Карр Филиппа. Сестры-соперницы

   Так или иначе, но две недели прошли. Каждое утро я смотрела в лицо матери, пытаясь прочитать на нем то, о чем с ужасом думала. Весь дом погрузился в уныние. Берсаба оставалась в своей комнате, и только мать заходила к ней. Она сказала мне, что Берсаба все понимает и согласна.
   А потом настало утро, когда я прочитала в глазах матери страшную весть. Появились первые угрожающие симптомы.
   Вот почему в это октябрьское утро я находилась на пути в Лондон с горничной Мэб, и, конечно, с грумами — для охраны и для того, чтобы заниматься багажом.
   Я ехала и думала о сестре, гадая, увижу ли ее вновь.
   Я плохо запомнила это путешествие, целиком поглощенная мыслями о Берсабе. Первую ночь мы провели в замке Пейлинг, и это была невеселая встреча, поскольку все думали о том, что может произойти в Тристан Прайори.
   Я поняла, что они не очень-то надеются на выздоровление Берсабы, а их уверения в том, что ее заболевание протекает в мягкой форме, что она получает превосходный уход, что за последние годы болезнь хорошо изучена и многие выздоравливают, звучали как-то неубедительно.
   Дорога в Лондон заняла у нас две недели. Мне они запомнились как переезд с одного постоялого двора на другой, подъем с восходом солнца, езда до полудня, когда лошади должны были отдыхать, а потом — опять дорога, опять постоялый двор, ужин, сон…
   По возможности мы держались проселочных дорог, так как старший грум полагал, что на них меньше всего шансов встретить разбойников. Он сказал, что грабители предпочитают большие дороги с оживленным движением, и хотя на проселке тоже попадаются богатые путешественники, бандиты могут прождать впустую целый день, поэтому они действуют там, где побольше проезжих.
   Это объяснение показалось мне логичным, но другие, думаю, хлебнули страху в то время, как я мысленно находилась в знакомой спальне в Тристан Прайори вместе со своей сестрой. Когда шел дождь, я едва это замечала; когда дорога становилась непроходимой и нам приходилось искать объезд, я принимала это со стоицизмом.
   Мэб сказала мне:
   — Как будто вас здесь нет, госпожа Анжелет. Вот что с вами творится. А я ответила:
   — Я не могу быть нигде, кроме как в Тристан Прайори, со своей сестрой.
   Иногда я винила себя в том, что так мечтала о поездке. Мои мечты сбылись, но таким странным, жутким образом. Ведь я знала, что мать ни за что не отпустила бы нас в Лондон; она начала бы думать обо всех напастях, которые подстерегают девочек в пути и в Лондоне. Но не было опасности страшней той, что угрожала моей сестре Берсабе, и мать была согласна на все, лишь бы вывести меня из-под удара.
   Вот так и протекало наше путешествие. Мы пересекли Теймар в районе Гунислейка, проехали через Девон до Тавистока, а оттуда — в Сомерсет и Уилтшир, где я увидела высеченные на склоне горы изображения необычных белых лошадей, которые, говорят, были сделаны еще до прихода христианства в Англию. Когда мы подъехали к Стоунхенджу, этому таинственному каменному кольцу, я подумала, что здесь задолго до вторжения римлян на Британские острова совершались загадочные церемонии; затем я припомнила странные слухи о Карлотте и стала размышлять над тем, действительно ли она ведьма. Непонятная история приключилась с жабой, найденной у нее в постели. Мать, которая терпеть не могла болтовни о колдовстве, поскольку считала, что это ведет к жестоким расправам над несчастными старухами, которые творят обезумевшие люди, делала вид, что вообще ничего особенного не произошло. «Все это — плод воображения слуг», — заявила она. Что же касается жабы, то этот факт она объяснила так: каким-то образом жаба попала в дом — если, конечно, поверить Мэб. Впрочем, жаба могла ей и привидеться, а в ее реальность Мэб поверила потому, что хотела поверить.
   Ну что ж, мать была искренне убеждена в том, что говорила, ведь она сама послала меня к Сенаре и Карлотте.
