Страница:
Девушка перекрасила волосы, изменила форму носа, сделала подтяжку грудей – и, словно всего этого было недостаточно, приняла целый флакон таблеток и умерла, так и не предоставив ему возможности хотя бы поучить ее уму-разуму.
Неважно, толста ты или тоща, высока или мала ростом. Неважно, синие у тебя глаза или карие. Не важна форма носа, не важен размер груди, не важна величина пальцев ног. Ложись на спину, а уж обо всем остальном позаботится улица. Неужели ты этого так и не узнала.
– Я не уверена, что мне хочется это знать, произнес нежный высокий голос.
Свистун открыл глаза. Дженни Твелвтрис стояла практически рядом с ним, одновременно залитая и лунным светом, и огнями охваченного празднеством дома. На мгновение она показалась ему сестрой-близняшкой той девушки из далекого прошлого. Невинная, ангельская внешность. Ротик как у маленькой девочки. В глазах почему-то страх. Свистуну показалось, будто она прочитала его мысли.
– В чем дело?
– О ком это вы замечтались? Вид у вас такой, что приревновать к кому-нибудь хочется.
– Приревновать? Только не говорите, что вы влюбились в меня с первого взгляда.
– А с другой стороны, если вы грустили о потерянной возлюбленной, то, пожалуйста, не рассказывайте.
– Даже если она похожа на вас?
– Похожа на меня?
– Как две капли воды.
– Ничего себе комплимент!
– Зато чистая правда.
– Что же, значит, все-таки комплимент. Ничего не имею против. А что с нею сталось?
– Город опустошил ее, город ее уничтожил, город изменил ее внешность и внушил ей голод, оказавшийся неутолимым.
– Не слишком веселые воспоминания. Я слышала, что в здешнем городе так бывает со многими.
– И как вы к этому относитесь?
– Мне кажется, это правда.
– Но вы уверены в том, что с вами этого не случится никогда.
– Я это просто знаю.
– Откуда?
– У меня отличные стартовые данные. Я дочь самого Мистера-Полуночная-Америка. Она ухмыльнулась.
– Ну, допустим, дома у вас все сложится хорошо. А в искусстве? Вы, конечно, начнете играть. А что, если это вызовет у людей только смех?
– Тогда я займусь чем-нибудь другим.
– А мы тут постоянно друг над другом смеемся. И вы можете не понять, когда вам будет пора уходить.
– Я пойму. Поверьте, я пойму. Если ты родилась в Атланте, это еще не означает, что ты непременно круглая дура.
– Так вы из Атланты?
– Мы переехали туда с матерью после того, как она развелась с отцом. Мне тогда было десять.
– И как вам Атланта?
– Не сахар, конечно. Но жить можно.
– А ваша мать вышла замуж еще раз?
– Да, за Мартина Денвера. Он врач. Отличный человек, да и практика у него отличная. Гинекологическая. Круглыми сутками смотрит сами знаете куда. Возможно, поэтому он не слишком любит нас с мамой.
На мгновение тишина накрыла их обоих хрустальным колпаком. И оба машинально посмотрели в сторону города.
– Мой отчим действительно отличный человек. И очень добрый, – сказала она затем.
– Как вы его называете? Отцом? Папочкой?
– Я называю его Мартином.
– А Твелвтриса?
– Папочкой.
– Вам нравится Твелвтрис? Ее глаза затуманились.
– Мне кажется, он печален. Может быть, одинок.
Произнесла она это, однако же, не без некоторого презрения.
– Но вокруг него всегда столько народу. Хотя бы телохранители, – сказал Свистун.
– Вы знаете, это другое дело. А вот семьи у него нет.
– Но вы же теперь с ним?
– Я бы не назвала себя членом семьи, – тихо заметила Дженни. – Как-никак я выросла без отца.
– Значит, вы все-таки приехали сюда заняться карьерой?
– А почему бы и нет? Что в этом плохого? Любому хочется придти к финишу как можно быстрее.
– Вы что, спортсменка?
– Бег на сто ярдов с барьерами. Но жизнь больше смахивает на марафон, не так ли? Тысячи людей собираются у стартовой черты в Бостоне. Если ты в конце стаи, тебе надо простоять двадцать минут, если не целый час, прежде чем просто стартуешь. А иногда в ожидании так устанешь, что на сам марафон сил уже не останется. Но со мной этого не случится.
– Вот и отлично.
– Мистер Уистлер?
– Никогда не называйте меня мистером.
– Я ведь не утверждаю, будто я такая крутая и наглая, какой мне хочется казаться.
– Я вас понимаю.
Она на шаг подошла к нему, и, чтобы заглянуть ему в глаза, ей пришлось немного закинуть голову. Он почувствовал рядом с собой тепло ее тела. Ему было ясно, что если он прикоснется к ней, то ее Плоть сперва напружинится, заупрямится, а потом покорится. Ее губы поблескивали в лунном свете. Он не заметил, когда она успела облизнуться, однако это было уже проделано.
Его качнуло к ней, словно он попал в ее гравитационное поле.
– А могу я позвать вас, если почувствую, что взяла на себя слишком многое? – спросила она. – У меня такое ощущение, будто вы могли бы стать моим другом.
– Раз уж речь зашла о друзьях, куда это запропастился молодой блондин? И разве он вам не ДРУГ?
– Он очень робок. Вызывает доверие, однако робок. Интересно, как это у него получается? Конечно, он произвел впечатление, потому что его пригласила я сама и потому что у него превосходные манеры. Но оставаться он не захотел… Ну, так что вы мне ответите? Если мне по-настоящему понадобится друг?
Свистун уже собирался сказать ей: бери мой дом, мою машину, мой меч и сердце, – когда за спиной у него иронически прокашлялась Нелли.
Обернувшись, он увидел ее на французской веранде. На устах у нее витала усмешка всеведения.
Рядом с ней был Твелвтрис. Вид у него был тоже всеведущий, однако он не усмехался.
– Время посмотреть подарки, детка, – сказал он.
Все сгруппировались на веранде, сюда же вышло и множество любопытных. Дженни принялась вскрывать одну коробку за другой. Подарки, в том числе и от практически незнакомых людей, оказались роскошными.
Нелли подарила падчерице серебряную коробочку для противозачаточных таблеток. Шутка, однако же не смешная. Нелли и Дженни улыбнулись друг другу самым сердечным образом: мол, мы-то понимаем всю прелесть и весь комизм ситуации.
Если бы взгляды могли убивать, подумал Свистун. Если бы взгляды могли убивать.
