Страница:
От станции «Милл-Хилл» я пошел пешком, но, ухитрившись пропустить Газетный архив, оказался у Центра подготовки полиции Лондона. На плацу перед зданием малыши из начальной школы учились кататься на велосипедах. Прильнув к сетчатому забору, молодая женщина задумчиво смотрела, как дети кружат по лабиринту из оранжевых пластиковых столбов. Она повернулась ко мне: на щеках нездоровый румянец, а запах… Его не спутаешь ни с чем: характерный кисло-сладкий аромат гниения. Воскресшая. Джинсы и толстовка перепачканы, в волосах сухие травинки – можно не гадать, где она сегодня ночевала.
– Я все жду.
Следовало пройти мимо, но горящий, как у Старого Моряка, взор не позволил. Значит, «я один из трех», тот, которого «сдержали рукой». [19]
– Кого ждете?
– Детей. Когда вернутся, обещала встретить их здесь. – Вялое лицо передернул спазм – от неловкости, раздражения или по чисто физиологической причине. – Марк говорил о машине. Они даже номер не записали… – Повисла тяжелая пауза. – Я обещала встретить их здесь.
Под аккомпанемент счастливого смеха и детских криков я побрел дальше. Оглянулся лишь раз: воскресшая неподвижно смотрела сквозь забор: ссутулилась, с неподвижно торжественным, как маска, лицом читает руны жизни, которая ей больше не принадлежит.
Через пару минут я вошел в здание Газетного архива. Тихо, как в церкви, сильно пахнет потом, а тусклый свет пятиваттовых ламп и старые газеты не портит, и читать позволяет.
Скорее всего я напрасно теряю здесь время, но, прежде чем начну искать сложные ответы на свои вопросы, хотелось исключить простые и очевидные. Если Боннингтонский архив построили на месте старого индийского кладбища или в шестидесятые, в период повального увлечения некромантией, кто-то перерезал всех архивариусов, не знать об этом с моей стороны было бы очень глупо.
В настоящее время подобную информацию можно получить и в более приятных местах, но, насколько мне известно, в колиндейлской библиотеке самые полные каталоги, а на микрофишах – газеты, восходящие к густым туманам древности: наверное, с заголовками вроде «ВОТ ТЕБЕ, ХАРАЛЬД!» [20]
Увы, за все эти годы Черчуэй на страницы газет ни разу не попала. Похоже, там не происходило ничего интересного: ни кровавой жути для дешевых изданий, ни викторианских мелодрам для более солидных. Никаких зацепок, что давало лишь небольшой плюс: не заводило в новые тупики и возвращало на исходные позиции. Что же, ладно, мне и так есть чем заняться.
Когда я вернулся на залитую осенним солнцем улицу, щурясь от невообразимо ярких после пятиваттового сумрака лучей, воскресшая, которую встретил по дороге, стояла на ухоженной лужайке у черного входа в библиотеку. Глаза закрыты, бледные губы что-то шепчут.
Я прошел мимо. На этот раз никаких разговоров: ее мир неразрешенных кризисов и застывшего времени мне совершенно ни к чему.
– Феликс…
Почувствовав, как шевелятся волосы на затылке, я обернулся. Застывшая поза женщины-зомби не изменилась, а нечеткие смерзшиеся звуки, возможно, и голосом не были.
Веки задрожали, и воскресшая открыла глаза. Подняла голову, осмотрелась, а потом оцепенелый взгляд остановился на мне.
– Он говорит, сейчас ты ближе к цели, чем когда-либо, – прошептала зомби. – Думаешь, зашел в тупик, а на самом деле с каждым шагом все горячее.
Желтоватое лицо передернул очередной спазм. Глаза закрылись, бледные губы снова начали беззвучный рассказ. Что ответишь в такой ситуации? Ничего. Поэтому я и промолчал.
В моем плане остался еще один пункт. Но последняя остановка не совсем по пути.
Сейчас Никки живет в старом кинотеатре, притаившемся п восточном лондонском районе Уолтенстоу. Места хоть отбавляй, если честно, гораздо больше, чем ему нужно. В 1986 году кинотеатр закрыли, а двери заколотили, поэтому вход у Никки через окно, что куда проще и комфортнее, чем может показаться, ведь прямо за главным зданием стоит навес с плоской крышей. Остается лишь взобраться по трубе, а овладев этим навыком в детстве, забыть невозможно.
Никки, как обычно, сидел в кинопроекционной кабине, как обычно, за компьютером и, как обычно, не успев зайти, я замерз даже в застегнутой на все пуговицы шинели. В кабине стояли промышленные кондиционеры, но Никки приложил максимум усилий, чтобы переделать их в соответствии со своими строгими требованиями. Теперь охлажденный воздушный поток напоминает ветер, дующий на шельфовом леднике Ларсона в Антарктиде.
Никки всегда рад меня видеть, потому что я приношу что-нибудь для двух из трех его пристрастий – например, бутылочку красного французского вина и пластинку с джазовыми синглами сороковых годов. Однако сегодня я немного обманул его ожидания: принес только вино. Но Никки все равно был доволен. Он обнаружил новый вид эфемерных волн, возмущающих поверхность материального мира, и очень хотел с кем-нибудь поделиться.
– Вот, Фикс, – возбужденно начал Никки, поворачивая ко мне монитор – смотри, смотри, какая амплитуда!
Благодаря средиземноморскому загару и обширному, хотя в основном краденому гардеробу, он похож не на оживший труп, а на приболевшего манекенщика. Это – результат фанатичного упорства и педантичности. Зачастую восставшие из могилы влачат жалкое, бесцельное существование, не обращая внимание на то, что тело, так сказать, все больше теряет товарный вид. Битва между силой духа и разложением с каждым днем все ближе к проигрышу, и однажды зомби падает и не может встать. Изредка покинувший телесную оболочку дух находит другой свободный труп, и все начинается снова.
Никки такой вариант явно не подходит. Еще при жизни – когда мы с ним и познакомились – он казался одним из самых опасных безумцев, которых я встречал за пределом психбольниц, а опасным его делала способность полностью растворяться в какой-нибудь идее, доводя ее до абсурда. Никки – нерд, даже, скорее, гик, увлеченно вскрывающий Интернет, чтобы рассмотреть его внутренности, а еще параноик, уверенный, что все на свете имейлы имеют отношение к нему. Мир он воспринимает как гигантскую паутину, созданную популяцией пауков. «Если ты муха, – говорит он, – единственны» способ остаться в живых – это не касаться липких нитей, то есть не оставлять следов, которые в конечном итоге приведут к тебе». Он уже умер – сердечный приступ оборвал его жизнь в тридцать шесть – на самом пороге зрелости, но принципы ничуть не изменились.
