Каратеев Михаил Дмитриевич. Карач-Мурза

   – Тебе уже приготовлена горница и постеля в малом доме, боярин, там тебя никто не потревожит,– ответил Софонов.– Только никуда мы тебя с рассветом не отпустим! Как это можно натощак выезжать?! И пошто тебе не погостить у нас денек-другой? Нешто такое уж спешное у тебя дело?
   – Надобно мне завтра повидать князя вашего Святослава н еще кой-кого в Карачеве, а после ехать в Звенигород.
   – Повидать князя Святослава? Да его ведь нету в Карачеве! Он уже с месяц как уехал к тестю своему, в Вильну, и досе не воротился. Что же, ты его на постоялом дворе дожидаться будешь? За что хочешь нанести нам такую обиду? Али тебе тут плохо?
   – Что ты, Михаила Андреич! Ласкою вашей и приветом в премного доволен, и на добром слове тебе спасибо. Но все одно надобно мне быть в Карачеве: есть у меня там и иные дела.
   – Ну и что с того? Ведь Святослава ты так или эдак ожидать должен, а до города тут четыре версты. Хоть трижды на дню туда езди, а живи у нас!
   – Боюсь, не будет ли оно вам в тягость, Михаила Андреич…
   – Не обижай, Иван Васильевич, и слышать такого не хочу! Стало быть, решено дело, и тут тебе весь сказ. Павел, возьми свечу да проводи боярина в его горницу!

Глава 26

   На следующий день, проснувшись с рассветом и выйдя во двор, Карач-мурза прежде всего увидел Павла Софонова в коротком кафтане, высоких сапогах и с луком за плечами. Воткнув в землю охотничью рогатину, он, что-то бормоча, подтягивал подпругу у оседланного коня; рядом с ним, держа в поводу другую лошадь, стоял коренастый крестьянский парень, тоже в охотничьем облачении. Заметив боярина, оба сняли шапки и поклонились.
   – День добрый, Павел Михайлович,– приветливо кивнув, промолвил Карач-мурза.– Никак, на охоту собрался?
   Точно, боярин,– ответил молодой богатырь, покраснев как девушка: его впервые в жизни величали по отчеству
   – На какого же зверя ты идешь?
   – Мыслим, коли будет удача, взять сохатого. А зверя тут всякого много.
   – Сохатого? – переспросил Карач-мурза. Он сам был страстным охотником, но на лося ему охотиться не случалось.– Как же ты думаешь его взять?
   – А обыкновенно: на него надо идти тихо, без собак. И, подобравшись поближе, пустить в шею стрелу либо две. А опосля добивать рогатиной.
   – Нешто он станет ожидать тебя с рогатиной?
   – Коли то старый бык, он, раненный, еще и сам норовит на стрелка наскочить,– только не оплошай! Ну, окромя того, там, где мы думаем его брать, ему уйти некуда, ежели бы и схотел: поляна со всех сторон обкружена водой. Выход только один,– там мы и будем стоять.
   – Стало быть, он на вас кинется?
   – Беспременно кинется. А нам того и надо!
   – Эка занятно! Не доводилось мне хаживать на сохатого.
   – Так за чем дело, боярин? Езжай с нами! Зараз я тебе всю справу достану.
   – Ныне не могу, надобно мне в город съездить. А в другой раз, коли вскорости опять соберешься, с превеликого охотой с тобой поеду.
   – Когда пожелаешь, боярин,– скажи только слово! А я ребятам нашим велю поглядывать и упредить меня, когда сохатый забредет на ту поляну.
   Охотники выехали из ворот, а Карач-мурза едва успел обойти усадьбу, как его позвали к раннему завтраку.
   Ирина была свежа и улыбчива, как то летнее утро. Она, видимо, уже попривыкла к новому человеку и сегодня держала себя гораздо проще и свободнее, чем накануне, а потому показалась Карач-мурзе еще прекрасней. Не прошло и четверти часа, как он почувствовал, что ее красота и женственность мутят его мысли, как крепкое вино, и должен был призвать на помощь все свое благоразумие, чтобы пореже глядеть в ее сторону.
