Кашин Владимир. Тайна забытого дела (Справедливость - мое ремесло - 2)

   Конь храпел, вставал на дыбы, молотил передними ногами воздух, насквозь пробивал лежавший на мостовой снег и высекал копытами искры. Алексей Решетняк с силой натягивал вожжи.
   - Тпру, бандюга!
   На крыльцо выбежала Клава, едва различимая в ночной темноте.
   - Не беспокойся. Вернусь дня через два.
   Хотела крикнуть: "А фабрика?" Но промолчала. Ее охватила тревога за него.
   Он словно угадал ее мысли.
   - Ничего не поделаешь, Клава. Нужно. Никого не бойся. Жди.
   Хотела сказать: "Будьте осторожны, Алексей Иванович!" Но промолчала. Не могла вымолвить ни слова.
   Жеребец танцевал под всадником. Решетняк совсем недавно отобрал его у арестованного главаря банды. А где украл необъезженного скакуна бандит этого Решетняк не знал. Может быть, прямо на племзаводе. Только один Решетняк согласился взять этого коня - остальные милиционеры даже и подойти боялись к нему.
   Луч далекой зари упал на морду вздыбленного коня, и девушка увидела сверкающий, злой, вытаращенный глаз. Она еле слышно вскрикнула: ей показалось, будто бы это не конь встал на дыбы и топчет яростными копытами обледенелую улицу, а сама земля поднимается, и взнузданный мир, сопротивляясь могучей силе, которая направляет его на трудный путь, топчет под собою все без разбору - так же, как растоптал жизнь ее семьи.
   Она испуганно закрыла лицо руками. Решетняк все-таки укротил жеребца, и тот, покорившись, прыгнул вперед и исчез со своим укротителем в непроглядном мраке. До ее слуха долетело только: "О-а-ай!" "Прощай", поняла она. Копыта процокали по мостовой, как пулеметная очередь, и снова стало тихо и тревожно.
   Огромные, вконец обледеневшие звезды еще ниже опустились над спящим городом.
   "Какая сила погнала его в ночь, под пули? Зачем это все? Почему мир такой неугомонный и почему все в нем так страшно изменилось?" Клава не знала, как ответить на эти вопросы. Она плотнее запахнула на себе половик, который накинула на плечи, выбегая из комнаты, постояла минуту недвижимо, все еще прислушиваясь к чему-то и смутно надеясь, что все вдруг преобразится, как в сказке, и она снова услышит цокот копыт и увидит всадника, который на этот раз окончательно вернется домой.
   Но было тихо. И она вошла в комнату, где предстояло ей ждать своего нового защитника - инспектора Решетняка.
   25
   Клавдии Павловне подполковник Коваль назначил встречу на свежем воздухе. Мог, конечно, пригласить ее в управление. Но хотелось поговорить не в серых казенных стенах, а на природе, которая настраивает человека на искренность и откровенность и среди которой любая фальшь особенно заметна.
   Профессорша согласилась прийти в парк над Днепром. С момента первого звонка из милиции она потеряла покой. Рассказ мужа о Ковале и о его посещении опытной станции не только не успокоил ее, а еще больше растревожил: кто знает, почему и зачем копается милиция в прошлом ее семьи. К добру это не приведет!
   О прошлом Клавдии Павловне вспоминать не хотелось. Она стояла на земле твердо, ее целиком и полностью устраивало настоящее, а прошлое, если и вспоминалось при случае, казалось странным, будто бы и вовсе не относящимся к ней, а известным из какого-то романа или из фильма. И она смотрела на молоденькую Клаву Апостолову как на постороннюю и не очень понятную личность.
