Кашин Владимир. Тайна забытого дела (Справедливость - мое ремесло - 2)

   Суббота вяло кивнул.
   - Я думаю, следует продолжить изучение людей, которые сталкивались когда-то с этим Гущаком.
   - Вам виднее, Дмитрий Иванович, но я остаюсь при своем мнении; сроки подходят, и я буду готовить материалы для обвинительного заключения по Василию Гущаку.
   Коваль ничего не ответил, молча кивнул лейтенанту, чтобы он завернул пуговицу в целлофан. Потом встал, потоптался возле стола и сказал, обращаясь к Андрейко:
   - Вам еще одно задание. Поинтересуйтесь, не встречался ли кто-нибудь из старых знакомых Андрея Гущака с ним, с Василием или с матерью Василия. И у всех ли у них есть алиби на день убийства.
   Лейтенант Андрейко вытянулся:
   - Есть! Но разрешите еще доложить, товарищ подполковник, что Решетняки летом живут на своей даче в Лесной, метрах в трехстах четырехстах от станции. Профессор лишь иногда ездит в город, в институт или на опытную станцию. Но в этом году они были на даче только половину июля. Затем неожиданно вернулись в город.
   Теперь заблестели глаза у Коваля.
   - Почему же вы молчали? Это ведь очень важно!
   - Я не успел... - начал оправдываться Андрейко, но подполковник уже спрашивал взглядом следователя - мол, что вы скажете на это?
   - Дача в Лесной? Ну и что? - ответил Суббота на немой вопрос подполковника. - Там сотни дач. - И он пожал плечами. - Если экспертиза установит, что пуговица - с куртки молодого Гущака, никакие дачи нам не потребуются.
   14
   Декабрьская ночь была лютой. Вечером потеплело, и внезапно пошел дождь - унылый, гнетущий. Но потом завыл ветер, и с черного неба посыпались крупный град и колючий снег. Ветер бешено менял направление дул со всех сторон, швырял метельные клочья.
   Особенно буйствовал ветер у национализированного особняка бывшего Кредитного общества. Здание стояло на холме, и его нещадно захлестывало дождем и заносило снегом. В густой и вьюжной тьме ничего не видно было и за шаг.
   Город тревожно спал в полном мраке. Казалось, ничто живое не может находиться в это время на улице.
   Но у подъезда особняка, под навесом, стоял совсем молодой матрос в черном промокшем бушлате и ботинках, которые давно развалились бы, если бы матрос не перевязал их проволокой. Он не выпускал из рук винтовки с примкнутым штыком и в минуты, когда ветер стихал, говорил девушке, которая прижималась к нему и которую он пытался защитить от ветра:
   - Буржуев не будет, Ванда, понимаешь, ни одного во всем мире.
   - А куда же их денут, Арсений?
   - На дырявую шаланду - и в море! Все люди равными будут, свободными.
   - А любовь будет?
   - Любовь? А как же! Свобода. Хочешь - люби, хочешь - нет.
   - И ты бросишь меня?
   Она погладила холодными пальцами его мокрое лицо.
   - Нет, - сказал матрос. - Никогда! Полундра! - внезапно спохватился он. - Чего ластишься? К часовому даже подходить нельзя!
   - Господи, весь промок... - не обращая внимания на его слова, вздохнула девушка. - Пойдем в подъезд!
   - Нет! Я должен охранять этого буржуя. Контра засела в нашем штабе, не иначе. Надо мировую революцию делать, а они поставили революционного матроса охранять капиталы. Пустил бы толстопузого на дно, да трибунала боюсь. - И матрос крепче сжал винтовку.
   - Ну ладно, ладно, - сказала девушка. - Я пойду. Побыла бы до утра, но раз нельзя...
   - Никуда не пойдешь, - сердито проворчал матрос. - В такую ночь прикончат в момент. - Он задумался. - Иди в подъезд. Восемнадцать пустых комнат, и никого не вселяют. - Он подошел к тяжелой двери, отпер ее, потом взял свою подругу за руку и повел в здание. - Выспишься, как в раю. Никто не увидит. Буржуи все спят.
   Но матрос ошибался, считая, что все в доме спят. Он стоял с Вандой в темной комнате, уговаривая ее чувствовать себя свободно в этом роскошном жилище, а тем временем в противоположном крыле дома, в квартире бывшего хозяина особняка - председателя правления Кредитного банка, а теперь "совслужащего" - специалиста, который не только заявил о своей лояльности, но даже согласился служить новой власти, - не спали. Не спал сам Павел Амвросиевич Апостолов, не спали его тайные гости, которых провели черным ходом, не спала напуганная метелью и недобрыми предчувствиями дочь Апостолова - ровесница Ванды. Не спала и смерть, притаившаяся в непроглядной темени коридоров особняка, смерть, которая уже избрала своей жертвой молодого матроса Арсения Лаврика.
   Просторный кабинет Апостолова, где в лучшие времена случалось Павлу Амвросиевичу принимать влиятельных и даже титулованных клиентов, утопал в темноте. В неосвещенном помещении едва белели запорошенные метелью высокие венецианские окна.
   Гости сидели в креслах и разговаривали негромко, но как люди, которые чувствуют себя дома в любой обстановке и только не считают нужным афишировать это.
   Хозяин, на ногах которого были мягкие туфли, похаживал по комнате, и его силуэт то появлялся у окна, то возникал рядом с кем-нибудь из гостей.
   - Как известно, - говорил он, - при переходе к нэпу денежная система была полностью разрушена. В условиях обесцененной валюты и постоянных эмиссий стабилизировать курс рубля невозможно. Но год назад большевики создали свой Госбанк. А в нынешнем году выпустили деньги нового образца, надеясь укрепить свой рубль.
   - Господин Апостолов! - послышался резкий голос человека, который сидел у окна. - Оставьте свои панегирики. Мы пришли по делу, а не для того, чтобы слушать то, что нам самим хорошо известно.
   - Понимаю, - отозвался хозяин. - И не стану вас задерживать. Хочу только обратить ваше внимание на обстановку и напомнить, что новая власть, учитывая тяжелое положение с финансами, идет на поклон к ею же проклятому частному капиталу. А это очень важно. В Одессе, например, губплан уже дал разрешение на открытие коммунального банка при условии максимального участия частных акционеров и минимуме государственного взноса. Совнарком разрешил открывать ломбарды и ссудные кассы для населения, по существу частные, хотя и под эгидою государства. И, главное, месяц назад объявлен декрет о свободном обращении благородных металлов и драгоценностей. Это вам, по всей вероятности, тоже известно.
   - Уповаете, что вам вернут бумаги, золото, бриллианты, вот этот ваш банк?
   Апостолов, остановившись у стола, замер в безмолвии.
   - Они затем и взяли вас на службу, чтобы вы не теряли надежды, сказал один из гостей. - Назначили управляющим. Будто бы ничего и не изменилось. И действительно... Ценности лежат там же, где лежали, в ваших сейфах, - как вы их только уберегли при всех сменах власти! И вы, так сказать, при них, вроде бы на старом месте. Но ценности не ваши, - сделав ударение на двух последних словах, заключил гость. - Теперь вы клюете на новую приманку, - видите ли, коммунисты возвращают хозяевам мелкие предприятия, дают в аренду, разрешают обращение золота и драгоценностей. Ничего вам не вернут, уважаемый. Что заграбастали, того из рук не выпустят.
   Произнесший эти слова, наверно, и сам не догадывался, что задел в душе Апостолова самые чувствительные струны. Бывший банкир мог жить только рядом со своими ценностями. Собственно говоря, и раньше не все ему здесь принадлежало, а по большей части было положено на сохранение или под залог: и фамильные драгоценности - бриллианты, золотые украшения, и акции, и другие бумаги, часть которых уже обесценилась, и слитки золота, золотые монеты и иностранная валюта. Но он привык видеть все это в своих сейфах, распоряжаться этими сокровищами, и, когда буря революции смела хозяев, он, как это ни странно, уверовал, что все отныне принадлежит ему.
   И в самом деле, внешне ничего не изменилось: Апостолов по-прежнему жил с семьею в том же особняке, работал в своем кабинете; внизу, в хранилище, в тех же сейфах, покоились драгоценности. Он сохранял эти богатства, лавируя между калифами на час. Так было и с гетмановцами, и с петлюровцами, и с деникинцами. И даже теперь, когда власть красных стала государственной, Апостолов надеялся на перемены. Пока он возле денег и деньги возле него, не все потеряно. Правда, опускаясь в подвал в сопровождении комиссара - молчаливого чахоточного наборщика, присланного из губисполкома, - он растерянно останавливался у входной двери, ожидая, пока тот откроет ее своим контрольным ключом...
   - А нэп - это всего только тактический ход, - продолжал все тот же гость. - Никто этого и не скрывает. Ленин сказал, что отступают для того, чтобы разогнаться и прыгнуть вперед. Хозяин потом и капиталом своим вдохнет жизнь в мертвые машины, и Советы заберут себе тогда уже действующие фабрики. Политика простая. И даже весьма. Только недальновидные люди могут клюнуть на этот крючок. Экспроприация, собственно, уже началась.
   - Сколько у вас активов? В наличности? - спросил глуховатый голос из глубины комнаты.
   - Около четырехсот тысяч золотых рублей, если считать весь запас. Или двадцать четыре тысячи червонцев.
   - Уточните.
   Апостолов подумал и ответил:
   - Золотой российской монеты - на двести тысяч рублей, золота в слитках - на сто шестьдесят, иностранной монеты - на двадцать три, банкнот английского банка - на двести тысяч фунтов.
   - А бриллианты и прочие камешки? - донимал Апостолова все тот же голос.
   - Немного, - ответил Апостолов после короткой паузы. - До тысячи каратов. Я их в расчет не принимаю.
   - Почему?
   Апостолов не ответил.
   - Хочу, Павел Амвросиевич, чтобы вы правильно нас поняли. Ценности как таковые нам не нужны. Мы плюем на золото и бриллианты - это продукт развращенного буржуазного общества. У нас к ним интерес сугубо политический. - Человек у окна на мгновение умолк, словно соображая, как лучше растолковать свою мысль. - Вы вчерашние "Известия" видели? Я принес. Жаль, что нельзя зажечь свет. Оставлю вам. Почитайте. Вскоре состоится Всеукраинский съезд Советов. Будут голосовать за создание Союза республик. Понятно? Мы знали, что это готовится. В течение всей осени проходили собрания и митинги, местные съезды Советов. Но мы надеялись, что большевики перегрызутся между собой. К сожалению, пока этого не случилось. Стало быть, нам надо немедленно переходить от слов к делу, действовать надо, Павел Амвросиевич!
   - Я вас не понимаю. При чем тут я? Как это связано с банком?
   - Прямо и непосредственно. Нам нужно, чтобы крестьяне поверили, что Россия экспроприирует у Украины ее хлеб, ископаемые богатства, банки. И поэтому мы обращаемся к вам, Павел Амвросиевич. Это также и в ваших интересах. Думаете, большевики надолго оставят вас здесь хранителем у вас же награбленного добра?! Так вот: вы передаете нам ценности из хранилищ банка. Спокойно, без шума. Мы их перепрячем. А тем временем пустим слух, что отсюда вывозят ценности. Интеллигенция первой поднимет голос протеста.
   - Но это же, простите, провокация! - нервно возразил Апостолов.
