Каратеев Михаил Дмитриевич. Карач-Мурза

   *Мураз Солохмир, в крещении Иван Мирославич,– рязанский боярин, от сыновей которого идет целый ряд русских дворянских фамилий: графы Апраксины, Вердеревские, Базаровы, Шишкины, Ханыковы. Крюковы, Дувановы, Ратаевы, Кончеевы н Пороватые.
   Противники остановились один против другого, по сторонам глубокого оврага, в лесистой и сильно пересеченной местности, где не приходилось и думать о каком-нибудь обходном движении, засаде и прочих военных хитростях, в которых был так силен Ольгерд. Прямых же действий он не любил и потому стоял на месте, не начиная сражения. Не начинал его и Дмитрий, знавший, что к нему отовсюду идут подкрепления и что с каждым новым днем увеличивается вероятность его победы. К битве не располагала и погода: шел нескончаемый холодный дождь, промокшие до нитки воины не имели даже возможности развести костры и обсушиться.
   Так прошло несколько дней. Наконец, заметив в своем войске признаки нарастающего уныния и боясь окружения, Одьгерд вступил в переговоры. Он дал Дмитрию клятвенное обещание впредь не выступать на стороне Тверского князя против Москвы и в русские усобицы не вмешиваться. Михаиле Александровичу, крайне недовольному таким оборотом дела, ничего не оставалось, как возвратить Москве все захваченные им города, после чего Дмитрий согласился отпустить Тверского княжича Ивана, получив за него предварительно десять тысяч рублей, уплаченных Мамаю.
   На том был заключен мир, в скором времени закрепленный торжественно отпразднованной свадьбой Владимира Андреевича Серпуховского и княжны Елены Ольгердовны.

Глава 48

   В 1373 году, впервые за много лет, русские города и веси встретили весну в тишине и мире.
   Князь Михаила Александрович, но надеясь больше на помощь Ольгерда, -с наступлением тепла не пошел, как стало у него обычным, разорять окраинные московские земли, а сидел дома и, согнавши в Тверь множество смердов из окрестных селений, обновлял одряхлевшие стены своей столицы.
   Князь Дмитрии Иванович, хотя и успокоенный известиями, приходившими из Литвы и из Твери, все же держал наготове большую рать: ему уже не верилось, что будет в его жизни хоть один такой год, когда она не понадобится. Сейчас более всего опасался он непокорности Новгорода, где предстояло собрать дань за несколько последних лет. Но и тут все обошлось ладом: князя Владимира Серпуховского, посланного Москвой, новгородцы приняли с честью и дань заплатили сполна.
   Но войско пригодилось Дмитрию для другого: едва наступило лето, пришли вести, что князь Олег Иванович чем-то прогневал Мамая, а потому на Рязанщину нагрянула татарская орда, которая, разоряя все на своем пути, приближается к московским рубежам. Когда слухи эти подтвердились, Дмитрий Иванович сам вывел свою ратную силу на Оку и простоял там все лето, преграждая путь татарам, покуда они, разграбив Рязанскую землю, не повернули назад.
   Вскоре стало очевидным, что если бы не предусмотрительность Дмитрия, – Москва разделила бы участь Рязани. Мамай бросил в этот поход почти все свои тумены, чего не сделал бы ради одной Рязанщины. И это известие встревожило великого князя больше, чем та опасность, которой он только что избежал: если Мамай так осмелел, значит, он уже не опасается за свой тыл,– иными словами, чем-то нарушено то равновесие сил, которое только и позволяло Москве успешно отбиваться от своих многочисленных врагов. Что же случилось в Сарае и почему бездействует Карач-мурза?
   Долго ломать над этим голову Дмитрию не пришлось, вести, в конце лета пришедшие с Волги, все ему разъяснили.