   В узком кругу Клавдия Павловна не раз говорила, что люди больше всего любят заглядывать в чужую жизнь, и если им этого не позволяют, приходят в уныние. Это, по ее мнению, даже способствует развитию искусства. Кино, театр, как и литература, по убеждению профессорши, дают возможность рассматривать чужую жизнь через допускаемую общественной моралью широкую замочную скважину. И именно поэтому люди так любят их. А что касается такого государственного органа, как милиция, то ей просто-напросто вменено в обязанность копаться в чужой душе, и тут уж ничего не возразишь, с какой бы оскорбительной дотошностью это ни делалось.
   Нервничая, как девушка, которая спешит на свидание, Клавдия Павловна отправилась в назначенное место задолго до того утреннего часа, о котором договорилась с Ковалем. Вот и фуникулер над Подолом, а справа от него старинный парк. Днепр, наполовину закрытый деревьями, растущими на склоне, уже весело играл темно-синими блестками, а здесь, вверху, еще царило раннее утро и тени деревьев едва колыхались на легком ветру.
   К удивлению Клавдии Павловны, Коваль пришел первым и ждал ее на скамье, которая стояла под развесистым ореховым деревом, недалеко от входа. Знакомая с подполковником только по телефону, Клавдия Павловна с нескрываемым разочарованием рассматривала очень скромно и даже заурядно выглядевшего седоватого мужчину. Почему-то совсем не таким представляла она себе видного сотрудника уголовного розыска.
   Коваль, в свою очередь, тоже внимательно посмотрел на нее, улыбнулся одними глазами (впрочем, ей, быть может, это только показалось) и сделал едва заметный жест рукой, приглашая профессоршу сесть рядом. Внутренне съежившись от этого властного жеста, Клавдия Павловна опустилась на скамью, не сводя с подполковника глаз.
   - Вы - товарищ Коваль? Здравствуйте!
   Он кивнул, и ей показалось, что она не произвела на него сильного впечатления. Во всяком случае, подполковник продолжал молча смотреть в заднепровскую даль, над которой стояли белые кудрявые, как ягнята, облака и которая была окутана утренним маревом.
   Возмущенная неучтивостью Коваля и ожидая вопросов, Клавдия Павловна сидела в напряжении и готова была дать резкую отповедь этому невеже милиционеру, если только он посмеет разговаривать с нею бестактно.
   А Коваль все еще молчал. Наконец, повернувшись к ней лицом, как-то доверительно и очень задушевно произнес:
   - Благодать какая, Клавдия Павловна! Сколько раз все это видел, а ведь каждый раз - новые оттенки, новые краски. Малейшее изменение освещения, цвета листвы или синевы неба - и пейзаж становится неподражаемым и уникально самобытным!
   Профессорша растерянно посмотрела на Коваля. Да что он ей голову морочит, в самом-то деле! При чем здесь пейзаж? Но подполковник продолжал как ни в чем не бывало:
   - Вот, Клавдия Павловна, воспользовался случаем, посидел здесь немного, и вспомнилась мне другая река, с иными берегами. Но с такими же облачками над нею и с таким же подернутым дымкой тумана горизонтом. Это река моего детства.
   Она растерялась окончательно. Не знала, как реагировать на это, как себя вести. Всего ждала, чего угодно, ко всему готовила себя, но только не к разговорам об облаках и берегах. Не для того ведь пришла! Искоса посмотрела на подполковника. Коваль поймал ее взгляд. Действительно, могла ли представить себе профессорша, которой работник милиции казался человеком назойливым, по должности своей обязанным сделать ей и ее мужу какие-то неприятности, что подполковник все утро обдумывал, как говорить с нею о вещах не очень приятных, о прошлой ее жизни, в которой были не одни только взлеты, но и падения; как построить беседу, чтобы не обидеть старую женщину.
   - Я вас слушаю, товарищ Коваль, - сухо проговорила она. - У вас, насколько я понимаю, дело ко мне, и неотложное?
   Коваль кивнул, еще немного помолчал и вдруг спросил тем же мечтательным тоном:
   - А вы, Клавдия Павловна, вспоминаете когда-нибудь свое детство, отрочество, юность?
   - Конкретно, что вы хотите?