   Ирина тотчас заметила, какое впечатление производит на гостя, и, как всякой женщине, это открытие доставило ей тайное удовольствие. По натуре она была чужда жеманства и себе цену знала, но – странное дело: в этом случае ей неудержимо захотелось еще больше нравиться заезжему боярину, хотя рассудок и подсказывал, что эта игра опасна и ни к чему хорошему привести не может.
   К счастью, Михаила Андреевич почти сразу оседлал своего любимого конька и, ударившись в воспоминания о князе Василии и связанных с ним событиях, вскоре всецело овладел вниманием Карач-мурзы.
   – А вот, Михаила Андреевич,– спросил последний, когда трапеза подходила к концу,– ныне не раз помянул ты воеводу Алтухова. Жив ли он еще?
   – Семен Никитич-то? Жив. Господь его милует, хотя изрядно он уже стар и года три как вовсе ослеп.
   – Надобно бы мне повидать его. Есть до него одно дело.
   – Так чего проще! Его вотчина тут недалече: из
   Карачева бери по брянскому шляху, там и трех верст не будет. Спроси любого встречного,– тебе всякий укажет.
   – Добро, коли так, сейчас и поеду.
   – Ну, что же, с Богом, боярин! Знамо дело, от полдника Семен Никитич не отпустит, а уж к вечере будем ожидать, без тебя за стол не сядем.
   – Благодарствую, Михаила Андреич, вернусь беспремен-.– ответил Карач-мурза, покосившись на Ирину. Она глядела на него с легкой улыбкой, в которой он прочел немое, но выразительное подтверждение словам отца.
 

***

 
   Карач– мурза въехал в столицу своих предков с таким чувством, с каким пламенно верующий мусульманин въезжает в Мекку. Пусть этот город мал и убог в сравнении с другими, которые он видел, пусть его древние бревенчатые стены местами прогнили и едва ли способны теперь выдержать серьезную осаду, но ведь по ним ходили ноги его отца! Пусть эти деревянные дома от времени почернели и вросли в землю, но ведь в каждом из них и теперь живет кто-то, чье сердце дрогнуло бы от радости, если бы знал он, что мимо проезжает сын князя Василия; пусть княжеские хоромы,-возле которых Карач-мурза особенно долго задержался,– не похожи на блистательные дворцы Хорезма, но ведь если бы на свете было больше правды и справедливости, чем зла,– сейчас в них жил бы не подлый и коварный враг, а он сам! Это его хоромы, его город, его земля! И всего этого лишил его татарский хан, такой же, как и тот, которому он сейчас служит. При этой мысли Карач-мурза ощутил почти ненависть к Орде и остро почувствовал свою кровную связь с родной землей. Нет, он не татарин и никого не обманывает, разъезжая по Руси в этом платье,– он и вправду русский. Даже больше того,– он русский князь, отец этого народа, насильственно оторванный от своей большой семьи! И ему почти неудержимо захотелось остановить на площади коня и крикнуть людям, что он сын князя Василия Пантелеевича. Крикнуть и посмотреть – что будет?
   Чтобы избежать искушения, он быстро выехал из города, и сопровождавший его Макар очень скоро разыскал усадьбу старого воеводы Алтухова. На крыльце большого, но изрядно обветшалого бревенчатого дома их встретил дворецкий и, почтительно поклонившись незнакомому, но богато одетому гостю, осведомился – зачем он пожаловал?
   – Надобно мне видеть боярина Семена Никитича,– коротко ответил Карач-мурза.
   – Семена Никитича? – переспросил дворецкий.– Что же, это можно. А как, батюшка, велишь сказать ему о тебе?
   – Скажи, что приехал гость из дальних краев, которому он будет рад.
   – А как звать-то твою милость, боярин?
   – О том я ему сам скажу.