   Итак, из Стоунхенджа через Бейзинсток в Рединг, где я слегка оживилась и тут же устыдилась этого, поспешно обратив свои мысли к ложу скорби в Тристан Прайори. Сквозь деревья мне удалось рассмотреть Виндзорский замок. Он выглядел великолепно: серые башни, зубчатые стены, большой парк вокруг. Я сразу же вспомнила уроки истории в классной комнате, где мы сидели рядом с Берсабой и слушали, как Эдуард III поднял в этом парке дамскую подвязку и изрек фразу, ставшую поговоркой: «Дурен тот, кто об этом дурно подумает», — рассказ об этом мы любили слушать вновь и вновь. Я вспомнила, что здесь останавливался король Иоанн перед тем, как подписать в Раннимеде Великую хартию вольностей, и что в этом лесу охотился Генрих VIII. Вид замка поднял мое настроение, но тут же все прочие чувства были вытеснены воспоминанием о сестре.
   И тогда я подумала: «Она всегда будет со мной. Я никогда не избавлюсь от Берсабы». То, что мне пришло в голову слово «избавиться», было странно: это звучало так, будто я нахожусь в каком-то плену, из которого хочу освободиться.
   Мы подъезжали все ближе к Лондону, но я продолжала думать не о том, что ожидает меня в этом городе, а о том, когда же придут вести о Берсабе.
   Наконец мы добрались до Пондерсби-холла — резиденции сэра Джервиса, расположенной неподалеку от Лондона, возле реки, запруженной судами направляющимися в Лондон и из Лондона.
   Это был величественный дом, но я привыкла к большим особнякам — ведь я росла в имении отца и в замке дедушки, а нет ничего более внушительного, чем замок-крепость с серыми зубчатыми башнями, построенный во время нормандского нашествия. Однако Пондерсби-холл отличался и от имения, и от замка. Он был высокомерен. Не знаю, правильно ли так говорить о доме, но именно это определение пришло мне в голову. Выглядел он ухоженным, чего не хватало домам Корнуолла. Я решила, что это объясняется тем, что он расположен в укромном юго-восточном уголке Англии и не подвергается действию наших жестоких штормов, а более сухой прохладный климат не оказывает столь разрушительного действия на стены. Да и вообще дом был не так уж стар. Его построили около 1560 года, ему не было еще и ста лет, и оттого в нем чувствовался дух современности, которого, конечно, недоставало дедушкиному замку.
   Возможно, это ощущение усиливалось тем, что во всем здесь поддерживался идеальный порядок. Трава на газоне внешнего дворика выглядела так, будто ее подстригли пару часов назад. Серые стены были чистыми, словно только что вымытыми, и скорее серебристо-серыми, чем серо-черными, как стены замка Пейлинг. Мое внимание привлекли резные украшения в небольших нишах у основания фонтана. Под ним располагался выступающий портик, а справа от него — огромное окно с замысловатым переплетом, с бесчисленными разноцветными стеклами — синими, красными, зелеными.
   Я подумала: интересно, что сказала бы Берсаба, увидев все это? В течение последующих недель подобная мысль не раз приходила мне в голову.
   Когда мы въехали во внешний двор, навстречу вышел слуга. Он был одет в ливрею синего и зеленого цветов — вскоре я узнала, что это цвета рода Пондерсби. Поклонившись, он сказал:
   — Добрый день, мэм. Мы со вчерашнего дня ждем вашего приезда. Мне приказано встретить вас и проводить в ваши апартаменты. Я дам распоряжение конюхам насчет лошадей, о ваших слугах тоже позаботятся должным образом.
   Я поблагодарила его и спросила, как его зовут.
   — Джеймс, мэм. Я мажордом. Если у вас возникнут какие-то затруднения, сообщите мне об этом, и я приложу все силы для исправления положения.
   Мне стало смешно, и я вновь вспомнила о Берсабе: ей тоже было бы весело полюбоваться на этакую чопорность.
   Я спешилась, тут же почувствовав, как неуклюжи мои движения после длительного пребывания в седле. Представляю, как безупречный Джеймс мысленно поднял брови, задавая себе вопрос: что это за странное существо, не гармонирующее с нашим прекрасным замком?
   Мэб тоже спешилась и заняла свое место позади меня. Сопровождавшие нас мужчины отправились за конюхами, видимо, в предназначенные для них помещения.
   Джеймс помог нам преодолеть две ступеньки крыльца, проделав это с таким важным видом, словно участвовал в какой-то торжественной церемонии. Вскоре я убедилась в том, что такой же дух значительности происходящего Джеймс привносил во все свои дела, стремясь показать, что он совершает действия, только достойные его внимания.
   Вслед за ним мы прошли в холл, свет в который проникал через окно с разноцветными стеклами, и тут наше внимание привлек потолок с прекрасными лепными украшениями и галерея для музыкантов в дальнем конце холла.