   - Расскажите, пожалуйста, о вашей юности.
   - Что именно?
   - То, что вы сами чаще всего вспоминаете.
   - Я не все хочу вспоминать. Юность у меня была тяжелая. Вам, как я понимаю, это известно.
   Коваль наклонил голову.
   - И все-таки, - поднял он глаза, - придется, Клавдия Павловна, кое-что вспомнить.
   В глазах профессорши темными птицами промелькнули беспокойные мысли.
   - Ваша девичья фамилия - Апостолова?
   - Да. Объясните, почему вы интересуетесь моим прошлым? Что дает вам право допрашивать меня? В связи с чем?
   Коваль пристально взглянул на собеседницу. Одетая в легкое платье из какой-то неизвестной подполковнику красивой ткани, с граненым обручальным кольцом и еще двумя драгоценными перстнями на пальцах, с миниатюрными медальонными часами на шее, морщинистость которой подчеркивала белизну лица, выхоленного в косметических кабинетах, она сидела с высоко поднятой головой, старательно изображая оскорбленное достоинство.
   Подполковник понял ее по-своему. Большой опыт давал ему возможность видеть душу человека и ее истинные движения сквозь туман искусственных страстей, притворных чувств, какими бы естественными ни казались они на первый взгляд.
   Нет, нельзя было сказать, что профессорша возмутилась неискренне. У нее, жены известного ученого, есть, конечно, достаточно влиятельных знакомых и друзей, она давным-давно забыла, что такое неприятности и беспокойства, и вот сейчас не хочет, не намерена, не желает раскрывать душу перед каким-то там милиционером! А если разобраться, то и на самом деле, что дает ему право повергать ее в эти тяжелые для нее воспоминания? Глаза Клавдии Павловны смотрели гневно, и казалось, из них вот-вот брызнут колючие искорки.
   Но подполковник Коваль видел в глубине ее глаз еще и страх. Тщательно спрятанный, сдерживаемый силой воли, но все-таки именно страх. Тот самый, знакомый ему на протяжении многих и многих лет милицейской практики страх, который свидетельствует, что у человека не все в порядке и в глубине души он чего-то боится и что-то попытается скрыть.
   Он все должен видеть, все понимать, все учитывать, подполковник Коваль. И то, что профессорша согласилась на это полуофициальное свидание в парке, хотя могла бы и отказаться от него, и то, что она торопилась сюда и нервничала по дороге, а сейчас ковыряет острым концом зонтика твердую, утоптанную землю аллеи, и даже подчеркнутую независимость ее позы, не говоря уже о беспокойстве, которое ей так и не удалось подавить.
   Он сказал:
   - Семья, в которой вы росли, состояла из отца, матери, вас, младшего брата вашего Арсения. Мать давно умерла, с вами мы сейчас ведем беседу, а как сложилась судьба вашего отца и брата?
   - Вы знаете эти времена, - профессорша посмотрела на него прищурившись, словно определяя его возраст, - если не из собственного опыта, вы еще человек молодой, то уж, во всяком случае, по мемуарам и художественной литературе. Голод, холод. Отец исчез вместе с банком. Наверно, грабители увезли его и убили. Я жила с братишкой и с мачехой. Как жили! Не стану об этом говорить. Мачеха спилась, ее забрали в больницу, там она и умерла. А куда девался брат, не знаю. Не одну нашу семью разбило, разбросало. Сейчас даже трудно представить себе, как страшно было тогда.
   Коваль сочувственно помолчал. Наблюдал, как начинают укорачиваться тени, как скользит солнце по синим водам Днепра, как плывут белоснежные катера и полнится светом весь парк.
   - Когда вы последний раз видели отца?
   - Отца? - Клавдия Павловна снова прищурилась. - Не припоминаю. У меня тогда все дни и ночи перепутались в голове.
   - Приблизительно.
   - Это было зимой. Зимой двадцать второго года. Незадолго до ограбления банка.
   - А точнее сказать не можете?