– Ладно, хорошо. Что это? – Решив потянуть время, я взглянул на монитор. Две кривых: красная и зеленая, а еще горизонтальная ось, обозначающая годы, и вертикальная, обозначающая неизвестно что. Кривые казались более или менее синхронными.
– Биржевой индекс «Файнэншл таймс» 100, – пояснил Никки, ведя кончиком пальца по зеленой кривой. Под ногтем у него засохшая грязь. Похоже на солярку: у моего приятеля собственный, украденный со стройки генератор. Пользоваться услугами государственной электроэнергетической системы он не желает по вышеуказанной причине. В мире Никки невидимость – величайшая, если не единственная, ценность.
– А красная? – спросил я, выставляя бутылку «Марго», купленную в супермаркете «Оддбинс». Никки вино не пьет: организм больше не вырабатывает ферментов, которые позволили бы его усвоить. Мой друг наслаждается ароматом и, надо заметить, привык к самым дорогим французским маркам.
Взгляд Никки получился затравленно-вызывающим.
– Красная линия – своеобразный артефакт, – признал он. – Отражает первое и последнее чтения проевропейского законодательства и заявления самых активных членов правительства, призывающих к более тесной интеграции.
Я наклонился, чтобы получше рассмотреть графики. Никки пах лосьоном «Олд спайс» и бальзамирующей жидкостью, а не гнилью и разложением: тело для него не столько храм, сколько крепость, а для крепости малейшая трещина опасна. И все-таки мне больше нравилось, когда его компьютер стоял в главном зрительном зале: там хоть сквозняки гуляют.
– Так, красная линия немного асинхронна, – заметил я. – Амплитудный скачок начинается чуть раньше.
– Да, да, раньше, – закивал Никки, – в большинстве случаев на два-три дня, максимум на неделю. А если провести кривую спада, соответствие еще нагляднее. И так каждый раз, Фикс. Каждый гребаный раз!
Я попытался обдумать услышанное.
– Ты хочешь сказать…
– Что существует причинная связь. Вне всякого сомнения.
Пришлось нахмуриться, чтобы со стороны казалось: я всерьез заинтересован. Пылающие глаза Никки прожигали насквозь.
– Что же происходит?
Мой приятель только и ждал этого вопроса.
– А происходит следующее: насаждение феодализма полностью соответствует почерку дьявола.
– Знаешь, на что это похоже? – Жест Никки получился весьма выразительным. – На стимулирование деградации человека посредством простого развращения Адама и Евы. Чем больше стран и народов живут по единым законам и правилам, тем легче дьявольским силам установить контроль над миром: для этого достаточно подчинить себе одну-единственную душу. Ну или, применимо к Совету министров Евросоюза, пару сотен душ. Так что попытки некоторых членов правительства склонить нас к интеграции означают, что они продались сатане и действуют по его воле.
Я еще раз напряг извилины.
– А при чем тут цены на акции?
– Это сатанинская награда за послушание. Всякий раз, когда его рабам удается приблизить план к завершению, он увеличивает стоимость их акций, таким образом создавая давно обещанный рай на Земле.
Приятель не сводил с меня глаз, явно ожидая какой-то реакции.
– Ну, Никки, не знаю… – тянул время я. – Индекс Лондонской биржи – показатель довольно сложный, верно? Зависит от огромного множества компаний, компании – от директоров, директора – от бизнес-планов… Плюс еще инвесторы со своими корыстными целями…
– Мать твою, Фикс! – разозлился Никки. – Конечно, показатель сложный! Я же не говорю, что индекс поднимается или падает по мановению руки дьявола! Сатана действует не сам, а через ставленников. Отсюда и временная разница амплитудных скачков. Работай дьявольская система без сучка без задоринки, результат был бы моментальным, согласен? Так что ты только подтверждаешь мою правоту.
– Ну, мне бы хотелось еще раз все обдумать, – осторожно сказал я, присаживаясь на столик, где стоял принтер. Модель хоть и лазерная, но старая и громоздкая, так что ягодицы пришлось уместить буквально на нескольких квадратных сантиметрах. – Никки, я хочу попросить об одолжении.
– В чем дело? – Мой приятель тут же стал подозрительным. Он отлично понимает, что я пришел не нюхать вино и болтать, но никак не может смириться с тем, что отношения у нас, ио сути, коммерческие.
– Мне тут работа подвернулась.
– Какая работа?
– Обычная.
Никки взял со стола бутылку и с явным вызовом стал рассматривать этикетку. Урожай 1997 года, дешевым это вино точно не назовешь.
– Мне казалось, ты бросил громить призраков.
– Я снова начал.
– Понятно. – Вино если и умаслило Никки, то ненадолго. – Понадобятся еще две таких бутылки. А еще, помнится, ты рассказывал, что у какого-то парня с Портобелло-роуд есть Эл Боули и Джеймс Рис Юроп на одной пластинке Берлинера?
Я поморщился.
– Да, рассказывал, но знаешь, я в правительство не вхожу, так что дьявол индекс моих акций вверх не тянет. Или вино, или пластинка, а не все вместе.
Никки изобразил обиженную несговорчивость.
– И что ты ищешь?
– Молодую женщину. Возрастом чуть за двадцать. Темноволосую. Из России или Восточной Европы. Убитую в районе Юстона. Ну, она была убита или трагически погибла, но в результате насилия и внезапно.
– Временной промежуток?
– Даже не знаю… Летом. В июле – августе.
– Поздравляю, Фикс! – фыркнул Никки. – Менее точных сведений ты мне еще не давал. Ну, подкинь еще что-нибудь! Цвет глаз? Телосложение? Особые приметы?
Вспомнилась туманная красная вуаль, застилавшая поллица призрака.
– Нет, это все, – сказал я, а потом, скорее для себя, чем для него, добавил: – Хотя… может, ей лицо разбили…
– Пластинку.
– Что?
– Я выбираю пластинку Берлинсра. Но смотри, чтобы была настоящая, с настоящим Элом Боули, а не с Кеппардом, [21]играющим в стиле Боули. Все равно ведь сразу узнаю!
– Пластинка настоящая! – заверил я. Для меня все эти исполнители – только имена, сам предпочитаю наш английский панк и брутальный альт-кантри, В джазе разбираюсь ровно настолько, чтобы выбрать хорошую пластинку для Никки.
– Фикс, знаешь, в чем твой величайший грех? – поинтересовался приятель, уже задавая параметры в темно-сером окошке безымянного мета-поисковика, – Догадываешься, за что попадешь в ад?
– За онанизм? – отважился предположить я.
– За богохульство. Близится конец света, и Господь пишет об этом на земле и небесах. Восстающие из могил мертвецы – знамение; я знамение, а ты не желаешь меня читать. Не желаешь видеть, что в происходящем заложен глубокий смысл. Или великий план. Апокалипсис, великая книга Откровений Иоанна Богослова, для тебя что сборник правил дорожного движения. Поэтому Господь и отвернулся, поэтому в конце концов ты сгоришь в адовом огне.
– Правильно, Никки, – кивнул я, уже направляясь к двери, – я сгорю, а ты загоришь. Ибо так предначертано свыше. Ладно, позвони, если что-нибудь найдешь.
На Хоу-стрит я вернулся в самом мрачном настроении. В тираде Никки было нечто, разбудившее неприятные воспоминания, а именно слова Асмодейа, утверждавшего, что я упущу свой шанс, потому что задаю не те вопросы.
Ишь, взяли моду критиковать!
А потом никчемные мысли разом оборвались. Проходя мимо магазина, я взглянул на свое отражение под необычным углом и увидел: следом кто-то идет, показалось даже, кто-то знакомый. Но стоило обернуться – ее и след простыл. Неужели Роза, девушка из «Розового поцелуя» – клуба Дамджона? Та самая, которую прислал щедрый Лукаш, решив, что мне понравится ее попа. Вряд ли, конечно, Роза приедет в Уолтемстоу, но ощущение было именно таким и очень сильным.
Встречаться с Никки опасно: паранойей можно заразиться так же легко, как гриппом.
Когда я вернулся в центр, от хмурого дня остался дымящийся окурок. Почти вечер – вот как время бежит! Я решил снова зайти к Гейбу Маккленнану, но на этот раз даже входная дверь оказалась заперта.
Итак, встреча опять откладывается, но ни в коем случае не отменяется. Не зная, что делать с чувством беспокойного нетерпения, я шагал по Чаринг-Кросс-роуд, будто было куда спешить. Всего пару месяцев назад взял бы такси и поехал в Каслбар-хилл, где находился паб «Золотое пламя», который лондонские специалисты по изгнанию нечисти считали вторым домом. Увы, «Золотое пламя», полностью оправдав свое название, сгорело дотла, когда один молодой идиот, демонстрируя тантрическую технику снятия боли, поджег в главном зале и себя, и занавески. Поговаривали, что паб откроется в другом месте, но пока только поговаривали.
Итак, я засел в баре у Лестер-сквер, который прежде назывался «Луна под водой», а сейчас как-то по-другому, и попросил пива «Уодуэдрт 6Х», а потом залил праведный гнев виски. Ерунда какая-то: в деле, на первый взгляд простом, как дважды два, появились вычурные барочные завитушки, вызывавшие у меня стойкое отвращение.
Призрак оказался вполне современным: та женщина жила и умерла в мире, где уже существовали фабрики, машины и наручные часы. Конечно, теоретически подобные артефакты могли относиться и к концу девятнадцатого века, только мне не верилось. Салон той машины я бы назвал вполне современным, и обставляли его, не жалея денег, а часы с браслетом из нержавеющей стали появились не раньше сороковых годов двадцатого века. Значит, призрачная женщина попала в архив не вместе с русской коллекцией и с домом номер двадцать три по Черчуэй ее связывало другое – что, я, спеша принять ошибочное решение, пропустил.
Вообще-то выяснять, кто эта женщина, вернее, кем она была, абсолютно не требовалось, по крайней мере для выполнения работы, за которую мне платят. Всего-то нужно – найти эмоциональный отпечаток призрака, чтобы на его основе создать мелодию, и после вчерашних ночных приключений этот отпечаток у меня уже имелся. Так почему же я хандрю в шумном баре Сохо, вместо того чтобы открывать бутылку «Дом Периньона» у Пен?
Потому что из меня делали идиота, а я к такому обращению не привык.
Раз в архиве побывал Гейб Маккленнан, значит, у призрака есть история, которую мне рассказывать не спешат. А раз после закрытия по зданию разгуливает некто, значит, за мной следят. Другим объяснением может быть только какое-то неблаговидное дело, каким невозможно заниматься среди бела дня. В общем, мысли метались по замкнутому кругу, но радиус постепенно уменьшался, пока я не наткнулся на истину, которую очень не хотелось признавать.
Я пообещал Пилу изгнать призрака до конца недели. Следовательно, осталось два дня, не считая сегодняшнего, Работа, по сути, уже выполнена: могу завтра прийти, сыграть пару тактов и уйти с семью сотнями в кармане.
А жив и здоров буду только потому, что призрачная женщина вмешалась и не дала сломать шею, когда я оступился в темноте…
Я ведь не просто так стараюсь не думать о загробной жизни. Дело тут не в щепетильности. Вернее, не в той щепетильности, которая на узкой горной дороге суеверно обрывает мысли о возможной неисправности тормозов, или об акулах, когда купаешься на курорте Бонди-бич в Австралии.
Это моя работа. По-моему, проще и не объяснишь. Я занимаюсь тем, что отправляю призраков в следующий пункт назначения. Получается, если небеса существуют, я делаю хорошее дело: открываю им дверь к вечному блаженству. С другой стороны, если наш мир единственный и после этой жизни ничего нет, то я их просто стираю. Угрызений совести всегда удавалось избежать довольно оригинальным способом: я не отношусь к призракам как к людям. Если они всего лишь психические отпечатки, квинтэссенции былых эмоций, поставленные на повторное воспроизведение там, где их испытал и впер- 1 вые, что плохого в моей работе?
А вот сейчас я чувствовал: оборонные сооружения дают течь, причем дыр чуть ли не больше, чем возможностей их заткнуть.
Я с полчаса хандрил над первой порцией виски, попросил еще и захандрил снова. Уже собирался заказать третью, когда передо мной появился бокал. «Черная самбука», причем подали ее отвратительным псевдооригинальным способом – в подожженном виде и с кофейными зернами. Но вот на соседнюю табуретку опустилась женщина, задула пламя, и я начисто забыл о хандре и недовольстве.
По-моему, выражение «сногсшибательная красотка» порой употребляют не к месту. Разве часто встретишь женщину, одним взглядом парализующую мужское сердце? Женщину, чья красота прожигает в черепе дыру, сквозь которую медленно вытекают мозги?
На такую я сейчас и смотрел.
Вообще-то я обычно западаю на миниатюрных куколок, но незнакомка, очень высокая и статная, явно привыкла менять чужие вкусы. Волосы – блестящий, цвета воронова крыла, водопад, а глаза будто состоят из одного зрачка. Если глаза – зеркало души, то в душе этой женщины черная дыра. Ей бы очень пошла бледность в стиле леди д'Арбанвиль, [22]хотя облик получился бы с налетом готики. На прекрасном лице весь спектр белого, а ведь мне белый никогда не нравился. Кожа – нежнейшего оттенка слоновой кости, губы – розовато-сливочные. Черная рубашка словно сшита из нескольких слоев полупрозрачной ткани, так что при каждом движении на сотые доли секунды сквозь нее проглядывает тело. Черные кожаные брюки, наоборот, обтягивают и сидят плотно, как перчатка. Женщина перекинула ногу на ногу, и на левой, оказавшейся сверху лодыжке я заметил простую серебряную цепочку. Завершали монохромный наряд изящные туфли на шпильках.
Сильнее всего на меня подействовал ее запах. В первое мгновение, когда незнакомка опустилась рядом, я ощутил жаркую прогорклую волну: как из курятника, в котором недавно порезвилась лиса, но уже в следующую секунду понял, что ошибся. Специфический аромат распался на тысячи составляющих: сначала верхние ноты летней свежести, затем корица с мускусом и, наконец, заключительные аккорды волнующей розы, соблазнительной лилии и незамаскированного парфюмерией пота. Там был даже шоколад и жесткие липкие конфеты, которые называют анисовым драже. Общее впечатление не поддается описанию: запах разгоряченной женщины, отдыхающей в саду, в котором ты гулял еще ребенком.
Медленный, томный взмах бесконечных ресниц вернул к реальности: оказывается, я целую минуту с открытым ртом оценивал прелести незнакомки. Для первого взгляда, пожалуй, слишком долго.
– У вас такой вид… – начала женщина, будто пытаясь объяснить бесплатный коктейль и свое появление. Голос – глубокое хрипловатое контральто – идеально соответствовал ее внешности. – Вид человека, пытающегося воскресить в памяти прошлое, но без особого успеха.
Заставив себя равнодушно пожать плечами, я поднял бокал с самбукой: за вас, мол.
– М-м-м, спасибо, какая вы милая! – сделав большой глоток, поблагодарил я. Края бокала до сих пор не остыли, и я обжег нижнюю губу.
– Милая? – на секунду задумавшись, переспросила незнакомка. – Ну, это вряд ли. Можете считать, что я вас предупредила.
Оказывается, себя эта женщина тоже не обидела: на барной стойке – высокий бокал с темно-красной жидкостью: «кровавой Мери» или чистым томатным соком. Чокнувшись со мной, она одним глотком выпила сразу половину.
– Жизнь коротка, полна горечи, боли и неизвестности. – Опустив бокал, брюнетка снова пронзила меня взглядом. – Так что, думаю, лучше жить настоящим.
Стандартная для начала разговора с незнакомым человеком фраза, но мне такое в новинку. Вдохнув божественный запах полной грудью, я с удивлением почувствовал эрекцию.
Так, нужно срочно изобразить добродушную небрежность.
– Обычно я так и делаю, просто день не сложился…
– Но вот появилась я, – с улыбкой промолвила незнакомка.
Ее звали Джулиет. Джулиет и больше никаких подробностей. Выяснилось только, что она не из Лондона. Я определил это по акценту, вернее, как и у Лукаша Дамджона, по полному его отсутствию. Произношение отточено до алмазной остроты: слоги нанизывались один на другой так, словно все фразы заранее выучили наизусть. Очень в стиле ведущих музыкального конкурса «Евровидение», но с каких пор от «Евровидения» становится тесно в штанах?
Моей персоной Джулиет тоже особо не интересовалась. Вот и замечательно! В таком состоянии чем меньше говоришь и думаешь о работе, тем лучше. Что мы обсуждали, сейчас уже не вспомнить. В памяти отложилось лишь горячее желание выбраться из бара и найти место, где можно трахаться, как бешеные кролики.
Тем временем принесли еще один бокал черного коктейля, потом еще и еще. Я осушил их все, не успев толком распробовать. Удивительно: если присмотреться повнимательнее, все вокруг кажется черным – глаза Джулиет что два черных калейдоскопа, мир в них растворяется, а потом появляется снова, окрашенный в мягкие полуночные тона.
Из бара в черную ночь, освещенную робким, тщедушным месяцем, затем в черное такси с черным водителем, который сорвался с места, даже не услышав, куда нам нужно. Или я все-таки назвал адрес: какая-то часть мозга еще занималась мирскими проблемами, пока я лапал аппетитные черные округлости Джулиет. Впрочем, она отбивалась без особого труда.
– Не здесь милый! – шептала красавица. – Отвези меня туда, где никто не увидит.
Затем такси скрылось за поворотом, оставив нас перед домом Пен. Все окна темные, за исключением одного: Пен у себя в подвале и еще не легла. Кажется, я не видел ее уже два дня…
Сейчас это не важно, главное – провести Джулиет в мою комнату и закрыть дверь. Только бы подняться туда, – а потом весь мир может катиться к черту.
Никак не получалось попасть ключом в замочную скважину, но Джулиет что-то шепнула, и дверь раскрылась сама. Очень кстати! Очаровательная спутница за руку вела меня по лестнице, а вокруг нас образовался кокон абсолютной тишины. Когда я заплетающимся языком попытался ее позвать, даже голоса своего не услышал. Джулиет улыбнулась: белозубая улыбка сулила такое – сил никаких не осталось терпеть!
Дверь в комнату открылась так же легко, как входная. Втащив меня за порог, Джулиет плотно ее прикрыла.
– Боже, ты такая… – начал я.
Женщина, приложив к моим, губам палец, велела замолчать. Случай был явно не тот, когда нужно соблазнять партнершу, и морочить ей голову неловкими словами. Блузки даже касаться не пришлось – она сама упала на пол, а вслед за ней – брюки и туфли. Кожа, в ослепительном контрасте с глазами и волосами, молочно-белая: даже соски и полукружия вокруг них словно выточены из кости.
– Я все жду.
Следовало пройти мимо, но горящий, как у Старого Моряка, взор не позволил. Значит, «я один из трех», тот, которого «сдержали рукой». [19]
– Кого ждете?
– Детей. Когда вернутся, обещала встретить их здесь. – Вялое лицо передернул спазм – от неловкости, раздражения или по чисто физиологической причине. – Марк говорил о машине. Они даже номер не записали… – Повисла тяжелая пауза. – Я обещала встретить их здесь.
Под аккомпанемент счастливого смеха и детских криков я побрел дальше. Оглянулся лишь раз: воскресшая неподвижно смотрела сквозь забор: ссутулилась, с неподвижно торжественным, как маска, лицом читает руны жизни, которая ей больше не принадлежит.
Через пару минут я вошел в здание Газетного архива. Тихо, как в церкви, сильно пахнет потом, а тусклый свет пятиваттовых ламп и старые газеты не портит, и читать позволяет.
Скорее всего я напрасно теряю здесь время, но, прежде чем начну искать сложные ответы на свои вопросы, хотелось исключить простые и очевидные. Если Боннингтонский архив построили на месте старого индийского кладбища или в шестидесятые, в период повального увлечения некромантией, кто-то перерезал всех архивариусов, не знать об этом с моей стороны было бы очень глупо.
В настоящее время подобную информацию можно получить и в более приятных местах, но, насколько мне известно, в колиндейлской библиотеке самые полные каталоги, а на микрофишах – газеты, восходящие к густым туманам древности: наверное, с заголовками вроде «ВОТ ТЕБЕ, ХАРАЛЬД!» [20]
Увы, за все эти годы Черчуэй на страницы газет ни разу не попала. Похоже, там не происходило ничего интересного: ни кровавой жути для дешевых изданий, ни викторианских мелодрам для более солидных. Никаких зацепок, что давало лишь небольшой плюс: не заводило в новые тупики и возвращало на исходные позиции. Что же, ладно, мне и так есть чем заняться.
Когда я вернулся на залитую осенним солнцем улицу, щурясь от невообразимо ярких после пятиваттового сумрака лучей, воскресшая, которую встретил по дороге, стояла на ухоженной лужайке у черного входа в библиотеку. Глаза закрыты, бледные губы что-то шепчут.
Я прошел мимо. На этот раз никаких разговоров: ее мир неразрешенных кризисов и застывшего времени мне совершенно ни к чему.
– Феликс…
Почувствовав, как шевелятся волосы на затылке, я обернулся. Застывшая поза женщины-зомби не изменилась, а нечеткие смерзшиеся звуки, возможно, и голосом не были.
Веки задрожали, и воскресшая открыла глаза. Подняла голову, осмотрелась, а потом оцепенелый взгляд остановился на мне.
– Он говорит, сейчас ты ближе к цели, чем когда-либо, – прошептала зомби. – Думаешь, зашел в тупик, а на самом деле с каждым шагом все горячее.
Желтоватое лицо передернул очередной спазм. Глаза закрылись, бледные губы снова начали беззвучный рассказ. Что ответишь в такой ситуации? Ничего. Поэтому я и промолчал.
В моем плане остался еще один пункт. Но последняя остановка не совсем по пути.
Сейчас Никки живет в старом кинотеатре, притаившемся п восточном лондонском районе Уолтенстоу. Места хоть отбавляй, если честно, гораздо больше, чем ему нужно. В 1986 году кинотеатр закрыли, а двери заколотили, поэтому вход у Никки через окно, что куда проще и комфортнее, чем может показаться, ведь прямо за главным зданием стоит навес с плоской крышей. Остается лишь взобраться по трубе, а овладев этим навыком в детстве, забыть невозможно.
Никки, как обычно, сидел в кинопроекционной кабине, как обычно, за компьютером и, как обычно, не успев зайти, я замерз даже в застегнутой на все пуговицы шинели. В кабине стояли промышленные кондиционеры, но Никки приложил максимум усилий, чтобы переделать их в соответствии со своими строгими требованиями. Теперь охлажденный воздушный поток напоминает ветер, дующий на шельфовом леднике Ларсона в Антарктиде.
Никки всегда рад меня видеть, потому что я приношу что-нибудь для двух из трех его пристрастий – например, бутылочку красного французского вина и пластинку с джазовыми синглами сороковых годов. Однако сегодня я немного обманул его ожидания: принес только вино. Но Никки все равно был доволен. Он обнаружил новый вид эфемерных волн, возмущающих поверхность материального мира, и очень хотел с кем-нибудь поделиться.
– Вот, Фикс, – возбужденно начал Никки, поворачивая ко мне монитор – смотри, смотри, какая амплитуда!
Благодаря средиземноморскому загару и обширному, хотя в основном краденому гардеробу, он похож не на оживший труп, а на приболевшего манекенщика. Это – результат фанатичного упорства и педантичности. Зачастую восставшие из могилы влачат жалкое, бесцельное существование, не обращая внимание на то, что тело, так сказать, все больше теряет товарный вид. Битва между силой духа и разложением с каждым днем все ближе к проигрышу, и однажды зомби падает и не может встать. Изредка покинувший телесную оболочку дух находит другой свободный труп, и все начинается снова.
Никки такой вариант явно не подходит. Еще при жизни – когда мы с ним и познакомились – он казался одним из самых опасных безумцев, которых я встречал за пределом психбольниц, а опасным его делала способность полностью растворяться в какой-нибудь идее, доводя ее до абсурда. Никки – нерд, даже, скорее, гик, увлеченно вскрывающий Интернет, чтобы рассмотреть его внутренности, а еще параноик, уверенный, что все на свете имейлы имеют отношение к нему. Мир он воспринимает как гигантскую паутину, созданную популяцией пауков. «Если ты муха, – говорит он, – единственны» способ остаться в живых – это не касаться липких нитей, то есть не оставлять следов, которые в конечном итоге приведут к тебе». Он уже умер – сердечный приступ оборвал его жизнь в тридцать шесть – на самом пороге зрелости, но принципы ничуть не изменились.
– Ладно, хорошо. Что это? – Решив потянуть время, я взглянул на монитор. Две кривых: красная и зеленая, а еще горизонтальная ось, обозначающая годы, и вертикальная, обозначающая неизвестно что. Кривые казались более или менее синхронными.
– Биржевой индекс «Файнэншл таймс» 100, – пояснил Никки, ведя кончиком пальца по зеленой кривой. Под ногтем у него засохшая грязь. Похоже на солярку: у моего приятеля собственный, украденный со стройки генератор. Пользоваться услугами государственной электроэнергетической системы он не желает по вышеуказанной причине. В мире Никки невидимость – величайшая, если не единственная, ценность.
– А красная? – спросил я, выставляя бутылку «Марго», купленную в супермаркете «Оддбинс». Никки вино не пьет: организм больше не вырабатывает ферментов, которые позволили бы его усвоить. Мой друг наслаждается ароматом и, надо заметить, привык к самым дорогим французским маркам.
Взгляд Никки получился затравленно-вызывающим.
– Красная линия – своеобразный артефакт, – признал он. – Отражает первое и последнее чтения проевропейского законодательства и заявления самых активных членов правительства, призывающих к более тесной интеграции.
Я наклонился, чтобы получше рассмотреть графики. Никки пах лосьоном «Олд спайс» и бальзамирующей жидкостью, а не гнилью и разложением: тело для него не столько храм, сколько крепость, а для крепости малейшая трещина опасна. И все-таки мне больше нравилось, когда его компьютер стоял в главном зрительном зале: там хоть сквозняки гуляют.
– Так, красная линия немного асинхронна, – заметил я. – Амплитудный скачок начинается чуть раньше.
– Да, да, раньше, – закивал Никки, – в большинстве случаев на два-три дня, максимум на неделю. А если провести кривую спада, соответствие еще нагляднее. И так каждый раз, Фикс. Каждый гребаный раз!
Я попытался обдумать услышанное.
– Ты хочешь сказать…
– Что существует причинная связь. Вне всякого сомнения.
Пришлось нахмуриться, чтобы со стороны казалось: я всерьез заинтересован. Пылающие глаза Никки прожигали насквозь.
– Что же происходит?
Мой приятель только и ждал этого вопроса.
– А происходит следующее: насаждение феодализма полностью соответствует почерку дьявола.
– Знаешь, на что это похоже? – Жест Никки получился весьма выразительным. – На стимулирование деградации человека посредством простого развращения Адама и Евы. Чем больше стран и народов живут по единым законам и правилам, тем легче дьявольским силам установить контроль над миром: для этого достаточно подчинить себе одну-единственную душу. Ну или, применимо к Совету министров Евросоюза, пару сотен душ. Так что попытки некоторых членов правительства склонить нас к интеграции означают, что они продались сатане и действуют по его воле.
Я еще раз напряг извилины.
– А при чем тут цены на акции?
– Это сатанинская награда за послушание. Всякий раз, когда его рабам удается приблизить план к завершению, он увеличивает стоимость их акций, таким образом создавая давно обещанный рай на Земле.
Приятель не сводил с меня глаз, явно ожидая какой-то реакции.
– Ну, Никки, не знаю… – тянул время я. – Индекс Лондонской биржи – показатель довольно сложный, верно? Зависит от огромного множества компаний, компании – от директоров, директора – от бизнес-планов… Плюс еще инвесторы со своими корыстными целями…
– Мать твою, Фикс! – разозлился Никки. – Конечно, показатель сложный! Я же не говорю, что индекс поднимается или падает по мановению руки дьявола! Сатана действует не сам, а через ставленников. Отсюда и временная разница амплитудных скачков. Работай дьявольская система без сучка без задоринки, результат был бы моментальным, согласен? Так что ты только подтверждаешь мою правоту.
– Ну, мне бы хотелось еще раз все обдумать, – осторожно сказал я, присаживаясь на столик, где стоял принтер. Модель хоть и лазерная, но старая и громоздкая, так что ягодицы пришлось уместить буквально на нескольких квадратных сантиметрах. – Никки, я хочу попросить об одолжении.
– В чем дело? – Мой приятель тут же стал подозрительным. Он отлично понимает, что я пришел не нюхать вино и болтать, но никак не может смириться с тем, что отношения у нас, ио сути, коммерческие.
– Мне тут работа подвернулась.
– Какая работа?
– Обычная.
Никки взял со стола бутылку и с явным вызовом стал рассматривать этикетку. Урожай 1997 года, дешевым это вино точно не назовешь.
– Мне казалось, ты бросил громить призраков.
– Я снова начал.
– Понятно. – Вино если и умаслило Никки, то ненадолго. – Понадобятся еще две таких бутылки. А еще, помнится, ты рассказывал, что у какого-то парня с Портобелло-роуд есть Эл Боули и Джеймс Рис Юроп на одной пластинке Берлинера?
Я поморщился.
– Да, рассказывал, но знаешь, я в правительство не вхожу, так что дьявол индекс моих акций вверх не тянет. Или вино, или пластинка, а не все вместе.
Никки изобразил обиженную несговорчивость.
– И что ты ищешь?
– Молодую женщину. Возрастом чуть за двадцать. Темноволосую. Из России или Восточной Европы. Убитую в районе Юстона. Ну, она была убита или трагически погибла, но в результате насилия и внезапно.
– Временной промежуток?
– Даже не знаю… Летом. В июле – августе.
– Поздравляю, Фикс! – фыркнул Никки. – Менее точных сведений ты мне еще не давал. Ну, подкинь еще что-нибудь! Цвет глаз? Телосложение? Особые приметы?
Вспомнилась туманная красная вуаль, застилавшая поллица призрака.
– Нет, это все, – сказал я, а потом, скорее для себя, чем для него, добавил: – Хотя… может, ей лицо разбили…
– Пластинку.
– Что?
– Я выбираю пластинку Берлинсра. Но смотри, чтобы была настоящая, с настоящим Элом Боули, а не с Кеппардом, [21]играющим в стиле Боули. Все равно ведь сразу узнаю!
– Пластинка настоящая! – заверил я. Для меня все эти исполнители – только имена, сам предпочитаю наш английский панк и брутальный альт-кантри, В джазе разбираюсь ровно настолько, чтобы выбрать хорошую пластинку для Никки.
– Фикс, знаешь, в чем твой величайший грех? – поинтересовался приятель, уже задавая параметры в темно-сером окошке безымянного мета-поисковика, – Догадываешься, за что попадешь в ад?
– За онанизм? – отважился предположить я.
– За богохульство. Близится конец света, и Господь пишет об этом на земле и небесах. Восстающие из могил мертвецы – знамение; я знамение, а ты не желаешь меня читать. Не желаешь видеть, что в происходящем заложен глубокий смысл. Или великий план. Апокалипсис, великая книга Откровений Иоанна Богослова, для тебя что сборник правил дорожного движения. Поэтому Господь и отвернулся, поэтому в конце концов ты сгоришь в адовом огне.
– Правильно, Никки, – кивнул я, уже направляясь к двери, – я сгорю, а ты загоришь. Ибо так предначертано свыше. Ладно, позвони, если что-нибудь найдешь.
На Хоу-стрит я вернулся в самом мрачном настроении. В тираде Никки было нечто, разбудившее неприятные воспоминания, а именно слова Асмодейа, утверждавшего, что я упущу свой шанс, потому что задаю не те вопросы.
Ишь, взяли моду критиковать!
А потом никчемные мысли разом оборвались. Проходя мимо магазина, я взглянул на свое отражение под необычным углом и увидел: следом кто-то идет, показалось даже, кто-то знакомый. Но стоило обернуться – ее и след простыл. Неужели Роза, девушка из «Розового поцелуя» – клуба Дамджона? Та самая, которую прислал щедрый Лукаш, решив, что мне понравится ее попа. Вряд ли, конечно, Роза приедет в Уолтемстоу, но ощущение было именно таким и очень сильным.
Встречаться с Никки опасно: паранойей можно заразиться так же легко, как гриппом.
Когда я вернулся в центр, от хмурого дня остался дымящийся окурок. Почти вечер – вот как время бежит! Я решил снова зайти к Гейбу Маккленнану, но на этот раз даже входная дверь оказалась заперта.
Итак, встреча опять откладывается, но ни в коем случае не отменяется. Не зная, что делать с чувством беспокойного нетерпения, я шагал по Чаринг-Кросс-роуд, будто было куда спешить. Всего пару месяцев назад взял бы такси и поехал в Каслбар-хилл, где находился паб «Золотое пламя», который лондонские специалисты по изгнанию нечисти считали вторым домом. Увы, «Золотое пламя», полностью оправдав свое название, сгорело дотла, когда один молодой идиот, демонстрируя тантрическую технику снятия боли, поджег в главном зале и себя, и занавески. Поговаривали, что паб откроется в другом месте, но пока только поговаривали.
Итак, я засел в баре у Лестер-сквер, который прежде назывался «Луна под водой», а сейчас как-то по-другому, и попросил пива «Уодуэдрт 6Х», а потом залил праведный гнев виски. Ерунда какая-то: в деле, на первый взгляд простом, как дважды два, появились вычурные барочные завитушки, вызывавшие у меня стойкое отвращение.
Призрак оказался вполне современным: та женщина жила и умерла в мире, где уже существовали фабрики, машины и наручные часы. Конечно, теоретически подобные артефакты могли относиться и к концу девятнадцатого века, только мне не верилось. Салон той машины я бы назвал вполне современным, и обставляли его, не жалея денег, а часы с браслетом из нержавеющей стали появились не раньше сороковых годов двадцатого века. Значит, призрачная женщина попала в архив не вместе с русской коллекцией и с домом номер двадцать три по Черчуэй ее связывало другое – что, я, спеша принять ошибочное решение, пропустил.
Вообще-то выяснять, кто эта женщина, вернее, кем она была, абсолютно не требовалось, по крайней мере для выполнения работы, за которую мне платят. Всего-то нужно – найти эмоциональный отпечаток призрака, чтобы на его основе создать мелодию, и после вчерашних ночных приключений этот отпечаток у меня уже имелся. Так почему же я хандрю в шумном баре Сохо, вместо того чтобы открывать бутылку «Дом Периньона» у Пен?
Потому что из меня делали идиота, а я к такому обращению не привык.
Раз в архиве побывал Гейб Маккленнан, значит, у призрака есть история, которую мне рассказывать не спешат. А раз после закрытия по зданию разгуливает некто, значит, за мной следят. Другим объяснением может быть только какое-то неблаговидное дело, каким невозможно заниматься среди бела дня. В общем, мысли метались по замкнутому кругу, но радиус постепенно уменьшался, пока я не наткнулся на истину, которую очень не хотелось признавать.
Я пообещал Пилу изгнать призрака до конца недели. Следовательно, осталось два дня, не считая сегодняшнего, Работа, по сути, уже выполнена: могу завтра прийти, сыграть пару тактов и уйти с семью сотнями в кармане.
А жив и здоров буду только потому, что призрачная женщина вмешалась и не дала сломать шею, когда я оступился в темноте…
Я ведь не просто так стараюсь не думать о загробной жизни. Дело тут не в щепетильности. Вернее, не в той щепетильности, которая на узкой горной дороге суеверно обрывает мысли о возможной неисправности тормозов, или об акулах, когда купаешься на курорте Бонди-бич в Австралии.
Это моя работа. По-моему, проще и не объяснишь. Я занимаюсь тем, что отправляю призраков в следующий пункт назначения. Получается, если небеса существуют, я делаю хорошее дело: открываю им дверь к вечному блаженству. С другой стороны, если наш мир единственный и после этой жизни ничего нет, то я их просто стираю. Угрызений совести всегда удавалось избежать довольно оригинальным способом: я не отношусь к призракам как к людям. Если они всего лишь психические отпечатки, квинтэссенции былых эмоций, поставленные на повторное воспроизведение там, где их испытал и впер- 1 вые, что плохого в моей работе?
А вот сейчас я чувствовал: оборонные сооружения дают течь, причем дыр чуть ли не больше, чем возможностей их заткнуть.
Я с полчаса хандрил над первой порцией виски, попросил еще и захандрил снова. Уже собирался заказать третью, когда передо мной появился бокал. «Черная самбука», причем подали ее отвратительным псевдооригинальным способом – в подожженном виде и с кофейными зернами. Но вот на соседнюю табуретку опустилась женщина, задула пламя, и я начисто забыл о хандре и недовольстве.