   - Возможно. Но известно ли вам, что произошло в московском хранилище ценностей, которое на их варварском языке именуется Госхраном? Некий Шелехес с компанией тайно отправил за рубеж несметное количество бриллиантов. В Петрограде Чека раскрыла такое же дело Названова. Начались массовые аресты. Заинтересовалась мировая общественность. Месяц назад Ленин дал интервью корреспонденту английских газет и заявил, что арестовывают в России не просто торговцев, а преступников и контрабандистов, которые вывозят платину, золото и камешки за границу. Таким образом, потери ценностей в России сейчас колоссальные. И это при крайней нищете, при экономической разрухе. Вы знаете, что шахтерам Донбасса нечем заплатить за уголь, бакинцам - за нефть и нынешней зимой страна может замерзнуть. И тогда первой жертвой будет ваш банк, Павел Амвросиевич, поскольку он сейчас не проводит операций, находится в резерве и является, так сказать, всего лишь навсего островом сокровищ.
   Человек у окна дал Апостолову возможность осмыслить услышанное. Затем продолжал:
   - Они, конечно, могут взять то, что им нужно, и из другого банка. И у нас нет возможности спасти всех. Но банк, возглавляемый вами... Это, разумеется, мера временная. Перепрячем, а когда все успокоится, возвратим.
   Голос умолк.
   Дико завыл ветер, который не утихал, а крепчал и, швыряя в окна то снег, то град, словно напоминал собравшимся у Апостолова господам, что за толстыми стенами особняка бушует буря и окрыленный революцией трудовой народ не на жизнь, а на смерть борется за свое будущее с теми, кто испокон веков жили за его счет.
   - У нас уже печатается листовка о предстоящем вывозе в Москву капиталов вашего банка.
   - У кого это "у нас", если не секрет?
   - Для вас не секрет. Листовка будет подписана левобережным бюро партии социалистов-революционеров.
   - Позвольте, - удивился Апостолов, - эсеры как партия, по-моему, больше не существуют.
   - В конце концов, это не имеет значения, - парировал человек у окна, по тону которого чувствовалось, что он - главное действующее лицо.
   - Я, грешным делом, подумал сперва, что петлюровцы...
   Человек у окна вскочил:
   - Знаете что, мальчик с бородой! Не будьте чересчур любопытны! Если уж на то пошло, то сегодня все мы - и эсеры, и анархисты, и даже петлюровцы - на одном вокзале и садимся в один и тот же поезд. Не мешкайте же и вы, Павел Амвросиевич, смотрите, как бы не опоздать к третьему звонку! А коли вы такой уж педант, то считайте, что имеете дело с народно-революционной организацией под романтическим названием "Комитет "Не горюй!".
   - Слышал о таком. Но...
   - Ну, смелее! Не бойтесь! Слышали как о банде? Да? Но это не банда. Это хотя и небольшая, но решительная и смелая народная организация. Сожалею, что в темноте не имею возможности отрекомендовать вам господина Гущака, который ее представляет.
   Из угла комнаты послышалось легкое покашливание, которое должно было удостоверить, что представитель "Комитета" слышит этот разговор и присоединяется к сказанному.
   - Мы можем справиться с этим делом и без вашей помощи, - продолжал все тот же голос. - Сил у нас для этого достаточно. Но мы хотели бы провести операцию тихо, чтобы иметь возможность свалить вывоз ценностей на большевиков. Ясно? Им-то зачем грабить? Они здесь и так хозяева. Ну, так что, господин Апостолов? Согласны?
   Апостолов молчал.
   - Что, все еще не верится, что сокровища принадлежат не вам? Мальчик с бородой! Хи-хи-хи!
   - А о семье моей вы подумали? - спросил Апостолов. - Что будет с детьми?
