Страница:
И каждая история рассказывалась ровным, бесстрастным голосом, характерным для уроженцев Индии, при этом с примесью своеобразных выражений, бессознательно перенятых от кормилиц-туземок, и оборотов речи, по которым можно было угадать, что они тут же мысленно переводились с местного наречия. Ким наблюдал, слушал и одобрял. Эти беседы не были похожи на нудные, немногословные разговоры барабанщиков. Здесь говорили о жизни, которую он знал и отчасти понимал. Атмосфера эта благоприятствовала ему, и он быстро рос. Когда погода стала теплее, ему дали белую форменную одежду, и он наслаждался, упражняя обострившийся ум исполнением заданий, которые ему давали. Его способность все схватывать на лету могла бы привести в восхищение английского преподавателя, но школе св. Ксаверия хорошо были знакомы как ранний взлёт умов, развившихся под влиянием солнца и окружающей обстановки, так и упадок умственной деятельности, наступающий в двадцать два-двадцать три года.
Тем не менее он всегда старался держаться скромно. Когда в жаркие ночи рассказывались разные истории, Ким не стремился сорвать банк своими воспоминаниями, ибо школа св. Ксаверия презирает мальчиков, которые «совсем отуземились». Никогда не следует забывать, что ты сахиб и впоследствии, когда выдержишь экзамены, будешь управлять туземцами. Ким принял это во внимание, ибо начал понимать, что последует за экзаменами.
Потом наступили каникулы, тянувшиеся от августа до конца октября, — продолжительность их обусловливалась периодами жары и дождей. Киму сообщили, что он поедет на север, на какую-то горную станцию за Амбалой, где отец Виктор устроит его.
— Казарменная школа? — спросил Ким, который задавал много вопросов, но думал ещё больше.
— Да, должно быть, — ответил учитель. — Не вредно вам будет пожить подальше от всяких проказ. До Дели вы можете доехать с молодым де-Кастро.
Ким со всех сторон обдумал это. Он усердно работал, именно так, как учил его работать полковник. Каникулы должны принадлежать ему — это он понял из разговоров с товарищами, а после св. Ксаверия в казарменной школе будет мученье. Кроме того (и это была волшебная сила, стоящая всего остального!), он теперь умел писать. За три месяца он узнал, как при помощи пол-аны и небольшого запаса знаний люди могут говорить друг с другом без посредника. От ламы он не получил ни слова, но Дорога-то ведь оставалась. Ким жаждал вновь почувствовать ласку мягкой грязи, хлюпающей между пальцами ног, и у него текли слюнки при мысли о баранине, тушёной с коровьим маслом и капустой, о рисе, обсыпанном резко пахнущим кардамоном, о подкрашенном шафраном рисе с чесноком и луком и о запретных жирных базарных сластях. В казарменной школе его будут кормить сыроватой говядиной на тарелке, а курить ему придётся тайком. Но ведь он сахиб и учится в школе св. Ксаверия, а эта свинья Махбуб Али… Нет, он не станет искать гостеприимства Махбуба Али… И все же… Он обдумывал все это, лёжа один в дортуаре, и пришёл к выводу, что был несправедлив к Махбубу.
Школа опустела, почти все учителя разъехались, железнодорожный пропуск полковника Крейтона лежал у Кима в руке, и он гордился тем, что не истратил на роскошную жизнь деньги полковника Крейтона и Махбуба. Он все ещё владел двумя рупиями и семью анами. Его новый чемодан из воловьей кожи, помеченный буквами «К. О. X.», и свёрток с постельными принадлежностями лежали в пустом дортуаре.
— Сахибы всегда прикованы к своему багажу, — сказал Ким, кивая на вещи. — Вы останетесь здесь.
Греховно улыбаясь, он вышел наружу под тёплый дождь и отыскал некий дом, наружный вид которого отметил раньше…
— Аре! Или ты не знаешь, что мы за женщины, мы, живущие в этом квартале? О стыд!
— Вчера я родился, что ли? — Ким по туземному сел на корточки среди подушек в одной из комнат верхнего этажа. — Немного краски и три ярда ткани, чтобы помочь мне устроить одну штуку. Разве это большая просьба?
— Кто она? Ты сахиб. Значит, ещё не дорос, чтобы заниматься такими проказами.
— О, она? Она дочь одного учителя полковой школы в военном посёлке. Он два раза бил меня за то, что я в этом платье перелез через их стену. А теперь я хочу пойти туда в одежде мальчика-садовника. Старики очень ревнивы.
— Это верно. Не шевелись, пока я мажу тебе лицо соком.
— Не слишком черни, найкан. Мне не хочется показаться ей каким-нибудь хабаши (негром).
— О, любовь не обращает внимания на такие вещи. А сколько ей лет?
— Лет двенадцать, я думаю, — ответил бессовестный Ким, — и грудь помажь. Возможно, отец её сорвёт с меня одежду, и если я окажусь пегим… — он расхохотался.
Девушка усердно работала, макая тряпичный жгут в блюдечко с коричневой краской, которая держится дольше, чем сок грецкого ореха.
— А теперь пошли купить мне материи для чалмы. Горе мне, голова моя не выбрита! А он, может, сорвёт с меня чалму.