   Через несколько минут Карач-мурза был введен в небольшую горницу, по-видимому служившую опочивальней. У одной из стен, на широкой и низкой лавке виднелась закрытая меховой полостью постель, упиравшаяся изголовьем в резной деревянный ларь; в углу, у трехстворчатой божницы, теплилась лампада; несколько потемневших от времени икон висели на стенах отдельно от божницы, придавая горнице вид монашеской кельи, ибо иных украшений в ней не было. У открытого окна сидел в кресле благообразный седой старик, на вид еще довольно крепкий. При звуке отворившейся двери он повернул голову к вошедшим и промолвил:
   – Добро пожаловать, батюшка! Не обессудь, не могу тебя признать – темен.
   – Да хранит тебя великий Господь, боярин! Вели своему человеку выйти, ибо то, что я стану говорить, не должны слышать ничьи уши, кроме твоих.
   – Выдь, Ивашка,– коротко приказал старик вошедшему вместе с гостем дворецкому.
   – Семен Никитич! – сказал Карач-мурза, когда дверь за дворецким затворилась и по ту сторону послышались удаляющиеся шаги.– Помнишь ли ты князя Василея Пантелеевича?
   – Помню ли я его! – воскликнул старый воевода, весь подавшись вперед и не скрывая овладевшего им волнения.– Вот уже, почитай, тридцать годов нету дня, чтобы я его не вспоминал! И теперь слышу его голос! Ужели же?! Быть того не может! Знаю, погиб он давно… Кто же ты, молви для Бога?
   – Я сын его.
   – Сын Василея Пантелеича! Да как же так? Вот радость-то послал Господь! Ну, дай обниму тебя,– говорил старик, довольно легко поднявшись с кресла и делая шаг к Карач-мурзе. Они обнялись и троекратно расцеловались.– Как же звать-то тебя, мой княжич?
   – Зови Иваном.
   – Иван Васильевич! Ну, садись, родной, и сказывай все, с самых начал! Ничего не упусти! Ведь вот радость-то какая! Ровно бы снова с князем моим беседую, как бывало. У тебя голос в точности как у его. Ты, верно, и лицом с ним схож?
   – Люди сказывают, что так,– улыбнулся Карач-мурза.– Только глаза у меня синие и бороды не ношу, а то, пожалуй, меня бы тут многие признали.
   Больше двух часов длилась их беседа. Карач-мурза расска л старому боярину о смерти князя Василия и Никиты, а также все о себе, ничего не утаив. Алтухов, в свою очередь, ведал ему многое из того, что произошло за минувшие годы в Карачевском княжестве, и о нынешнем положении здешних дел.
   – А ты, Иван Васильевич,– спросил он в конце,– так ли просто сюда заехал либо есть у тебя что особое на уме?
   – Приехал я поглядеть на землю отцов, благо случилось быть поблизости,– ответил Карач-мурза, – а иного на уме не держу. Доколе Карачевской землей Литва володеет, тут все одно ничего не сделаешь. Пусть бы даже весь народ похотел меня своим князем,– нешто Ольгерд попустит, чтобы согнали со стола его зятя?
   – Вестимо, нет. Покуда он тут государствует, и Святослав на своем княжении крепок. Но близится война с Москвой. И ежели князь великий Дмитрей Иванович одолеет Ольгерда. будет иное.
   – Это истина. Но едва ли то скоро сбудется: у князя Дмитрея Ивановича, опричь Ольгерда, и иных ворогов много. Доколе не приведет он в покорность Тверь, Рязань и прочих,– ему только бы самому от Литвы отбиться, а не то что у нее земли отымать.
   – Уповай на Господа, княже. И коли хочешь послушать моего совета,– покинул бы ты Орду и шел бы в службу к Московскому князю.
   – Он и сам меня звал… Может, тем я и кончу, а другом ему поклялся быть навеки. Но порвать с Ордою мне не просто, я в ней родился и всю свою жизнь прожил.
   – Да в сердце-то своем ты кто – русский или татарин?
   – В том и горе мое, Семен Никитич, что сердце-то надвое раскалывается! Вот здесь, на земле своих предков, русский я, да и только, и Орда мне почти ненавистна. А в то самое время у меня и мать, и жена, и дети татары, и вяжет меня с Ордою моя воинская честь.