   - Нет.
   - Та-ак... - Подполковник забарабанил пальцами но скамье, взглянул на недвижимую листву, затем поднял указательный палец, словно пытаясь с его помощью определить направление ветра. - Вы не разрешите мне закурить? обратился он к профессорше. - Ветер от вас.
   - Пожалуйста. Я тоже курю. Конечно, не на улице.
   Коваль достал свой "Беломор".
   - Последний раз вы виделись с отцом днем или ночью?
   Профессорша подняла брови.
   - Не помню. Да и какое это имеет значение?
   - Вы жили в здании бывшего банка?
   - Да.
   - До революции этот особняк принадлежал вашему отцу?
   - Нет. Кажется, Кредитному обществу. Этому же обществу принадлежал и сам банк. У отца была там казенная квартира, из которой нас с мачехой потом выселили.
   - А о брате с того времени у вас никаких вестей?
   - Да.
   Внимание Коваля привлекла маленькая девочка, которая, вырвавшись из материнских рук, бежала по аллее, чудом держась на неустойчивых ножках. Потом возникли старички в выгоревших дырчатых шляпах. Прогуливаясь, они горячо обсуждали какие-то дела и очень напоминали "пикейные жилеты" из Ильфа и Петрова.
   - Вы не пробовали его искать? Никуда не обращались?
   Клавдия Павловна пожала плечами. Напрасный труд!
   - А вы попробуйте!
   Дырчатые шляпы продефилировали мимо них и сели на соседнюю скамью.
   - Из протоколов, которые хранятся в архиве, видно, что в ту трагическую ночь вы были дома, спали и ничего не слышали. Теперь, когда прошло столько времени и страсти утихли, скажите, пожалуйста, вы и на самом деле ничего не слышали, не знали?
   - Если даже что-то и знала, то давно забыла бы. Сколько лет! Нет, не припоминаю ничего. - Она живо обернулась к нему: - Между прочим, а как вас зовут? Вы не нашли нужным представиться.
   - Простите, пожалуйста, Дмитрий Иванович.
   Дырчатые шляпы закончили свой разговор и уставились на Коваля и его собеседницу.
   - Иной раз на расстоянии лучше видно, чем во время самого события, особенно ошеломляющего. Человек находился в нервном потрясении и не мог собраться с мыслями. А потом, по прошествии времени, вспоминает. Войдите в комнату, где несколько человек оживленно беседуют, остановите их и спросите, о чем они только что разговаривали. Не вспомнят сразу.
   - Нет, нет, это вы напрасно, Дмитрий Иванович.
   - Ваша дача - в Лесной? - неожиданно спросил Коваль.
   - Да, - профессоршу удивил этот внезапный вопрос.
   - Близко от станции?
   - Метров триста - четыреста.
   - Говорят, воздух там необычайно целебный.
   - Называют украинским Кисловодском, - впервые довольно улыбнулась жена Решетняка.
   Дырчатые шляпы, казалось, слишком уж заинтересовались чужой беседой.
   - Может быть, лучше нам немного погулять, Клавдия Павловна? предложил Коваль и, встав, помог подняться и ей.
   Профессорша смотрела на него уже не так сердито, как раньше, даже, пожалуй, благосклонно: в конце-то концов милиционер оказался не таким уж страшным. Они медленно пошли по аллее, и, глядя на них со стороны, можно было подумать, что это супруги, хотя муж и выглядел значительно моложе.
   Пустые аллеи простреливались солнцем по всей длине. Лишь одинокие фигуры маячили где-то в глубине парка, казавшегося необычайно просторным. Высоченные деревья как бы упирались прямо в небосвод. Это был час дырчатых шляп, потертых полотняных брюк с широкими манжетами, нянь с малышами и породистых собак на поводках.
   - Летом вы постоянно живете на даче?
   - Почти постоянно. Я в город не езжу вообще. А Алексей Иванович только по неотложным делам - в лабораторию, на собрание. Но и на даче сиднем не сидит. Все в поле, на опытном участке, который, как вы знаете, находится совсем недалеко от Лесной.
   - В этом году вы почему-то раньше обычного вернулись в город. В такую жару.
   Клавдия Павловна бросила на подполковника острый взгляд.
   - Вас и это интересует?
   - Не очень. Больше - тот период, когда вы были еще на даче. Точнее десятое июля. Вспомните, не ездил ли Алексей Иванович в тот день в город?
   - Нет, Дмитрий Иванович, не ездил.
   - Вам запомнилась эта дата? Вы так категорически утверждаете. Почему?
   - А потому, - нахохлилась профессорша, - что именно об этой дате вы расспрашивали Алексея Ивановича, спрашивали его, где был он десятого. Неужели вы думаете, муж не рассказывает мне о таких событиях, как ваш визит?
   - Не думаю, - отделался шуткой Коваль. - Действительно, я спрашивал его об этом, - продолжал он уже серьезно. - Но ответа не получил.
   - Он был дома. То есть на даче.
   - И вечером? Скажем, от девятнадцати до двадцати одного часа?
   - Ну конечно. В девятнадцать он ужинает, и я не помню случая, чтобы он нарушил свой режим. К тому же он плохо себя чувствовал.
   Они свернули к высокой металлической беседке со скамейками, поставленной так, что нависала она над Подолом и над поймой Днепра. В беседку, как в старинную часовню, вели ступени.
   У перил, спиною к ним, стояла худенькая девушка. Что-то знакомое почувствовал подполковник в согнувшейся, словно под непосильной ношей, спине, в опущенных руках. Девушка обернулась, и Коваль увидел Лесю Скорик. Но она или не узнала его, или ей было не до него - скользнула по нему, затем по его спутнице равнодушным, как бы слепым взглядом, не поздоровалась и снова повернулась лицом к Днепру.
   Коваля задело поведение Леси, и он нахмурился. Беда с этой милицейской обидчивостью! Даже он, Коваль, человек, который за долгие годы службы привык ко всему, не мог избавиться от нее. Хотя и в самом деле обидно: когда горе случается - зовут на помощь, а как только все утрясется, даже поздороваться при встрече забывают.
   Но на этот раз дело было не только в этом. Вчера Леся пришла к нему, спокойная, строгая, совсем не такая, как обычно. Сесть не захотела. Стоя, назвала людей, которые могут засвидетельствовать алиби Василия Гущака. Все это было уже известно Ковалю от лейтенанта Андрейко, который тоже раскрыл тайну молодого Гущака. Подполковник сказал, что, очевидно, уже завтра Василий будет дома, но она может и сегодня, здесь, повидаться с ним.
   Леся сухо поблагодарила, от свидания отказалась и ушла.
   Сейчас подполковник решил не травмировать душу девушки, самим своим появлением напоминая ей о новой беде. Молча тронул за локоть Клавдию Павловну и увел ее от беседки.
   - Значит, вы с Алексеем Ивановичем в тот вечер были дома, то есть на даче. И никуда не выходили. А к вам приходил кто-нибудь?
   - К нам? - сдвинула брови Клавдия Павловна. - К нам? - повторила она. - Нет, никто.
   - Может быть, гость, кто-нибудь из соседей?
   - К нам не ходит "кто-нибудь". Я не признаю таких гостей, которые от скуки шатаются по чужим квартирам. У нас бывают только по делу.
   - Значит, десятого вас никто не навещал, - резюмировал Коваль и спросил: - А известно ли вам, Клавдия Павловна, кто ограбил банк в двадцать втором? Фамилия Гущак ни о чем вам не говорит, не напоминает?
   - Впервые слышу.
   - И Алексей Иванович ничего никогда о нем не рассказывал?
   - Нет.
   - Странно. Десятого июля этот человек ездил на станцию Лесная.
   - Я не понимаю, Дмитрий Иванович, какую связь имеет поездка в Лесную этого Пущака...
   - Гущака.
   - Какая разница! Какое отношение имеет все это к нашей семье, к Алексею Ивановичу?
   - Видите ли, Гущак - это единственный человек, который мог бы что-то сообщить о судьбе вашего отца, а быть может, и брата. Вот меня и интересует, не встречался ли он с вами или с Алексеем Ивановичем и не рассказывал ли что-нибудь...
   - А почему это должно вас интересовать?
   - Хотя бы потому, что Гущак - единственный, кто знал не только, куда исчез ваш батюшка, но и куда девались вывезенные из банка ценности. А в частности и в особенности - где они спрятаны.
   - О! - Глаза женщины сузились.
   - И вы утверждаете, что Алексей Иванович, который в то время работал инспектором уголовного розыска и вел дало об ограблении банка атаманом Гущаком, никогда о нем не вспоминал?
   - Ах, атамана, - смущенно улыбнулась женщина, - атамана, конечно, вспоминал, я просто забыла его фамилию. Но Алексей Иванович говорил, что атаман был убит.
   - Он сбежал в Канаду и в прошлом месяце вернулся сюда.
   - Так его и спросите!
   - Его спросить нельзя. Он погиб.
   - А-а-а! - Клавдия Павловна сокрушенно покачала головой.
   - Десятого июля. Приехав в Лесную.
   Профессорша вздрогнула и невольно оперлась на руку Коваля.
   - Извините, но я устала. Сядем.
   Коваль оглянулся, ища глазами ближайшую скамейку. Заметил, что возле беседки знакомой худенькой фигурки уже нет.
   Они сели на скамейку. Профессорша перевела дух.
   - Вот что, Клавдия Павловна, - задумчиво проговорил Коваль. - По нашим данным, Алексея Ивановича десятого июля на даче не было. Не ночевал он и на городской квартире. И не только десятого, но и девятого, и одиннадцатого. - Коваль хорошо помнил подробности оперативного донесения лейтенанта Андрейко. - Где он был в эти дни, мы еще не знаем, думали узнать об этом у вас. Надо ведь установить его алиби. Но поскольку вы уверяете, что он был на даче, да еще плохо себя чувствовал, значит, наши сведения ошибочны, и придется кое-кому дать нагоняй.
   - Да, плохо себя чувствовал... - эхом откликнулась внезапно побледневшая профессорша, пряча глаза. - А вы что? - ослабевшим голосом спросила она. - В чем-то нас с Алексеем Ивановичем подозреваете?
   - Ни в коем случае! - воскликнул Коваль. - Я только прошу помочь в решении задачи, которая стоит передо мной. С приездом Гущака появилась возможность найти сокровища и вернуть их государству. Не успели мы взяться за это дело, как Гущак отправился в Лесную и на этой станции попал под электричку. Была у нас задача с одним неизвестным, а получилась со многими.
   - Да, да, - кивнула профессорша. - Я понимаю. Но чем, чем же я могу вам помочь?
   - Постарайтесь, уважаемая Клавдия Павловна, вспомнить ту ночь вашей юности, когда гущаковцы орудовали в банке, вынося оттуда золото и деньги. Какая-нибудь подробность, какое-нибудь воспоминание, глядишь, и рассеется туман полувека. О том же самом будем мы просить и Алексея Ивановича. Чем раньше вы с ним что-нибудь вспомните, тем лучше.
   Женщина медленно встала. Встал и Коваль.
   Профессорша всеми силами старалась держаться спокойно, уравновешенно и даже, по своему обыкновению, с превосходством. Но удавалось ей все это плохо. И жесты, и глаза, и голос свидетельствовали о ее взволнованности, а самой ей казалось, что дрожит у нее каждая жилка. Коваль еще раз бросил взгляд на опустевшую беседку, словно все еще надеялся увидеть Лесину фигурку, и повел Клавдию Павловну к выходу из парка.
   Около управления внутренних дел, мимо которого должна была пройти Решетняк по дороге домой, они остановились. Коваль попросил передать привет Алексею Ивановичу и предупредил, что вскоре снова побеспокоит обоих.
   Клавдия Павловна была встревожена и перепугана еще сильнее, чем до этой встречи.
   26
   Проснувшись, Клава сразу посмотрела на пол, словно надеялась, что ей просто приснился страшный сон. Но Решетняка и на самом деле не было.
   Долго лежала, вспоминая эту ночь. Потом встала, оделась. Еще совсем недавно считала Решетняка своим врагом, а теперь не знала, что и думать о нем. Не кто-то другой, а именно он спас ее от самосуда. И от Могилянского тоже. А дома грозный инспектор все чаще превращался в мальчишку, особенно когда ворчал на нее или смотрел исподлобья.
   Но ведь он же и допрашивал ее в милиции! Обещал устроить на работу, в общежитие, а уже который день где-то пропадает, так и не сделав этого.
   Клава не находила себе места, ждала с минуты на минуту возвращения Решетняка, прислушивалась к малейшему шуму на улице. Вспоминала, как впервые увидела его.
   Арестовали ее ночью, взяли прямо из теплой постели. Она вырывалась, как дикая кошка. Покусала руки милиционеру, за что назвали ее озверевшим классовым врагом. А утром повели на допрос.
   - Кто бывал в вашем доме из чужих людей? Где и у кого бывал отец? спрашивал ширококостный молодой человек с всклокоченными кудрявыми волосами.
   Она только пожимала плечами в ответ.
   - Советую отвечать.
   Она ненавидела "босяков", как называла новую власть Евфросинья Ивановна, - из-за них все беды и несчастья! - и не желала с ними разговаривать.
   - Знаете ли вы, что произошло ночью в вашем особняке?
   Она ничего не знала, но, вспоминая подслушанный ночной разговор, могла думать все, что угодно. Боялась за отца. Тяжкий камень лег на сердце...
   Клава убрала в комнате, села на кровать. В последние дни у нее снова появилось желание думать. Ведь после того, что стряслось в ее жизни, она на какое-то время потеряла способность размышлять. Это произошло неожиданно и было ужасно. Голову заполнили ощущения голода, страха. Ни о чем, решительно ни о чем не могла и не хотела она думать ни на старой квартире, в особняке, который стал кладбищем ее семьи, ни в городских трущобах, ни в "меблированных комнатах".
   А потом пропало и чувство страха, осталось только отвращение ко всему, что видели ее глаза, что ложилось на душу. Улицы стали не теми, по которым она ходила и ездила в детстве, воздух перестал быть чистым и душистым, даже днем казалось не светло, а темно, а люди - люди стали чужими, словно не они жили здесь раньше. Все вокруг казалось холодным, тяжкий камень на сердце все лежал и лежал. И она исступленно смотрела на улыбающихся работниц, которые с удовольствием пели новые песни о "кирпичиках" и "желтых ботиночках", которые "зажгли в душе моей пылающий пожар", удивляясь им, как пришельцам с иной планеты.
   А когда попала сюда, в эту подслеповатую комнатенку милиционера, с нее словно спало оцепенение. Начали возвращаться и мысли. Это было мучительно: сердце словно размораживалось, и при этом так же, как когда согреваются замерзшие пальцы, ощущалось покалывание - было приятно, но больно, и именно поэтому она иногда бессильно и, как думал Решетняк, беспричинно плакала.
   В том, что снова обрела она способность думать, вспоминать, что увидела теперь яму, в которую столкнула ее жизнь, был повинен Решетняк. Сердилась на него - заботы инспектора вызывали у нее сначала только злобу. Хотела сбежать от него. Но куда? Опять в эту же скользкую яму? Нет, на это она не могла решиться.
   Теперь то и дело вставал в памяти тот первый в ее жизни допрос, который вел Решетняк: