Кашин Владимир. Тайна забытого дела (Справедливость - мое ремесло - 2)

   - Где вы были в эту ночь?
   - Как - "где"? Спала в своей спальне. А потом мучилась здесь, в милиции.
   - Так, так. Когда легли?
   - Как всегда, в десять.
   - Читали ли вы на ночь, не читали?
   Пожала плечами. Какое может быть чтение, если керосин выдают только банковской страже, и то не всегда. Несмотря на серьезность обстановки, вопрос инспектора милиции показался ей не только глупым, но и смешным особенно по интонации, напоминавшей: "Молилась ли ты на ночь, Дездемона?" Впрочем, этот лохматый, наверно, понятия не имеет о Шекспире.
   Как же здесь все было ей противно: и слова, и манеры этих людей, и обмотки на их ногах, длинные мешковатые шинели, тяжелый и устоявшийся запах махорки, хриплые голоса и глаза фанатиков.
   - Отца вы вечером не видели вчера?
   Клава не так зло, как раньше, взглянула на следователя. Он или лишен элементарного слуха и поэтому не чувствует в своих вопросах интонации Отелло, или действительно не знает, кто это такой.
   - Вчера вечером? Видела. Приходила к нему, чтобы, как всегда, пожелать ему покойной ночи.
   - Что он сказал вам?
   - Как всегда, поцеловал и пожелал покойной ночи.
   - Вы не заметили ничего необычного в его поведении?
   - Нет.
   - В одежде?
   - На нем была, как всегда, его любимая меховая куртка. У нас ведь всегда теперь, - она подчеркнула это слово, - холодно.
   Он не обратил на это внимания.
   - Так, так. Значит, ничего особенного не сказал?
   - Нет.
   - И вы ушли от него сразу в свою спальню? Больше не заходили никуда?
   - Нет.
   - Где была в это время ваша мачеха?
   - Наверно, в своей спальне.
   - А брат?
   - Он боится спать один. Евфросинья Ивановна берет его к себе.
   - Вы не слышали какого-нибудь шума в доме или во дворе, когда лежали в постели?
   - Кроме сильного ветра, ничего.
   - Сразу уснули?
   - Наверно, через полчаса. Лежала и прислушивалась, как воет ветер, как дрожат стекла в окнах под дождем и снегом.
   - Среди ночи не просыпались?
   Клава побледнела.
   - Меня разбудили и вытащили из постели ваши хамы.
   У молодого инспектора терпение оказалось завидным.
   - А перед тем, как к вам пришли?
   - Я сплю одетая. Согрелась и крепко спала.
   Так допрашивал ее Решетняк.
   А теперь, сама не зная почему, волнуясь, ждала она его, своего врага, одного из тех, кто перевернул и сделал несчастной всю ее жизнь.
   Его не было.
   Наступил вечер. Сумерки вползли в комнатушку и словно одеялом укрыли лежавшую на кровати с открытыми глазами Клаву. Настала ночь. Решетняка все не было, и Клава уснула, думая, что он появится завтра.
   Ночью ей снилось продолжение допроса.
   - Ваша спальня далеко от конторы банка и хранилища? Покажите вот здесь, на плане.
   - Между нашей квартирой и банком - железная сетка, которая на ночь запирается на ключ.
   - И в эту ночь она тоже была заперта?
   - Меня это не интересовало.
   - А кто обычно ее запирал?
   - Наверно, отец. Кто же еще!
   - А до национализации?
   - Не знаю. Тогда было много служащих, а меня дела отца не касались.
   Клава старалась держаться спокойно, но ей это плохо удавалось. Брошенная среди ночи в камеру, она и на мгновение не сомкнула глаз. При мысли, что ей придется пережить еще одну, а может быть, и не одну еще такую ночь, ее начинало трясти. И она с ужасом думала о безжалостном инспекторе. Когда Решетняк умолк и, сдвинув брови, уставился на нее, она опустила ресницы, осмелилась спросить:
   - А отец мой здесь? А брат? Он ведь совсем еще ребенок.
   - Брат ваш дома. За ним присмотрят. Мачеха у нас. Хотите увидеться с ней?
   Клава покачала головой:
   - Я спрашиваю об отце. Где он?
   - Об этом мы хотели спросить вас.
   Она молчала.
   - Ваш отец - враг революционного пролетариата и трудового крестьянства. Вместе с неизвестными бандитами он ограбил доверенный ему банк, украл ценности, которые принадлежат народу. И сбежал, оставив на произвол судьбы собственных детей. Но рука красного правосудия...
   - Нет, нет! - закричала Клава. - Это неправда!
   И потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела в комнате еще несколько милиционеров. Решетняк стоял над нею с кружкой воды.
   - Домой сами доберетесь или довезти?
   - Дойдет! - услышала она чей-то голос. - Не разводи с ней, Леша, буржуйских антимоний!
   Она ухватилась за край стола и встала.
   - Где мой отец? - спросила еле слышно.
   Решетняк поставил кружку на подоконник, развел руками:
   - Ищем. Вы можете нам помочь. Да, да... Все, что услышите или узнаете об ограблении банка, рассказывайте нам. Придете сюда, спросите меня, Решетняка. Понятно?
   Она кивнула и вышла на улицу.
   ...Проснулась Клава под утро от настойчивого стука в окно. Открыла дверь, даже не спросив, кто. Какие-то люди, обвешанные пулеметными лентами, поддерживали под руки Решетняка. На левой ноге его вместо сапога была перевязка.
   Ни о чем не спрашивая, она бросилась назад в комнату, сорвала с постели одеяло. Товарищи помогли инспектору снять шинель и лечь.
   - Отдыхай, Леша, - сказал один из них. - Приведем к тебе доктора. А пока - не шевелись.
   Когда эти люди ушли, Клава внимательно посмотрела на него. Лицо его было белым как мел. Под глазами - глубокие тени. На относительно чистых тряпках, которыми была перевязана нога, все увеличивалось кровавое пятно.
   - Что с вами? - прошептала она.
   - Ничего страшного, - ответил он, пытаясь улыбнуться. - Пить хочется.
   Она бросилась к ведру, набрала полную кружку и протянула Решетняку. Но он только пошевелил пальцами руки, а поднять ее не смог. Клава приподняла ему голову и осторожно напоила. Словно крылом взмахнуло перед глазами прошлое: смерть матери, больной брат, возле которого она сидела день и ночь. Теперь таким же беспомощным казался ей Решетняк. Снова захолонуло сердце - вспомнился юнкер Антон, и она горько расплакалась.
   Плач не утихал и постепенно перешел в истерику. Она опустилась на пол. Решетняк не знал, как успокоить ее. Наконец она выплакалась и села на полу.
   - Что с тобой, Клава? Не надо. Все пройдет. Через денек-другой снова прыгать буду.
   Она отчужденно взглянула из-под опухших век и ничего не ответила. Да разве из-за него она плакала? И сама-то не знала, почему потекли слезы, почему острой болью зашлось сердце и заставило ее рыдать над своей исковерканной судьбой.
   Вытерла слезы рукой.
   - Простите, Алексей Иванович. Вам очень больно?
   Он снова попробовал улыбнуться.
   - В ногу ранили. И немного в плечо. Но до свадьбы заживет.
   - Кто же это вас так?
   - Бандиты, - нахмурился Решетняк.
   Хотела спросить какие, но побоялась. Она-то ведь тоже классовый враг, как те, которые ранили его. Впервые в жизни почувствовала себя как бы виноватой в своей классовой принадлежности. Но тут же подумала, что, может быть, Решетняк стрелял в таких юношей, как Антон. От этой мысли словно окаменела, ощутив, как снова вспыхивает ненависть. И только через некоторое время постепенно превозмогла себя и уже опять спокойно посмотрела на раненого.
   - Боже мой! - неожиданно всплеснула руками. - У меня ведь еще немножко кулеша осталось! Сейчас подогрею.
   Разожгла печку, но, пока возилась, обессиленный Решетняк уснул. Будить его она не решилась.
   Он еще спал, когда явились милиционер с врачом. За окном рассвело, и в сером свете лицо раненого показалось Клаве осунувшимся и чужим. Врач попросил согреть воду, а милиционер молча положил на стол мешочек с пшеном, небольшой кусочек сала, сахар, круглый хлеб.
   Когда врач коснулся руки Решетняка, чтобы прощупать пульс, тот застонал и открыл глаза. Клава увидела, как сжал он зубы и как на бледном лице его выступили капли пота.
   После перевязки врач сказал, что кость пулей не задета, только много потеряно крови, и больному надо лежать, пока рана не затянется. "Покой и питание, - заключил он, обращаясь к Клаве, - и все будет в порядке". Она сперва пожала плечами: мол, почему врач говорит все это ей. Но потом спохватилась и закивала головой.
   На следующий день Решетняку стало легче, он даже пробовал шутить, а ночью снова метался в жару, кричал, приказывал стрелять в контру, ругался, и Клава не знала, что делать.
   Прошла неделя. Клава самоотверженно ухаживала за раненым. Когда приходили из милиции, она старалась не показываться на глаза, уходила на улицу либо забивалась в угол. Радовалась, если на нее не обращали внимания. Но однажды стройный командир в коротком тулупчике, отороченном по бортам серым каракулем, весь перетянутый ремнями, неожиданно обернулся к ней и пристально заглянул в глаза.
   - А ты кто такая? Красотка! Где-то я тебя видел...
   Клава растерялась и густо покраснела.
   - Отстань от нее, - сказал Решетняк.
   Командир помахал ему рукою и ушел.
   - Кто это? - ощущая какую-то подсознательную тревогу, спросила Клава. Ей показалось, что она где-то уже слышала этот голос. Не он ли сказал тогда в милиции: "Не разводи с ней, Леша, буржуйских антимоний!"?
   - Инспектор Козуб, - ответил Решетняк. - У нас его называют Маратом. За непримиримость к врагам революции. Обиделась на него?
   - Да нет... - ответила Клава, а сама подумала: "Не удивительно, что его называют Маратом. У него такой пронизывающий взгляд. Милиция! Все они такие. Разве только Алексей Иванович... Но это вообще странный человек..."
   Когда Решетняку становилось легче, она садилась рядом с кроватью и, пока он не засыпал, пересказывала ему прочитанные книги. К удивлению Клавы, инспектор милиции интересовался не только сказками и солдатскими притчами. Его увлекли, например, приключения Одиссея, и он по нескольку раз просил повторять эпизоды, которые ему особенно понравились.
   Клава открыла ему незнакомый мир. От нее услышал он о древней Элладе, о семи чудесах света, о бесстрашных амазонках и о Римской империи, о гладиаторах и о восстании рабов. В представлении молодого инспектора все это волшебным образом переплеталось с реальной жизнью, с тем, что сегодня окружало его. Здравый смысл искал аналогий, и бывший крестьянин-бедняк находил объяснение героизма Спартака в своей революции, словно и он сам ходил на белых в когортах Спартака. Изумлялся и радовался, узнав, что борьба за свободу, в которой теперь победили трудящиеся, потрясала всю землю еще тысячелетия назад.
   Зачарованно смотрел на Клаву - худую, изможденную, с глазами, которые наполнялись светом, когда говорила она о своих любимых героях. Казалось Решетняку, что есть у нее неисчерпаемый волшебный ларец. Ведь всё новые и новые люди и события оживали в ее рассказах, все новые образы поражали его воображение: и трое друзей-мушкетеров, и граф Монте-Кристо, и князь Андрей, и Платон Каратаев. И он не мог понять, как могла такая умная девушка попасть в болото. Кто в этом виноват? Не раз хотелось спросить об этом ее самое, но он боялся ее растревожить, боялся, что воспримет она такой вопрос как продолжение допроса, и решил подождать, пока она сама пожелает раскрыть ему душу.