   Еще несколько месяцев тому назад в Орде, как и на Руси, все было тихо. Левобережное ханство, под властью Тулюбек-ханум, вот уже три с лишним года жило мирной и спокойной жизнью. Хаджи-Черкес крепко держал клятву, данную Карач-мурзе, а более мелкие улусные ханы, чувствуя силу Сарая, не отваживалось на восстания и заговоры. Ничто извне, казалось, не предвещает беды, но неотвратимая угроза родилась и зрела в стенах самого Алтын-Таша, где Тулюбек-Хануы, ослепленная этим видимым благополучием, деятельно готовила свою собственную гибель.
   С того самого дня, когда ей пришлось уступить Карач-мурзе в споре о ярлыке для Тверского князи, она, – подогреваемая Улу-Кертимом и другими завистниками,– неуклонно старалась урезать власть и значение своего первого советника, а главное – оттягать ту воинскую силу, на которую он опирался. И постепенно в этом преуспела. Путем всевозможных перемещений, подкупов и иных хитроумных ходов в точение двух лет она добилась того, что в трех туменах из пяти, приведенных Карач-мурзой, все темники и тысячники готовы были повиноваться только ей. Такое положение позволяло ханше все меньше и меньше считаться с Карач-мурзой в делах правления и возвышать Улу-Керима, который почти открыто пользовался теперь се милостями и приобретал в Сарае решающее значение.
   Карач– мурза довольно скоро начал замечать эти перемены и без труда понял их истинную причину, а также и то, к чему они ведут. Но он питал отвращение ко всякий интригам, а к тому же был горд и потому долгое время делал вид, что все это совершается в согласии с его собственными желаниями или же ему безразлично. Л позже, когда дело зашло уже слишком далеко, он молча от всего отстранился, перестал проявлять какой-либо интерес к государственным делам и все реже стал показываться в Алтын-Таше.
   Однако самолюбие его жестоко страдало. К тому же, хорошо зная Улу-Керима, он понимал, что жизнь его теперь находится в постоянной опасности, а потому твердо решил уехать из Сарая и ждал лишь случая, когда это можно будет сделать без открытой ссоры с Тулюбек-ханум и без ущерба для своего достоинства.
   Такой случай представился раннею весной 1373 года: из улуса Карач-мурзы прискакал гонец с известием, что Айбек-хан разграбил Карачель и угнал с собою много коней. Гонец добавил, что, по слухам, в улусе Айбека собрана большая орда, для которой ему, очевидно, и понадобились лошади. Выслушав эти новости, Карач-мурза тотчас отправился к ханше.
   – Я Думаю, ханум,– добавил он после того, как вкратце изложил полученные новости,– что мне теперь следует поехать туда, потому что в моем улусе почта не осталось воинов и никто не помешает Айбеку повторить набег и забрать все, что там еще уцелело. Здесь же я больше не нужен: в Орде все спокойно, а в делах у тебя есть теперь и другие советники, которые вполне заменят меня. Из своих воинов я возьму с собой только два тумена, а три оставлю тебе.
   Выслушав все это, хатунь на минуту задумалась. Какой-то внутренний голос ей говорил, что не следует отпускать из Сарая Карач-мурзу и что он уезжает лишь потому, что несправедливо ею обижен. Если так,– это еще можно поправить, ведь он был ей искренне предан и в душе, наверное, не перестал любить ее… Но ревность к власти и мстительное за унижение, испытанное ею в деле Тверского князя туже заглушили этот слабый голос благоразумия. И она холодно сказала:
   – Я слишком многим тебе обязана, царевич, чтобы теперь, когда твой улус находится в опасности, удерживать тебя здесь, хотя бы мне этого и хотелось. Поезжай, и да сопутствует тебе милость Аллаха!
   Карач– мурза уехал. Он пробыл два месяца в Карачеле, который, как выяснилось на месте, не столь уж сильно пострадал от нападения Айбек-хана, а потом отправился в Хорезм, к семье.