Глава пятнадцатая
Глава шестнадцатая
Неважно, толста ты или тоща, высока или мала ростом. Неважно, синие у тебя глаза или карие. Не важна форма носа, не важен размер груди, не важна величина пальцев ног. Ложись на спину, а уж обо всем остальном позаботится улица. Неужели ты этого так и не узнала.
– Я не уверена, что мне хочется это знать, произнес нежный высокий голос.
Свистун открыл глаза. Дженни Твелвтрис стояла практически рядом с ним, одновременно залитая и лунным светом, и огнями охваченного празднеством дома. На мгновение она показалась ему сестрой-близняшкой той девушки из далекого прошлого. Невинная, ангельская внешность. Ротик как у маленькой девочки. В глазах почему-то страх. Свистуну показалось, будто она прочитала его мысли.
– В чем дело?
– О ком это вы замечтались? Вид у вас такой, что приревновать к кому-нибудь хочется.
– Приревновать? Только не говорите, что вы влюбились в меня с первого взгляда.
– А с другой стороны, если вы грустили о потерянной возлюбленной, то, пожалуйста, не рассказывайте.
– Даже если она похожа на вас?
– Похожа на меня?
– Как две капли воды.
– Ничего себе комплимент!
– Зато чистая правда.
– Что же, значит, все-таки комплимент. Ничего не имею против. А что с нею сталось?
– Город опустошил ее, город ее уничтожил, город изменил ее внешность и внушил ей голод, оказавшийся неутолимым.
– Не слишком веселые воспоминания. Я слышала, что в здешнем городе так бывает со многими.
– И как вы к этому относитесь?
– Мне кажется, это правда.
– Но вы уверены в том, что с вами этого не случится никогда.
– Я это просто знаю.
– Откуда?
– У меня отличные стартовые данные. Я дочь самого Мистера-Полуночная-Америка. Она ухмыльнулась.
– Ну, допустим, дома у вас все сложится хорошо. А в искусстве? Вы, конечно, начнете играть. А что, если это вызовет у людей только смех?
– Тогда я займусь чем-нибудь другим.
– А мы тут постоянно друг над другом смеемся. И вы можете не понять, когда вам будет пора уходить.
– Я пойму. Поверьте, я пойму. Если ты родилась в Атланте, это еще не означает, что ты непременно круглая дура.
– Так вы из Атланты?
– Мы переехали туда с матерью после того, как она развелась с отцом. Мне тогда было десять.
– И как вам Атланта?
– Не сахар, конечно. Но жить можно.
– А ваша мать вышла замуж еще раз?
– Да, за Мартина Денвера. Он врач. Отличный человек, да и практика у него отличная. Гинекологическая. Круглыми сутками смотрит сами знаете куда. Возможно, поэтому он не слишком любит нас с мамой.
На мгновение тишина накрыла их обоих хрустальным колпаком. И оба машинально посмотрели в сторону города.
– Мой отчим действительно отличный человек. И очень добрый, – сказала она затем.
– Как вы его называете? Отцом? Папочкой?
– Я называю его Мартином.
– А Твелвтриса?
– Папочкой.
– Вам нравится Твелвтрис? Ее глаза затуманились.
– Мне кажется, он печален. Может быть, одинок.
Произнесла она это, однако же, не без некоторого презрения.
– Но вокруг него всегда столько народу. Хотя бы телохранители, – сказал Свистун.
– Вы знаете, это другое дело. А вот семьи у него нет.
– Но вы же теперь с ним?
– Я бы не назвала себя членом семьи, – тихо заметила Дженни. – Как-никак я выросла без отца.
– Значит, вы все-таки приехали сюда заняться карьерой?
– А почему бы и нет? Что в этом плохого? Любому хочется придти к финишу как можно быстрее.
– Вы что, спортсменка?
– Бег на сто ярдов с барьерами. Но жизнь больше смахивает на марафон, не так ли? Тысячи людей собираются у стартовой черты в Бостоне. Если ты в конце стаи, тебе надо простоять двадцать минут, если не целый час, прежде чем просто стартуешь. А иногда в ожидании так устанешь, что на сам марафон сил уже не останется. Но со мной этого не случится.
– Вот и отлично.
– Мистер Уистлер?
– Никогда не называйте меня мистером.
– Я ведь не утверждаю, будто я такая крутая и наглая, какой мне хочется казаться.
– Я вас понимаю.
Она на шаг подошла к нему, и, чтобы заглянуть ему в глаза, ей пришлось немного закинуть голову. Он почувствовал рядом с собой тепло ее тела. Ему было ясно, что если он прикоснется к ней, то ее Плоть сперва напружинится, заупрямится, а потом покорится. Ее губы поблескивали в лунном свете. Он не заметил, когда она успела облизнуться, однако это было уже проделано.
Его качнуло к ней, словно он попал в ее гравитационное поле.
– А могу я позвать вас, если почувствую, что взяла на себя слишком многое? – спросила она. – У меня такое ощущение, будто вы могли бы стать моим другом.
– Раз уж речь зашла о друзьях, куда это запропастился молодой блондин? И разве он вам не ДРУГ?
– Он очень робок. Вызывает доверие, однако робок. Интересно, как это у него получается? Конечно, он произвел впечатление, потому что его пригласила я сама и потому что у него превосходные манеры. Но оставаться он не захотел… Ну, так что вы мне ответите? Если мне по-настоящему понадобится друг?
Свистун уже собирался сказать ей: бери мой дом, мою машину, мой меч и сердце, – когда за спиной у него иронически прокашлялась Нелли.
Обернувшись, он увидел ее на французской веранде. На устах у нее витала усмешка всеведения.
Рядом с ней был Твелвтрис. Вид у него был тоже всеведущий, однако он не усмехался.
– Время посмотреть подарки, детка, – сказал он.
Все сгруппировались на веранде, сюда же вышло и множество любопытных. Дженни принялась вскрывать одну коробку за другой. Подарки, в том числе и от практически незнакомых людей, оказались роскошными.
Нелли подарила падчерице серебряную коробочку для противозачаточных таблеток. Шутка, однако же не смешная. Нелли и Дженни улыбнулись друг другу самым сердечным образом: мол, мы-то понимаем всю прелесть и весь комизм ситуации.
Если бы взгляды могли убивать, подумал Свистун. Если бы взгляды могли убивать.
Глава пятнадцатая
Меньше чем через час Спиннерен ушел с торжества. Распорядился, чтобы его так и не припаркованный «роллс-ройс» перегнали к подножию холма.
Риальто помахал водителю – им оказался парень, пропустивший его сюда за пятерку.
– Мне надоело, – сказал Риальто. – Не подбросишь ли меня вниз?