   А когда Клава рассказывала о Наташе Ростовой, Решетняк не мог избавиться от ощущения, что это не Клава, а Наташа очутилась в омуте вздыбленного войной и революцией мира, который подхватил ее как щепочку и завертел, закрутил, то затягивая на самое дно, то выбрасывая вместе с пеною на поверхность. Не укладывалось в голове, как только после всего пережитого сохранила Клава чистую душу, так и светившуюся в глубине ее глаз.
   И внезапно осенило его: ведь и сам-то он с нею рядом становится другим. Не встретил бы ее, прошла бы мимо него изображенная в книгах жизнь далеких народов, незнакомых людей, о существовании которых он и не догадывался, и не подозревал. Ведь его-то в церковноприходской школе еле научили читать и писать. Когда еще добрался бы он до таких книг!
   Как-то раз, сидя у окна и ловя последние отблески зимнего солнца, читала Клава книгу, найденную в сенях. Решетняк, притворившись спящим, наблюдал за нею. Он почти совсем уже оправился от ран, вскоре должен был приступить к работе и переселиться в общежитие. Но дал себе слово прежде всего позаботиться об этой несчастной девушке, чтобы и она нашла себе место в новой жизни. И внезапно какое-то незнакомое чувство охватило его. Он не сразу понял, что же это. Любовь? Нет, не может быть. Любви он еще не знал и не представлял себе ее как любовь к женщине. Его любовь была более емкой: преданность революции, трудовому народу, классовой борьбе.
   Поглядывая на Клаву, которая склонилась над книгой, на ее локон, что по-детски беззащитно и смешно свисал над тонкой шеей, он неожиданно для самого себя понял это чувство. Оно возникало в нем постепенно. И тогда, когда он впервые допрашивал ее и она потеряла сознание, и когда отправил ее домой во время облавы, и когда вызволил из "меблированных комнат", и, наконец, когда спас от самосуда.
   Это было чувство ответственности за девушку, за ее судьбу. Словно и он сам был виноват в ее злоключениях.
   На следующий день Клава вызвалась прочесть найденную книгу вслух, сказав, что книга эта не только интересная, но и пойдет ему на пользу.
   Это был роман Достоевского "Преступление и наказание". Решетняк слушал затаив дыхание. Он был так потрясен, что, казалось, потерял дар речи.
   Особенно поразил его Порфирий Петрович. Он и восхищался им как следователем, и одновременно видел в нем врага, служившего царскому самодержавию. Казалось ему, что Раскольников, который поднял руку на процентщицу, достоин сочувствия, потому что он оспаривал право старой скопидомки сидеть на сундуке с деньгами в то время, когда трудовые люди умирали с голоду. И пытался втолковать это Клаве, которая никак не понимала, что такое классовая борьба и экспроприация экспроприаторов.
   Клава же доказывала, что Порфирий Петрович хотя и страшен своей неотвратимой проницательностью, но человек честный и благородный, потому что борется со злом. Ни о какой классовой борьбе слышать она не хотела.
   Как-то во время разговора на какую-то отвлеченную тему Решетняку посчастливилось вызвать Клаву на откровенность.
   - Расскажи что-нибудь о себе, - попросил он.
   Хотя она давно ждала этого вопроса, но прозвучал он все-таки неожиданно. С чего, собственно, начать?
   - С детства начни, - сказал Решетняк.
   Она закрыла глаза, запрокинула голову, и розовое марево поплыло перед ее глазами: смутные образы, полузабытые эпизоды такого близкого и такого далекого, милого детства. Она глубоко вздохнула и раскрыла глаза.
   - Слушайте, - сказала она. - Я вам, Алексей Иванович, все расскажу. И не о детстве. А о том, что вас больше всего интересует. Помните, как вы допрашивали меня в милиции?
   Решетняк кивнул.
   - Нет, вы не помните, вы не обратили внимания, как стало мне плохо, когда вы спросили, не просыпалась ли я ночью... - Она на миг задержала дыхание, а потом, склонившись над Решетняком, словно боясь, что их кто-нибудь услышит, проговорила: - Я не спала! Я слышала!
   - Ну, ну... - ласково ободрил ее Решетняк, делая вид, что теперь это его уже не очень-то волнует.
   - Они назвали отца "мальчиком с бородой". Это так меня поразило! Сказать такое моему отцу, который не позволял разговаривать с собою неуважительно даже министрам!
   - Успокойся, Клава, - он погладил ее по руке, которой она опиралась о кровать. - Рассказывай все по порядку. Кто? Когда? Кто его так называл?
   Она растерянно пожала плечами.
   - Это было в ту ночь, когда тебя забрали в милицию?
   - Нет. За два-три дня до этого.
   - Так, так. Рассказывай!
   - Проснулась ночью. Я правду сказала, что обычно крепко спала. Согреюсь под одеялами и засыпаю до утра. А тут проснулась. Темно. За окном воет метель, ветер стучится в окна, словно не ветер, а человек. Мне стало страшно. Раскрыла глаза - чудится, какие-то тени сплетаются на черном окне, плывут по комнате, дышат мне в затылок... Сон пропал совсем. Голова стала ясной, как днем. Подумала, сколько сейчас людей пропадает на холоде, мокнет под дождем, замерзает в снегу. И мое уютное гнездышко показалось таким ненадежным. Вот ударит чуть сильнее - и посыплются стекла со звоном, и злой ветер вместе с черною мглой ворвется ко мне. Может быть, впервые в жизни с особенной нежностью подумала об отце - единственном человеке, который оберегает меня от невзгод. И вдруг стало страшно за него. Не помня себя, вскочила, побежала по коридору к его спальне. У меня было какое-то предчувствие беды. Возможно, оно-то и разбудило меня. Но за дверью спальни было тихо. Я постояла немного, мне стало совсем холодно, и, успокоившись, хотела уже вернуться к себе, когда услышала голос отца. Голос его был приглушен воем ветра, и почудилось мне, что говорит привидение из ночной темноты. Я растерялась и едва не закричала от страха. Потом сообразила: разговаривают не в спальне, а в кабинете, в другой, служебной, половине дома. Почему отец оказался там? С кем он разговаривает среди ночи? Чем так взволнован? Голова у меня закружилась. И все-таки на ощупь, опираясь о стену, пошла я в непроглядную темень по коридору, пока не натолкнулась на металлическую сетку. Помните, Алексей Иванович, вы спрашивали, была ли она заперта, и я ответила, что не знаю. Я сказали неправду.
   Решетняк улыбнулся.
   - Я это чувствовал, Клава. Да, да. Ну ладно, рассказывай дальше.
   - Сетка не была заперта, Алексей Иванович! Она даже была немного раздвинута, и я прокралась к двери кабинета. Сердце билось громко и часто, но я не боялась уже темноты - мне было страшно за отца. Мне казалось, что его схватили и мучают, хотят убить. Я готова была ворваться в кабинет, чтобы его защитить. Подумала, что надо бы позвать матроса, который стоит у входа, но тут снова услышала голос отца, уже более спокойный, и немного успокоилась сама. Он говорил что-то о левых эсерах, еще о каких-то националистах. Что именно - этого действительно уже не помню.
   Решетняк от волнения приподнялся, оперся на локоть.
   - Ну, Клавочка, ты моя хорошая, ну, подумай, вспомни, это ведь очень, очень важно!
   Она выпрямилась, беспомощно развела руками.