   Уже почти два года не видел он жены и сыновей. Наир, которой едва минуло двадцать восемь лет, была еще очень красива, но несмотря на радость свидания с горячо любимым мужем, с которым так редко доводилось ей видеться, – на лице ее лежала тень какой-то внутренней перемены. Когда она думала, что муж на нее не смотрит, взгляд принимал выражение покорной грусти,– он тотчас это заметил и понял, что таково теперь привычное состояние се души. Заметил он и скорбные складки, появляющиеся в уголках ее рта, едва лишь с него сбегала улыбка, и ему стало ясно: душа ее старится раньше тела. Он знал – почему, и сердце его наполнилось жалостью и нежностью к ней. Но разве он виноват, что такова жизнь и что Аллах захотел создать ее женщиной? Разве он хуже других мужей и делает что-нибудь такое, чего не дозволил Пророк? И сам не предпочел бы жить все время дома, если бы не родился воином и улусным князем?
   Желая ободрить жену и сказать ей приятное, оп привлек ее к себе и промолвил:
   – Не грусти, птичка! Теперь я долго останусь с тобой, а если поеду в улус, то и тебя возьму с собой, и сыновей. Им уже надо привыкать к походной жизни.
   Наир покорно прильнула к нему, лицо ее осветилось благодарной улыбкой, глаза молодо вспыхнули. Но сейчас погасли: она уже изверилась в возможности такого счастья.
   На Рустеме, которому было почти одиннадцать лет, взгляд Карач-мурзы часто останавливался с заметной гордостью. Это был рослый мальчик, с большими карими глазами, похожий на мать. Черты его лица были еще по-детски расплывчаты, но уже и теперь можно было сказать с уверенностью, что он будет очень красив. Ловкий и наделенный природной грацией, он был предприимчив, смел и любознателен. Для него не было большего удовольствия, чем слушать рассказы отца о его походах, о полководцах других стран и о великих завоевателях прошлого.
   Девятилетний крепыш Юсуф был, наоборот, застенчив и медлителен, он долго дичился отца, и склонности его еще трудно было определить.
   Вскоре после приезда Карач-мурза купил сыновьям по маленькой, но настоящей сабле, в нарядных, изукрашенных черненым серебром ножнах. Дарить мальчикам оружие, чтобы они с детства приучались владеть им, было у татар в обычае.
   При виде такого подарка глаза Рустема вспыхнули радостью. Почтительно поблагодарив отца, он тотчас вынул саблю из ножен и как зачарованный впился взором в светлый, волнистый узор, растекающийся но темному грунту клинка. Потом, упершись острием в пол, попробовал саблю на гибкость, щелкнул по ней ногтем и, прислушавшись к мелодичному, медленно замирающему звуку, востороженно воскликнул:
   – Настоящий табан!
   – Верно, сын,– с удивлением промолвил Карач-мурза.– Я вижу, ты уже хорошо разбираешься в оружии.
   – Я без ошибки отличу табан от гинды и от хорасана,– с гордостью сказал Рустем.– А ну, покажи твою,– обратился он к Юсуфу, который, не в пример брату, отнесся к подарку довольно равнодушно.– Ну, это нейриз, сразу видно: у него узор почти такого же цвета, как основа!
   Весь день Рустем не расставался со своей саблей. Прежде всего он старательно принялся ее оттачивать и удовлетворился только тогда, когда она стала легко перерубать подброшенную в воздух тряпку. Затем ушел в сад и там до темноты рубил развешенные на нитках глиняные шарика и прутья, которые вставлял в особую, видимо уже давно служившую ему подставку. Ложась спать, он положил саблю к себе под голову.
   *Табан, хорасан, гнида и нейриз – сорта среднеазиатской булатной стали. Особенно высоко ценился табан, нейриз был качеством ниже остальных трех.