Парень замешкался, возможно, в ожидании еще одной пятерки, но, так и не получив оной, открыл автоматическую дверцу возле пассажирского сиденья.
Посмотрев в заднее окошко, Риальто мельком увидел Спиннерена, стоящего на крыльце и напоминающего Белого Рыцаря.
– Что-то я не заметил, чтобы вы фотографировали, – заметил водитель.
– А какие тут могут получиться снимки? Люди за рулем – и не более того. Кому такое продашь?
– Но тогда зачем вы сюда вообще приехали? Водитель, должно быть, по молодости полагал, будто вся земля здесь усыпана зелеными бумажками – только наклоняйся и подбирай.
– Да, знаешь, каждый раз надеешься, что тебе повезет. Надеешься, какая-нибудь шишка вдруг съездит подруге по физиономии. Надеешься, кто-нибудь напьется и станет приставать к фотографам.
– Например, к вам? Риальто рассмеялся.
– Нет уж, мало других, что ли! И все норовят снять знаменитостей, которых и без того снимали уже два миллиона раз. Иногда думаешь, не послать ли все это к черту. Надоело же – каждый день одно и то же.
Парень полез двумя пальцами в карман, словно вдруг вознамерившись вернуть Риальто полученную ранее пятерку, но в последний миг передумал. Когда Риальто вылезал из машины, парень решился на признание:
– Собираюсь податься в шоу-бизнес.
– Да благословит тебя Господь, – ответил Риальто. – А как начнешь снимать первый телесериал и понадобится оператор – только свистни.
Он влез в «кадиллак» и поехал назад по подъездной дорожке. А когда мимо него промчался «БМВ», развернулся и сел ему на хвост.
В десять вечера преследовать «БМВ» оказалось не так-то просто. Движение было оживленным, но Спиннерен справлялся, используя шансы, на которые сам Риальто шел только с явной неохотой. Ремонт машины может в наши дни разорить кого угодно. Хотя, с другой стороны, нельзя же упускать из виду Спиннерена. А тот отправился вовсе не домой. Нет, он поехал в город, в самый центр, к Голливуду. Риальто погнался за ним по Голливудскому бульвару до стоянки за книжным магазином у Четырех Углов. Припарковался за несколько машин от Спиннерена и минуту-другую спустя вошел следом за ним в книжную лавку.
Риальто неплохо знал это заведение. Сюда набивались проститутки и прочая уличная шваль, когда на улице лил дождь. Здешним служащим не хотелось скандалов, поэтому они всех пускали, не разрешая разве что пачкать книги и садиться на полки.
Если висишь на хвосте у кого-то, книжный магазин и хорош, и плох одновременно. Хорошо то, что здесь всегда толпится много народу и ты не привлекаешь к себе ничьего внимания. В ювелирной лавке, допустим, ты бы торчал один, как перст, а в обувной к тебе мог бы пристать с ненужными расспросами продавец. Плохо было то, что конкретно этот книжный магазин располагался на трех уровнях и обладал четырьмя выходами. Если преследуемый догадывался, что за ним идет слежка, то именно здесь он мог без особого труда оторваться от преследователя.
Но Спиннерен, судя по всему, ни о чем не догадывался. По крайней мере, он никуда не смылся, а напротив, вступил в беседу с одним из продавцов. Этого продавца – его звали Ян Савода – Риальто знал.
Знал еще с тех времен, когда Савода ходил в мужской одежде, когда не купил еще черного парика и накладных грудей. Когда Савода валандался со Стивом Чикаго, самым уродливым из гомо-сутенеров, которые когда-либо красили губы яркой помадой.
Так кем же он теперь стал? Судя по внешним признакам, Савода перестал строить из себя мужчину-педика и превратился в более или менее приличную потаскушку женского пола, выгравшись в эту роль по жизни, а не только на вечерушках с любовниками. Судя по внешним признакам, он стал трансвеститом.
Давным-давно, прежде чем Твелвтрис стал такой шишкой, они с Риальто любили здесь околачиваться. Твелвтрис, наширявшись, увидел Саводу и объявил Риальто, что ему приспичило провести с тем ночь. Риальто пробовал отговорить его, утверждая, что, когда приспичило, это всегда может обернуться неприятностями, но Твелвтрис стоял на своем:
– Какого хера? Попытка не пытка.
Так Риальто и познакомился с Яном Саводой.
Тот меж тем вынул из-под стойки сумку и прошел куда-то в глубь помещения. Спиннерен пошел следом. Когда они проходили мимо Риальто, тот сделал вид, будто углубился в чтение.
– Черт побери, но когда же, по их словам, у них будет готово? – услышал он слова Спиннерена.
– Они говорят: через неделю, но ты же знаешь механиков.
Голос Саводы звучал теперь высоко и напоминал флейту.
Когда эта парочка покинула магазин, ее проводили взглядом практически все присутствующие. И практически каждый позавидовал либо одному, либо другому.
Было времечко, когда Свистун, полный сил и надежд, присущих молодости, торчал бы здесь до Двух, если не до трех часов ночи, таращась во все слипающиеся от усталости глаза, лишь бы не упустить из виду малейшей детали: мимолетной вспышки интереса в глазах у какой-нибудь не слишком знаменитой потаскушки, промелькнувшего в разрезе юбки бедра, на котором аршинными буквами было бы написано приглашение, и тому подобное.
Было времечко, когда Нелли тоже старалась бы задержаться подольше, опасаясь того, что причитающийся ей шанс обозначится ровно через минуту после ее ухода, и не спешила бы домой – на узкую кровать, к плитке шоколада, чтобы зажевать привкус горечи и разочарования.
Становясь старше, становишься и мудрее. И отправляешься домой пораньше, чтобы выспаться.
Уход отсюда оказался более быстрой и искренней церемонией, чем приход. На выходе никто не тряс тебе руку на прощание. Парень с прыщавой шеей, торчащей из ворота красной ливреи, нажал кнопку дверного механизма, получил честно заработанную пятерку и бросился на поиски потрепанного «шевроле».
– Вы дали ему пятерку? – удивилась Нелли.
– А что? Мне и самому доводилось зарабатывать себе на хлеб этим. Кроме того, если бы я дал ему доллар, он, не исключено, и вовсе бы не нашел мою машину. В таком возрасте любая бедность, кроме собственной, кажется отвратительной.
На обратном пути к Мэри Бет они первое время ехали в уютном молчании. У Свистуна настроение было идиллически домашним, словно они с Нелли были мужем и женой, – он, допустим, страховым агентом, а она домохозяйкой, работающей на полставки в соседнем магазине. И вот они поужинали у друзей или у родственников и едут домой.