   - Вдруг кто-то, перебив отца, сказал хриплым басом: "Знаете что, мальчик с бородой! Не будьте чересчур любопытны?.. Сегодня все мы - и эсеры, и анархисты... - на одном вокзале и садимся в один и тот же поезд..." Я этой фразы не поняла. Да и некогда было вдумываться, потому что голоса стали приближаться к двери, и я убежала в свою спальню. Слышала только, что кто-то повторил: "Мальчик с бородой! Хи-хи-хи!" Через несколько минут послышались шаги в коридоре, вероятно, отец провожал гостей к квартирной двери. Потом он вернулся, и я, окончательно успокоившись, заснула. На следующее утро, проснувшись, я долго лежала в постели и припоминала то, что было ночью. За дверью слышны были голоса мачехи и брата. Ночное приключение казалось мне теперь страшным сном. Во время завтрака я внимательно наблюдала за отцом. Лицо его, похудевшее и постаревшее, казалось спокойным, хотя все время было сосредоточенным. Он был погружен в свои мысли и рассеян. Вместо ложки взял вилку и опустил ее в тарелку с супом. Днем я хотела выбрать подходящую минуту, чтобы спросить его, что за люди были у него ночью. Но каждый раз, когда я к нему подходила, у него было все то же сосредоточенное и даже строгое лицо, и я так и не решилась спросить. Очень жалею теперь об этом.
   Решетняк молчал.
   - Ты очень важные подробности рассказала, - произнес он наконец. Жаль, что мы не знали всего этого раньше. Вот выйду на работу, займусь расследованием вплотную. Хотя, может быть, там уже и без меня все сделали.
   - И может быть, мой отец уже нашелся?
   - Откуда я знаю! Я ведь не работаю сейчас, а мои товарищи, которые приходят ко мне, о делах ничего не рассказывают. Подожди еще немного, все выяснится.
   - Алексей Иванович, - проговорила Клава задумчиво, - тот голос, который хихикал и повторил "мальчик с бородой", где-то я уже слышала. Но где - не вспомню никак...
   - Жаль, очень жаль. Это ведь так важно, Клавочка! Постарайся вспомнить.
   27
   Чувство свободы! Какое оно? Трудно передать его словами. Открываются обитые жестью двери, и сырой и темный прямоугольник, который много дней словно сжимал со всех сторон и душу и тело, остается за спиною и сразу становится нереальным и далеким, как тяжелый утренний сон.
   Над городом стояла августовская жара. Василий Гущак сделал несколько неуверенных шагов по мягкому асфальту, оглянулся на небольшую, не очень приметную дверь в массивной стене, на ту самую дверь, из которой только что вышел, и двинулся к синей тени каштана, невольно ускоряя шаг подальше отсюда!
   Теплый ветер обдавал свежестью и словно выдувал из онемевшего тела тяжесть и сырость, гладил, ласкал лицо, успокаивал. Василий улыбался городу и миру. Снова воля, снова жизнь!
   Это чувство, как ни странно, было знакомо ему, когда мальчиком после долгой болезни вышел он из двери больницы и побежал, задыхаясь и плача от радостного ощущения простора, воздуха, света, и мама никак не могла его догнать.
   Сегодня Василия не встретил никто.
   У ларька "Пиво" изнемогала страждущая очередь, автоматы с газированной водой тоже были окружены народом. Стаканов не хватало, хотя пили почти все залпом. Земля в сквере потрескалась. У фонтана с четырьмя разинутыми львиными пастями с криком бегали дети, зачерпывая воду ладонями, чтобы плескать ее друг в друга, подставляя головы под падавшие сверху мелкие брызги.
   Всеобщая жажда захватила и Василия. Он встал в конец безнадежно длинной очереди за пивом, посматривая, как впереди счастливчики уже слизывают с кружек холодную и словно звенящую пену.
   "Вот смотрят они на меня, - думал он, - и не подозревают, из какого чистилища я вырвался и что там испытал. На первый взгляд я такой же, как все". И эта мысль, что он похож на всех людей и что ничем от них не отличается, переполняла его счастьем.
   Понемногу мысли пришли в порядок, стали более уравновешенными, более последовательными. И изо всего хаоса, который царил в его сознании, выделился один главный вопрос: "Куда я иду?"
   Направился к Коле. Надо было узнать, что произошло за это время, как Леся, знает ли, что он изменял ей столько времени, и что сейчас она думает о нем?