   Утром, проснувшись рано в подойдя к открытому окну, Карач-мурза остановился как вкопанный: в саду, на низкой каменной стене сидел тощий кот, весь поглощенный созерцанием стайки воробьев, опустившихся на соседнее дерево, сзади, с саблей в руке, бесшумно подходил к нему Рустем. Еще миг,– сверкнуло серебряное пламя клинка, и голова кота завертевшись в воздухе, упала па землю.
   – Зачем ты убил кота? – строго крикнул Карач-мурза, несмотря на овладевшее им возмущение, подсознательно отмечая про себя мастерство удара.
    – Как зачем? – удивился Рустем.– Чтобы научиться!
   – Учиться надо так, как ты учился вчера. Ты учишься быть воином, а не мясником!
    – На войне надо будет рубить головы. И я хотел попробовать, как рубится настоящая голова.
   – Вот на войне и будешь пробовать! Там каждый, рубит чужие головы, может потерять свою, и каждый имеет возможность защищаться. А ты убил беззащитное животное.
   – Это чужой кот,– пробормотал смущенный Рустем.
   – Все равно. Он тебе ничего плохого не сделал, и Аллах дал ему жизнь не для того, чтобы ты ее отнял.
   «А разве тем людям, которых я буду убивать на войне, жизнь дал не Аллах?» – хотел возразить Рустем. Но, вспомнив, что с отцом нельзя спорить, он покорно ответил: Хорошо, отец, я больше не буду рубить котов.
   – Ну, а ты? – спросил Карач-мурза у Юсуфа, который, стоя сбоку, молча наблюдал за происходившим, -Тебе не жалко кота?
   – Нет,– подумав, ответил мальчик,– Кот убивает птичек, а Рустом убил кота. Так ему и надо!
   – Гм… Это не одно и то же: кот убивает птичек, чтобы их съесть, потому что Аллах определил ему питаться птичками и мышами. А Рустем убил кота зря. Ну, а птичек тебе жалко?
   – Птичек жалко. Они хорошо поют и никого не убивают.
   – Значит, ты понимаешь, что нехорошо убивать без необходимости?
   Но необщительный Юсуф,– то ли был иного мнения, то ли полагал, что он и так уж чересчур разоткровенничался, замолчал и в ответ на все попытки отца продолжить с ним разговор только посапывал носом и смущенно переминался с ноги на ногу.

Глава 49

   В лето 6861(1373г.) бысть в Орде великая замятня и мнози князя ордынскиа межу собою избиени быша, а татар без числа паде, тако убо гнев Божии приде на них по беззаконию их. Полн. собр. русских летописей.
   В середине лета к Карач-мурзе прибыл гонец из Сарая-Берке и привез чрезвычайные известия: месяц тому назад город врасплох захватил Айбек-хан и устроил там страшную резню. По его приказанию Тулюбек-ханум, перед тем пробывшая три дня его наложницей, была завязана в мешок с живыми кошками и брошена в Волгу, а Улу-Керим на крюке, поддетом ему под ребра, повешен на степс Алтын-Таша.
   Но торжество Аибек-хана было недолгим: две недели спустя к Сараю подступил с большим войском царевич Араб-шах и после кровопролитной битвы взял город, подвергнув его еще более беспощадной резне и новому разграблению. Все же Айбек-хан спасся и с остатками войска ушел к себе в улус, поклявшись, что скоро возвратится и не оставит в живых ни одного человека из тех, которые признали Араб-шаха великим ханом и стали ему служить. Теперь многие жители, в особенности купцы и ремесленники, доведенные до отчаянья постоянными грабежами, бегут из Сарая в другие города, но на дорогах их ловят воины Араб-шаха, грабят и убивают. В народе же все громче говорят, что уж лучше бы скорее пришел Мамай со своим ханом,– у него, по крайности, есть достаточно силы, чтобы надолго удержаться в Сарае и прекратить бесчинства.