   - Вас, детей ваших и вашу жену - она ведь молодая и красивая! возьмем с собою. На произвол судьбы не оставим. Через некоторое время переправим в Польшу. А оттуда - сто дорог. У вас, кажется, в Берлинском банке кое-что имеется. Не смогли эвакуироваться ни со Скоропадским, ни с немцами, ни с Деникиным. Ныне фортуна дает вам последний шанс. Решайте!
   - Вы чрезвычайно информированы, - сухо заметил Апостолов, несколько оправившийся от первого испуга, который был связан с появлением в его кабинете странных незнакомцев. Павел Амвросиевич понял, что они заинтересованы в нем и не посмеют ни ограбить банк, ни убить его самого.
   - Такова наша служба.
   - Чрезвычайно информированы, - повторил Апостолов, словно не расслышав этих слов, и в голосе его прозвучала ирония. - Однако не совсем точно. Ни с гетманом, ни с Деникиным, ни тем паче с немцами я бежать из своего дома не собирался. Не собираюсь и с вами. Во всяком случае, мне надо еще как следует подумать. Моя цель состоит в том, чтобы сохранить ценности.
   - Для большевиков?
   - Для своих клиентов.
   - Это благородно. Кстати, у вас лежат и бумаги моей супруги. Но вернемся к делу. Какая здесь стража?
   - В данный момент небольшая. Только у центрального входа, откуда можно попасть в главный зал и в камеры хранения.
   - Ход со двора, которым мы вошли, тоже не охраняется?
   - Время от времени часовой осматривает его.
   - А со двора можно попасть в подвал?
   - Если пройти через мои комнаты до операционного зала. Но на пути металлическая сетка до самого потолка.
   - До потолка... до потолка... - проворчал невидимый собеседник. - У вас ведь ключ есть от сетки. При чем тут "до потолка" или "не до потолка"!
   Молчание. Только ветер по-прежнему швыряет в окна снег и град.
   - Меня удивляет, что так плохо охраняются ценности.
   - Банк, как вы знаете, не работает. Раньше это был небольшой банк Кредитного общества. После национализации не функционировал. А теперь его как будто собираются преобразовать во внешнеторговский. Торговля у нас с другими странами мизерная - экспортируем лес, пряжу, кустарные изделия, деревянные игрушки, керамику. И ввозим тоже всякую мелочь, берем, что дают. Советская власть пытается внешнюю торговлю расширить. Для валютных операций нужен на Украине банк с некоторым золотым запасом. Вот и воюют уполнаркомвнешторг - и не выговоришь, черт возьми! - с Советом народного хозяйства - за право распоряжаться этим банком с его активами.
   - Пока хозяева дерутся, кот сало съест, - засмеялся человек у окна. Ключи от хранилища, надеюсь, у вас?
   - У меня. Но контрольные - у комиссара. Своими открыть подвал не могу.
   - М-да... Не хотелось бы двери ломать... А от сейфов?
   - Сейфы тоже на контроле. Английские замки я открою, а французские только комиссар.
   - Заманить его сюда и... - предложил представитель "Комитета "Не горюй!", названный Гущаком. - Где он живет?
   - Нет, - решительно произнес человек у окна. - Никакого шума и никакого насилия!
   - Делу можно помочь, - вмешался в разговор глуховатый голос из глубины кабинета.
   - Что вы имеете в виду?
   - Сидит у меня одна пташка - спец по сейфам, медвежатник. На пятерку тянет даже с учетом амнистии. Организую ему побег и привезу сюда.
   - Вот это - дело другое, - одобрил человек у окна. - Следовательно, договорились, Павел Амвросиевич?
   - Только если силою заставите, то есть вывезете как заложника или пленного.
   - Хорошо. Операция состоится послезавтра в полночь. Ровно в двенадцать мы будем здесь. Полагаю, эта непогодь до тех пор продержится. Смотрите, Павел Амвросиевич, игра у нас честная. Нам, между прочим, и еще кое-что известно. Как, например, появился счет на ваше имя в Берлинском банке. Не за акции ли национализированных заводов юга России, которые вы недорого продали немцам, чтобы они по Брестскому договору предъявили их большевикам как свою собственность и содрали за них баснословные суммы?
   - Сейчас, когда Германия отказалась от каких бы то ни было претензий, все это потеряло свое значение.
   - Но денежки-то вы тем не менее взяли и положили на свой берлинский счет! Братья Череп-Спиридоновичи по аналогичному делу расстреляны. Всего-навсего государственная измена, милостивый государь!
   - Этого никто не может доказать.
   - Вам просто повезло, что Чека до вас еще не добралась. Но ведь дело еще не поздно обновить. Имейте в виду: раньше, чем вы донесете или хотя бы подумаете об этом, я буду знать. И куда бы вы ни побежали - все едино наткнетесь на меня или на моих коллег. И тогда сам господь бог вас не спасет.
   Матрос остановился, чиркнул зажигалкой, и Ванда увидела огромную, шикарно обставленную комнату. С потолка свешивались упитанные амуры с луками в руках.
   На мгновение ей стало страшно, словно она забралась в чужой дом воровать. Матрос понял ее состояние. Не гася зажигалки, он воткнул штык в мягкий диван, чтобы показать девушке, что все здесь теперь принадлежит не господам, а народу.
   Она успокоилась.
   Заметила на круглом столике серебряную статуэтку дискобола, в мерцающем свете зажигалки казалось, что атлет уже сбросил с себя серебряное оцепенение и толкнул круглый диск в воздух. Ванда залюбовалась статуэткой. Хотела взять себе, но матрос не разрешил.
   - Здесь, - объяснил он, - все наше, даже буржуйское золото в подвале. Но брать ничего нельзя. Даже тебе, люба.
   Они присели на канапе.
   Мокрая одежда стала в комнате тяжелой и липкой.
   Матрос дрожащими от нетерпения руками снял с девушки пальто, потом расстегнул кофту...
   15
   Встретиться с профессором Решетняком было не так-то просто. Только через несколько дней Коваль дозвонился до него по телефону. Член научных обществ, преподаватель института и исследователь, Алексей Иванович Решетняк физически не мог успеть во все места, где его ждали, и поэтому всячески избегал второстепенных дел. В большинстве случаев занимался ими не он сам, а его жена Клавдия Павловна или даже дочь Надя - молодой научный работник.
   В городской квартире профессора параллельные телефонные аппараты стояли в трех комнатах из четырех, и звонок одновременно раздавался и в гостиной, и в кабинете Алексея Ивановича, и в спальне, а порой и в комнате Нади, если она переносила к себе аппарат, оснащенный специальной вилкой для переключения.
   Сам Решетняк почти никогда трубки не снимал. Сперва брала ее Клавдия Павловна или Надя, которая передавала эстафету разговора матери. Та, в свою очередь, придирчиво расспрашивала, кто и откуда, зачем нужен Алексей Иванович, и чаще всего отвечала, что дома его нет и неизвестно, когда он придет - где-то в институте, в лаборатории или на опытном участке, в поле.
   В обычай это вошло давно. Когда-то Решетняк протестовал против чрезмерной опеки, но Клавдия Павловна сумела убедить мужа, что только так можно уберечь его от разбазаривания драгоценного времени и от всяких глупостей. Последние слова имели особый смысл.
   Дело в том, что очень давно, когда Решетняк брал еще трубку сам, как-то позвонила одна экзальтированная студентка и провозгласила сразу на три аппарата, что она, так же как и все остальные девушки их курса, влюблена в профессора Решетняка. После этого возражать против контроля жены стало действительно трудно. Решетняк сдался на милость победителя и навсегда был лишен телефонной самостоятельности.