   Нас встретила женщина, одетая в синее платье и зеленый фартук тех же оттенков, что и ливрея Джеймса. Я тут же узнала ее: это была Анна, сопровождавшая Карлотту во время поездки в Корнуолл.
   — Наша гостья прибыла, — сообщил Джеймс, — проводите ее и ее служанку в предназначенные для них комнаты и убедитесь в том, что госпожа Лэндор обеспечена всем необходимым.
   Анна, на которую манера поведения Джеймса производила меньшее впечатление, чем на меня, просто кивнула.
   — Если вы пойдете со мной, я покажу вам ваши комнаты, — сказала она, — и когда их милость вернется, я доложу ей о вашем прибытии.
   Мы поднялись по лестнице, ведущей из холла на галерею. Пройдя по галерее, мы оказались на лестничной площадке, на которой находились отведенные нам комнаты: большая комната — для меня и примыкающая к ней комната поменьше — для Мэб. Окно в моей комнате было такое же, как и в холле, только меньше, с подоконником и с простыми стеклами. Полог над кроватью поддерживали четыре столбика, деревянный пол был застелен циновками, выдержанными в таких же голубых тонах, как шторы и полог.
   — Это просто роскошно, верно, Мэб?
   — Да уж ясное дело, — ответила служанка.
   — Я принесу вам горячей воды, — предложила Анна. Я умылась, и вскоре два лакея в сине-зеленых ливреях внесли мой багаж.
   Я спросила Мэб, как ей здесь нравится.
   — Тут все очень пышно, хозяйка.
   — Не так уж и отличается от того, что у нас дома.
   — Но здесь великолепие в самом воздухе, госпожа Анжелет.
   Вот именно, великолепие носилось в воздухе. Я взглянула на свои покрытые пылью башмаки. В этой комнате они выглядели неуместными, как и я сама.
   Мэб распаковала вещи. Перебирая одежду, я чувствовала, как ее блеск исчезает прямо на глазах. Здесь, похоже, она будет производить странное впечатление.
   Карлотта появилась к концу дня. Она приехала верхом, и я услышала ее голос, долетевший со двора.
   Я выглянула в окно. Как она была элегантна! Ее одежда была выдержана в бледно-серых тонах, а на шляпе красовалось развевающееся по ветру перо.
   — Так они уже здесь? — и Карлотта рассмеялась, как будто в том, что я приехала сюда, было что-то забавное.
   Она поднялась наверх и остановилась на пороге моей комнаты.
   — Анжелет! — воскликнула она и бросилась ко мне, заключив меня в объятия. То, что она сделала потом, вряд ли можно назвать поцелуем. Скорее, она стукнулась своей щекой о мою, сначала с одной стороны, а потом — с другой.
   — Как жаль, что твоя сестра не смогла приехать. Рот Карлотты слегка скривился, и я почувствовала, что она на самом деле предпочла бы увидеть вместо меня Берсабу. Я вспомнила о том, как она отбила у Берсабы Бастиана и как та расстроилась, хотя и делала вид, что ей все равно, и решила, что поэтому Карлотта и проявляет особый интерес к моей сестре.
   — Не было ли вестей из Тристан Прайори? — поинтересовалась я.
   Она покачала головой:
   — Вряд ли можно было их ожидать. Ведь вы только что приехали.
   — Я подумала, что известия могли и обогнать нас.
   Карлотта вновь покачала головой.
   — Как Берсаба чувствовала себя в момент вашего отъезда?
   — Очень плохо.
   — Некоторые выздоравливают, — утешила Карлотта, — не стоит предаваться мрачному настроению. А где твои наряды?
   — Мэб все развесила в шкафу.
   Карлотта просмотрела одежду и тяжело вздохнула.
   — Тебе не нравится?
   — Они немножко старомодны. Здесь тебе понадобится кое-что поновей.
   — Но у меня нет других платьев.
   — Это поправимо. Я заранее предполагала, что так и будет, и приняла меры. Анна уже раскроила новое платье. Нужно только сделать примерку, и к завтрашнему дню оно будет готово. Мы съездим с тобой в Лондон и купим тебе кое-какие безделушки — веер, мушки, губную помаду, пудру…
   — Мушки и пудру?!
   — Нужно же как-то прикрыть твой деревенский румянец. Ты выглядишь довольно неотесанной.
   — Но… но я ведь такая и есть, верно?
   — Вот именно. Поэтому нам и придется хорошенько поработать над тобой.
   Карлотта села в кресло и, взглянув на меня, рассмеялась.