   Карач– мурза выслушал эти новости с содроганием в душе. В памяти его, как живая, встала Тулюбек-ханум, он на мгновение представил себе ее прекрасное, еще недавно покорное ему тело, терзаемое под водой обезумевшими кошками и почувствовал почти физическую боль в сердце. В мыслях мелькнуло, что во всем происшедшем есть доля его вины. Если бы он остался в Сарае, этого бы, наверное, не случилось… Но ведь она не хотела, чтобы он остался, она сама отняла у него ту силу, которая служила ей надежной защитой, и если бы он не уехал -очень скоро позволила бы Улу-Кериму подослать к нему убийц. Нет, видно, так хотел Аллах поразивший ее безумием,– подумал он и, снова овладев собой спокойно отпустил гонца.
   Осень и зима прошли спокойно, Карач-мурза безвыездно жил в Ургенче, В кругу семьи и старых друзей. Снова помолодевшая душой, Наир горячо благодарила Аллаха, услышавшего наконец ее молитвы. Но в ту суровую пору счастье женщины редко бывало продолжительным: однажды, весенним утром, к воротам их дома подъехал, в сопровождении десятка нукеров, богато одетый и стройный всадник, со смуглым, надменно-красивым лицом. И сердце Наир, тотчас узнавшей в нем царевича Тохтамыша, сжалось от тяжелого предчувствия.
   Друзья детства, не видевшиеся несколько лет, встретились сердечно и долго беседовали с глазу на глаз,– обоим было что порассказать друг другу. Впрочем, о жизни Карач-мурзы п о том положении, которое оп занимал при Тулюбек-ханум. Тохтамыш был хорошо осведомлен. Сам же он все эти годы жал в своем улусе, не принимая никакого участия в ханских усобицах и ничем себя не проявляя, что не раз удивляло Карач-мурзу, хорошо знавшего характер и честолюбивые мечты своего двоюродного брата. Но теперь всему этому нашлось объяснение.
   – Ты видишь сам,– говорил Тохтамыш, гневно сверкая своими черными, слегка навыкате, глазами,– Орда перестала быть любимой дочерью Аллаха! Прежде у нее бывал один повелитель, перед которым трепетало все, от Джунгарских гор до берегов Узу. А теперь что? Вот уже много лет десятки улусных ханов по очереди вырывают друг у друга власть, но ни у кого из них нет и не будет достаточно силы, чтобы эту власть удержать! Я давно это понял, потому и не пробовал. Что с того, что я захвачу Сарай или Сыгнак и объявлю себя великим ханом? По-настоящему великим я от этого не стану продержусь на престоле лишь несколько месяцев, пока кто-нибудь другой не подкупит моих темников и не отправит меня в сады Аллаха. Нет, тут нужна такая сила, которая сломила бы всех и которую не мог бы перекупить никто из ханов!
   – Где ты найдешь теперь такую силу? – с сомнением молвил Карач-мурза.
   – Такая сила есть! И если мы не сумеем обратить ее в нашу пользу, очень скоро она всех нас раздавит. Что же это за сила?
   *Уз у – татарское название Днепра.
   – Это Тимур-Ленг! Я наблюдаю за ним давно и вижу то, чего еще не видят другие. Десять лет тому назад о нем говорили как о простом разбойнике, грабившем караваны. Но четыре года спустя он стал эмиром и правителем Кеша. А теперь ему повинуется весь Мавераннахр! Но он на этом не остановится, запомни мои слова! Это второй Чингнс. Он будет продолжать свои завоевания, и если к тому времени, когда он сможет броситься на наши земли, Орда не будет снова сильна и едина, мы станем его рабами!
   – Я тебя плохо понимаю, брат: если Тимур-Ленг хочет, как ты говоришь, завоевать Орду, он не станет помогать ей усилиться.
   – Нет, но ему нужно другое: Тимур любит действовать наверняка и потому он не пойдет на нас, пока не покорит всех более слабых соседей. Но чтобы мы ему в этом не помешали, ему будет выгодно, если власть над Ордой получит такой человек, на дружбу которого он может рассчитывать. Понимаешь теперь?
   – И этот человек…
   – Этим человеком буду я, если Аллах захочет мне помочь! У меня все равно нет выбора: собака Урус-хан, да поразит его Аллах моей рукой, захватил мой улус и приказал убить меня,– я едва успел бежать в Хорезм. И теперь еду в Самарканд. Возле Тимура у меня есть свои люди, и он уже обо мне знает. В Орде он больше всех боится Урус-хана, который сильнее других и сидит у самых границ Мавераннахра. А потому я, как враг Уруса, могу надеяться на хороший прием у Тимура.
   – Но если ты при помощи Тимура получишь власть над Ордой, тебе придется повиноваться ему в будущем.
   – Пусть он пока так думает, но он никогда этого не дождется! Когда я стану великим ханом Белой Орды, подчинить себе Золотую будет не трудно. Ты сам знаешь, что у них делается! За один минувший год в Сарае сменилось три хана. Сейчас Айбек снова выгнал оттуда Араб-шаха; Хаджи-Черкес, Ильбаии и Ала-хан тоже, все сразу, объявили себя великими ханами,– каждый из них чеканит свои деньги, один в Хаджи-Тархани, другой в Сараил-Джадиде, третий просто у себя в стойбище!
   *Тимур– Ленг(что в переводе значит «Железный Хромец») -прозвище, искаженное европейцами в «Тамерлан»,– один из величайших завоевателей Азии, в те годы начавший свое возвышение.
   **Кеш – город и небольшое княжество в Средней Азии.
   **Самарканд Был в то время столицей Мавераннахра и резиденцией Тимура.
   Есть еще Мамаев ишак – Магомет-Султан. Сразу пять «великих» ханов, из которых, даже если сложить их вместе, не получится и половины по-настоящему великого! Справившись с Урусом и овладев Белой Ордой, за один год я их всех передушу, как котят! И буду единым повелителем Великой Орды, как был Бату-хан. Я сделаю первые шаги при помощи Тимура, но потом я должен стать сильнее его, иначе он раздавит Орду, как гнилой орех, и через какой-нибудь десяток лет все мы будем у него простыми пастухами!
   – Я тоже много слышал о хромом Тимуре,– задумчиво промолвил Карач-мурза. – Говорят, что когда он захватывает какой-нибудь город или страну, из ста человек остается в живых десять. Он жесток и умен. И я думаю, ты прав: если мы не хотим, чтобы наши жены стали наложницами Тимура и наши дети – рабами, нужно не теряя времени объединить Орду под властью одного, решительного и сильного повелителя. До сих пор я не видел, кто мог бы им стать, но теперь вижу и говорю: да поможет тебе Аллах!
   – Раз ты говоришь так, значит, и сам мне поможешь, Ичан! – не скрывая радости, сказал Тохтамыш. Он один, кроме матери и жены, называл Карач-мурзу этим, данным ему при рождении, но не привившимся именем.– Я знал это и потому за тобою приехал. Будем вместе! Ведь мы, с тех пор как научились ходить, всегда, когда бывало нужно, думали и действовали как один человек. Теперь же впереди такая борьба и такие дела, что одних моих сил недостанет. Мне нужна помощь друга, который не покинет меня в беде, не изменит, даже если ему обещают гору золота, сумеет дать хороший совет там, где моей головы не хватит. Кроме тебя, я такого человека не знаю и из всех людей только одному тебе верю. И наблюдал за тобой все эти годы и восхищался тобой. Ты, самый слабый из всех улусных князей, сумел захватить Сарай для Тулюбек-ханум и, смирив всю Орду, три года держал на престоле великих ханов эту бабенку, имевшую в голове не больше ума, чем любая из тех кошек, вместе которыми ее утопили, едва ты ее оставил! Помоги же теперь мне! Если ты пойдешь со мной, мы победим. А когда я буду ханом Великой Орды, проси у меня все, что захочешь, и пусть порозит меня Аллах всеми бедами и болезнями, если я тебе чем-нибудь откажу!