   Ковалю пришлось отрекомендоваться все той же Клавдии Павловне. Сперва она не поверила: действительно, какое дело может быть у милиции к ученому Решетняку?! Подполковник напомнил, что свою трудовую деятельность доктор наук начинал с милиции, намекнул, что речь идет о делах давних и что он надеется на помощь уважаемой Клавдии Павловны.
   Решетняк спросила, не может ли она заменить Алексея Ивановича, у которого не только работы по горло, но и больное сердце, и его нужно оберегать от лишних волнений. Коваль заверил, что разговор не будет неприятным, просто небольшая консультация, касающаяся старых милицейских дел, а с Клавдией Павловной он непременно встретится, но отдельно и чуть-чуть позже.
   Заинтригованная и немного обеспокоенная, профессорша позвала супруга к телефону и, взяв трубку параллельного аппарата в другой комнате, услышала, как подполковник Коваль договорился с ее мужем о встрече на опытной станции.
   Едва переступив порог опытной станции, подполковник услышал громовой голос. Пробираясь через две комнаты, забитые мешками с семенами, шкафами с образцами бобовых, ржи и пшеницы, которые стояли не у стен, а загромождали проход, он наконец добрался до двери, обитой запыленным темным дерматином.
   Подполковник постучал и, не дождавшись ответа, отворил дверь. Вид кабинета говорил о том, что и это помещение, и те, через которые он прошел, находятся в распоряжении одного и того же хозяина. Здесь царил такой же беспорядок. Письменный стол профессора был завален бумагами, из-под которых высовывались уголки кулечков с семенами. На соседнем столе теснились грязные банки, склянки, пробирки. Стены были увешаны схемами и диаграммами, графиками с надписями: "Почва", "Влажность зерна", "Влияние солнечного света". Коваль мельком взглянул на эти заголовки, а иных прочесть не смог, потому что их наполовину заслоняли другие графики - их на каждом гвозде висело по нескольку штук.
   Обстановка кабинета подчеркивала и демонстрировала житейскую несобранность ученого, целиком и полностью сосредоточенного на своих экспериментах и поглощенного наукой. Во всем остальном Решетняк нисколько не был похож на героев романов и фильмов о рассеянных чудаках с учеными степенями. На его нарядный и даже, пожалуй, щеголеватый серый костюм накинут был свежий, тщательно отутюженный халат. Розовощекий, как ухоженный ребенок, хотя и седовласый, с седыми бакенбардами, профессор что-то горячо доказывал молодой женщине в таком же халате. Не обращая внимания на Коваля, остановившегося у двери, он время от времени выхватывал из кучи бумаг, лежащих на столе, какую-нибудь нужную бумажку.
   Но вот, резко оборвав себя, он обернулся к посетителю и, наклонив голову, недовольно глянул поверх очков.
   - Что угодно?
   - Мы, Алексей Иванович, договаривались с вами о встрече. Моя фамилия Коваль.
   - А-а, из милиции, - вспомнил Решетняк и засуетился. - Что же вы стоите у двери, как бедный родственник? Садитесь, пожалуйста.
   Он жестом дал понять женщине, что разговор с нею закончен, и она, забрав со стола какие-то бумаги и бросив на Коваля любопытный взгляд, вышла из кабинета.
   Подполковник плотно прикрыл за нею дверь и только после этого сел на предложенный профессором стул.
   - Я слушаю вас, - сказал Решетняк. - Простите, не знаю имени и отчества.
   - Дмитрий Иванович.
   - Так чем же могу, Дмитрий Иванович, быть полезен?
   Это было сказано тепло, даже немного заискивающе, и Ковалю вспомнились его мытарства, пока ему удалось дозвониться до Решетняка.
   Для Коваля не было мелочей, если это касалось дела, и он изучал не только биографию, но и привычки, пристрастия, характер человека. Представление, которое сложилось у подполковника о профессоре, совершенно не совпадало с тем Решетняком, который был перед ним. И, быть может, именно это сразу поразило Коваля и задержало его на пороге кабинета.