   — Ты, кажется, озадачена. Да ведь ты приехала в Лондон, в весьма изысканное общество. Уверяю тебя, оно несколько отличается от корнуоллского.
   — Я все понимаю. Возможно…
   — Что, возможно?
   — Поскольку я для него не гожусь, мне, наверное, лучше вернуться домой?
   — Мы сделаем так, что все будет в порядке. Это только вопрос времени. Да и вернуться ты не можешь. Твоя сестра больна. Именно поэтому ты и оказалась здесь. Я сомневаюсь в том, что при каких-то других обстоятельствах твоя мать решилась бы отпустить тебя.
   Карлотта вновь рассмеялась, а я холодно заметила:
   — Похоже, я развлекаю тебя.
   — Ну конечно! А скоро ты и сама над собой посмеешься. Через месяц я напомню тебе о том, как ты выглядела в первый день, и ты будешь хохотать как сумасшедшая.
   — Мне очень жаль, что я доставляю такие хлопоты.
   — Не стоит благодарности, все уладится. Здесь быстро взрослеешь, в этом вся суть. Ты слишком неопытна для твоего возраста.
   — Мне еще нет и восемнадцати.
   — Но восемнадцать лет в вашем имении и восемнадцать лет в светском обществе — это две разные вещи. Ты сама увидишь.
   — А где твоя мать?
   — Сейчас она уехала с визитом. Она очень обрадуется, увидев тебя. Она всегда мечтала сделать что-нибудь для дочерей Тамсин, ведь ей жаль девушек, обреченных жить в такой глуши.
   — А твой муж?
   — Джервис сейчас при дворе. У нас есть резиденция рядом с Уайтхоллом, и мне часто приходится бывать там. Да и отсюда недалеко до Уайтхолла, так что мы живем не совсем сельской жизнью.
   — А ты счастлива в браке?
   — В жизни и так много интересного, — ответила Карлотта.
   — Разве это то же самое, что быть счастливой?
   — Уверяю тебя, моя милая деревенская мышка, в этом-то и состоит все удовольствие.
   Мне стало не по себе. Я не любила, когда меня ставили в тупик. С этой ситуацией Берсаба справилась бы лучше меня. Ах, как мне ее недоставало! Я все больше и больше сознавала, что в минуты растерянности привыкла обращаться за помощью к ней.
   Карлотта чувствовала мое стеснение и, кажется, наслаждалась им.
   — Скоро ты здесь приживешься, — сказала она, — и будешь рада тому, что тебе удалось сбежать от скучной жизни. А теперь давай займемся делами.
   Она показала мне дом, представила меня слугам, более подробно исследовала мой гардероб и раскритиковала большую его часть.
   Потом Карлотта сказала, что я наверное утомлена после длительного путешествия и должна пораньше отправиться в постель, а с завтрашнего утра — начать новую жизнь.
   Мы вместе поужинали в небольшой комнате (так мы поступали и дома, если находились в узком кругу семьи), и в течение всего ужина она без умолку рассказывала о своей жизни, такой захватывающей и так сильно отличающейся от моей, давая понять, что становится моей благодетельницей.
   Как только кончилась трапеза, Карлотта заявила, что мне надо идти в свою комнату и лечь спать, поскольку, по ее мнению, я устала. Я с радостью покинула ее общество.
   Я улеглась в постель, но сон не шел ко мне. Я вспоминала о том, как Сенара и Карлотта приехали в замок и как дедушка Касвеллин преобразился в разгневанного пророка, предсказывающего нам грядущие несчастья как следствие их приезда.
   И вот теперь Берсаба больна и я, быть может, уже никогда ее не увижу. Я чувствовала себя обездоленной. Как мне жить без нее?
   Я представила себе, как она лежит в кровати, в той самой комнате, которую мы делили на двоих столько лет, пораженная болезнью. Берсаба мечется в лихорадке, бредит… Это уже не та хладнокровная, владеющая собой моя сестра — моя разумная половинка, та, без которой, казалось мне я не смогу жить дальше.
   Прошло несколько дней, за которые я не смогла достичь особых успехов. Карлотта решила, что мне вообще не стоит показываться где-либо, пока я не оденусь соответствующим образом и, по ее выражению, не избавлюсь от некоторых деревенских повадок, к которым здесь, как она дала понять, относятся с презрением. Мне следовало научиться правильно ходить, высоко держа голову, кланяться, делать реверансы и, кроме того, избавиться от некоторого акцента, недопустимого в лондонском высшем обществе.
   Я решила согласиться на это и даже активно участвовала во всех затеях, поскольку они отвлекали меня от тяжелых мыслей о том, что происходит дома. Я старалась забыть лицо Берсабы на подушке — покрасневшее, с безумными глазами, со страшными знаками болезни. Я пыталась внушить себе, что нельзя без конца терзаться, и поэтому покорно позволяла делать из себя городскую девушку.
   Карлотта явно увлекалась этим занятием. Возможно, ей нравилось таким образом демонстрировать свое презрение к нам. Хотя мы с Берсабой сейчас находились вдалеке друг от друга, я продолжала думать о нас как о едином целом, и теперь спрашивала себя: не завлекла ли Карлотта Бастиана только потому, что он нравился Берсабе? Это было так похоже на Карлотту.
   На третий день моего пребывания в Лондоне вернулась Сенара. Мы обнялись и расцеловались. Она, судя по всему, была искренне рада видеть меня и забросала вопросами. У меня сложилось впечатление, что она очень переживает за нашу маму.
   — Бедняжка Тамсин, — сказала она, — представляю себе ее состояние. Она всегда относилась ко мне скорее как мать, а не сестра, хотя я была ненамного моложе ее. Ей нравилось всех опекать… даже собственную матушку. Сейчас Тамсин, конечно, страшно переживает. Я очень рада тому, что ты здесь, с нами, и я обязательно напишу твоей матери о том, что она может не беспокоиться за тебя.
   В Сенаре было гораздо больше понимания и сострадания, чем в Карлотте, и я обнаружила, что с нею можно поделиться своими сомнениями, рассказать о тоске по Корнуоллу, о том, что мне, видимо, лучше вернуться домой, потому что, по мнению Карлотты, я не подхожу для здешнего общества.
   Сенара качала головой.
   — В тебе есть какое-то очарование, Анжелет, и я уверена, ты многим понравишься. Твоя провинциальная свежесть и невинность покажутся совершенно обворожительными людям, уставшим от светской жизни, пропитанной фальшью.
   — Но Карлотта хочет меня изменить.
   — А мы позаботимся о том, чтобы ей это не вполне удалось.
   Мне, конечно, было приятно общение с Сенарой, особенно когда она рассказывала о своем детстве и о том, как они были близки с нашей матушкой.
   — Я могу понять твое отношение к Берсабе, — говорила она. — Мы с твоей мамой, конечно, не были близнецами, но сами обстоятельства, при которых я попала в ваш замок, заставляли ее относиться ко мне покровительственно, а я радовалась этому ощущению безопасности, которое она создавала во мне. Так же она относилась и к другим близким ей людям. Таков образ ее жизни.
   Короче говоря, после приезда Сенары я почувствовала себя гораздо увереннее, а отправившись с ней на конную прогулку вдоль реки, и вовсе позабыла на время обо всех заботах, захваченная зрелищем настоящего города на воде, целиком состоящего из судов, столь многочисленных, что они почти касались друг друга бортами.
   Сенаре доставляло удовольствие мое восхищение. Она сказала, что мы видим самый крупный в мире морской порт, куда прибывают корабли со всех концов света. Я испытала волнение, заметив на некоторых судах флаги Ост-Индской компании, где служил мой отец. Как чудесно выглядели эти корабли. Они, конечно, способны справиться с самыми жестокими штормами и отлично вооружены для борьбы с пиратами! Я стала думать о том, где сейчас находятся и что делают мой отец, и Фенимор, и Бастиан, и испугалась, подумав о том, что с ними может приключиться какое-нибудь несчастье, а если еще умрет Берсаба…
   Взглянув на меня, Сенара, видимо, что-то почувствовала, потому что тут же сказала:
   — Все закончится хорошо, я тебе обещаю.
   — Откуда вы знаете? — удивилась я.
   — Я немножко разбираюсь в этих вещах, — ответа ла она, и я подумала, что она, и в самом деле немножко ведьма, и мне очень захотелось поверить в это, как и в то, что она не ошибается в своих предсказаниях.
   Сенара показала мне причалы, на которые выгружали товары, некоторые с гербами компании, а другие — из Амстердама, Германии, Италии, Франции… Меня захватило это зрелище, и даже печаль несколько утихла. Ведь Сенара сказала, что все закончится благополучно, а значит, с членами моей семьи ничего плохого не случится. Я верила Сенаре. Если она ведьма, то должна хорошо разбираться в таких вопросах.