   – Коли так, надобно ждать, Иван Васильевич. Придет день, и сердце твое само за тебя решит. Только я уже наперед знаю, каково будет его решение… Ты что же, надолго сюда?
   – Дня два либо три пробуду, да и в обрат. Больше мне тут делать нечего.
   – Опричь меня, не думаешь ли еще кого повидать?
   – Думал попервах, сказавшись боярином Снежиным. побеседовать с князем Святославом Титовичем, дабы уразуметь, что он за человек, и кой-что от него вызнать. Но теперь не хочу: от тебя да от Софонова уже знаю, каков он есть, и боюсь, в разговоре, коли скажет он что худое об отце моем,– не сдержу себя, и будет беда.
   – Упаси тебя Господь встреваться с ним, княже! Он тебя враз признает и живым отселе не выпустит, хоть ты ему никакого худа и не сделаешь. Это хитрая лиса и глядит далече. Вот он и Ольгердов зять, а перед Дмитреем Ивановичем тоже хвостом метет, дабы на своем столе и тогда остаться, ежели наши земли к Москве отойдут.
   – Ну, в том он, может, и просчитается. А скажи, боярин,– спросил Карач-мурза после небольшого молчания,– жив ли еще Лаврушка, дружинник родителя моего, о котором много слыхивал я от Никиты?
   – Жив. Только он Святославу служить не схотел и давно перешел отсюда к Брянскому князю Дмитрею Ольгердовичу.
   – Ну и как он там?
   – Живет неплохо. Двое сынов его старших, Василей да Никита, тоже уже служат в дружине у Брянского князя. Пишут его ныне боярским сыном Клинковым, по его родному селу, и он того заслужил: человек добрый, отважный воин и честь свою блюдет крепко. Раза три в году меня навещает, и мы с ним всякий раз подолгу вспоминаем минувшее и родителя твоего покойного, царство ему небесное.
   – Сделай такую милость, Семен Никитич,– промолвил Карач-мурза, вытаскивая из кармана стянутый шнуром кожаный мешочек,– когда придет он сюда, дай ему вот это и скажи от кого. Здесь сотня золотых динаров.
   – Сотня золотых динаров! Ты щедр в родителя, Иван Васильевич.
   – Он честно служил моему отцу и не жалел для него жизни. Не деньгами бы платить за такую верность, но что иное могу я для него сделать?
   – Ништо, Иван Васильевич, ему и золото сгодится. Ведь это целое богатство! А еще дороже будет ему ласковое слово твое, которое я перескажу, и весть о том, что не угас род князя Василея. Коли есть правда на свете, будешь ты еще у нас княжить!
   Уже далеко за полдень, простившись со стариком, Карач-мурза тронулся в обратный путь. Вначале он ехал шагом, потом перешел на рысь и, наконец, безотчетно для себя, погнал коня вскачь, к великому удивлению Макара, ибо день выдался жаркий, а спешить было некуда. Вскоре Карач-мурза сам это заметил и, поймав себя на том, что думает об Ирине и ему не терпится ее увидеть,– с досадою перевел коня на шаг.
   Странные мысли и чувства возбуждала в нем эта женщина. Он отдавал себе отчет в том, что с каждым часом она становится для него все более желанной, и в этом чувстве не видел ничего дурного или нечестного по отношению к своей жене, даже если бы оно завершилось тем, что у христиан называется изменой.
   В мусульманской среде мужчина в этой области был совершенно свободен, и ни закон, ни обычай не обязывали его хранить верность своей жене или женам,– ибо в большинстве случаев их бывало несколько. На него налагалось только одно ограничение: не прелюбодействовать с чужою женой. Это рассматривалось в Орде как тягчайшее преступление и каралось смертной казнью, ибо такой проступок приравнивался к воровству: в данном случае женщина являлась чужой собственностью.
   Но ведь Ирина была свободной! И если бы она захотела его полюбить, разве не могла бы она тоже стать его женой? Но нет, ведь она христианка и идти за мусульманина, за «поганого», да еще второй женой, разумеется, не захочет… Впрочем, кто знает? Любовь очень сильна. И, может быть, русская женщина умеет так любить, что…
   Он не успел додумать, ибо лошадь его, плевшаяся теперь шажком, вдруг вовсе остановилась, и в тот же миг где-то рядом послышался сдержанный смех. Карач-мурза быстро поднял голову и с удивлением увидел, что находится в воротах софоновской усадьбы, а коня его держит под уздцы смеющаяся Ирина.

Глава 27

   Прошло еще пять дней. Карач-мурзе уже не нужен был князь Святослав, но все же он откладывал свой отъезд, сам перед собой оправдывая эту задержку тем, что ему хочется принять участие в охоте на лося, а разведчики Павла Софонова все еще не выследили подходящего зверя. Но на самом деле причина была, конечно, другая: его удерживало растущее с каждым днем влечение к Ирине.
   Он виделся с нею по нескольку раз в день, вернее, она была у него на виду с утра до ночи. Обычно тут же присутствовал старик Софонов, Павел или кто-нибудь из челяди, но нетрудно было встретиться с нею и с глазу на глаз и разговаривать совершенно свободно. Если бы Карач-мурза заметил, что она избегает этих встреч или что они ей неприятны, он бы сразу уехал. Но ничто не давало повода это думать, наоборот,– временами ему казалось, что она сама их ищет.
   В первый раз он застал ее одну случайно. С каким-то рукоделием она сидела на скамье, за домом, в тени старой липы, тихонько напевая. Не зная, допускают ли это русские обычаи, он не решился подойти и сесть рядом, а лишь задал, проходя мимо, какой-то шутливый вопрос. Она ответила в том же духе, и у них завязалась беседа. Чтобы затянуть ее подольше, он попросил рассказать о Брянске и о князе Дмитрии Ольгердовиче, что она исполнила охотно и отнюдь не стремясь быть краткой. Рассказывала она хорошо, обнаруживая наблюдательный и острый, слегка насмешливый ум.
   На следующий день, после обеда, не замечая нигде Ирины, он заглянул за дом и увидел ее на том же месте. Снова они разговорились и беседовали о всяких малозначащих вещах около часа, пока ее не позвали по хозяйству. Было очевидно, что эти встречи и разговоры доставляют ей удовольствие, чего, впрочем, Карач-мурза отнюдь не приписывал какому-либо сердечному влечению с ее стороны: он понимал, что молодая женщина просто скучает без людей в этом глухом углу и теперь рада возможности поболтать с редким гостем. О каких-либо чувствах речь у них пока не заходила.
   В этот день, когда большинство обитателей усадьбы погрузилось в послеобеденный сон, он снова направился к старой липе, где, как и надеялся, увидел Ирину. Было жарко; в траве, навевая ленивую одурь, стрекотали кузнечики, и беседа вначале не клеилась. Вскоре, после нескольких сказанных фраз, она и вовсе оборвалась, ибо мысли Карач-мурзы были далеки от тех пустяков, о которых они заговорили. Минуты три он просидел молча, опустив голову и глядя в землю, пока наконец смешок Ирины не возвратил его к действительности. Он поднял голову и взглянул на нее.
   – Чтой-то на тебя иной раз будто морок находит, боярин? – со смехом спросила Ирина.
   – Какой морок? – не понимая этого слова, отозвался Карач-мурза.
   – Да такой. Али забыл, как намедни конь твой прямо ко мне в руки пришел, а ты, на нем сидя, где-то душою витал и ничего округ не видел? Хотела бы я знать, о чем либо о ком ты тогда думал?
   – О тебе думал,– почти неожиданно для самого себя сказал Карач-мурза. Ирина, смущенная такой прямолинейностью, в первый миг слегка растерялась и примолкла. Молчал и он.
   *Морок – греза, мечта, наваждение.
   – Вроде бы женатому человеку не к лицу так крепко о молодых вдовушках задумываться,– промолвила наконец Ирина. Она хотела сказать это насмешливо, но в голосе ее прозвучала скорее грусть.
   – Иному женатому, может, и к лицу, Ирина Михайловна…
   – Что-то не пойму я тебя, Иван Васильевич,– удивленно вскинула на него глаза Ирина.
   – То-то и есть, что не поймешь,– сокрушенно промолвил Карач-мурза.
   – А все же хотела бы я знать, какому это мужу к лицу о сторонних женщинах думать? Научи, авось когда-либо сгодится.
   – Что бы ты, к примеру, сказала, ежели бы узнала, что жена моя татарка?
   – Татарка?!
   – Да. И что сам я тоже татарской веры?
   – Ты? Татарской веры?! – Ирина звонко расхохоталась.– Сказала бы, что ты отменный шутник, Иван Васильевич! – В жену-татарку она еще готова была поверить, это на Руси бывало. Но русский боярин быть мусульманином, конечно, не мог.
   – Ну, а все же, коли бы то была правда, а не шутка?
   – Чтобы наш боярин был татарской веры?
   – Ну, да. Вот, скажем, не я, а кто-либо иной, кто был бы тебе люб и желанен. Пришел бы и сказал: я, мол, татарской веры и закон дозволяет мне взять вторую жену. Пошла бы ты за него, ежели бы любила того человека?
   – Второю женой?
   – Вестимо, второй. А куда же ему первую-то девать?
   – Не пошла бы за поганого, ни второй, ни первой! – решительно заявила Ирина.
   – А чем он поганый? Я же говорю тебе: русский он, только лишь веры мусульманской.
   – Коли бы такое могло быть, то он вдвое поганый! Да и как это возможно двух женок зараз любить?
   – Ан возможно. Любят же татары.
   – На то они и татары, а у нас такого паскудства, благодарение Господу, нет. И женщин татарских я никак не пойму: как это можно мужа своего с другою делить? По мне, уж либо все, либо ничего!
   – Значит, не можешь ты крепко полюбить человека? Так крепко, чтобы все прочее стало тебе неважным, только бы его не потерять?
   – Ох, не знаю, боярин, можно ли так полюбить-то? – чуть помолчав, ответила Ирина.– Я вот и мужа своего покойного вовсе не любила,– тихо добавила она.
   – Как так? – удивился Карач-мурза.– Почто же ты за него пошла? Ведь это, почитай, не лучше, чем пойти второю женой за любимого. Али тебя принудили?
   – Жизнь принудила, боярин.
   – Не уразумею я что-то. Вижу, родители твои – люди добрые и тебя из дому, наверное, не гнали. Да и достатку у них, видать, хватает.
   – То истина. Тут иное было…
   – Ты меня прости, Ирина Михайловна: я твою боль бередить не хотел. Коли тяжко тебе о том вспоминать, давай об ином говорить.
   – Ништо, Иван Васильевич, я расскажу, а то ты еще что худое помыслишь… Вишь, как случилось-то: было мне в ту пору семнадцать годов и люди сказывали, была я собою очень хороша…
   – Клянусь Аллахом, они не лгали! – вырвалось у Карач-мурзы.
   – Аллахом клянешься? – изумилась Ирина.
   – Ну, да,– нашелся Карач-мурза.– Чем же мне еще клясться, ежели хочу убедить тебя, что я татарской веры?
   – Все одно не поверю,– улыбнулась Ирина и продолжала: – Так вот, увидел меня однажды князь Святослав Титович, да с той поры и начал вязаться. Был он, поганец, давно женат, седина в бороде, а туда же! Только не стал он мне, как иные, разводить турусы, что хорошо бы, мол, обратиться в татарина да на второй жениться, а захотел взять меня в полюбовницы. Когда он о том речь завел, я сперва ушам не поверила, а потом ответила ему такое, что другой враз бы отстал, но он не таков: не привык к тому, чтобы ему что-либо не давалось. Чем он только меня не блазнил и не улещал! Родителю тоже сулил и вотчины, и боярство, а когда уразумел, что нас тем не купишь,– перешел на угрозы. Потом будто поотстал, и я уже думала, что он ту дурь из головы выкинул, ан вдруг однова схватили меня княжьи люди у самых ворот усадьбы нашей, на голову накинули мешок да и повезли. Окромя матери да дворовых баб, дома в то время никого не было: отец, братья и еще душ пять приехавших гостей с утра выехали облавой на кабанов. На счастье, в тот самый час ворочались из лесу и меня от тех разбойников отбили…
   *Блазнить – соблазнять.
   Ну, с того дня,– помолчав, продолжала Ирина,– жили мы под вечным страхом, что снова меня схватят либо еще что похуже удумают. Незадолго же до того случая сватался ко мне из Брянска сын боярский Родион Зыбин. Из себя он был видный и хорошего роду, только не был мне нисколечко люб, и я ему отказала. А тут как раз снова прислал он сватов. И подумала я,– чем эдак-то жить, боясь из дому выйти и с часу на час ожидаючи какой-либо беды,– уж лучше пойти за нелюбимого и уехать отсюда в другое княжество. Ну, вот и согласилась…
   – И собака Святослав, да поразит его Ал… Господь позорной смертью, после того от тебя отстал?
   – В Брянске он меня, вестимо, достать не мог – руки коротки! Но на батюшке вздумал вымещать. Однова прислал к нему своего дьяка, и тот сказал, что незаконно мы будто бы володеем нашей вотчиной и что князь-де велит отселева съезжать. Вестимо, отец его изругал и велел гнать со двора, но три дня спустя его схватили и бросили в Карачеве в яму. Мать сразу же прислала весть о том в Брянск, и я, не теряя часу, поведала все без утайки нашему князю. Дмитрей Ольгердович человек добрый и Святослава к тому же не жалует. Он меня обнадежил, а сам тотчас поехал в Карачев. Что он говорил Святославу,– не ведаю, но только тот родителя сразу же ослобонил и с той поры нас больше не тревожил.
   – А ныне он знает, что ты снова здесь?
   – Я отсель никуда не кажусь, но, должно быть, знает: совесть у него кругом нечиста, а потому соглядатаев да доводчиков он завел повсюду. Только минуло с того времени боле восьми годов, и, видать, позабыл он обо мне. Да и стар уж стал, ему ноне под шестьдесят.
   – А с мужем своим ты так и не слюбилась?
   – Так и не слюбилась, Иван Васильевич. Попервах жили мы ладно, и я было начала привыкать к нему, но крепко он пил и во хмелю бывал мерзок. Однажды, эдак напившись, он меня ударил и с того часу стал мне ненавистен. Хотя он после в ногах у меня валялся и николи больше пальцем не тронул, даже грубого слова не сказал, а забыть того ему не могла до самой его смерти.
   Карач– мурзу глубоко взволновал рассказ Ирины, побуждая и его к откровенности. Но в этот самый миг подошел Михаила Андреевич, и разговор их на том прервался.
   *Дьяк – чиновник, писец.
   **Доводчик – доносчик.

Глава 28

   На рассвете следующего дня радостно возбужденный Павел Софонов, разбудив Карач-мурзу, сообщил, что крупный лось находится на той самой, удобной для охоты поляне, о которой он в прошлый раз говорил, и что ежели боярин не хочет упустить случай,– надо выезжать немедля, пока зверь не ушел. Сам Павел и его неизменный товарищ по охоте, молодой крестьянин Евсей, были уже в полной готовности. Карач-мурзу уговаривать не пришлось, а узнав о их сборах, решил ехать и старик Софонов. Через полчаса все четверо, вооруженные рогатинами, с луками и колчанами стрел за плечами, уже выехали из ворот усадьбы и, придерживаясь берега протекавшей поблизости реки Снежети, углубились в лес.
   Солнце лишь недавно взошло, и его неяркие, пологие лучи, разбегаясь по верхним ветвям деревьев, оставляли в густой тени вьющуюся сквозь заросли дорогу; справа, между темными стволами и молодой порослью, то и дело проглядывала плотная, белесая стена стоявшего над рекой тумана, а придорожная трава от росы казалась заиндевелой. Утро было свежо и величаво, природа встречала его почтительным безмолвием, которого не нарушали и охотники. Верст пять они проехали гуськом, нахохлившись от утренней прохлады и почти не глядя по сторонам. Наконец ехавший впереди Павел остановился.