– Хорошенькая пчелка, верно?
Нелли смотрела не на Свистуна, а строго на дорогу.
– О чем это вы?
– Хорошенькая пчелка. Медовая пчелка. И глазки. И губки.
– Вы про Дженни?
Нелли резко повернулась к нему.
– Да уж, конечно, не про стареющую актрису с рыжими волосами, которую вы прижали в уголке, к аспидистре.
– А это еще что за штука – аспидистра? Надо бы посмотреть в словаре.
– Высокое домашнее растение.
– У меня есть высокое домашнее растение. Оно называется фикус.
– Не перестаю удивляться, глядя на вас, Уистлер.
– Расскажите мне о Дженни.
– Вы хотите сказать, она еще не успела сделать это сама? Разве она не устроила вам спектакль, взывая к дружбе в экстремальной ситуации? Я же сама видела. И, кстати, для меня в свое время был разыгран точно такой же.
– Она же такая молоденькая.
– Эта возрастная категория называется «от двадцати одного до шестидесяти».
– Может быть, все это звучит несколько искусственно, потому что мы чуть ли не в каждой ситуации подражаем героям кинокартин?
– Очнитесь, младенец. Сформулируем так: эта сучка пробудила во мне до поры до времени дремавшую стервозность.
– Подобно рыжей актрисе?
– И она тоже, ублюдок вы несчастный. Она вся на подтяжках, а у меня все свое.
– Это я знаю.
– В вашей ситуации это звучит двусмысленно. Нелли улыбнулась.
– Так что насчет Дженни?
– Она была у Роджера первым ребенком. И родилась, когда он был никому не известным комедиантом, разъезжающим по захолустным городкам, еще толком не решив, кому из великих комиков лучше всего подражать. Еще одна деталь про Роджера. Когда он начинает рассказывать байки о прошлом, то в этом отсутствует малейшая сентиментальность. В отличие от многих других, у кого тут же становятся глаза на мокром месте. Он говорит, что это были страшные дыры и что он не вернется ни в одну из них, даже посули ему хозяин собственную жену и семь невинных дочерей в придачу. А поскольку Твелвтрис коллекционирует баб, как, допустим, некоторые старые девы коллекционируют кошек, это доказывает, насколько невыносимым было для него «славное времечко».
– Многие говорят о самых суровых испытаниях как о прекрасной поре лишь потому, что они тогда были молоды.
– Верно. Но Твелвтрис и мысли не допускает о том, что он уже не молод. Ему кажется, будто он родился в тот миг, когда началось его полуночное шоу. Перед этим? Тогда все было не в счет. Вот почему он ощущает себя подростком.
– А вы знакомы с матерью Дженни?
– Нет, но кое-что про нее слышала. Я знаю практически все о каждой женщине, с которой Роджер когда-либо переспал, каждую самую ничтожную и отвратительную подробность. Про Мэрилин это мать Дженни – он объяснил, что интимная часть у нее устроена по принципу мышеловки. Я даже не слишком понимаю, что это такое, но, по словам Роджера, этого оказалось достаточно, чтобы он решил, будто влюблен в нее. Достаточно, чтобы жениться на ней и прожить столько, чтобы она успела родить ему двух детей.
– А с этим – вторым – ребенком вы когда-нибудь сталкивались?
– С братцем Дженни? Роджер-младший заехал к нам один-единственный раз. Еще до того, как из небытия материализовалась сама Дженни. Он приехал к Роджеру просить денег. Парень ненавидит отца и даже не скрывал этого. Роджер приютил его на неделю в домике у бассейна, дал ему сотню и отправил восвояси. А мне сказал, что этого парня рано или поздно где-нибудь прирежут. И был прав. Три месяца назад его тело обнаружили в Сиетле. С перерезанным горлом.
– И как воспринял это Твелвтрис?
– Я толком не поняла. Он едва знал парня, а тот при единственной встрече и не пытался внушить, будто он без ума от папаши. Так что в плане личных взаимоотношений здесь ничего не было и быть не могло. Роджер всегда понимает, когда теряет аудиторию или же с самого начала не может к ней прорваться. Он часто говорил мне это. А к Роджеру-младшему он так и не прорвался. Тот был на четыре года моложе Дженни. И когда Твелвтрис ушел из семьи, сыну стукнуло только шесть.
– Он ушел к другой женщине?
– К другим женщинам. Но ничего серьезного. Наряду с прочими, он пользовал поломойку на железнодорожном вокзале и певичку из своего дневного шоу.
– Я помню.
– Что это вы помните?
– Я помню певичку. Мы с ней были, можно сказать, чуть ли не друзьями.
– Да уж, ничего не скажешь. В этом городе каждый мужик похож на помоечного кота, – сказала Нелли, но сказала она это с грустью, словно на любовь и верность в таком краю нечего было и рассчитывать.
Затем она замолчала.
А Свистун принялся вспоминать певичку.
Ее звали Джиной Баколла. У нее были короткие черные курчавые волосы, плясавшие на голове, когда она разговаривала. Она вечно старалась как-то пригладить их, но у нее ничего не получалось. И то, что у нее вообще ничего не получается, чаще всего можно было прочитать по ее глазам. И что-нибудь с лицом вечно было у нее не в порядке. То тени расползутся, то капля шоколада или майонеза, то неудачно стертый грим. Или влажная полоска от прокатившейся по щеке слезы, хотя плакала она не часто, а в основном хохотала во все горло.
Они познакомились. Свистун уже не помнил, где, когда и при каких обстоятельствах. Главным образом ему запомнилось, как отчаянно она жаждала славы. И на каких кричащих контрастах держалась вся ее жизнь. Все, что происходило с ней, непременно оборачивалось триумфом или несчастьем. Тьмой или светом. Черным или белым. Штормом или штилем. И ничего в промежутке.
Роман со Свистуном она закрутила на всю катушку, исполненная самозабвения, а закончила, предъявив ему длинный, как список белья, отданного в прачечную, перечень обид, нанесенных ей любовником. И опять-таки посередине не было практически ничего. Но она думала о карьере и разрабатывала хитроумную стратегию, не говоря уж о мелкой тактике, которая должна была предопределить для нее светлое будущее.
Однажды, когда она сильно достала его в телефонном разговоре, он сорвался. Бросил трубку, выбежал из дому, схватил в лавке пачку сигарет и полдюжины пива. Через десять минут вернулся домой. А она даже не заметила его временного отсутствия. Когда он вновь взял трубку, то услышал, что она как ни в чем не бывало продолжает осыпать его обвинениями.
