Кашин Владимир. Тайна забытого дела (Справедливость - мое ремесло - 2)

   Разговор получился долгий. Прежде чем расспрашивать о деле, ради которого он пришел, подполковник поинтересовался работой профессора, и тот, сев на своего конька, с увлечением рассказал об искусственной, то есть ускоренной, эволюции растений, о выведенных им и его коллегами новых сортах злаковых, которые дают не только высокий урожай, но и имеют богатое белками зерно. Он говорил, что главной заботой человечества всегда был хлеб насущный, и в наши дни, когда планета переживает демографический взрыв, просто необходимо позаботиться, чтобы земля давала самое высококачественное зерно. И не только земля. Сейчас он проводит опыты по выращиванию злаковых без почвы. Да, да, не огородных культур, не огурцов или помидоров! И если Дмитрий Иванович желает, он покажет теплицы, где пшеница выращивается гидропонным способом. Мечтает добиться, чтобы растение могло получать питательные вещества непосредственно из насыщенного воздуха. Разумеется, с помощью своей корневой системы...
   Поглядывая на оживленного собеседника, подполковник думал о том, что годы, которые очень изменяют человека, лишая его силы, юношеского задора и непосредственности, были милостивы к профессору Решетняку.
   Постепенно Коваль направил разговор ближе к делу.
   - Ах, двадцатые годы! Да, да! - воскликнул ученый, поблескивая глазами какого-то необычного цвета, - Коваль не мог назвать их ни серыми, ни карими, ни голубыми или зелеными, потому что они одновременно были и серые, и карие, и голубые, и зеленые, и совсем не тусклые, как у стариков. - Двадцатые годы! Нелегкие времена. Но какие прекрасные! Голые, босые, по нескольку дней без крошки хлеба - это правда. Но сила духа, Дмитрий Иванович! С двумя патронами против до зубов вооруженной банды. Впятером против сотни! А слова? Слова какие были! Порох! Милиция красная, рабоче-крестьянская, сознание - пролетарское! Мировая революция! Мировой коммунизм! Да-а-а... Юность революции - юность народа. Как Маркс говорил? Античные греки дороги нам, как наше детство, как рассвет человечества. А у новой эпохи, которая началась выстрелом "Авроры", у нового человечества был свой рассвет. Чем дальше уходим мы от тех событий, тем дороже становятся они. Правнукам нашим семнадцатый год будет казаться таким же далеким и легендарным, как нам баррикады Парижской коммуны.
   - Вы романтик, - улыбнулся Коваль.
   - Тогда все были романтиками.
   - Нет, не все, Алексей Иванович. Обыватель, например. Классовый враг.
   Решетняк назидательно поднял палец:
   - И там бывали свои "романтики". Да, да! Разочаровавшись в своей любви к России, которую они отождествляли с домом Романовых, кое-кто и под петлюровским трезубцем, и под гетманским шлыком* сражался за свою "правду". Брат на брата шел. Вспомните хотя бы "Всадников" Юрия Яновского. А что касается обывателя, то здесь вы, конечно, правы. Обыватель непоколебим в своей "философии" и именно этим особенно опасен. У него где бы он ни показал свое мурло - в царской России или в фашистской Германии - "романтика" всегда одна и та же - собственное благополучие. Однако мы, кажется, отклонились от темы, - спохватился Решетняк.
   _______________
   * Трезубец был олицетворением украинского национализма; шлык
   конусообразный верх шапки, которую носили приверженцы гетмана
   Скоропадского.
   - Нет, почему же, - успокоил его Коваль, который давно уже приучил себя терпеливо слушать собеседника - будь то друг, подозреваемый или преступник. - Это очень интересно, Алексей Иванович. А не хочется ли вам по-настоящему помолодеть?
   - То есть как? - профессор весело посмотрел на подполковника лучистыми глазами. Мгновение спустя в них вспыхнула и тут же угасла таинственная искра. - Это было бы чудесно! Лет на пять хотя бы. В растениеводстве эта проблема не только не решена, но даже еще и не поставлена в порядок дня. Нам, наоборот, нужны быстрый рост, ускоренное созревание, за которыми неминуемо следуют старение и смерть. А вот биологи, геронтологи - они, полагаю, что-нибудь да придумают.
   - Не на пять, а на все сорок пять, Алексей Иванович. Речь идет о том, чтобы вернуться в двадцатые годы, словно на уэллсовской машине времени, и завершить дела, которые остались тогда незавершенными.
   - Ничто не останавливается, Дмитрий Иванович. Ничто, как известно, не стоит на месте. Дела, не законченные мною, сделают другие, если только они, эти дела, не потеряли своей актуальности.
   - Я имею в виду уголовное дело, над которым когда-то работали вы. Как инспектор уголовного розыска.
   - Да, далековато вы забрались. - В глазах Решетняка появилось выражение задумчивости.
   - Дело Апостолова - Гущака. Ограбление банка. Помните? Последнее ваше дело.
   Ученый облокотился о стол и сжал пальцами лоб.
   - Мы возвратимся с вами туда, в двадцатые годы, - сказал Коваль. - Вы снова станете тем Алексеем Решетняком, молодым комбедовцем, который вступил в ряды красной милиции. Конкретные условия нашей сегодняшней задачи несколько иные, чем тогда. Мы как бы изменим ход событий: вас не вычистят из милиции, как это было в действительности, и вы закончите уголовное дело Апостолова - Гущака, доведете его до логического конца. Умозрительно.
   - Вряд ли это возможно, - возразил ученый. - Иные времена, иное понимание происходящего, да и сам инспектор милиции - совершенно не тот человек. - Решетняк добродушно улыбнулся Ковалю, глядя на него поверх сдвинутых на кончик носа очков. - А зачем это вам?
   - Все расскажу, Алексей Иванович, потерпите немного, прошу вас.
   - Дело Апостолова вел после меня инспектор розыска Козуб. Он перешел потом в Центророзыск, перед войной работал где-то прокурором или судьей, а теперь живет в Киеве, кажется, на пенсии.
   - Я о нем знаю. Он еще работает. Юрисконсультом.
   - Найдите его и поговорите с ним. А у меня, - Решетняк широко развел руки, словно хотел охватить всю комнату с ее мешками, снопами, стендами, банками, диаграммами и бумагами, - а у меня - столько дел! Некогда вздохнуть. Да и далек я от этого всего. Совершенно иное направление мыслей.
   - Конечно, не так-то легко от академической уравновешенности возвращаться в то тревожное время, к забытому делу. Но это ведь ваша молодость, Алексей Иванович!
   - Это для меня теперь - иная планета.
   - Но тот духовный подъем, который сотворил из не очень грамотного комбедовца интуитивно справедливого и умного юриста, надо полагать, еще жив в вашем сердце!
   - Еще бы! - улыбнулся Решетняк. - И наука ведь перестает быть наукой, едва появляется в ней, как вы сказали, "уравновешенность". А вы хитрец, товарищ подполковник! - И Решетняк молодо сверкнул глазами.
   - Что поделаешь, приходится. Вы когда-то тоже были хитрецом. Вашу супругу зовут Клавдия Павловна? - неожиданно спросил Коваль.
   - Да. Вы это знаете.
   - А девичья фамилия?
   - И это тоже вас интересует? - лицо Решетняка стало серьезным.
   - Да так, между прочим, - уклонился от конкретного ответа Коваль. Нам с вами все-таки придется сесть в машину времени и отправиться в прошлое. Там, в прошлом, вспомните, Алексей Иванович, был человек по фамилии Гущак. Андрей Гущак. Он принимал участие в ограблении банка.
   - Да... но...
   - Но почему мы возвращаемся к этому сейчас? Это вы хотите спросить?
   Профессор кивнул. Теперь он как-то нахохлился, и глаза его потеряли радужный блеск.
   - Потому что Андрей Гущак снова появился на горизонте. Приехал из Канады, куда он сбежал в двадцать третьем году.
   - Гущак?! Тот самый?! - профессор вытаращил глаза. - Но...
   Коваль снова закончил мысль за него:
   - Какое это имеет отношение к профессору Решетняку и к его жене? Да? Отвечаю. Бывший инспектор розыска Решетняк поможет нам установить старые связи Гущака.
   - Вы снова возбуждаете это забытое дело?
   - Нет. Дело появилось новое. Но связано оно со старым.
   - А зачем Гущак вернулся?
   - Это и меня интересует. - Коваль пристально посмотрел на профессора. - Интересует, кто, кроме него, мог знать, где спрятаны награбленные ценности. Миллионы! И почему дело было закрыто, хотя ценности так и не были найдены. Вы никогда не задумывались над этим?
   - Нет... Но если подумать... Дело закрыли потому... Да, потому, что все равно никто ничего не нашел бы. Ведь Гущак тоже считался погибшим. А теперь выясняется, что не погиб, а сбежал за океан. И денежки тоже мог с собою забрать.
   - Все осталось на нашей земле.
   - Гм... А почему вы спросили о жене?
   - Она не могла видеться с Гущаком?
   - По-моему, она и не знает, что на свете существует некий Гущак.
   - И вы тоже только от меня слышите о его возвращении из-за границы?
   - Конечно! Почему вы думаете, что Клавдия Павловна могла знать этого проходимца или даже видеться с ним? - перешел в наступление профессор, наклонив голову так, словно намеревался боднуть Коваля.
   - Пожалуй, об этом вы уже сами догадались по моему вопросу о ее девичьей фамилии.
   - Ах, вот оно что! - глаза Решетняка вспыхнули гневом. - К ней ограбление банка Апостолова не имело никакого отношения.
   - А куда девался сам Апостолов?
   Профессор пожал плечами:
   - Исчез бесследно. Скорее всего, его убили те же грабители, а возможно, и умер своей смертью. Сколько времени прошло! Ему сейчас за восемьдесят было бы. Нет, мы с Клавдией Павловной как уехали в село, так о нем больше ничего и не слышали.
   Решетняк уже понял, что инспектор милиции "прощупывает" его, и обиделся. Между тем Коваль, казалось, не замечал этого.
   - Не можете ли вспомнить, Алексей Иванович, где вы были и что делали в прошлый понедельник? От шести до десяти вечера? - без всякого перехода спросил Коваль.
   Профессор сперва никак не реагировал на вопрос. Потом проговорил сухо и холодно:
   - Никому нет никакого дела до моих личных дел. Надеюсь, наша беседа окончена? - и встал.
   Коваль жестом остановил его:
   - Нам прощаться рано, уважаемый Алексей Иванович. Кто-кто, а вы-то ведь прекрасно понимаете, что если инспектора милиции что-либо интересует, то это не каприз его и не прихоть.
   - Я слушаю вас, - Решетняк покорно сел.
   - В понедельник, между шестью и десятью вечера? - напомнил Коваль.
   - Не помню.
   - А ваша жена?
   Решетняк ответил не сразу и словно пересиливая себя:
   - Тоже не помню. Не следил. Но, наверно, дома. Или на даче. Мы в те дни еще жили на даче.
   Коваль не настаивал на ответе. Он, казалось, остался доволен первым знакомством с профессором. Прощаясь с немного встревоженным и рассерженным Решетняком, он крепко пожал его руку, словно благодарил за беседу.
   16
   Не было у профессора Решетняка такого уж острого желания путешествовать в прошлое. Но после ухода Коваля долго еще сидел он в своем кабинете один. И вспоминал свою молодость.
   Усталый инспектор милиции Решетняк поднимался по улице, которая вела к центру города. Электростанция работала с перебоями, и трамваи ходили несколько часов в сутки - перед началом смены на заводах и в конце рабочего дня. Вагоны то и дело сходили с рельс или ломались; когда показывался на линии ветхий трамваишко, он был со всех сторон так облеплен людьми, что о посадке на него не могло быть и речи.
   После двух беспокойных ночей, - все милиционеры во главе с начальником Гусевым проводили очередные облавы на грабителей, дезертиров, спекулянтов, освобождая город от всякой нечисти, - Решетняк еле стоял на ногах. Холодный воздух немного взбадривал, отгонял сон.
   На улицах быстро темнело. Единственный фонарь - луна и та все время пряталась за тучи. И только на центральных площадях мерцали настоящие фонари, то раскаляясь добела, то тлея багровыми точками.
   В холодной каменной постели ежился и тяжело дышал окоченевший большой город. Оборванный, голодный, полный неудержимого энтузиазма строителей новой жизни и вражеского сопротивления. Суетливый днем, он замирал с наступлением темноты, когда открывались двери тайных явок и притонов и на опустевшие улицы, как тараканы, выползали подонки.
   Смутные звуки вечернего города волнами накатывались на Решетняка: кто-то с радостным волнением открывал новый закон в науке, где-то плакали от голода дети, кто-то рассказывал завороженным слушателям о прекрасном будущем и о мировой революции, где-то умирали от неизлечимых болезней.
   Издали, с моста, невидимого в темноте, донесся женский визг. Решетняк, несмотря на усталость, хотел было свернуть туда, - ведь в глухих местах часто нападали на прохожих грабители, - как неожиданно вплелись в этот визг игривые нотки, и он только покачал головой. Не обращая внимания на холод и мрак, по площади сновали прохожие. Под одним из фонарей собралась толпа.
   Решетняк сделал над собой усилие и пошел туда. Сработало чувство ответственности за все происходящее кругом - чувство, которое чрезвычайно обострилось у него за время работы в милиции.
   Опять голоса. Выделялись возмущенные: женские и властный мужской. У фонаря под присмотром двух милиционеров сбились небрежно одетые молодые женщины. Некоторые из них что-то с возмущением выкрикивали, другие плакали.
   Третий милиционер, пожилой, коренастый усач, хватал на улице других женщин и вел под фонарь, поворачивал их лицом к свету, безапелляционно бросал: "Проститутка!" - и, несмотря на слезы и возмущение женщин, передавал их под охрану своих товарищей.
   Когда Решетняк приблизился, усач подвел под фонарь очередную жертву молодую женщину в длинном пальто, сшитом из театральных портьер.
   - Как вы смеете! - кричала та, пытаясь вырваться.
   Но усач посмотрел на подкрашенные ее губы, перехватил испуганный ее взгляд и, секунду подумав, бросил:
   - Не отпускать!
   Решетняк назвал себя, спросил, кто разрешил производить эту уличную облаву и вот так позорить людей. Всех женщин приказал отпустить. Милиционер не подчинился. Заявил, что отведет их всех на медицинский осмотр, после чего больных будут лечить, а здоровых отправят на принудительные работы.
   - Хватаете всех подряд, - сказал спокойно Решетняк милиционеру. Есть приказ главмилиции, запрещающий массовые облавы на проституток. Да и вообще разве можно вот так, без разбора!
   - У меня на них глаз наметан, - самодовольно ответил усач. - Еще со старого режима. Сразу узнаю. Вы не беспокойтесь, товарищ инспектор, искореним эту буржуйскую заразу.
   - Лучше проверять и задерживать тех, кто их соблазняет, - и Решетняк кивком головы указал на сытого мужчину, который стоял поодаль и ждал, пока отпустят хотя бы одну из женщин. - Кто за ломоть нэпманского хлеба потешается над нашими пролетарскими девчатами. А за нарушение приказа главмилиции попадете под трибунал, - пригрозил Решетняк.
   Эта угроза, а может быть, и то, что незнакомый инспектор решительно передвинул по ремню кобуру, повлияло на усача. При том дефиците на оружие, который все время ощущала милиция, персональный наган красноречивее любого документа свидетельствовал, что владелец его - высокое начальство.
   - Отпустите! - еще раз приказал Решетняк и сказал женщинам: - Тем, кого это касается, советуем покончить с позорным прошлым. Революция дала женщинам равные права с мужчинами. Идите на биржу труда. Ну, а кто не послушается, к тем придется применить принудительные меры. Внизу, в конце площади, - диспансер, где можно пройти медицинский осмотр и получить бесплатную помощь.
   Произнося эти слова, Решетняк обратил внимание на молоденькую, окончательно замерзшую девушку, которой старый платок заменял и головной убор, и пальто. Где-то видел он эти большие, широко поставленные глаза, это красивое продолговатое личико. И сразу вспомнил: дочь банкира Апостолова, которую он допрашивал. Девушка очень похудела и осунулась, даже при слабом свете фонаря лицо ев казалось белым и словно прозрачным, а глаза от этого - еще больше и темнее. Как же ее зовут?..
   Тем временем женщины, освобожденные из-под стражи, порхнули в разные стороны. Милиционер, считавший себя специалистом по массовым облавам, что-то ворчал, обращаясь к товарищам. Его угнетало чувство невыполненного долга: он так и не понял, почему ему запретили вылавливать проституток.
   А Решетняк стоял и все еще пытался вспомнить, как зовут девушку в платке.
   Она пробыла в камере одну ночь. На допросе сразу выяснилось, что арестовали ее зря - помочь милиции разобраться в ограблении банка она не могла. И Решетняк отпустил ев домой. Потом, работая над делом Апостолова, несколько раз вспоминал ее. Но для дальнейшего расследования она тоже не понадобилась, и он больше не интересовался, как сложилась ее судьба. Неужели пошла на панель? "Клава!" - вспомнил он наконец.
   - Клава! - крикнул он. - Клава, подождите!
   Апостолова испуганно обернулась. Толстяк, который терпеливо ждал именно ее и теперь поплелся следом за ней, тоже остановился.
   - Что вам угодно? - зло бросила Клава, когда Решетняк приблизился.
   - Не узнаете?
   - Узнаю, - сказала девушка. - Чека.
   - Инспектор милиции, - поправил Решетняк.
   Она махнула рукою, и это должно было означать, что ей все равно.
   - А это кто с вами? - спросил Решетняк, указывая на толстяка.
   - Я сосед их, с детства знаю, - заговорил толстяк. - Могилянский. Рад познакомиться, товарищ инспектор. Вижу, схватили ее милиционеры и не пускают. Думал личность ее удостоверить. А вы правильно сделали. Благородно. Разве можно людей обижать? Хватают на улице честных девушек и куда-то тащат. Как при старом режиме.
   - Мне холодно. Пустите. Я пойду, - сказала Клава, не поднимая глаз.
   - Она - порядочный человек. Из интеллигентной семьи. Да вы, наверно, знаете, товарищ инспектор, раз по имени называете. Дочь известного в городе человека, сочувствовавшего Советской власти.
   - Апостолов - сочувствовал? - внимательнее присмотрелся к толстяку Решетняк. - А что вы о нем знаете?
   - Ничего, кроме того, что он отвез Ленину все ценности банка. Плохо только, что детей бросил на произвол судьбы.
   - Откуда вы это взяли?
   - Слухом земля полнится. Но, извините, товарищ инспектор, дела... Мельницу открываю. Паровую. Ленин сказал, что с голодом надо покончить. А для этого мука нужна, мельницы, экономическая инициатива. До свиданья.
   Он еще раз посмотрел на Клаву и свернул за угол.
   - Как вы попали в эту историю? - спросил Решетняк, хотя сам все видел. Ему просто хотелось заговорить с этой красивой девушкой неофициально.
   Она же поняла его по-своему:
   - Как все, так и я! Что вам надо? Может быть, то же, что и всем? Все вы одинаковые... все!.. - она с трудом сдерживала ненависть.
   - Успокойтесь, прошу вас, - сказал Решетняк. - Я хочу вам только добра. Расскажите мне, пожалуйста, как вы живете, что делаете. - Он взял девушку за руку, но Клава вырвалась и убежала в темноту.
   Решетняк лишь покачал головою, ощущая, как после короткого нервного возбуждения усталость еще сильнее навалилась на него, махнул рукой и, тяжело переступая ногами, пошел своей дорогой.
   Он буквально засыпал на ходу. И сквозь эту полудрему был в состоянии подумать только о том, что стоит, пожалуй, еще раз допросить дочь Апостолова и вызвать этого... Могилянского.
   Но в одно мгновение все смешалось и потерялось в утомленном мозгу скорее бы добраться до дома и свалиться в кровать!
   17
   Василий поднялся с дощатых нар, еще раз измерил шагами узкую камеру. Через глазок в обитой железом двери в который раз увидел темный коридор с единственной тусклой лампочкой, не гаснувшей ни днем, ни ночью. В конце коридора, спиной к нему, сидел дежурный надзиратель в той же позе, что и два часа назад, и что-то быстро писал. Время от времени он разминал пальцы, поднимал голову и поворачивал ее к открытому, забранному решеткой окну, через которое в душный коридор поступало хоть немного свежего воздуха, и смотрел на пронзительно ясное голубое небо, такое желанное и такое недоступное для Василия.
   Чего только не передумал Василий за эти несколько страшных дней в камере. Казалось, вторую жизнь прожил на деревянных тюремных нарах "капэзэ" - камеры предварительного заключения, похожих на лобное место, жизнь, которая так не вязалась с прежней, теперь такой далекой и невозвратимой.
   Несправедливость и бессмысленность того, что произошло, никак не укладывались в его сознании, и от этого голова шла кругом, и в сердце закрадывался холод, и было жутко, как в кошмарном сне, когда падаешь с головокружительной высоты прямо в зияющую черную бездну.
   Леся, наверно, все уже знает. Мысль о ней была самой тяжкой, самой мучительной.
   "Что она знает об убийстве? Следователь, этот въедливый и настырный, этот злой человек, наверно, уже вызвал ее и сказал ей, что я - убийца... Какой ужас! Он оперировал "фактами", "доказательствами". Бедная Леся! К тому же следователь - молодой, Леся может ему тоже понравиться, и он приложит все усилия, чтобы убедить ее, что я - вампир в человеческом облике". И от мысли, что он бессилен, что не может защитить себя, Василий заскрипел зубами.
   Тем временем в коридоре послышался шум. Он доносился из какой-то камеры. Это был сдавленный волнением хриплый голос человека, который что-то просил, плакал, ругал и укорял себя, кому-то грозил. А потом началась истерика. Дежурный уговаривал его успокоиться.
   - Не могу я здесь больше, начальник, - отвечал ему из камеры тот же хриплый голос, - не мог-гу! Выпусти меня! Сдохну я тут! Пусти на улицу, пусти!
   - Ты, брат, не шуми, - спокойно повторял, как видно, ко всему привыкший надзиратель. - Сиди тихо, ты здесь не один. Только нервы людям треплешь. Виноват ты или нет - выяснится. Тогда и пойдешь себе или на улицу, или еще куда. Не маленький, понимать должен - я же тебе не суд, выпустить тебя не имею права.
   - Пусти! Хоть ненадолго!
   - Замолчи!
   - Хоть закурить дай, начальник!
   - На, и успокойся! Ох, и надоел ты мне!
   - А что мне делать! Сколько уже вою здесь, как пес на луну! А ты, вижу, не злой. Может, пустишь хоть по двору погулять? Пусти, а? Пусти-и-и! - снова однотонно, безнадежно завел он. А потом грязно выругался.
   - Тьфу! Шаромыжник! - в сердцах сплюнул надзиратель и пошел в свой угол, к окну.
   И снова все стихло...
   Слово "убийца" состоит из шести букв. Шесть букв, а сколько страданий, когда из этих шести букв слагают слово и бросают его в лицо невинному человеку! А как доказать, что ты не виноват? Ну как? Как? И что из того, что когда-нибудь разберутся и, может быть, посмертно реабилитируют?
   Нет, лучше не думать об этом. Не думать и о том, как милиционеры обыскивали, снимали пояс, забирали все, чем можно лишить себя жизни. Лучше думать, что все уладится, что найдут настоящего убийцу, а перед ним, Василием, - черт бы их побрал! - извинятся, вежливо попросят прощения и выпустят - дышать, радоваться, жить, любить...
   А Леся? Что думает обо всем этом она? Неужели верит вздору, нелепице, небылице, этому бессмысленному обвинительному заключению, которое, словно ярлык, наклеил на него следователь? Неужели отвернется, не протянет никогда руки? На душе было тоскливо, когда он думал о том, что Леся может, имеет право отречься от него, хотя он ради нее, именно ради нее, даже под угрозою страшного приговора скрывает свое алиби!
   Да. У него есть алиби. Два человека, два свидетеля - Люда и ее мать Евгения Михайловна - могут подтвердить, что в тот вечер он был в Киеве. Но если бы Леся узнала, куда и зачем он ходил перед свиданием с нею! Как нелепо, как ужасно все сложилось!
   Нет, все уладится и без алиби, успокаивал себя Василий, и Леся ничего не узнает, и представления не будет иметь о том, что целые полгода их знакомства ему приходилось хитрить, обманывать, мучиться, бояться потерять ее - худенькую девочку с доверчивыми глазами, с тонкими длинными пальцами, которые так беспомощно и нежно ложатся на его руку. Он своими силами пытался выпутаться из этой истории и... запутался окончательно.
   Лучше было бы сразу рассказать Лесе о Люде. Но не рассказал. Побоялся, что Леся уйдет от него. А потом было уже поздно...
   С Людой он познакомился в спортивном лагере университета, куда ездил к своему приятелю. Это было прошлым летом, год назад. Разве мог тогда знать, что вскоре встретит другую девушку, которую зовут Лесей и которая станет для него смыслом жизни, научит его иначе, чем раньше, смотреть на взаимоотношения с девушками! Понимал, что это не оправдывает его даже в собственных глазах, но хватался и за такую соломинку.
   К тому времени, когда в его жизни появилась Леся, с Людой дело зашло так далеко, что уже невозможно было все оборвать. Он начал вертеться, лавировать, чувствуя себя негодяем и перед той, и перед другой, делал все, чтобы Люда ничего особенного не заподозрила, но все-таки осторожно, исподволь пытался дать понять, что не может к ней относиться так, как раньше.
   Но Люда ничего не замечала или делала вид, что все хорошо. И, хотя эта связь стала тяжелой и обременительной, Василий каждый раз, когда Люда проявляла особенную сердечность и теплоту, трусливо поддавался ей, уступал, уходя от откровенного разговора, не решаясь рубить сплеча, опасаясь слез и истерики. И - доигрался.
   В тот вечер, перед свиданием с Лесей, он наконец-то решился. Шел к Люде, чтобы все сказать. Будь что будет! Люда должна понять, должна простить, она ведь вообще-то добрый, хороший человек. Как он презирал себя в душе, даже ненавидел себя, приближаясь к ее дому!
   Да, у него есть алиби. Но ведь на суде, спасая себя, он должен будет сослаться на Люду, Леся обо всем узнает, и измены она не простит.
   В тот день, купаясь с Лесей в Днепре, он почувствовал в себе решимость: кончить все немедленно! А тут дед. Нужно было проводить его на поезд. Хотя какой он ему, в конце концов, дед - чужой человек! Конечно, жаль старика. И кому только понадобилось его убивать? Но как же приходится мучиться из-за этого убийства ему, Василию! Лучше бы уж не приезжал: и сам бы жив остался, и внука своего в беду бы не втравил!