По-моему, выражение «сногсшибательная красотка» порой употребляют не к месту. Разве часто встретишь женщину, одним взглядом парализующую мужское сердце? Женщину, чья красота прожигает в черепе дыру, сквозь которую медленно вытекают мозги?
На такую я сейчас и смотрел.
Вообще-то я обычно западаю на миниатюрных куколок, но незнакомка, очень высокая и статная, явно привыкла менять чужие вкусы. Волосы – блестящий, цвета воронова крыла, водопад, а глаза будто состоят из одного зрачка. Если глаза – зеркало души, то в душе этой женщины черная дыра. Ей бы очень пошла бледность в стиле леди д'Арбанвиль, [22]хотя облик получился бы с налетом готики. На прекрасном лице весь спектр белого, а ведь мне белый никогда не нравился. Кожа – нежнейшего оттенка слоновой кости, губы – розовато-сливочные. Черная рубашка словно сшита из нескольких слоев полупрозрачной ткани, так что при каждом движении на сотые доли секунды сквозь нее проглядывает тело. Черные кожаные брюки, наоборот, обтягивают и сидят плотно, как перчатка. Женщина перекинула ногу на ногу, и на левой, оказавшейся сверху лодыжке я заметил простую серебряную цепочку. Завершали монохромный наряд изящные туфли на шпильках.
Сильнее всего на меня подействовал ее запах. В первое мгновение, когда незнакомка опустилась рядом, я ощутил жаркую прогорклую волну: как из курятника, в котором недавно порезвилась лиса, но уже в следующую секунду понял, что ошибся. Специфический аромат распался на тысячи составляющих: сначала верхние ноты летней свежести, затем корица с мускусом и, наконец, заключительные аккорды волнующей розы, соблазнительной лилии и незамаскированного парфюмерией пота. Там был даже шоколад и жесткие липкие конфеты, которые называют анисовым драже. Общее впечатление не поддается описанию: запах разгоряченной женщины, отдыхающей в саду, в котором ты гулял еще ребенком.
Медленный, томный взмах бесконечных ресниц вернул к реальности: оказывается, я целую минуту с открытым ртом оценивал прелести незнакомки. Для первого взгляда, пожалуй, слишком долго.
– У вас такой вид… – начала женщина, будто пытаясь объяснить бесплатный коктейль и свое появление. Голос – глубокое хрипловатое контральто – идеально соответствовал ее внешности. – Вид человека, пытающегося воскресить в памяти прошлое, но без особого успеха.
Заставив себя равнодушно пожать плечами, я поднял бокал с самбукой: за вас, мол.
– М-м-м, спасибо, какая вы милая! – сделав большой глоток, поблагодарил я. Края бокала до сих пор не остыли, и я обжег нижнюю губу.
– Милая? – на секунду задумавшись, переспросила незнакомка. – Ну, это вряд ли. Можете считать, что я вас предупредила.
Оказывается, себя эта женщина тоже не обидела: на барной стойке – высокий бокал с темно-красной жидкостью: «кровавой Мери» или чистым томатным соком. Чокнувшись со мной, она одним глотком выпила сразу половину.
– Жизнь коротка, полна горечи, боли и неизвестности. – Опустив бокал, брюнетка снова пронзила меня взглядом. – Так что, думаю, лучше жить настоящим.
Стандартная для начала разговора с незнакомым человеком фраза, но мне такое в новинку. Вдохнув божественный запах полной грудью, я с удивлением почувствовал эрекцию.
Так, нужно срочно изобразить добродушную небрежность.
– Обычно я так и делаю, просто день не сложился…
– Но вот появилась я, – с улыбкой промолвила незнакомка.
Ее звали Джулиет. Джулиет и больше никаких подробностей. Выяснилось только, что она не из Лондона. Я определил это по акценту, вернее, как и у Лукаша Дамджона, по полному его отсутствию. Произношение отточено до алмазной остроты: слоги нанизывались один на другой так, словно все фразы заранее выучили наизусть. Очень в стиле ведущих музыкального конкурса «Евровидение», но с каких пор от «Евровидения» становится тесно в штанах?
Моей персоной Джулиет тоже особо не интересовалась. Вот и замечательно! В таком состоянии чем меньше говоришь и думаешь о работе, тем лучше. Что мы обсуждали, сейчас уже не вспомнить. В памяти отложилось лишь горячее желание выбраться из бара и найти место, где можно трахаться, как бешеные кролики.
Тем временем принесли еще один бокал черного коктейля, потом еще и еще. Я осушил их все, не успев толком распробовать. Удивительно: если присмотреться повнимательнее, все вокруг кажется черным – глаза Джулиет что два черных калейдоскопа, мир в них растворяется, а потом появляется снова, окрашенный в мягкие полуночные тона.
Из бара в черную ночь, освещенную робким, тщедушным месяцем, затем в черное такси с черным водителем, который сорвался с места, даже не услышав, куда нам нужно. Или я все-таки назвал адрес: какая-то часть мозга еще занималась мирскими проблемами, пока я лапал аппетитные черные округлости Джулиет. Впрочем, она отбивалась без особого труда.
– Не здесь милый! – шептала красавица. – Отвези меня туда, где никто не увидит.
Затем такси скрылось за поворотом, оставив нас перед домом Пен. Все окна темные, за исключением одного: Пен у себя в подвале и еще не легла. Кажется, я не видел ее уже два дня…
Сейчас это не важно, главное – провести Джулиет в мою комнату и закрыть дверь. Только бы подняться туда, – а потом весь мир может катиться к черту.
Никак не получалось попасть ключом в замочную скважину, но Джулиет что-то шепнула, и дверь раскрылась сама. Очень кстати! Очаровательная спутница за руку вела меня по лестнице, а вокруг нас образовался кокон абсолютной тишины. Когда я заплетающимся языком попытался ее позвать, даже голоса своего не услышал. Джулиет улыбнулась: белозубая улыбка сулила такое – сил никаких не осталось терпеть!
Дверь в комнату открылась так же легко, как входная. Втащив меня за порог, Джулиет плотно ее прикрыла.
– Боже, ты такая… – начал я.
Женщина, приложив к моим, губам палец, велела замолчать. Случай был явно не тот, когда нужно соблазнять партнершу, и морочить ей голову неловкими словами. Блузки даже касаться не пришлось – она сама упала на пол, а вслед за ней – брюки и туфли. Кожа, в ослепительном контрасте с глазами и волосами, молочно-белая: даже соски и полукружия вокруг них словно выточены из кости.