   Коли дома не было. Как всегда! Наверно, на пляже. Домой идти не хотелось. К Лесе, ничего не узнав, соваться нельзя.
   Купив сигарет, Гущак сел на скамью, стоявшую прямо на бульваре, напротив Колиной парадной двери, - на ту самую, где недавно горько плакала одинокая Леся, и с наслаждением закурил. Так просидел он довольно долго может быть, час, а может быть, три, пачка сигарет таяла на глазах. Вставать и нарушать свое сладкое оцепенение не хотелось, не хотелось ни о чем и думать. Но вот он поднял голову и увидел человека, которого хотел видеть больше всего на свете и которого больше всего боялся. Дыхание перехватило.
   Снизу по бульвару поднималась Леся. Рядом с нею шел Коля.
   Он съежился, не зная, вскочить или прижаться к скамье. Впрочем, ему и не надо было ничего знать. Какая-то неведомая сила, не дожидаясь его согласия, сорвала его с места и понесла навстречу друзьям.
   Он мчался, широко улыбаясь и высоко поднимая руки над головой.
   У Леси вздрогнули губы и стало пунцовым лицо. В следующее мгновенье она выпрямилась и, овладев собою, пошла дальше. Она смотрела на Василия, но так, словно его не было. Словно он состоял из воздуха и был невидимкой. Быстрым шагом прошла мимо растерявшегося парня и решительным жестом отбросила со щеки непокорную прядь.
   Коля переступал с ноги на ногу, не зная, что делать: бежать за Лесей или остаться с Василием. Потом подошел к Василию и протянул ему руку:
   - Привет... - Голос у него был какой-то неуверенный, хриплый. Он впервые попал в такое положение и не мог сориентироваться в сложной для него ситуации.
   Василий не подал ему руки, а спрятал ее за спину.
   - Предатель! Все это ты? - процедил он сквозь зубы. И, не дождавшись ответа, бросился следом за Лесей, которая уходила все дальше.
   Коля устало опустился на скамью. Какой же он предатель! Разве такими словами бросаются! А по отношению к нему это более чем несправедливо.
   Догнав Лесю, Василий загородил ей путь. Она смотрела себе под ноги.
   - Дай пройти, - тихо проговорила она, не поднимая глаз, из которых, казалось, вот-вот брызнут слезы.
   - Лесенька, миленькая, что случилось? - говорил он, задыхаясь. - Что с тобой? Почему ты убежала? Скажи! Все ведь хорошо - меня выпустили. О многом нужно поговорить, слышишь? Давай поговорим. Я все тебе объясню. Ну, Лесенька, ну, пожалуйста!
   Леся медленно обошла его. Потом, сорвавшись с места, быстро побежала по бульвару, рассыпая дробь изящных каблучков. И - скрылась за поворотом.
   - Так... - сказал сам себе Василий. - Все ясно.
   Он вернулся к Коле, который сидел на лавочке, угрюмо рассматривая подстриженный куст, и сел рядом.
   - Она все знает, - глухо произнес Коля. - Но я не предатель. Она сама нашла Люду через твоих университетских друзей.
   - Вот оно что! Ладно... - И Василий с силой хлопнул себя по колену. Пусть будет так.
   - Ты сам виноват. Это подло, - сказал Коля. - Не трогай ее. Она уже все решила.
   - Хорошо. Извини меня за "предателя". Я пошел. Пока.
   Они встали оба и, не глядя друг на друга, молча разошлись. Но, пройдя несколько шагов, Коля обернулся и крикнул:
   - Люду хоть поблагодари, слышишь? За то, что на воле. Она уже две недели подряд только и делает, что плачет все время.
   Василий остановился. Потом побрел к метро "Университет". Шел, нехотя переставляя ноги. Через двадцать минут вышел на станции "Дарница".
   Леся стояла на балконе и через прозрачную занавеску на окне видела, как бабушка накрывает стол. Внизу, во дворе, несмотря на вечерние сумерки, мальчишки гоняли мяч и какой-то упитанный мужчина в тенниске выбивал висящий на веревке ковер.