Каратеев Михаил Дмитриевич. Карач-Мурза

   Тверичи благополучно отошли в кремль и вовремя успели затворить ворота. Подбежавших во множестве московских воинов со стены встретил град стрел и град насмешек.
   Эта вылазка заметно подняла дух осажденных и научила осаждающих действовать осмотрительней. В ближайшие дни они приступа не повторили, но город обложили крепко, со всех сторон, обнеся его тыном и всюду понаставив такое множество шатров и шалашей, будто собирались остаться тут навсегда.

Глава 52

   И учиниша рати московская все волости тферьские пусты и села все пожогоша, а городки поимаша Зубцов, Бел городок и инии. А людеи в полон поведоша, а имения их разграбиша, в жита потравише, многие же тферичи язвлени быша от нахождения ратных и мнози оружием падоша. Московский летописный свод
   Потекли дни и ночи, полные напряжения и тревоги, к которым вскоре прибавился и голод. Запасов в городе было немало, но в первые две недели,– со дня на день ожидая, что подойдет со своим войском Ольгерд,– их особенно не берегли, да и ртов набралось много больше, чем рассчитывал князь Михаила: пришлось дать в кремле убежище не только посадским, но еще и немало смердов сбежалось сюда из окрестных сел, прознавши о том, что москвичи каждого пятого уводят в полон.
   После двух приступов, которые были тверичами отбиты с немалым уроном для осаждающих, князь Дмитрий Иванович их больше не повторял, решив, очевидно, взять город измором. Войско его стояло лагерем вокруг Твери, совсем близко от стен, расположившись привольно, словно на отдыхе. Воины играли в рюхи и в козу, горланили песни, а то вступали в соленую перебранку с теми, кто показывался на стенах; жгли костры, на них готовили себе хлебово и тут же, на глазах голодных тверичей, не спеша его поглощали. Иногда какой-нибудь шутник, привязав к стреле обглоданную кость или кусок падали, с озорными прибаутками пускал ее в город. Но много чаще прилетали стрелы с подвязанной к ним горящей паклей, и осажденным все время приходилось быть начеку, чтобы вовремя тушить начинающиеся пожары. Видя, что осаждающие не очень бдительны, однажды ночью князь Михаила попробовал сделать вылазку, но потерпел неудачу: вышедший из ворот отряд был сразу замечен обращен в бегство,– на его плечах москвичи едва не ворвались в город. Михаила Александрович от этой вылазки никакой существенной пользы не ждал, а лишь хотел ею поднять дух своего воинства. Но получилось обратное, и впредь попытки пришлось оставить, ограничиваясь зорким наблюдением за противником и постоянной готовностью отразить возможный приступ.
   В начале третьей недели, ночью, подплыв по Тверце на лодке, в город сумел пробраться сын боярский Родион Чагин, за два дня до начала осады посланный князем с поручением в Торжок. Он привез плохие вести: новгородцы, захватив Торжок, наместника князя Михаилы, боярина Зюзина, вымазали дегтем и, осадив верхом на козла, водили по всему городу, а потом убили. По всей Тверской земле рыщут московские отряды, грабят города и села, множество смердов угоняют в полон, а там, где им пытаются оказать хоть малое сопротивление, выжигают все дотла. Михаила Александрович и сам не ждал иного, но все ж каждое слово Чагина, будто капля горячей смолы, падало ему на сердце.
   – А про Ольгерда Гедиминовича что слышно? – хмуро спросил он.
   – Ольгерд Гедиминович шел сюда со своею ратью, княже,– ответил боярский сын,– и был уже в одном переходе от Твери. Но тут, сведав о том, какую силу привел с собою Московский князь, в тот же час повернул обратно и ушел в Литву.
   – Быть такого не может! – крикнул князь Михаила, потрясенный этим известием.– Так мог поступить лишь трус, никогда не слыхавший о чести, а Ольгерд славный волн и князь! Тебе солгали, а ты и доверил!
   – Вестимо, сам я литовского войска не видел, княже, но другие видели, и ты тому верь. Мне сказывали люди надежные, на их правде я крест целовать готов!
   – А о татарах тебе довелось ли что услышать? – спросил присутствовавший при этом разговоре боярин Вельяминов, пользуясь тем, что Михаила Александрович замолчал и погрузился в тяжелое раздумье.
   – Слыхал лишь то, что в Сарае спова замятия,– ответил Чагин.– Сказывают, будто хана Айбека убил Арапша, но только и его самого сразу же согнал с царства еще какой-то хан.
   – Да я не о них тебя пытаю,– с досадою промолвил Вельяминов,– Эти пускай себе режутся! Ты мне о Мамае скажи.
   – О Мамае ничего не слыхал, боярин. Надо быть, стоит на Волге. Говорят, нонешним летом там вновь озоруют ушкуйники.
   – Ладно, коли ничего больше нет, ступай отдохни,– устало сказал князь Михаила.– А за службу твою спаси тебя Христос.
   *Арапшой на Руси называли царевича Араб-шаха.
   Чагин поклонился и хотел идти, по тут к нему снова обратился Вильяминов;
   – Погоди, молодец, еще слово; ты даве сказал, что подплыл к кремлю на челноке?
   – Точно, боярин.
   – А что ты с тем челноком сделал?
   – Схоронил его недалече, в камышах. Может, еще сгодится.
   – Вельми разумно ты поступил, за это хвалю! Ну, иди теперь с Богом.
   – Пошто тебе дался челнок? – вяло спросил Михайла Александрович, когда они остались одни.
   – Может, в нем теперь наше спасение, княже.
   – Это как же так?
   – Надобно тебе, нимало не медля, посылать гонца к Ольгерду.
   – К Ольгерду?! Да будь ему трижды анафема, литовской собаке! Нешто ты не слыхал, что Чагин сказывал?
   – Слыхал, Михаила Александрович. И все же нам не на кого больше надеяться. Надо уговорить его, или Твери конец.
   – Где его уговорить, коли он уже тут был и от одного духа московского убег, как заяц!
   – Ты не всякому слову верь, княже. Может, то не сам он был, а кто-либо из его сподручных князей или воевод, с невеликим войском. А такому что оставалось делать, когда увидел он, какая у Дмитрея сила?
   – А и правда, Иван Васильевич, так оно, наверное, – воскликнул князь Михаила, с легковерием обреченного отдаваясь этой повой надежде,– Не верится мне, чтобы Ольгерд Гедиминович мог меня, своего зятя и друга, столь подло предать!
   – Я и говорю, Михаила Александрович, тут что-то такое было. И нам теперь надобно если уж не поднять Ольгерда, по крайности, хоть разведать все толком, дабы знать, что дальше-то делать.
   – Сдаваться ли Дмитрею али еще стоять?
   – Так, княже? Только о сдаче помышлять тебе рано. Коли за Ольгерда с умом взяться, он выручит.
   – Кого пошлешь-то? Надобно, чтобы человек не убоялся голову поставить на кон, а к тому был бы ловок и мудр.
   – Меня пошли. Я сделаю.
   – Тебя, боярин?!
   – Ну, да, меня! Нешто я тебе не добыл ярлык от Мамая? И Ольгреда обломаю не хуже. Я уж знаю, что и как ему сказать.
   – Да я не к тому! Сам ведаю, что лучше тебя такого дела никто не сделает. Но ведь супротив кого иного ты не гораздо худшее идешь, пробираясь сквозь московский стан. Другого, ежели заметят и возьмут живым, – продержат в железах до мирного ряда, и только. А тебе Дмитрей голову велит ссечь, это уж как пить дать!
   – То истина, княже. Но ведь так меня еще словить надо, а коли останусь я здесь и придется тебе просить у Дмитрея миру,– он допрежь всего потребует, чтобы ты мепя выдал.
   – Я тебя не выдам, боярин,– с достоинством ответил князь Михаила.– Я не Иуда!
   – Знаю, что ты не схочешь выдать, Михаила Александрович, да ведь принудят. За меня, за одного, целый город губить негоже. Такого я и сам не попущу.
   – Может, еще и не придется сдавать город-то…
   – Коли я не приведу литовцев, беспременно придется, княже. Кто еще поможет? На татар надеяться нечего,– кабы они сюда шли, давно бы о том вся Русь знала и Дмитрей не стоял бы тут столь спокойно. Сам видишь: как ни поверни, а надобно мне ехать.
   – Ну, что ж, Иван Васильевич, коли так,– с Богом! – помолчав, сказал князь Михаила.– На тебя возлагаю последнее упование мое. А учить тебя нечего: сам знаешь, что надо говорить Ольгерду и чем его улестить можно.
   – Будь спокоен, князь. Дал бы только Господь добраться! Коли я счастливо миную московский стаи, почитай дело сделанным. Я так мыслю, что в Вильну мне ехать не придется, ибо Ольгерд Гедиминович ныне беспременно находится при своем войске, где-то подле наших рубежей. Он осторожен и, покуда Дмитрей отселе не ушел, будет стоять наготове, дабы, в случе чего, не пустить его в Литву. А ежели так, я его борзо сыщу.
   – Помоги тебе в том Христос, боярин. Так когда же в путь?
   – Завтра днем Чагин покажет мне со стены – где схоронен челнок, а в полночь спустите меня на веревке вниз.
   – Добро. Только как узнаю о тебе?
   – Да ежели меня схватят, небось шум подымется,– стоя на стене, услышишь. А коли все будет тихо, значит, я ушел.
   – Это так, Иван Васильевич, да я не о том: после бы получить от тебя весть,– как дело-то обернулось с Ольгер-дом?
   Вельяминов немного подумал, потом сказал:
   – Коли он окажется поблизости и я с ним столкуюсь, почто к тебе и весть посылать? Сам увидишь: не минует седмицы, сюда подойдет Ольгердово войско,– ведь от литовского рубежа до Твери нет и восьмидесяти верст. Ну, а ежели выйдет какая заминка, к примеру, придется мне в Вильну ехать либо литовский князь нам в помощи откажет,– тогда я тебя упрежу. Начиная с восьмой ночи, от завтрашней, бдите на стене, точно где я спущусь: мой человек кинет наверх камень с подвязанной грамоткой. Чтобы он то место нашел, загодя сбросьте под стену три лошадиных черепа. Для верности пошлю двух вестников, через ночь.
   – Добро, Иван Васильевич, стало быть, все у нас обговорено. Авось Господь над нами сжалится и не попустит погибнуть вольной Твери! Каждый день станем возносить о том молитвы, а теперь надобно и соснуть: уже петь бы вторым петухам, кабы мы их всех не съели.
   На следующую ночь Иван Васильевич, переодетый простым воем, пустился в опасный путь. Сын боярский Родион Чагин сам проводил его до челнока и час спустя, возвратившись обратно, сказал, что боярин благополучно миновал неприятельский стаи.

Глава 53

   Видев же князь Михаиле Александрович яко не бысть ему от Литвы помощи, и град свой видя изнемогающь послаша владыку Еуфемея и старейших бояр своих к великому князю к Дмитрию Ивановичю с покорением и с челобитьем, прося миру и даяся на всю волю великаго князя Московская летопись.
   Не вельми изобильно ныне на столе у великого князя Тверского: вяленая рыба, хлеб с половой да овсяная каша,– и все, что подано к вечере, да и того помалу. Месяц уже длится осада, и все в городе съедено,– не то что лошади либо собаки,– почитай, крысы ни одной не осталось. Еще два-три дня, от силы седмицу, на корье да на полове продержаться можно, а потом? Помощи нет ниоткуда, Вельяминов как в воду канул. Три ночи сряду уже, как было условленно караулят люди на стене, а вестей все нет
   Оторвавшись с усилием от этих невеселых мыслей, Михайло Александрович поднял голову а оглянул сидевших за столом. Кроме его семьи да ближних бояр Евстафия Свечина и Романа Щербинина, тут никого не было,– до гостей ли теперь? Хмурый взгляд князя потеплел, остановившись на любимце его, малолетнем княжиче Василии.
   – Что не ешь, Василек? – ласково спросил он,– Пожуй вот кашки. Ею на Руси все богатыри были вскормлены.
   – Муторно мне от нее,– опуская голову, ответил семилетний княжич.
   – Тогда рыбки возьми.
   – Я ел, батюшка, а еще не могу, больно солона.
   – Ну, коли есть не хочешь, отгадай загадку. Что оно такое: в воде родится, а воды боится?
   – Соль!
   – Верно! Ну, это ты, должно быть, знал. А вот другую: какая сила любого воеводу да и лучшую рать повалит?
   Мальчик задумался. Потом вскинул на отца серьезные серые глаза и, будто чего-то испугавшись, снова потупился.
   Что же ты, Василек? Спробуй отгадать.
   – Москва, батюшка…
   – Эко сказал! – с неудовольствием промолвил князь Михаила.– Москву мы сколько били, и еще побьем. А сила та – сон. Пойди-ка, брат, спать, я вижу, ты давно носом окуней ловишь.
   Маленький княжич, помолившись на божницу, ушел, и за столом на некоторое время воцарилось угрюмое молчание.
   – Голодует народ,– сказал наконец боярин Свечин.– Намедни иду я по Микулинской улице, а навстречу гость Кузьма Саларев и на кукане три лягухи несет. «Вот, говорит, разжился белорыбицей, теперь попирую!» Да неужто же, спрашиваю, станешь ты такую погань есть? А он в ответ: «Лягуха-то? Прежде и верно была погань, а ныне по рублю за каждую отвалил!»
   – Да, дела,– протянул боярин Щербинин, после чего снова все надолго замолчали… Час был уже поздний, сквозь открытые окна в трапезную вливалась ночная тьма, черной жутью заполняя все углы и закоулки, куда не достигал немощный свет восковых свечей.
   – Минувшего ночью снова видели Настасью Юрьевну, – промолвила княгиня Евдокия Константиновна, тревожно вглядываясь в проем, открытый в смежную комнату.
   *Князь Михаила Александрович был женат на своей двоюродной сестре, дочери Тверского князя Константина Михайловича.
   – Кто видел? – вздрогнув, спросил князь Михаила.
   – Девки мои, Дашка да Улька. Не знаю что,– прежде коли со мною такого не бывало, а вечорм что-то боязно стало одной, я им и наказала сидеть в опочивальне, покуда не усну, а уж тогда тихо уходить. Долго мне не спалось, уж близко к полуночи они вышли… Ну и тут, внизу, в переходе меж большой трапезной и передней горницей, ее и увидели. Бгелая, сказывают, и светлая вся, лик скорбный, ровно мученицы… Как глянула на них, они так и упали ничком, будто бы им кто ноги перебил. А когда пришли в память, ее уже не было.
   – Ну, может, и врут твои девки,– пробормотал Михаила Александрович.– Они у тебя мастерицы языками кружева плести.
   – Чего бы им врать-то? Они о том и сказывать не хотели, чтобы меня не растревожить. Сама я заметала, что Дашка весь день не в себе, стала выспрашивать,– она и туда, и сюда,– еле дозналась от нее правды. После уж и Ульку допросила,– она слово в слово сказала тоже.
   – Давно уже покойница не являлась,– промолвил старик Щербинин.– В последний раз видели ее, кажись, перед кончиной родителя твоего, годов тому с тридцать. А ныне вот снова… Не иначе как быть у нас беде
   – Глупости все это,– резко сказал князь Михаила.– Глупости и бабья брехня. Эдак, коли всякой сказке давать веру, можно и впрямь довести себя до беды. Пошли лучше спать, утро вечера мудренее! Да чтобы о Настасье Юрьевне никакой болтовни не было, и без того люди слабнут.
   Все, помолись, разошлись, только сам князь еще задержал в трапезной. Подобно всем своим современникам, он был суеверен, и хоть другим того показывать было нельзя, -взволновало услышанное. Он хорошо знал историю этого дворцового призрака Тверских князей: прадед его Ярослав Ярославич, – брат Александра Невского и первый удельный князь Тверской, – попал как-то на свадьбу к одному новгородскому боярину, в тот самый час, когда дочь его обряжали к венцу. Невеста с первого взгляда так полюбилась князю, он силою увез ее и против ее воли на ней женился. Брак несчастлив, молодая княгиня вскоре умерла, и с той поры призрак ее появляется во дворце Тверских князей, всегда предвещая беду или чью-нибудь смерть.
   «Вот и ныне второй раз уже ее видят,– с тревогой подумал Михаила Александрович. – Да дела-то и вправду такие, что в самую пору ей теперь появляться…»
   Гул шагов за дверью оторвал князя от этих печальных размышлений. Вошел воевода Яхонтов и, протягивая ему небольшой камень, обернутый полоской серой бумаги, сказал:
   – Вот, княже, в сей час забросили это на стену, где ты велел ожидать. Сам поднял и сразу к тебе.
   Плохо повинующимися от волнения пальцам князь Михаила развернул бумажку и, приблизив ее к пламени свечи, прочел:
   «Помощи не жди. Ольгерд крепко стоит на том, что обещался Московскому князю руку Твери не держать. Лучше теперь покорись, а живы будем – свое возьмем».
   «Нет, брат, уже не возьмем, это конец»,– с горечью подумал Михаила Александрович и, выронив грамотку, опустил голову на ладони.
   – Что, княже, плохие вести? – спросил Яхонтов, видя, что князь молчит и не двигается.
   – Хуже некуда,– глухо промолвил князь Михаила, не поднимая головы.– С рассветом упреди владыку и бояр, чтобы собрались… будем думу думать. А теперь иди… Хочу один быть.
   На следующее утро тверскою боярской думой было принято решение просить мира. Михаила Александрович соглашался признать свою зависимость от Москвы и отказаться от всяких прав на великое княжество Владимирское, но при условий, что Дмитрий не потребует сдачи Твери и отведет от нее свои войска.
   В тот же день тверской епископ Евфимий и четверо старейших бояр вышли за ворот осажденного города и были проведены в шатер Московского князя.
   Дмитрии Иванович принял послов сурово и, выслушав их челобитье, сказал:
   – Тверь могу взять хоть сегодня, а взявши, предать разграблению и обратить ее в пепел, с вами ни о чем не рядясь. Но я не басурман и не литовец: ни людям вашим, ни городу зла не хочу и рать свою готов увести, ежели покорится князь Михаила на всю мою волю да выдаст мне головой вора моего, Ивашку Вельяминова!
   – Волю твою, княже великий, мы готовы выслушать и довести ее нашему государю,– ответил владыка Евфимий. – Но Ивана Вельяминова в городе нет, а потому выдать его тебе не в нашей власти.
   – Куда же он подевался?
   – Дней тому с десять бежал он ночью на челноке.
   – Как узнаю я, что в том нет обману?
   – Коли мне веришь, княже, крест на том поцелую.
   – Добро. Тебе верю, отче. Оставим это,– рано или поздно, я его все одно словлю, А воля моя такова:
   – Князь Михаила повинен признать себя моим молодшим братом,– равным Серпуховскому князю,– и крест мне целовать, аки государю веся Руси; великого княжения над Русью ему боле не домогаться, а ежели хан пришлет ярлык,– не брать; княжества Володимирского, которое есть моя вотчина, ему ее искать и наместничества в Великом Новгороде не искать же. Во всем том должен он на кресте мне поклясться навеки, за себя, за сынов своих и за всех потомков; целование же свое литовскому князю Ольгерду Гедиминовичу должен он немедля сложить и дружбы его либо ратной помощи николи не искать; город Торжок и иные понятые им волости Великому Новгороду воротить, а Кашинскому князю дать полную волю и вотчину его тверским уделом боле не числить.
   Без моей воли ни войны, ни мира ему ни с кем не брать; а пойду я против татар либо против Литвы,– и ему со мною идти. А нападут на него татары, либо Литва, либо еще кто,– мне, как государю всея Руси, его боронити, тако же как великого князя Смоленского нам вместе от Литвы боронити и всех прочих князей Русской земли, и Великий Новгород тож. А дань татарам платить нам вместе либо вместе же не платити.
   На том мир с князем Михайлой возьму навеки и войско свои от Твери отведу, не причинив ей никакого худа. А ежели когда случится промеж нас спор либо неразумение,– третейским судией у нас Рязанский великий князь.
   Что и сказал, от того не отступлюсь, а сроку князю Михаиле кладу до завтра.
   Тверскому князю ничего не оставалось, как полностью приять эти условия. На следующий день, восьмого сентября года, мирный договор был подписан и московское войско из пределов Тверской земли.
   Торжество Дмитрия было полным: самый опасный его противник был окончательно сломлен. Тверское великое княжество, хотя и просуществовало еще сто лет, никогда уже серьезно не помышляло о каком-нибудь соперничестве с Москвой, и его князья вскоре смирились со своим зависимым положением.
   Одновременно была одержана крупнейшая и на этот раз бескровная победа над Литвой. В течение двух десятилетий полностью подвластное ей княжество Смоленское ныне перешло в подчинение Московскому великому князю. Номинально еще зависимые от Литвы, ему же повиновались теперь княжества Новосильское и Брянское, несмотря на то, что в этом последнем княжил родной сын Ольгерда, Дмитрий.
   Вся Русь была отныне послушна воле государя Дмитрия Ивановича, и можно было приступить к освободительной борьбе с Ордой.