Она использовала его как подушку, в которую можно поплакаться. И расплачивалась с ним сексом. Девочка была искушена в том, чтобы добиваться своего от взрослых дядей всеми доступными средствами, поэтому ему приходилось выслушивать ее рассказы.
– Барабаны. Я сказала этому ублюдку, этому Роджеру, про барабаны. Они врубились, когда я взяла самую высокую ноту, они буквально заглушили меня. Я сказала ему, Джуди Гарленд ни в жизнь не сделал бы эту песню хитом, если бы ее так задрючили барабанами. Ведь ты понимаешь, о чем я?
– Ну да, конечно же, понимаю.
– А свет бил мне прямо в глаза. Ты заметил?
– Честно говоря, нет.
– Прямо в глаза. Так вот оно все и было: заглушают меня барабанами и ослепляют прожекторами прямо в глаза. Прямо в мои злоебучие глаза.
– Кстати, о…
– О чем еще?
– О злоебучести. Ты спишь с Твелвтрисом? Подперев голову ладонью, он уставился на Джину.
– Уж не предъявляешь ли ты на меня какие-нибудь особенные права?
– Да нет, просто спрашиваю. Мне интересно.
Она легла на него сверху, все изгибы и выпуклости ее тела сочились влагою, готовой в любой миг выплеснуться наружу, темные глаза, похожие на пару маслин, поглядели на него сверху вниз.
– Мне необходимо стать знаменитой, – сказала она таким тоном, словно только что выслушала предложение руки и сердца и ответила на него отказом.
И внезапно это и впрямь показалось ему очень важным.
– Нет, ты все-таки скажи: спишь ты с ним или нет?
Она выскочила из постели, накинула халат. Прошла в ванную и не выходила оттуда долгое время. Выждав, он тоже встал, оделся, поехал домой и никогда больше с нею не виделся. За исключением одного-единственного раза, три года спустя, в баре около пляжа.
К тому времени она уже два года не мелькала на телеэкране. Перейдя в ночное шоу, Твелвтрис прихватил с собой барабанщиков, а ее – нет.
И вот она сидела на дальнем конце длинного бара вдвоем с женщиной, которую Свистун тоже знал. Женщину звали Фрэнни – она была красива и длиннонога, хотя талия у нее с годами стала не той, что прежде. Она была довольно известной потаскушкой, но к этому времени уже вышла из моды и зарабатывала себе на жизнь, участвуя в группняках на пару с кем-нибудь помоложе. На обеих женщинах были маленькие меховые боа. Губы Джины были искажены шрамом, а выглядело это так, словно она растянула рот от чересчур усердного пения. Так, во всяком случае, показалось Свистуну. Резко развернувшись, он вышел из бара, прежде чем она успела его увидеть. Потому что – и он понимал это, – стоило ему подойти к столику – и она ухитрилась бы броситься перед ним на колени и попросить пощады, а уж такого ему было бы просто не вынести.
– Ну и что? – спросил он у Нелли.
– Ага, вы снова со мною, – ответила она, и что-то в ее голосе подсказало ему, что она и сама какое-то время провела, витая в облаках.
Они проехали мимо недостроенного дома, свернули на подъездную дорожку. Свистун выключил двигатель и остановился у самых ворот.
Она повернулась к нему, поглядела на его лоб, потом на глаза, потом на рот. Грудь ее была ослепительно белой, лишь темными пятнышками там и тут мелькали веснушки.
Он притянул ее к себе.
– Это прощальный поцелуй перед дверью, Уистлер. Это не означает, что мы продолжим с того места, на котором остановились накануне ночью.
Он поцеловал ее. Ее губы и язык не воспротивились.
– Но когда мы войдем в дом, мы разойдемся по своим комнатам. Вы человек, принятый мною на временную работу.
Он вновь поцеловал ее. И вновь она отозвалась Щедро – но на этот раз не столь щедро, и это подсказало ему, что дальнейшие попытки окажутся бессмысленными.
Когда они вышли из машины, навстречу рванулись Бип и Бонго.
– Мальчики, мальчики, мальчики, – высоким и чуточку грустным голосом позвала их Нелли.
Уже в доме она сказала:
– А вам не хотелось бы посмотреть «Полуночную Америку»?
– Но он же на дне рождения у дочери! Она рассмеялась.
– Сегодня покажут повтор.
Они решили обойтись без «Полуночной Америки» и вместо этого выпили горячего шоколаду. Затем разошлись по комнатам. И на этот раз Свистун услышал, как она заперла дверь на ключ.
Риальто помахал водителю – им оказался парень, пропустивший его сюда за пятерку.
– Мне надоело, – сказал Риальто. – Не подбросишь ли меня вниз?
Парень замешкался, возможно, в ожидании еще одной пятерки, но, так и не получив оной, открыл автоматическую дверцу возле пассажирского сиденья.
Посмотрев в заднее окошко, Риальто мельком увидел Спиннерена, стоящего на крыльце и напоминающего Белого Рыцаря.
– Что-то я не заметил, чтобы вы фотографировали, – заметил водитель.
– А какие тут могут получиться снимки? Люди за рулем – и не более того. Кому такое продашь?
– Но тогда зачем вы сюда вообще приехали? Водитель, должно быть, по молодости полагал, будто вся земля здесь усыпана зелеными бумажками – только наклоняйся и подбирай.
– Да, знаешь, каждый раз надеешься, что тебе повезет. Надеешься, какая-нибудь шишка вдруг съездит подруге по физиономии. Надеешься, кто-нибудь напьется и станет приставать к фотографам.
– Например, к вам? Риальто рассмеялся.
– Нет уж, мало других, что ли! И все норовят снять знаменитостей, которых и без того снимали уже два миллиона раз. Иногда думаешь, не послать ли все это к черту. Надоело же – каждый день одно и то же.
Парень полез двумя пальцами в карман, словно вдруг вознамерившись вернуть Риальто полученную ранее пятерку, но в последний миг передумал. Когда Риальто вылезал из машины, парень решился на признание:
– Собираюсь податься в шоу-бизнес.
– Да благословит тебя Господь, – ответил Риальто. – А как начнешь снимать первый телесериал и понадобится оператор – только свистни.
Он влез в «кадиллак» и поехал назад по подъездной дорожке. А когда мимо него промчался «БМВ», развернулся и сел ему на хвост.
В десять вечера преследовать «БМВ» оказалось не так-то просто. Движение было оживленным, но Спиннерен справлялся, используя шансы, на которые сам Риальто шел только с явной неохотой. Ремонт машины может в наши дни разорить кого угодно. Хотя, с другой стороны, нельзя же упускать из виду Спиннерена. А тот отправился вовсе не домой. Нет, он поехал в город, в самый центр, к Голливуду. Риальто погнался за ним по Голливудскому бульвару до стоянки за книжным магазином у Четырех Углов. Припарковался за несколько машин от Спиннерена и минуту-другую спустя вошел следом за ним в книжную лавку.