   Высказав это, Тохтамыш умолк и зашагал по комнате, изредка поглядывая на сидевшего на диване Карач-мурзу. Он понимал, что последнему нужно подумать, прежде чем принять решение, от которого будет зависеть вся его дальнейшаяя судьба.
   Но Карач– мурза думал недолго. Он был молод и деятелен, любил жизнь, связанную с движением и борьбой, требующей отваги, ловкости и изощренной игры ума, теперь же -после целого года праздной и однообразно-спокойной жизни в Ургенче,– все это влекло его с обновленной силой. К тому же он искренне любил Тохтамыша, ценил его ум и способности и планам его сочувствовал. А если так, можно ли отказать в помощи брату и другу, не потеряв уважения к самому себе? – подумал Карач-мурза и тут же дал свое согласие.
   Неделю спустя он и Тохтамыш, во главе сотни отборных нукеров, выехали в Самарканд.

Глава 50

   По великом заговений с Москвы прибежа во Тферь ко князю Михаилу Иван Васильев, сын тысетского Вельяминова, со многою лжею на христианскую напасть. Се же писах того ради, понеже от толе возгореся огонь. Пермская летопись
   Весною 1374 года умер в Москве старый боярин Василий Васильевич Вельяминов, по обычаю того времени приняв перед смертью пострижение и схиму. В течение последних семнадцати лет он занимал пост московского тысяцкого, и теперь все с любопытством ожидали, кого князь Дмитрий Иванович назначит на его место.
   Должность тысяцкого была весьма важной: по своему значению, уступая лишь великому князю и митрополиту, он являлся третьим лицом в государстве и, за исключением Церкви и постоянного княжеского войска, все городское и окрестное население находилось от него в тесной зависимости. Он ведал сбором всех воинских ополчений и в то же время, будучи градоначальником Москвы, держал в своих руках суд и расправу над горожанами, распределение повинностей и сбор торговых пошлин. Все это создавало тысяцкому широкие и прочные связи с верхами всех городских сословий, а если он бывал честолюбив и стремился к власти,– позволяло ему приобрести такую силу, с которой вынуждены были считаться не только бояре, но и сам великий князь.
   Разумеется, на эту должность могли претендовать лишь знатнейшие из бояр, и в Москве она, со времен Ивана Калиты, фактически сделалась наследственной, закрепившись в роду Вельяминовых. Только однажды, в княжение Ивана Ивановича Кроткого – отца Дмитрия,– назначения тысяцким добился боярин Алексей Хвост. Но вскоре он был убит, как полагают, не без участия Василия Вельяминова, который после того и принял этот пост.
   Такое положение позволило Вельяминовым стяжать огромные богатства и вознестись очень высоко. Сам Василий Васильевич являлся ближайшим советником и доверенным лицом великого князя Дмитрия Ивановичаю. Его жена, боярыня Мария, была крестной матерью княжича Константина Дмитриевича. Брат его Тимофей Васильевич был окольничим Дмитрия и главным воеводой, а оба сына – Иван и Микула –ближними боярами, причем второй из них, будучи женат на старшей сестре великой княгини Евдокии Дмитриевны, доводился свояком самому государю.
   Теперь, после смерти старого Вельяминова, многие ожидали, что тысяцким будет поставлен его старший сын Иван. Конечно, последний и сам был убежден в своем праве на это, ведь тысяцкими были и отец его, и дед, и прадед. Этим создавался обычаи, а на Руси обычаи часто приобретали силу неписаных законов. Но чувствуя скрытое недоверие к себе великого князя, а главное, понимая, что он стремится к единовластию и потому едва ли не попытается упразднить эту должность вовсе,– Иван Васильевич не очень рассчитывал добром получить ее от Дмитрия и делал ставку на его соперника в борьбе за верховную власть над Русью – великого князя Михаилу Александровича Тверского.