   Время, которое поначалу невыносимо тянулось, к концу недели стало лететь стрелой. Теперь я обзавелась новым гардеробом, и мне нравилось, что эта одежда гораздо просторнее той, какую я привыкла носить дома. Анна, оказавшаяся действительно прекрасной портнихой, сообщила мне, что мода на облегающие платья, пришедшая в свое время из Испании, прошла. Фижмы теперь не носили, и под юбками не было каркаса, чтобы они стояли колоколом. Рюши канули в прошлое, как и стоячие воротники, зато в моду стали входить открытые платья. Рукав укоротился, и на некоторых моих платьях он доходил лишь до локтей. К таким рукавам положены длинные перчатки, и их выбору уделялось большое внимание.
   Занялась Анна и моей прической. Теперь у меня спереди красовались кудряшки, которые нужно было ежедневно подвивать.
   Мэб, как и я, прошла необходимую выучку. Она отнеслась к этому достаточно серьезно, тут же стала пудрить нос и презрительно отзываться о несчастных служанках в Тристан Прайори, понятия не имевших о том, что такое мода.
   Я стала думать, что, несмотря на беспокойство из-за событий, происходящих дома, и несмотря на сожаление о том, что Берсаба не может приехать ко мне, эта поездка в Лондон все же может превратиться в увлекательное приключение.
   Сэр Джервис появился в доме через несколько дней после моего приезда. Он был очень добр ко мне и подробно расспросил о событиях в Тристан Прайори. Он казался искренне озабоченным, и я, отметив, что он гораздо человечней своей жены, задумалась над тем, счастлив ли он в семейной жизни, полагая, что из Карлотты может получиться очень требовательная и не слишком преданная жена. Конечно, сэр Джервис восхищался ее красотой, которую никто не решился бы отрицать. Часто, глядя на себя в зеркало, на эти модные кудряшки и на костлявые запястья, я думала о том, каким контрастом по отношению ко мне выглядит элегантная, прекрасная Карлотта. Она, наверное, тоже сознавала это, так как посматривала на меня весьма самодовольно.
   И все-таки я чувствовала себя гораздо лучше, чем в день приезда, — из-за уверенности Сенары в том, что все будет в порядке, и благодаря благородному поведению сэра Джервиса.
   Каждый день я с нетерпением ждала вестей из дома, но Сенара сказала:
   — Сейчас еще слишком рано. Твоя мать не станет ничего писать, пока не убедится, что кризис уже миновал. Я обещаю тебе, что именно так все и будет, но помни: прибытия гонца с вестями придется немножко подождать.
   Сэр Джервис, в свою очередь, рассказал мне, что некоторые его знакомые болели оспой и выздоровели. Вовремя замеченные симптомы, тщательный уход — все это творит чудеса!
   Они делали все, чтобы успокоить меня, и постепенно я стала проникаться их убежденностью. «Все будет хорошо», — втолковывала я себе. Иного быть не может. Нельзя представить мир, в котором нет Берсабы.
   Частенько она мне снилась по ночам; помню, во сне она посмеивалась над моими кудряшками и моей робостью перед Карлоттой. Было похоже, что она хочет поделиться со мной некоторыми чертами своего характера. Временами я думала: мы ведь действительно единое целое, и сейчас, больная, лежа в постели, она думает обо мне точно так же, как я думаю о ней, и какая-то частица меня мечется сейчас в лихорадке, а какая-то частица ее находится здесь, в этом роскошном доме, изучая последние моды и изящные манеры лондонского высшего света.
   Мне нравилось слушать сэра Джервиса. Он знал, что мне интересно с ним разговаривать, и, судя по всему, был рад этому.
   Он сообщил мне, что весьма озабочен тем, как развиваются события в стране. Король, видимо, не сознает, что его популярность постоянно падает, а королева ни в чем не помогает ему.
   — Люди относятся к ней с подозрением, — говорил он, — поскольку она католичка и делает все, чтобы ввести в Англии католицизм. Но вряд ли она в этом преуспеет. Народ никогда не позволит сделать этого. Еще со времени правления Марии Кровавой они закрыли свои сердца для этой религии.
   Я расспрашивала его о короле Карле, и сэр Джервис ответил мне:
   — Наш государь — человек большого обаяния, с приятной внешностью, и хотя маленького роста, но с прекрасными манерами. К сожалению он никогда не будет любим народом. Они его не понимают, как и он их. Наш король полон гордыни и твердо верит в то, что трон ему даровал Господь и его права не подлежат сомнению. Боюсь, что это вызовет некоторые трудности… для него и для страны. — Взглянув на меня, он улыбнулся: