- Я говорил о тебе с Джимом. Повидайся с ним. Вот, - и он протянул
мальчику пластиковый диск. - Я не стал бы этого делать, если бы не
разглядел в тебе кое-что. Иди к Джиму.
Он остановил Сэма у двери.
- Ты далеко пойдешь. И ты ведь не забудешь старого Слайдера?
Некоторые забывали. Но я могу причинить неприятности так же легко, как
делаю одолжения.
Сэм вышел, а толстый зловещий старик продолжал чихать и хихикать.
Он увиделся с Джимом Шеффилдом. Тогда ему было 14, и он был силен,
невысок и сердит. Шеффилд оказался сильнее и больше. Ему было 17, этому
выпускнику школы Слайдера, независимому хитрому бизнесмену, чья банда уже
приобретала известность. Человеческий фактор всегда был важен в интригах
башни. Это не просто политика: нравы этой эпохи были так же пунктуальны и
сложны, как и в общественной жизни маккиавеллиевой Италии. Простая правда
была не только незаконной, но и отдавала дурным вкусом. Главное - интриги.
В постоянно изменяющемся балансе власти человек должен был перехитрить
своего противника, запутать его в собственной паутине, заставить
уничтожить самого себя - вот в чем заключалась игра.
Банда Шеффилда работала по найму. Первым заданием Сэма Рида - фамилию
Харкер он прилагал лишь к членам наиболее влиятельной семьи своей башни -
стало отправиться под воду вместе с одним более опытным товарищем и
собрать образцы синеватой водоросли, запрещенной в башне. Когда он
вернулся через тайный выход, то удивился, увидев ждущего Слайдера. Тот
держал наготове портативный лучевой механизм. Маленькое помещение было
герметически закупорено.
На Слайдере была защитная одежда. Голос его доносился через
диафрагму.
- Стойте на месте, парни. Держи, - он бросил лучевой механизм Сэму. -
Облучи этот пластиковый мешок. Он закрыт? Хорошо. Облучи его сверху, так.
Теперь медленно поворачивай.
- Подождите... - начал второй парень.
Слайдер фыркнул.
- Делай, что я говорю, или я сломаю твою тощую шею. Поднимите руки.
Поворачивайтесь медленно, пока я вас облучаю... вот так.
Потом они все втроем встретились с Джимом Шеффилдом. Джим был
послушен, но сердит. Он попытался спорить со Слайдером.
Слайдер фыркал и тер свои седые волосы.
- Заткнись, - сказал он. - Ты слишком вырос из своих башмаков. Если,
затевая что-нибудь новое, не забудешь спросить меня, убережешься от многих
неприятностей. - Он хлопнул по пластиковому мешку, который Сэм положил на
стол. - Знаешь, почему эта водоросль запрещена в башне? Твой патрон не
предупреждал тебя, что нужно с нею обращаться осторожно?
Широкий рот Шеффилда изогнулся.
- Я был осторожен.
- С ней безопасно обращаться в лабораторных условиях, - сказал
Слайдер. - Только так. Это пожиратель металла. Разлагает металл. Когда с
нею правильно обращаются, она безвредна. Но в сыром помещении, вот так,
она может высвободиться и наделать много бед - и приведет в конечном счете
к тебе, и ты кончишь в терапии. Ясно? Если бы ты сначала пришел ко мне, я
сказал бы, что нужно взять с собой ультрафиолетовую установку и облучать
водоросль. Она могла прилипнуть к костюмам парней. В следующий раз ты так
легко не отделаешься. Я не хочу оказаться в терапии, Джим.
Старик выглядел безвредно, однако Шеффилд потупил взгляд. Со словами
согласия он встал, подобрал мешок и вышел, поманив за собой ребят. Сэм на
мгновение задержался.
Слайдер подмигнул ему.
- Ты делаешь массу ошибок, когда не слушаешься советов, парень, -
сказал он.
Это был лишь один из многих эпизодов его внешней жизни. Внутренне он
был рано развившимся, аморальным, мятежным. Прежде всего мятежным. Он
восставал против краткости жизни, которая делала всякое обучение тщетным,
когда он думал о бессмертных. Он восставал против собственного тела,
толстого, приземистого, плебейского. Он восставал скрытно, сам не зная
причин, восставал против того, что невозвратно вошло за первые недели в
его жизнь.
В мире всегда существовали разгневанные люди. Иногда гнев, как у
Ильи, - это огонь господень, и человек остается в истории как святой, чей
гнев двигал горами, чтобы улучшить человечество. Иногда гнев разрушителен,
и великие полководцы вырастают, чтобы уничтожить целые нации. Такой гнев
находит свое внешнее выражение и не должен скрывать своего хозяина.
Но гнев Сэма Рида был направлен против таких вечных явлений, как
время и судьба, и единственной целью, которую мог найти этот гнев, был сам
Рид. Разумеется, такой гнев неестествен в человеке. Но Сэм Рид и не был
нормален. И отец его не был нормален, иначе он никогда бы не стал так
несоответственно вине мстить сыну. Игрок, скрывавшийся в крови Харкеров,
ответствен за этот гнев, в котором жили отец и сын, разделенные,
гневающиеся по разным поводам, но восстающие против всего и прежде всего
против собственной жизни.
Сэм прошел через много внутренних фаз, которые поразили бы Слайдера,
Джима Шеффилда и остальных, с кем он тогда работал. Так как мозг его был
сложнее, чем у них, он способен был жить на многих уровнях и скрывать это.
С того дня, как он впервые открыл большие библиотеки башен, он стал
страстным читателем. Он никогда не был только интеллектуальным человеком,
и внутреннее беспокойство мешало ему овладеть каким-либо одним полем
знания и тем самым подняться над собственным положением благодаря
единственному преимуществу, которым он обладал, - благодаря своему мозгу.
Но он пожирал книги, как огонь пожирает топливо, как собственная
неудовлетворенность пожирала его самого. Он поглощал толстые книги,
касавшиеся любого вопроса, встречавшегося ему, и отягощался знаниями,
бесполезно запасавшимися в его мозгу. Иногда эти знания помогали ему
совершить мошенничество или скрыть убийство. Чаще же они просто лежали,
нетронутые в мозгу, приспособленном для хранения тысячелетнего опыта, но
обреченного исчезнуть меньше чем через столетие.
Самое плохое заключалось в том, что Сэм Рид так и не знал, что в
сущности его беспокоит. Он боролся с собственным сознанием, пытаясь
избавиться от подсознательного знания о своем наследии. Некоторое время он
надеялся найти ответ в книгах...
В те ранние дни он видел в книгах отсрочку от эскапизма, который
позже он испытал во многих формах - среди них наркотики, несколько женщин,
беспокойные переезды из башни в башню, - пока не набрел в конце концов на
одну великую, невероятную, невыполнимую задачу, решение которую стало его
судьбой.
В следующие 15 лет он читал, быстро и спокойно, в библиотеках всех
башен, где ему пришлось оказаться, и это противоречило тем незаконным
делам, в которые он все время впутывался. Глубокое презрение к людям,
которых он обманывал, прямо или косвенно, сочеталось с презрением к своим
товарищам. Сэм Рид ни в каком отношении не был приятным человеком.
Даже для самого себя он был непредсказуем. Он был жертвой огня
ненависти к самому себе, и когда огонь разгорался, его беззаконность
принимала очень резкие формы. Он стал пользоваться дурной репутацией.
Никто не доверял ему - да и как можно было, если он сам не доверял себе? -
но мозг и руки у него были настолько искусны, что его услуги пользовались
большим спросом, хотя и могли привести к кровавым убийствам, если Сэм Рид
давал волю своему характеру. Многие искали его. Многие даже находили его
очаровательным.
Ведь жизнь в башнях стала очень ровной, а это неестественно для
человека. Во многих, многих людях скрывался отблеск того мятежного
пламени, которое непрерывно пожирало Сэма Рида, изредка вырываясь наружу
самым странным образом. Психологические защитные механизмы принимали самые
странные формы, как, например, волна кровожадных баллад, популярность
которых захлестнула башни в юношеские годы Сэма. Менее странным, но не
менее всеобъемлющим было близкое к обожествлению увлечение днями старых
вольных товариществ, последнего романтического периода человечества.
Глубоко в человеческом разуме скрывается убеждение, что война
великолепна, хотя уже тысячу лет как она стала ужасной. Но все же традиция
сохранялась, может быть потому, что и ужас сам по себе привлекателен.
Впрочем многие из нас переведут его в другие термины, прежде чем им
восхищаться.
Вольные товарищи, которые были серьезными, тяжело трудившимися
людьми, управлявшими военными машинами, превратились в хвастливых героев в
публичном мнении, и многие вздыхали, что эти дни остались далеко позади.
Они в измененных формах пели воющие баллады вольных товарищей первых
дней освоения Венеры. Эти баллады, в свою очередь, представляли собой
видоизменение песен старой Земли. Но сейчас их пели по-другому.
Синтетические вольные товарищи в аккуратных костюмах представали перед
восхищенной аудиторией, которая внимала каждому их слову, не догадываясь,
насколько они неверны.
Исчезла выразительность, сила и в словах, и в ритме. Потому что башни
были воплощенной неподвижностью, косностью, а косные люди не умеют
смеяться. Их юмор носит эксцентрический, окольный характер - скорее
хихиканье, чем хохот. Хитрость и иносказательность - основа их юмора.
Смех их груб и открыт. У смеха единственная альтернатива - слезы. И
слезы означали поражение. Только пионеры смеются в примитивной полноте
смыла этого слова. Никто в башнях тех дней не слышал настоящего смеха во
всей его грубости и смелости, кроме разве немногих стариков, помнивших
прежние дни.
Сэм Рид вместе с остальными воспринимал вольных товарищей -
исчезнувших, как динозавры старой Земли, и почти по таким же причинам, -
как воплощенье великолепной романтики. Но он понимал причины такого
восприятия и в глубине души насмехался над собой. Не вольные товарищи, а
связанные с ними представления о свободе - вот что в конечном счете
очаровывало их всех.
В сущности они не хотели такой жизни. Она ужаснула и отпугнула бы
большинство людей, грациозно предававшихся в руки каждого, кто предлагал
им моральную или умственную поддержку.
Сэм читал о пионерских днях Венеры с свирепой жаждой. Человек может
всего себя отдать борьбе с таким соперником, как дикая планета, с которой
борются поселенцы. Он с горящей ностальгией читал о старой Земле, о ее
широких горизонтах. Он напевал про себя старые песни и старался
представить себе вольное небо.
Беда его заключалась в том, что его собственный мир был простым
местом, усложненным лишь искусственно, но так, что никто не мог бы
поранить себя об окружающие барьеры: эти барьеры тоже были искусственными
и падали при столкновении. Когда колотишь их одной рукой, другой нужно их
придерживать.
Единственным достойным противником, найденным Сэмом, оказалось время,
длинная сложная протяженность столетий, которых - он знал это - ему не
прожить. Поэтому он ненавидел мужчин, женщин, весь мир, себя самого. За
отсутствием достойного противника он сражался со всеми.
И так продолжалось в течение 40 лет.
Все это время оставалось справедливым одно обстоятельство, которое он
осознал смутно и без особого интереса. Голубой цвет трогал его так, как
ничто не могло тронуть. Он объяснил это частично рассказами о старой Земле
и ее невообразимо голубом небе.
Здесь же все было пропитано водой. Воздух на поверхности тяжел от
влаги, облака тоже провисали от воды, и серые моря, одеялом покрывавшие
башни, вряд ли были более влажными, чем облака и воздух. Поэтому голубизна
утраченного неба прочно связалась в сознании Сэма со свободой.
Первая девушка, с которой он вступил в свободный брак, была маленькой
танцовщицей в кафе на одном из Путей. Она надевала скудный костюм из
голубых перьев цвета забытого неба Земли. Сэм нанял квартиру на одной из
отдаленных улиц башни Монтана, и в течение шести месяцев они ссорились
здесь не больше, чем другие пары.
Однажды утром он вернулся туда после ночной работы с бандой Шеффилда
и, раскрыв дверь, ощутил какой-то странный запах. Тяжелая сладость висела
в воздухе и острая, густая, чем-то знакомая кислота, которую не многие в
башнях смогли опознать в эти упадочные дни.
Маленькая танцовщица, сжавшись, лежала у стены. Лицо ее было закрыто
бледно окрашенным цветком, лепестки которого сжимались, как многочисленные
пальцы, крепко прижимая цветок к ее черепу. Цветок был желтый, но прожилки
лепестков теперь стали ярко-красными и красная жидкость текла из-под
цветка на голубое платье девушки.
Рядом с ней на полу лежал цветочный горшок, разбросав зеленую
обертку, в которой кто-то послал ей цветок.
Сэм никогда не узнал, кто это сделал и зачем. Возможно, какой-то его
враг мстил за прошлые оскорбления, возможно, один из друзей - некоторое
время он подозревал Слайдера - боялся, что девушка возьмет над ним слишком
большую власть и отвлечет от выгодного, но темного бизнеса. А может, это
была соперница - танцовщица, потому что среди людей этой профессии шла
непрекращающаяся борьба из-за немногих возможностей работы в башне
Монтана.
Сэм произвел расследование, узнал то, что ему было нужно, и вынес
бесстрастный приговор тем, кто мог быть виновен. Впрочем, Сэма это не
слишком занимало. Девушка была не менее неприятной особой, чем сам Сэм.
Просто она была удобна, и у нее были голубые глаза. Когда Сэм занимался ее
убийством, он заботился не о ней, а о своей репутации.
После нее приходили и уходили другие девушки. Сэм обменял маленькую
квартиру на лучшую в соседнем квартале. Затем он закончил одну чрезвычайно
выгодную работу и оставил очередную девушку и квартиру ради элегантных
апартаментов высоко в центре башни над главным Путем. Он отыскал
хорошенькую синеглазую певицу, чтобы делить с ней эти апартаменты.
К началу этого рассказа у него были три квартиры в разных башнях,
одна исключительно дорогая, одна средняя и одна тщательно подобранная
квартира в портовом районе в самом темном углу башни Вирджиния. Жильцы
соответствовали этим квартирам. Сэм по-своему был эпикурейцем. Теперь он
мог позволить себе это.
В дорогой квартире у него были две комнаты, куда никто не смел
входить. В них находилась растущая библиотека и коллекция музыкальных
записей, а также тщательно подобранный набор напитков и наркотиков. Об
этом его коллеги по бизнесу не знали. Он приходил сюда под другим именем,
и все принимали его за богатого коммерсанта из отдаленной башни. Здесь Сэм
Рид наиболее приближался к той жизни, которую Сэм Харкер вел бы по
праву...
Королева Воздуха и Тьмы
начинает плакать и кричать:
- О юноша, о мой убийца,
завтра ты должен умереть...
В первый день ежегодного карнавала, который проводился в последний
год жизни Сэма Рида, он сидел за маленьким столиком и разговаривал о любви
и деньгах с девушкой в розовом бархате. Было, должно быть, около полудня,
потому что тусклый свет пробивался сквозь мелкое море и заполнял огромный
купол башни. Но все часы во время трехдневного карнавала останавливались,
чтобы никто никуда не спешил.
У того, кто не привык с детства к поворачивающимся кафе, движение
города вокруг Сэма вызвало бы болезненное ощущение. Вся комната под
негромкую музыку медленно поворачивалась внутри прозрачной круглой стены.
Столы тоже поворачивались вокруг своей оси вместе со стульями. За мелким
облаком волос девушки Сэм мог видеть всю башню, распростершуюся под ними и
проходящую в торжественном параде под их наблюдательным пунктом.
Облачко цветного душистого дыма проплыло мимо них длинной воздушной
лентой. Сэм ощутил на лице крошечные капли благоуханной жидкости. Он
отогнал туман нетерпеливым движением руки и посмотрел на девушку.
- Ну? - сказал он.
Девушка улыбнулась и склонилась к высокой узкой двурогой лире,
украшенной цветными лентами. У девушки были нежные голубые глаза,
затененные такими густыми и длинными ресницами, что казались черными.
- У меня выступление через минуту, - сказала она. - Я отвечу вам
позже.
- Ответите сейчас, - заявил Сэм, не грубо, как он обычно говорил с
женщинами, но кратко.
Дорогая квартира в респектабельной верхней части башни пустовала, и
Сэм считал, что девушка может стать там очередной жилицей. И, возможно,
постоянной. Что-то беспокойно шевелилось в нем, когда он думал о Розате.
Ему не нравилось, что женщина может так глубоко затронуть его.
Розата улыбнулась ему. У нее был маленький мягкий рот и облако темных
волос, коротко подстриженных и окружавших ее голову темной дымкой. И когда
на ее лице мелькала неожиданная улыбка, обнаруживавшая неожиданный
интеллект, а пела она голосом, подобным розовому бархату ее платья. Ее
голос приятной дрожью щекотал нервы.
Сэм побаивался ее. Но, будучи Сэмом Ридом, устремился именно в эту
западню. Он привык встречать опасность лицом к лицу, и если невозможно
изгнать из мыслей это бархатное создание, лучше попытаться пресытиться ею.
Он собирался пресытиться ею как можно скорее.
Розата задумчиво тронула одну струну лиры. Она сказала:
- Я слышала сегодня утором кое-что интересное. Джим Шеффилд больше
вас не любит. Это правда, Сэм?
Сэм бесстрастно сказал:
- Я задал вам вопрос.
- Я тоже.
- Хорошо. Это правда. Я оставлю вам в завещании годовой доход, если
Джим доберется до меня первым. Это вас беспокоило?
Она вспыхнула и так дернула струну, что та исчезла в яростной
вибрации.
- Я отшлепаю вас, Сэм Рид. Вы знаете, я и сама могу зарабатывать.
Он вздохнул. Могла, и это делало особенно трудным спор с ней. Розата
была популярной певицей. Если она придет к нему, то не из-за денег. И это
тоже делало ее опасной для его душевного спокойствия.
Медленная музыка, соответствовавшая медленным поворотам комнаты.
прекратилась. Мелодичный удар прозвенел в воздухе, все цветные облачка
зашевелились. Розата встала, прижав к бедру узкую высокую лиру.
- Это меня, - сказала она. - Я подумаю, Сэм. Дайте мне несколько
дней. Вам может быть очень плохо со мной.
- Я знаю, что мне будет плохо с вами. Идите пойте свою песню.
Увидимся после карнавала, но не из-за ответа. Я знаю ответ. Вы придете.
Она рассмеялась и отошла от него, на ходу трогая струны и напевая.
Сэм видел, как вслед оборачивались восхищенные лица.
Прежде чем ее песня кончилась, он встал и вышел из вращающейся
комнаты, слыша за собой бархатный голос, певший жалобу сказочной
Женевьевы. Ни одной фальшивой ноты. Она блестяще преодолевала трудные
бемоли, которые придавали старой, старой песне ее минорную плаксивость.
- О Женевьева, милая Женевьева, дни приходят, дни уходят... - плакала
Розата, глядя на уходящего Сэма. Кончив петь, она быстро прошла в свою
туалетную комнату и набрала на коммутаторе код Шеффилда.
- Слушай, Джим, - быстро заговорила она, когда его смуглое хмурое
лицо появилось на экране. - Я только что разговаривала с Сэмом, и...
Если бы Сэм слышал это, он, вероятно, тут же убил бы ее. Но он,
разумеется, не слышал. В момент этого разговора он столкнулся со
случайностью, которая стала поворотным пунктом его жизни.
Этой случайностью была другая женщина в голубом. Прогуливаясь по
движущемуся пути, и набросила угол своего тонкого, как паутинка, платья,
на голову, как вуаль. Глаз Сэма уловил движение и цвет, и он остановился
так внезапно, что с обеих сторон люди столкнулись с ним, и один повернулся
к нему с ворчанием, готовый затеять ссору. Но тут он увидел гранитное
лицо, с длинными челюстями, с напряженными складками, шедшими от носа ко
рту, и без явной причины отвернулся, отказавшись от своей мысли.
Поскольку образ Розаты был по-прежнему ярок в его сознании, Сэм
посмотрел на женщину с меньшим энтузиазмом, чем сделал бы это несколькими
днями ранее. Но глубоко в его сознании ожило воспоминание, и он стоял
неподвижно, глядя на женщину. Ветерок от движения Пути шевелил вуаль
вокруг ее лица, так, что в ее глазах двигались тени, голубые тени от
голубой вуали в густо затененных голубых глазах. Она была прекрасна.
Сэм отбросил назад облако розового кораллового дыма, поколебался -
что совсем не было естественным для него, - затем решительным жестом
подтянул свой позолоченный пояс и пошел вперед большими шагами, по своей
привычке ступая мягко и неслышно. Он не знал, почему лицо женщины, ее
бархатное голубое платье обеспокоили его. Он забыл тот давно прошедший
карнавал, на котором впервые увидел ее.
Во время карнавала не существует социальных барьеров - теоретически.
Сэм в любом случае мог заговорить. Он подошел к ней по движущейся ленте и,
не улыбаясь, посмотрел ей в лицо. На одном уровне она оказалась выше, чем
он. Очень стройная, очень элегантная, с налетом грациозной усталости,
которая культивировалась в башнях. Сэм не знал, соблюдала ли она моду или
эта усталость и грациозность были естественны для нее.
Голубое платье плотно натянуто на футляр из гибкого золота, который
просвечивал сквозь прозрачную голубизну. Волосы ее - экстравагантный
каскад черно - синих локонов - окружали узкое лицо и собирались широким
золотым кольцом в корону на голове, спадая оттуда волной до самой талии.
Уши ее пронзены с обдуманным варварством, и в каждой мочке висит
золотой колокольчик. Это проявление общей моды на варварство. Следующий
сезон мог увидеть золотое кольцо в носу, и эта женщина будет носить его с
той же пренебрежительной элегантностью, с которой она теперь повернулась к
Сэму Риду.
Он не обратил на это внимания. Сказал спокойным голосом, каким
произносят приказы: "Можете пойти со мной" и протянул согнутую руку в знак
приглашения.
Она слегка отвела назад голову и посмотрела на него. Возможно, она
улыбалась. Определить это было трудно, так как у нее был деликатно
изогнутый рот, какой изображали на многих имперских портретах. Если она и
улыбалась, то надменной улыбкой. Тяжелый водопад локонов, казалось, еще
больше оттягивал ее голову назад.
Несколько мгновений она стояла так, глядя на него, и колокольчики в
ее ушах не звякнули.
В Сэме, на первый взгляд обычном приземистом плебее, как и все прочие
представители низших классов, второй взгляд открывал для внимательного
взгляда много кричащих противоречий. Он прожил уже около 40 лет со своим
всепоглощающим гневом. Следы ярости были на его лице, и даже отдыхая он
выглядел как человек, напряженно борющийся с чем-то. И это напряжение
придавало особую выразительность чертам его лица, сглаживая их тяжесть.
Другое любопытное обстоятельство - он совершенно был лишен волос.
Плешивость - довольно обычное явление, но человек, настолько лишенный
волос, вообще не выглядел лысым. Его голый череп казался классическим по
своему совершенству, и волосы выглядели бы анахронизмом на совершенной
изогнутости его головы. Большой вред был нанесен ребенку 40 лет назад, но
из-за плаща счастья причинили его торопливо и небрежно, так что прекрасной
формы уши, плотно прижатые к благородному черепу, отличные линии челюсти и
шеи, оставались линиями Харкеров, несмотря на все изменения.
Толстая шея, исчезавшая в кричащем алом костюме, была не
харкеровской. Ни один Харкер не оделся бы с ног до головы в алый бархат,
даже на карнавал, не надел бы позолоченный пояс с позолоченными ножнами. И
все же, если бы Харкер надел когда-либо этот костюм, он выглядел бы именно
так.
С толстым телом, с бочкообразной грудью, несколько раскачивающийся во
время ходьбы, - тем не менее была в Сэме Риде кровь Харкеров, все время
прорывавшаяся наружу. Никто не мог сказать, как и почему, но Сэм Рид носил
одежду и двигался с уверенностью и элегантностью, несмотря на
приземистость, которая так презиралась в низших классах.
Бархатный рукав сполз с его протянутой руки. Он стоял неподвижно,
согнув руку, глядя на женщину сузившимися стальными глазами на румяном
лице.
Спустя мгновение, повинуясь импульсу, который она не смогла бы
назвать, женщина улыбнулась снисходительной улыбкой. Движением плеча она
отбросила рукав и вытянула стройную руку с толстыми золотыми кольцами,
насаженными у основания на каждый палец. Очень нежно она положила ладонь
на руку Сэма Рида и сделала шаг к нему. На его толстой руке, поросшей
рыжими волосами, где переплетались тугие мускулы, ее рука казалась
восковой и нереальной. Она почувствовала, как при ее прикосновении
напряглись его мышцы, и улыбка ее стала еще снисходительнее.
Сэм сказал:
- Когда я в последний раз видел вас на карнавале, ваши волосы не были
черными.
Она искоса взглянула на него, не потрудившись заговорить. Сэм, не
улыбаясь, смотрел на нее, рассматривая черту за чертой, как будто это был
портрет, а не живая женщина, оказавшаяся здесь лишь по капризу случая.
- Они были желтыми, - наконец решительно сказал он. Теперь
воспоминание прояснилось, вырванное из прошлого в мельчайших деталях, и
поэтому он понял, как сильно был поражен в детстве. - Это было... тридцать
лет назад. В тот день вы были тоже в голубом. Я хорошо это помню.
Женщина без всякого интереса сказала, повернув голову так, будто
разговаривала с кем-то другим:
- Вероятно, это была дочь моей дочери.
Это потрясло Сэма. Конечно, он хорошо знал о долгоживущей
аристократии. Но ни с кем из них раньше не разговаривал непосредственно.
Для человека, который считает свою жизнь и жизнь всех своих друзей
десятилетиями, встреча с тем, кто считает жизнь столетиями, производит
мальчику пластиковый диск. - Я не стал бы этого делать, если бы не
разглядел в тебе кое-что. Иди к Джиму.
Он остановил Сэма у двери.
- Ты далеко пойдешь. И ты ведь не забудешь старого Слайдера?
Некоторые забывали. Но я могу причинить неприятности так же легко, как
делаю одолжения.
Сэм вышел, а толстый зловещий старик продолжал чихать и хихикать.
Он увиделся с Джимом Шеффилдом. Тогда ему было 14, и он был силен,
невысок и сердит. Шеффилд оказался сильнее и больше. Ему было 17, этому
выпускнику школы Слайдера, независимому хитрому бизнесмену, чья банда уже
приобретала известность. Человеческий фактор всегда был важен в интригах
башни. Это не просто политика: нравы этой эпохи были так же пунктуальны и
сложны, как и в общественной жизни маккиавеллиевой Италии. Простая правда
была не только незаконной, но и отдавала дурным вкусом. Главное - интриги.
В постоянно изменяющемся балансе власти человек должен был перехитрить
своего противника, запутать его в собственной паутине, заставить
уничтожить самого себя - вот в чем заключалась игра.
Банда Шеффилда работала по найму. Первым заданием Сэма Рида - фамилию
Харкер он прилагал лишь к членам наиболее влиятельной семьи своей башни -
стало отправиться под воду вместе с одним более опытным товарищем и
собрать образцы синеватой водоросли, запрещенной в башне. Когда он
вернулся через тайный выход, то удивился, увидев ждущего Слайдера. Тот
держал наготове портативный лучевой механизм. Маленькое помещение было
герметически закупорено.
На Слайдере была защитная одежда. Голос его доносился через
диафрагму.
- Стойте на месте, парни. Держи, - он бросил лучевой механизм Сэму. -
Облучи этот пластиковый мешок. Он закрыт? Хорошо. Облучи его сверху, так.
Теперь медленно поворачивай.
- Подождите... - начал второй парень.
Слайдер фыркнул.
- Делай, что я говорю, или я сломаю твою тощую шею. Поднимите руки.
Поворачивайтесь медленно, пока я вас облучаю... вот так.
Потом они все втроем встретились с Джимом Шеффилдом. Джим был
послушен, но сердит. Он попытался спорить со Слайдером.
Слайдер фыркал и тер свои седые волосы.
- Заткнись, - сказал он. - Ты слишком вырос из своих башмаков. Если,
затевая что-нибудь новое, не забудешь спросить меня, убережешься от многих
неприятностей. - Он хлопнул по пластиковому мешку, который Сэм положил на
стол. - Знаешь, почему эта водоросль запрещена в башне? Твой патрон не
предупреждал тебя, что нужно с нею обращаться осторожно?
Широкий рот Шеффилда изогнулся.
- Я был осторожен.
- С ней безопасно обращаться в лабораторных условиях, - сказал
Слайдер. - Только так. Это пожиратель металла. Разлагает металл. Когда с
нею правильно обращаются, она безвредна. Но в сыром помещении, вот так,
она может высвободиться и наделать много бед - и приведет в конечном счете
к тебе, и ты кончишь в терапии. Ясно? Если бы ты сначала пришел ко мне, я
сказал бы, что нужно взять с собой ультрафиолетовую установку и облучать
водоросль. Она могла прилипнуть к костюмам парней. В следующий раз ты так
легко не отделаешься. Я не хочу оказаться в терапии, Джим.
Старик выглядел безвредно, однако Шеффилд потупил взгляд. Со словами
согласия он встал, подобрал мешок и вышел, поманив за собой ребят. Сэм на
мгновение задержался.
Слайдер подмигнул ему.
- Ты делаешь массу ошибок, когда не слушаешься советов, парень, -
сказал он.
Это был лишь один из многих эпизодов его внешней жизни. Внутренне он
был рано развившимся, аморальным, мятежным. Прежде всего мятежным. Он
восставал против краткости жизни, которая делала всякое обучение тщетным,
когда он думал о бессмертных. Он восставал против собственного тела,
толстого, приземистого, плебейского. Он восставал скрытно, сам не зная
причин, восставал против того, что невозвратно вошло за первые недели в
его жизнь.
В мире всегда существовали разгневанные люди. Иногда гнев, как у
Ильи, - это огонь господень, и человек остается в истории как святой, чей
гнев двигал горами, чтобы улучшить человечество. Иногда гнев разрушителен,
и великие полководцы вырастают, чтобы уничтожить целые нации. Такой гнев
находит свое внешнее выражение и не должен скрывать своего хозяина.
Но гнев Сэма Рида был направлен против таких вечных явлений, как
время и судьба, и единственной целью, которую мог найти этот гнев, был сам
Рид. Разумеется, такой гнев неестествен в человеке. Но Сэм Рид и не был
нормален. И отец его не был нормален, иначе он никогда бы не стал так
несоответственно вине мстить сыну. Игрок, скрывавшийся в крови Харкеров,
ответствен за этот гнев, в котором жили отец и сын, разделенные,
гневающиеся по разным поводам, но восстающие против всего и прежде всего
против собственной жизни.
Сэм прошел через много внутренних фаз, которые поразили бы Слайдера,
Джима Шеффилда и остальных, с кем он тогда работал. Так как мозг его был
сложнее, чем у них, он способен был жить на многих уровнях и скрывать это.
С того дня, как он впервые открыл большие библиотеки башен, он стал
страстным читателем. Он никогда не был только интеллектуальным человеком,
и внутреннее беспокойство мешало ему овладеть каким-либо одним полем
знания и тем самым подняться над собственным положением благодаря
единственному преимуществу, которым он обладал, - благодаря своему мозгу.
Но он пожирал книги, как огонь пожирает топливо, как собственная
неудовлетворенность пожирала его самого. Он поглощал толстые книги,
касавшиеся любого вопроса, встречавшегося ему, и отягощался знаниями,
бесполезно запасавшимися в его мозгу. Иногда эти знания помогали ему
совершить мошенничество или скрыть убийство. Чаще же они просто лежали,
нетронутые в мозгу, приспособленном для хранения тысячелетнего опыта, но
обреченного исчезнуть меньше чем через столетие.
Самое плохое заключалось в том, что Сэм Рид так и не знал, что в
сущности его беспокоит. Он боролся с собственным сознанием, пытаясь
избавиться от подсознательного знания о своем наследии. Некоторое время он
надеялся найти ответ в книгах...
В те ранние дни он видел в книгах отсрочку от эскапизма, который
позже он испытал во многих формах - среди них наркотики, несколько женщин,
беспокойные переезды из башни в башню, - пока не набрел в конце концов на
одну великую, невероятную, невыполнимую задачу, решение которую стало его
судьбой.
В следующие 15 лет он читал, быстро и спокойно, в библиотеках всех
башен, где ему пришлось оказаться, и это противоречило тем незаконным
делам, в которые он все время впутывался. Глубокое презрение к людям,
которых он обманывал, прямо или косвенно, сочеталось с презрением к своим
товарищам. Сэм Рид ни в каком отношении не был приятным человеком.
Даже для самого себя он был непредсказуем. Он был жертвой огня
ненависти к самому себе, и когда огонь разгорался, его беззаконность
принимала очень резкие формы. Он стал пользоваться дурной репутацией.
Никто не доверял ему - да и как можно было, если он сам не доверял себе? -
но мозг и руки у него были настолько искусны, что его услуги пользовались
большим спросом, хотя и могли привести к кровавым убийствам, если Сэм Рид
давал волю своему характеру. Многие искали его. Многие даже находили его
очаровательным.
Ведь жизнь в башнях стала очень ровной, а это неестественно для
человека. Во многих, многих людях скрывался отблеск того мятежного
пламени, которое непрерывно пожирало Сэма Рида, изредка вырываясь наружу
самым странным образом. Психологические защитные механизмы принимали самые
странные формы, как, например, волна кровожадных баллад, популярность
которых захлестнула башни в юношеские годы Сэма. Менее странным, но не
менее всеобъемлющим было близкое к обожествлению увлечение днями старых
вольных товариществ, последнего романтического периода человечества.
Глубоко в человеческом разуме скрывается убеждение, что война
великолепна, хотя уже тысячу лет как она стала ужасной. Но все же традиция
сохранялась, может быть потому, что и ужас сам по себе привлекателен.
Впрочем многие из нас переведут его в другие термины, прежде чем им
восхищаться.
Вольные товарищи, которые были серьезными, тяжело трудившимися
людьми, управлявшими военными машинами, превратились в хвастливых героев в
публичном мнении, и многие вздыхали, что эти дни остались далеко позади.
Они в измененных формах пели воющие баллады вольных товарищей первых
дней освоения Венеры. Эти баллады, в свою очередь, представляли собой
видоизменение песен старой Земли. Но сейчас их пели по-другому.
Синтетические вольные товарищи в аккуратных костюмах представали перед
восхищенной аудиторией, которая внимала каждому их слову, не догадываясь,
насколько они неверны.
Исчезла выразительность, сила и в словах, и в ритме. Потому что башни
были воплощенной неподвижностью, косностью, а косные люди не умеют
смеяться. Их юмор носит эксцентрический, окольный характер - скорее
хихиканье, чем хохот. Хитрость и иносказательность - основа их юмора.
Смех их груб и открыт. У смеха единственная альтернатива - слезы. И
слезы означали поражение. Только пионеры смеются в примитивной полноте
смыла этого слова. Никто в башнях тех дней не слышал настоящего смеха во
всей его грубости и смелости, кроме разве немногих стариков, помнивших
прежние дни.
Сэм Рид вместе с остальными воспринимал вольных товарищей -
исчезнувших, как динозавры старой Земли, и почти по таким же причинам, -
как воплощенье великолепной романтики. Но он понимал причины такого
восприятия и в глубине души насмехался над собой. Не вольные товарищи, а
связанные с ними представления о свободе - вот что в конечном счете
очаровывало их всех.
В сущности они не хотели такой жизни. Она ужаснула и отпугнула бы
большинство людей, грациозно предававшихся в руки каждого, кто предлагал
им моральную или умственную поддержку.
Сэм читал о пионерских днях Венеры с свирепой жаждой. Человек может
всего себя отдать борьбе с таким соперником, как дикая планета, с которой
борются поселенцы. Он с горящей ностальгией читал о старой Земле, о ее
широких горизонтах. Он напевал про себя старые песни и старался
представить себе вольное небо.
Беда его заключалась в том, что его собственный мир был простым
местом, усложненным лишь искусственно, но так, что никто не мог бы
поранить себя об окружающие барьеры: эти барьеры тоже были искусственными
и падали при столкновении. Когда колотишь их одной рукой, другой нужно их
придерживать.
Единственным достойным противником, найденным Сэмом, оказалось время,
длинная сложная протяженность столетий, которых - он знал это - ему не
прожить. Поэтому он ненавидел мужчин, женщин, весь мир, себя самого. За
отсутствием достойного противника он сражался со всеми.
И так продолжалось в течение 40 лет.
Все это время оставалось справедливым одно обстоятельство, которое он
осознал смутно и без особого интереса. Голубой цвет трогал его так, как
ничто не могло тронуть. Он объяснил это частично рассказами о старой Земле
и ее невообразимо голубом небе.
Здесь же все было пропитано водой. Воздух на поверхности тяжел от
влаги, облака тоже провисали от воды, и серые моря, одеялом покрывавшие
башни, вряд ли были более влажными, чем облака и воздух. Поэтому голубизна
утраченного неба прочно связалась в сознании Сэма со свободой.
Первая девушка, с которой он вступил в свободный брак, была маленькой
танцовщицей в кафе на одном из Путей. Она надевала скудный костюм из
голубых перьев цвета забытого неба Земли. Сэм нанял квартиру на одной из
отдаленных улиц башни Монтана, и в течение шести месяцев они ссорились
здесь не больше, чем другие пары.
Однажды утром он вернулся туда после ночной работы с бандой Шеффилда
и, раскрыв дверь, ощутил какой-то странный запах. Тяжелая сладость висела
в воздухе и острая, густая, чем-то знакомая кислота, которую не многие в
башнях смогли опознать в эти упадочные дни.
Маленькая танцовщица, сжавшись, лежала у стены. Лицо ее было закрыто
бледно окрашенным цветком, лепестки которого сжимались, как многочисленные
пальцы, крепко прижимая цветок к ее черепу. Цветок был желтый, но прожилки
лепестков теперь стали ярко-красными и красная жидкость текла из-под
цветка на голубое платье девушки.
Рядом с ней на полу лежал цветочный горшок, разбросав зеленую
обертку, в которой кто-то послал ей цветок.
Сэм никогда не узнал, кто это сделал и зачем. Возможно, какой-то его
враг мстил за прошлые оскорбления, возможно, один из друзей - некоторое
время он подозревал Слайдера - боялся, что девушка возьмет над ним слишком
большую власть и отвлечет от выгодного, но темного бизнеса. А может, это
была соперница - танцовщица, потому что среди людей этой профессии шла
непрекращающаяся борьба из-за немногих возможностей работы в башне
Монтана.
Сэм произвел расследование, узнал то, что ему было нужно, и вынес
бесстрастный приговор тем, кто мог быть виновен. Впрочем, Сэма это не
слишком занимало. Девушка была не менее неприятной особой, чем сам Сэм.
Просто она была удобна, и у нее были голубые глаза. Когда Сэм занимался ее
убийством, он заботился не о ней, а о своей репутации.
После нее приходили и уходили другие девушки. Сэм обменял маленькую
квартиру на лучшую в соседнем квартале. Затем он закончил одну чрезвычайно
выгодную работу и оставил очередную девушку и квартиру ради элегантных
апартаментов высоко в центре башни над главным Путем. Он отыскал
хорошенькую синеглазую певицу, чтобы делить с ней эти апартаменты.
К началу этого рассказа у него были три квартиры в разных башнях,
одна исключительно дорогая, одна средняя и одна тщательно подобранная
квартира в портовом районе в самом темном углу башни Вирджиния. Жильцы
соответствовали этим квартирам. Сэм по-своему был эпикурейцем. Теперь он
мог позволить себе это.
В дорогой квартире у него были две комнаты, куда никто не смел
входить. В них находилась растущая библиотека и коллекция музыкальных
записей, а также тщательно подобранный набор напитков и наркотиков. Об
этом его коллеги по бизнесу не знали. Он приходил сюда под другим именем,
и все принимали его за богатого коммерсанта из отдаленной башни. Здесь Сэм
Рид наиболее приближался к той жизни, которую Сэм Харкер вел бы по
праву...
Королева Воздуха и Тьмы
начинает плакать и кричать:
- О юноша, о мой убийца,
завтра ты должен умереть...
В первый день ежегодного карнавала, который проводился в последний
год жизни Сэма Рида, он сидел за маленьким столиком и разговаривал о любви
и деньгах с девушкой в розовом бархате. Было, должно быть, около полудня,
потому что тусклый свет пробивался сквозь мелкое море и заполнял огромный
купол башни. Но все часы во время трехдневного карнавала останавливались,
чтобы никто никуда не спешил.
У того, кто не привык с детства к поворачивающимся кафе, движение
города вокруг Сэма вызвало бы болезненное ощущение. Вся комната под
негромкую музыку медленно поворачивалась внутри прозрачной круглой стены.
Столы тоже поворачивались вокруг своей оси вместе со стульями. За мелким
облаком волос девушки Сэм мог видеть всю башню, распростершуюся под ними и
проходящую в торжественном параде под их наблюдательным пунктом.
Облачко цветного душистого дыма проплыло мимо них длинной воздушной
лентой. Сэм ощутил на лице крошечные капли благоуханной жидкости. Он
отогнал туман нетерпеливым движением руки и посмотрел на девушку.
- Ну? - сказал он.
Девушка улыбнулась и склонилась к высокой узкой двурогой лире,
украшенной цветными лентами. У девушки были нежные голубые глаза,
затененные такими густыми и длинными ресницами, что казались черными.
- У меня выступление через минуту, - сказала она. - Я отвечу вам
позже.
- Ответите сейчас, - заявил Сэм, не грубо, как он обычно говорил с
женщинами, но кратко.
Дорогая квартира в респектабельной верхней части башни пустовала, и
Сэм считал, что девушка может стать там очередной жилицей. И, возможно,
постоянной. Что-то беспокойно шевелилось в нем, когда он думал о Розате.
Ему не нравилось, что женщина может так глубоко затронуть его.
Розата улыбнулась ему. У нее был маленький мягкий рот и облако темных
волос, коротко подстриженных и окружавших ее голову темной дымкой. И когда
на ее лице мелькала неожиданная улыбка, обнаруживавшая неожиданный
интеллект, а пела она голосом, подобным розовому бархату ее платья. Ее
голос приятной дрожью щекотал нервы.
Сэм побаивался ее. Но, будучи Сэмом Ридом, устремился именно в эту
западню. Он привык встречать опасность лицом к лицу, и если невозможно
изгнать из мыслей это бархатное создание, лучше попытаться пресытиться ею.
Он собирался пресытиться ею как можно скорее.
Розата задумчиво тронула одну струну лиры. Она сказала:
- Я слышала сегодня утором кое-что интересное. Джим Шеффилд больше
вас не любит. Это правда, Сэм?
Сэм бесстрастно сказал:
- Я задал вам вопрос.
- Я тоже.
- Хорошо. Это правда. Я оставлю вам в завещании годовой доход, если
Джим доберется до меня первым. Это вас беспокоило?
Она вспыхнула и так дернула струну, что та исчезла в яростной
вибрации.
- Я отшлепаю вас, Сэм Рид. Вы знаете, я и сама могу зарабатывать.
Он вздохнул. Могла, и это делало особенно трудным спор с ней. Розата
была популярной певицей. Если она придет к нему, то не из-за денег. И это
тоже делало ее опасной для его душевного спокойствия.
Медленная музыка, соответствовавшая медленным поворотам комнаты.
прекратилась. Мелодичный удар прозвенел в воздухе, все цветные облачка
зашевелились. Розата встала, прижав к бедру узкую высокую лиру.
- Это меня, - сказала она. - Я подумаю, Сэм. Дайте мне несколько
дней. Вам может быть очень плохо со мной.
- Я знаю, что мне будет плохо с вами. Идите пойте свою песню.
Увидимся после карнавала, но не из-за ответа. Я знаю ответ. Вы придете.
Она рассмеялась и отошла от него, на ходу трогая струны и напевая.
Сэм видел, как вслед оборачивались восхищенные лица.
Прежде чем ее песня кончилась, он встал и вышел из вращающейся
комнаты, слыша за собой бархатный голос, певший жалобу сказочной
Женевьевы. Ни одной фальшивой ноты. Она блестяще преодолевала трудные
бемоли, которые придавали старой, старой песне ее минорную плаксивость.
- О Женевьева, милая Женевьева, дни приходят, дни уходят... - плакала
Розата, глядя на уходящего Сэма. Кончив петь, она быстро прошла в свою
туалетную комнату и набрала на коммутаторе код Шеффилда.
- Слушай, Джим, - быстро заговорила она, когда его смуглое хмурое
лицо появилось на экране. - Я только что разговаривала с Сэмом, и...
Если бы Сэм слышал это, он, вероятно, тут же убил бы ее. Но он,
разумеется, не слышал. В момент этого разговора он столкнулся со
случайностью, которая стала поворотным пунктом его жизни.
Этой случайностью была другая женщина в голубом. Прогуливаясь по
движущемуся пути, и набросила угол своего тонкого, как паутинка, платья,
на голову, как вуаль. Глаз Сэма уловил движение и цвет, и он остановился
так внезапно, что с обеих сторон люди столкнулись с ним, и один повернулся
к нему с ворчанием, готовый затеять ссору. Но тут он увидел гранитное
лицо, с длинными челюстями, с напряженными складками, шедшими от носа ко
рту, и без явной причины отвернулся, отказавшись от своей мысли.
Поскольку образ Розаты был по-прежнему ярок в его сознании, Сэм
посмотрел на женщину с меньшим энтузиазмом, чем сделал бы это несколькими
днями ранее. Но глубоко в его сознании ожило воспоминание, и он стоял
неподвижно, глядя на женщину. Ветерок от движения Пути шевелил вуаль
вокруг ее лица, так, что в ее глазах двигались тени, голубые тени от
голубой вуали в густо затененных голубых глазах. Она была прекрасна.
Сэм отбросил назад облако розового кораллового дыма, поколебался -
что совсем не было естественным для него, - затем решительным жестом
подтянул свой позолоченный пояс и пошел вперед большими шагами, по своей
привычке ступая мягко и неслышно. Он не знал, почему лицо женщины, ее
бархатное голубое платье обеспокоили его. Он забыл тот давно прошедший
карнавал, на котором впервые увидел ее.
Во время карнавала не существует социальных барьеров - теоретически.
Сэм в любом случае мог заговорить. Он подошел к ней по движущейся ленте и,
не улыбаясь, посмотрел ей в лицо. На одном уровне она оказалась выше, чем
он. Очень стройная, очень элегантная, с налетом грациозной усталости,
которая культивировалась в башнях. Сэм не знал, соблюдала ли она моду или
эта усталость и грациозность были естественны для нее.
Голубое платье плотно натянуто на футляр из гибкого золота, который
просвечивал сквозь прозрачную голубизну. Волосы ее - экстравагантный
каскад черно - синих локонов - окружали узкое лицо и собирались широким
золотым кольцом в корону на голове, спадая оттуда волной до самой талии.
Уши ее пронзены с обдуманным варварством, и в каждой мочке висит
золотой колокольчик. Это проявление общей моды на варварство. Следующий
сезон мог увидеть золотое кольцо в носу, и эта женщина будет носить его с
той же пренебрежительной элегантностью, с которой она теперь повернулась к
Сэму Риду.
Он не обратил на это внимания. Сказал спокойным голосом, каким
произносят приказы: "Можете пойти со мной" и протянул согнутую руку в знак
приглашения.
Она слегка отвела назад голову и посмотрела на него. Возможно, она
улыбалась. Определить это было трудно, так как у нее был деликатно
изогнутый рот, какой изображали на многих имперских портретах. Если она и
улыбалась, то надменной улыбкой. Тяжелый водопад локонов, казалось, еще
больше оттягивал ее голову назад.
Несколько мгновений она стояла так, глядя на него, и колокольчики в
ее ушах не звякнули.
В Сэме, на первый взгляд обычном приземистом плебее, как и все прочие
представители низших классов, второй взгляд открывал для внимательного
взгляда много кричащих противоречий. Он прожил уже около 40 лет со своим
всепоглощающим гневом. Следы ярости были на его лице, и даже отдыхая он
выглядел как человек, напряженно борющийся с чем-то. И это напряжение
придавало особую выразительность чертам его лица, сглаживая их тяжесть.
Другое любопытное обстоятельство - он совершенно был лишен волос.
Плешивость - довольно обычное явление, но человек, настолько лишенный
волос, вообще не выглядел лысым. Его голый череп казался классическим по
своему совершенству, и волосы выглядели бы анахронизмом на совершенной
изогнутости его головы. Большой вред был нанесен ребенку 40 лет назад, но
из-за плаща счастья причинили его торопливо и небрежно, так что прекрасной
формы уши, плотно прижатые к благородному черепу, отличные линии челюсти и
шеи, оставались линиями Харкеров, несмотря на все изменения.
Толстая шея, исчезавшая в кричащем алом костюме, была не
харкеровской. Ни один Харкер не оделся бы с ног до головы в алый бархат,
даже на карнавал, не надел бы позолоченный пояс с позолоченными ножнами. И
все же, если бы Харкер надел когда-либо этот костюм, он выглядел бы именно
так.
С толстым телом, с бочкообразной грудью, несколько раскачивающийся во
время ходьбы, - тем не менее была в Сэме Риде кровь Харкеров, все время
прорывавшаяся наружу. Никто не мог сказать, как и почему, но Сэм Рид носил
одежду и двигался с уверенностью и элегантностью, несмотря на
приземистость, которая так презиралась в низших классах.
Бархатный рукав сполз с его протянутой руки. Он стоял неподвижно,
согнув руку, глядя на женщину сузившимися стальными глазами на румяном
лице.
Спустя мгновение, повинуясь импульсу, который она не смогла бы
назвать, женщина улыбнулась снисходительной улыбкой. Движением плеча она
отбросила рукав и вытянула стройную руку с толстыми золотыми кольцами,
насаженными у основания на каждый палец. Очень нежно она положила ладонь
на руку Сэма Рида и сделала шаг к нему. На его толстой руке, поросшей
рыжими волосами, где переплетались тугие мускулы, ее рука казалась
восковой и нереальной. Она почувствовала, как при ее прикосновении
напряглись его мышцы, и улыбка ее стала еще снисходительнее.
Сэм сказал:
- Когда я в последний раз видел вас на карнавале, ваши волосы не были
черными.
Она искоса взглянула на него, не потрудившись заговорить. Сэм, не
улыбаясь, смотрел на нее, рассматривая черту за чертой, как будто это был
портрет, а не живая женщина, оказавшаяся здесь лишь по капризу случая.
- Они были желтыми, - наконец решительно сказал он. Теперь
воспоминание прояснилось, вырванное из прошлого в мельчайших деталях, и
поэтому он понял, как сильно был поражен в детстве. - Это было... тридцать
лет назад. В тот день вы были тоже в голубом. Я хорошо это помню.
Женщина без всякого интереса сказала, повернув голову так, будто
разговаривала с кем-то другим:
- Вероятно, это была дочь моей дочери.
Это потрясло Сэма. Конечно, он хорошо знал о долгоживущей
аристократии. Но ни с кем из них раньше не разговаривал непосредственно.
Для человека, который считает свою жизнь и жизнь всех своих друзей
десятилетиями, встреча с тем, кто считает жизнь столетиями, производит