Риальто неплохо знал это заведение. Сюда набивались проститутки и прочая уличная шваль, когда на улице лил дождь. Здешним служащим не хотелось скандалов, поэтому они всех пускали, не разрешая разве что пачкать книги и садиться на полки.
Если висишь на хвосте у кого-то, книжный магазин и хорош, и плох одновременно. Хорошо то, что здесь всегда толпится много народу и ты не привлекаешь к себе ничьего внимания. В ювелирной лавке, допустим, ты бы торчал один, как перст, а в обувной к тебе мог бы пристать с ненужными расспросами продавец. Плохо было то, что конкретно этот книжный магазин располагался на трех уровнях и обладал четырьмя выходами. Если преследуемый догадывался, что за ним идет слежка, то именно здесь он мог без особого труда оторваться от преследователя.
Но Спиннерен, судя по всему, ни о чем не догадывался. По крайней мере, он никуда не смылся, а напротив, вступил в беседу с одним из продавцов. Этого продавца – его звали Ян Савода – Риальто знал.
Знал еще с тех времен, когда Савода ходил в мужской одежде, когда не купил еще черного парика и накладных грудей. Когда Савода валандался со Стивом Чикаго, самым уродливым из гомо-сутенеров, которые когда-либо красили губы яркой помадой.
Так кем же он теперь стал? Судя по внешним признакам, Савода перестал строить из себя мужчину-педика и превратился в более или менее приличную потаскушку женского пола, выгравшись в эту роль по жизни, а не только на вечерушках с любовниками. Судя по внешним признакам, он стал трансвеститом.
Давным-давно, прежде чем Твелвтрис стал такой шишкой, они с Риальто любили здесь околачиваться. Твелвтрис, наширявшись, увидел Саводу и объявил Риальто, что ему приспичило провести с тем ночь. Риальто пробовал отговорить его, утверждая, что, когда приспичило, это всегда может обернуться неприятностями, но Твелвтрис стоял на своем:
– Какого хера? Попытка не пытка.
Так Риальто и познакомился с Яном Саводой.
Тот меж тем вынул из-под стойки сумку и прошел куда-то в глубь помещения. Спиннерен пошел следом. Когда они проходили мимо Риальто, тот сделал вид, будто углубился в чтение.
– Черт побери, но когда же, по их словам, у них будет готово? – услышал он слова Спиннерена.
– Они говорят: через неделю, но ты же знаешь механиков.
Голос Саводы звучал теперь высоко и напоминал флейту.
Когда эта парочка покинула магазин, ее проводили взглядом практически все присутствующие. И практически каждый позавидовал либо одному, либо другому.
Было времечко, когда Свистун, полный сил и надежд, присущих молодости, торчал бы здесь до Двух, если не до трех часов ночи, таращась во все слипающиеся от усталости глаза, лишь бы не упустить из виду малейшей детали: мимолетной вспышки интереса в глазах у какой-нибудь не слишком знаменитой потаскушки, промелькнувшего в разрезе юбки бедра, на котором аршинными буквами было бы написано приглашение, и тому подобное.
Было времечко, когда Нелли тоже старалась бы задержаться подольше, опасаясь того, что причитающийся ей шанс обозначится ровно через минуту после ее ухода, и не спешила бы домой – на узкую кровать, к плитке шоколада, чтобы зажевать привкус горечи и разочарования.
Становясь старше, становишься и мудрее. И отправляешься домой пораньше, чтобы выспаться.
Уход отсюда оказался более быстрой и искренней церемонией, чем приход. На выходе никто не тряс тебе руку на прощание. Парень с прыщавой шеей, торчащей из ворота красной ливреи, нажал кнопку дверного механизма, получил честно заработанную пятерку и бросился на поиски потрепанного «шевроле».
– Вы дали ему пятерку? – удивилась Нелли.
– А что? Мне и самому доводилось зарабатывать себе на хлеб этим. Кроме того, если бы я дал ему доллар, он, не исключено, и вовсе бы не нашел мою машину. В таком возрасте любая бедность, кроме собственной, кажется отвратительной.
На обратном пути к Мэри Бет они первое время ехали в уютном молчании. У Свистуна настроение было идиллически домашним, словно они с Нелли были мужем и женой, – он, допустим, страховым агентом, а она домохозяйкой, работающей на полставки в соседнем магазине. И вот они поужинали у друзей или у родственников и едут домой.
– Хорошенькая пчелка, верно?
Нелли смотрела не на Свистуна, а строго на дорогу.
– О чем это вы?
– Хорошенькая пчелка. Медовая пчелка. И глазки. И губки.
– Вы про Дженни?
Нелли резко повернулась к нему.
– Да уж, конечно, не про стареющую актрису с рыжими волосами, которую вы прижали в уголке, к аспидистре.
– А это еще что за штука – аспидистра? Надо бы посмотреть в словаре.
– Высокое домашнее растение.
– У меня есть высокое домашнее растение. Оно называется фикус.
– Не перестаю удивляться, глядя на вас, Уистлер.
– Расскажите мне о Дженни.
– Вы хотите сказать, она еще не успела сделать это сама? Разве она не устроила вам спектакль, взывая к дружбе в экстремальной ситуации? Я же сама видела. И, кстати, для меня в свое время был разыгран точно такой же.
– Она же такая молоденькая.
– Эта возрастная категория называется «от двадцати одного до шестидесяти».
– Может быть, все это звучит несколько искусственно, потому что мы чуть ли не в каждой ситуации подражаем героям кинокартин?
– Очнитесь, младенец. Сформулируем так: эта сучка пробудила во мне до поры до времени дремавшую стервозность.
– Подобно рыжей актрисе?
– И она тоже, ублюдок вы несчастный. Она вся на подтяжках, а у меня все свое.
– Это я знаю.
– В вашей ситуации это звучит двусмысленно. Нелли улыбнулась.
– Так что насчет Дженни?
– Она была у Роджера первым ребенком. И родилась, когда он был никому не известным комедиантом, разъезжающим по захолустным городкам, еще толком не решив, кому из великих комиков лучше всего подражать. Еще одна деталь про Роджера. Когда он начинает рассказывать байки о прошлом, то в этом отсутствует малейшая сентиментальность. В отличие от многих других, у кого тут же становятся глаза на мокром месте. Он говорит, что это были страшные дыры и что он не вернется ни в одну из них, даже посули ему хозяин собственную жену и семь невинных дочерей в придачу. А поскольку Твелвтрис коллекционирует баб, как, допустим, некоторые старые девы коллекционируют кошек, это доказывает, насколько невыносимым было для него «славное времечко».
– Многие говорят о самых суровых испытаниях как о прекрасной поре лишь потому, что они тогда были молоды.
– Верно. Но Твелвтрис и мысли не допускает о том, что он уже не молод. Ему кажется, будто он родился в тот миг, когда началось его полуночное шоу. Перед этим? Тогда все было не в счет. Вот почему он ощущает себя подростком.
– А вы знакомы с матерью Дженни?
– Нет, но кое-что про нее слышала. Я знаю практически все о каждой женщине, с которой Роджер когда-либо переспал, каждую самую ничтожную и отвратительную подробность. Про Мэрилин это мать Дженни – он объяснил, что интимная часть у нее устроена по принципу мышеловки. Я даже не слишком понимаю, что это такое, но, по словам Роджера, этого оказалось достаточно, чтобы он решил, будто влюблен в нее. Достаточно, чтобы жениться на ней и прожить столько, чтобы она успела родить ему двух детей.
– А с этим – вторым – ребенком вы когда-нибудь сталкивались?
– С братцем Дженни? Роджер-младший заехал к нам один-единственный раз. Еще до того, как из небытия материализовалась сама Дженни. Он приехал к Роджеру просить денег. Парень ненавидит отца и даже не скрывал этого. Роджер приютил его на неделю в домике у бассейна, дал ему сотню и отправил восвояси. А мне сказал, что этого парня рано или поздно где-нибудь прирежут. И был прав. Три месяца назад его тело обнаружили в Сиетле. С перерезанным горлом.
– И как воспринял это Твелвтрис?
– Я толком не поняла. Он едва знал парня, а тот при единственной встрече и не пытался внушить, будто он без ума от папаши. Так что в плане личных взаимоотношений здесь ничего не было и быть не могло. Роджер всегда понимает, когда теряет аудиторию или же с самого начала не может к ней прорваться. Он часто говорил мне это. А к Роджеру-младшему он так и не прорвался. Тот был на четыре года моложе Дженни. И когда Твелвтрис ушел из семьи, сыну стукнуло только шесть.
– Он ушел к другой женщине?
– К другим женщинам. Но ничего серьезного. Наряду с прочими, он пользовал поломойку на железнодорожном вокзале и певичку из своего дневного шоу.
– Я помню.
– Что это вы помните?
– Я помню певичку. Мы с ней были, можно сказать, чуть ли не друзьями.
– Да уж, ничего не скажешь. В этом городе каждый мужик похож на помоечного кота, – сказала Нелли, но сказала она это с грустью, словно на любовь и верность в таком краю нечего было и рассчитывать.
Затем она замолчала.
А Свистун принялся вспоминать певичку.
Ее звали Джиной Баколла. У нее были короткие черные курчавые волосы, плясавшие на голове, когда она разговаривала. Она вечно старалась как-то пригладить их, но у нее ничего не получалось. И то, что у нее вообще ничего не получается, чаще всего можно было прочитать по ее глазам. И что-нибудь с лицом вечно было у нее не в порядке. То тени расползутся, то капля шоколада или майонеза, то неудачно стертый грим. Или влажная полоска от прокатившейся по щеке слезы, хотя плакала она не часто, а в основном хохотала во все горло.
Они познакомились. Свистун уже не помнил, где, когда и при каких обстоятельствах. Главным образом ему запомнилось, как отчаянно она жаждала славы. И на каких кричащих контрастах держалась вся ее жизнь. Все, что происходило с ней, непременно оборачивалось триумфом или несчастьем. Тьмой или светом. Черным или белым. Штормом или штилем. И ничего в промежутке.
Роман со Свистуном она закрутила на всю катушку, исполненная самозабвения, а закончила, предъявив ему длинный, как список белья, отданного в прачечную, перечень обид, нанесенных ей любовником. И опять-таки посередине не было практически ничего. Но она думала о карьере и разрабатывала хитроумную стратегию, не говоря уж о мелкой тактике, которая должна была предопределить для нее светлое будущее.
Однажды, когда она сильно достала его в телефонном разговоре, он сорвался. Бросил трубку, выбежал из дому, схватил в лавке пачку сигарет и полдюжины пива. Через десять минут вернулся домой. А она даже не заметила его временного отсутствия. Когда он вновь взял трубку, то услышал, что она как ни в чем не бывало продолжает осыпать его обвинениями.
Она использовала его как подушку, в которую можно поплакаться. И расплачивалась с ним сексом. Девочка была искушена в том, чтобы добиваться своего от взрослых дядей всеми доступными средствами, поэтому ему приходилось выслушивать ее рассказы.
– Барабаны. Я сказала этому ублюдку, этому Роджеру, про барабаны. Они врубились, когда я взяла самую высокую ноту, они буквально заглушили меня. Я сказала ему, Джуди Гарленд ни в жизнь не сделал бы эту песню хитом, если бы ее так задрючили барабанами. Ведь ты понимаешь, о чем я?
– Ну да, конечно же, понимаю.
– А свет бил мне прямо в глаза. Ты заметил?
– Честно говоря, нет.
– Прямо в глаза. Так вот оно все и было: заглушают меня барабанами и ослепляют прожекторами прямо в глаза. Прямо в мои злоебучие глаза.
– Кстати, о…
– О чем еще?
– О злоебучести. Ты спишь с Твелвтрисом? Подперев голову ладонью, он уставился на Джину.
– Уж не предъявляешь ли ты на меня какие-нибудь особенные права?
– Да нет, просто спрашиваю. Мне интересно.
Она легла на него сверху, все изгибы и выпуклости ее тела сочились влагою, готовой в любой миг выплеснуться наружу, темные глаза, похожие на пару маслин, поглядели на него сверху вниз.
– Мне необходимо стать знаменитой, – сказала она таким тоном, словно только что выслушала предложение руки и сердца и ответила на него отказом.
И внезапно это и впрямь показалось ему очень важным.
– Нет, ты все-таки скажи: спишь ты с ним или нет?
Она выскочила из постели, накинула халат. Прошла в ванную и не выходила оттуда долгое время. Выждав, он тоже встал, оделся, поехал домой и никогда больше с нею не виделся. За исключением одного-единственного раза, три года спустя, в баре около пляжа.
К тому времени она уже два года не мелькала на телеэкране. Перейдя в ночное шоу, Твелвтрис прихватил с собой барабанщиков, а ее – нет.
И вот она сидела на дальнем конце длинного бара вдвоем с женщиной, которую Свистун тоже знал. Женщину звали Фрэнни – она была красива и длиннонога, хотя талия у нее с годами стала не той, что прежде. Она была довольно известной потаскушкой, но к этому времени уже вышла из моды и зарабатывала себе на жизнь, участвуя в группняках на пару с кем-нибудь помоложе. На обеих женщинах были маленькие меховые боа. Губы Джины были искажены шрамом, а выглядело это так, словно она растянула рот от чересчур усердного пения. Так, во всяком случае, показалось Свистуну. Резко развернувшись, он вышел из бара, прежде чем она успела его увидеть. Потому что – и он понимал это, – стоило ему подойти к столику – и она ухитрилась бы броситься перед ним на колени и попросить пощады, а уж такого ему было бы просто не вынести.
– Ну и что? – спросил он у Нелли.
– Ага, вы снова со мною, – ответила она, и что-то в ее голосе подсказало ему, что она и сама какое-то время провела, витая в облаках.
Они проехали мимо недостроенного дома, свернули на подъездную дорожку. Свистун выключил двигатель и остановился у самых ворот.
Она повернулась к нему, поглядела на его лоб, потом на глаза, потом на рот. Грудь ее была ослепительно белой, лишь темными пятнышками там и тут мелькали веснушки.
Он притянул ее к себе.
– Это прощальный поцелуй перед дверью, Уистлер. Это не означает, что мы продолжим с того места, на котором остановились накануне ночью.
Он поцеловал ее. Ее губы и язык не воспротивились.
– Но когда мы войдем в дом, мы разойдемся по своим комнатам. Вы человек, принятый мною на временную работу.
Он вновь поцеловал ее. И вновь она отозвалась Щедро – но на этот раз не столь щедро, и это подсказало ему, что дальнейшие попытки окажутся бессмысленными.
Когда они вышли из машины, навстречу рванулись Бип и Бонго.
– Мальчики, мальчики, мальчики, – высоким и чуточку грустным голосом позвала их Нелли.
Уже в доме она сказала:
– А вам не хотелось бы посмотреть «Полуночную Америку»?
– Но он же на дне рождения у дочери! Она рассмеялась.
– Сегодня покажут повтор.
Они решили обойтись без «Полуночной Америки» и вместо этого выпили горячего шоколаду. Затем разошлись по комнатам. И на этот раз Свистун услышал, как она заперла дверь на ключ.
Глава шестнадцатая
Апартаменты в новом здании на Шерман-Оакс стоили кучу денег.
В рекламе подобный тип квартир именовали «кухня на ранчо». Длинная стенка из стилизованного кирпича опоясывала и кухню, и гостиную. Все было огромным, чистым, все деревянное – словно только что выструганным, в том числе и гигантский кухонный стол, половина которого находилась на кухне, а половина – в гостиной.
Спиннерен и Савода посиживали здесь вечерами за чашкой кофе. Савода рассказывал голливудские байки, а Спиннерен слушал.
В одном из первых дел, которые поручили Спиннерену Перчик с партнером, Савода оказывался «любовницей», на которую пало подозрение законной супруги. Тогда Спиннерена еще не привлекали к куда менее афишируемой, но гораздо более выгодной работе по проведению заказных убийств. В процессе слежки он выяснил, что Савода на самом деле мужчина. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы муж, богатый промышленник, щедро откупился от жены, лишь бы она держала язык за зубами. Одним из ее требований – предъявленным, как она заявила, из заботы о собственном здоровье и о здоровье своих детей, хотя, скорее всего, речь шла о чистой злобе, – стало изгнание поганого трансвестита из снятого для него любовного гнездышка.
Но прежде чем изгнание состоялось, Спиннерен честно предупредил Саводу, дав ему возможность спасти из огня все, что еще можно было спасти.
Поскольку Саводе стало негде жить, а у Спиннерена была такая шикарная квартира, они заключили сделку. Саводе предоставили жилье и стол в обмен на заботы по дому и – от случая к случаю – стряпню. Вдобавок ко всему, рассудил Спиннерен, Саводу держать веселее, чем кошку, а с учетом его работы в книжном магазине он являлся потенциальным источником важной информации обо всем, что творится на улице.
И все у них заладилось. Никто не предъявлял другому эмоциональных или плотских претензий, хотя Савода порой впадал в депрессию, горько оплакивал свою одинокую участь и угрожал самоубийством. Спиннерен терпел это, потому что понимал: даже здесь, в мире, населенном одними изгоями, они с Саводой – изгои, каких поискать.
В рекламе подобный тип квартир именовали «кухня на ранчо». Длинная стенка из стилизованного кирпича опоясывала и кухню, и гостиную. Все было огромным, чистым, все деревянное – словно только что выструганным, в том числе и гигантский кухонный стол, половина которого находилась на кухне, а половина – в гостиной.
Спиннерен и Савода посиживали здесь вечерами за чашкой кофе. Савода рассказывал голливудские байки, а Спиннерен слушал.
В одном из первых дел, которые поручили Спиннерену Перчик с партнером, Савода оказывался «любовницей», на которую пало подозрение законной супруги. Тогда Спиннерена еще не привлекали к куда менее афишируемой, но гораздо более выгодной работе по проведению заказных убийств. В процессе слежки он выяснил, что Савода на самом деле мужчина. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы муж, богатый промышленник, щедро откупился от жены, лишь бы она держала язык за зубами. Одним из ее требований – предъявленным, как она заявила, из заботы о собственном здоровье и о здоровье своих детей, хотя, скорее всего, речь шла о чистой злобе, – стало изгнание поганого трансвестита из снятого для него любовного гнездышка.
Но прежде чем изгнание состоялось, Спиннерен честно предупредил Саводу, дав ему возможность спасти из огня все, что еще можно было спасти.
Поскольку Саводе стало негде жить, а у Спиннерена была такая шикарная квартира, они заключили сделку. Саводе предоставили жилье и стол в обмен на заботы по дому и – от случая к случаю – стряпню. Вдобавок ко всему, рассудил Спиннерен, Саводу держать веселее, чем кошку, а с учетом его работы в книжном магазине он являлся потенциальным источником важной информации обо всем, что творится на улице.
И все у них заладилось. Никто не предъявлял другому эмоциональных или плотских претензий, хотя Савода порой впадал в депрессию, горько оплакивал свою одинокую участь и угрожал самоубийством. Спиннерен терпел это, потому что понимал: даже здесь, в мире, населенном одними изгоями, они с Саводой – изгои, каких поискать.