— Я не цирюльник, но постараюсь. Ты родился, чтобы разбивать сердца! И все это переодеванье ради одного вечера? Имей в виду, что краска не смывается. — Она тряслась от хохота так, что браслеты на руках и ногах её звенели. — Но кто мне заплатит за это? Сама Ханифа не дала бы тебе лучшей краски.
— Уповай на богов, сестра моя, — важно произнёс Ким, морща лицо, когда краска высохла. — К тому же, разве тебе приходилось когда-нибудь так раскрашивать сахиба?
— В самом деле, не приходилось. Но шутка не деньги.
— Она много дороже денег.
— Дитя, ты, бесспорно, самый бесстыдный сын шайтана, которого я когда-либо знала, если такими проделками отнимаешь время у бедной девушки, а потом говоришь: «Разве шутки тебе не достаточно?» Далеко ты пойдёшь в этом мире. — Она шутливо поклонилась ему, как кланяются танцовщицы.
— Все равно. Поторопись и побрей мне голову. — Ким переминался с ноги на ногу, глаза его горели весельем при мысли о чудесных днях впереди. Он дал девушке четыре аны и сбежал с лестницы как настоящий мальчик-индус низкой касты. Следующий визит его был в харчевню, где он, не жалея средств, устроил себе роскошный и жирный пир.
На платформе Лакхнауского вокзала он видел, как молодой де-Кастро, весь покрытый лишаями, вошёл в купе второго класса. Ким снизошёл до третьего класса, где стал душой общества. Он объяснил пассажирам, что он помощник фокусника, который покинул его, больного лихорадкой, и что он догонит своего хозяина в Амбале. По мере того как в вагоне менялись пассажиры, он варьировал свой рассказ, украшая его ростками расцветающей фантазии, тем более пышной, что он так долго лишён был возможности говорить с туземцами. В ту ночь во всей Индии не было существа счастливее Кима. В Амбале он вышел и, хлюпая по мокрым полям, побрёл на восток к деревне, где жил старый военный.
Около этого времени полковник Крейтон, находившийся в Симле, получил из Лакхнау телеграмму, извещавшую его, что молодой О'Хара исчез. Махбуб Али был в городе, где продавал лошадей, и как-то раз утром полковник рассказал ему всю историю, когда они вместе скакали вокруг Анандельского скакового поля.
— О, это пустяки, — промолвил барышник, — люди подобны лошадям. Они иногда нуждаются в соли, и если в кормушках соли нет, они слизывают её с земли. Он на некоторое время вернулся на Дорогу. Мадраса ему надоела. Я знал, что так будет. В другой раз я сам возьму его с собой на Дорогу. Не надо беспокоиться, Крейтон-сахиб. Он подобен пони, которого готовили для поло, а тот вырвался и убежал учиться игре в одиночку.
— Так вы думаете, он не умер?
— Лихорадка может убить его. Ничто другое мальчишке не грозит. Обезьяна с деревьев не падает.
На другое утро на том же поле Махбуб подъехал на жеребце к полковнику.
— Все вышло так, как я думал, — сказал барышник. — Во всяком случае, он проходил через Амбалу, а там, узнав на базаре, что я здесь, написал мне письмо.
— Читай, — произнёс полковник со вздохом облегчения. Нелепо, что человек его общественного положения мог интересоваться маленьким туземным бродягой, но полковник помнил о беседе в поезде и не раз в продолжение немногих минувших месяцев ловил себя на размышлениях об этом странном, молчаливом, умеющем владеть собой мальчике. Конечно, его побег был верхом дерзости, но доказывал, что у него достаточно находчивости и мужества.
Глаза Махбуба сверкали, когда он остановился на самой середине небольшой узкой лощины, куда никто не мог приблизиться незамеченным. «Друг Звёзд, он же и Друг Всего Мира»…
— Что такое?
— Так прозвали его в Лахоре. «Друг Всего Мира позволяет себе отправиться в свои родные места. Он вернётся в назначенный день. Пусть перешлют чемодан и свёрток с постелью, а если была вина, пусть рука дружбы отведёт в сторону бич бедствия»… Тут есть ещё кое-что, но…
— Ничего, читай.
— «Некоторые вещи неизвестны тем, которые едят вилками. Лучше есть обеими руками некоторое время. Скажи слова увещевания тем, кто не понимает этого, так, чтобы возвращение оказалось благополучным!» Ну, выражения эти, конечно, работа писца, но заметь, как умно сумел мальчик объяснить все дело, так что никто ничего не поймёт, кроме тех, которые знают, о чем идёт речь!
— Так значит рука дружбы стремится отвратить бич бедствия? — рассмеялся полковник.
— Заметь, как мальчик умен. Он вернулся на Дорогу, как я говорил. Однако ещё не зная, какое у тебя ремесло…
— В этом я не вполне уверен, — пробормотал полковник.
— Он обращается ко мне, чтобы помирить нас обоих. Ну, разве он не умен? Он говорит, что вернётся. Он только совершенствует свои знания. Подумай, сахиб! Он три месяца провёл в школе. А он не привык к таким удилам. Что касается меня, я радуюсь: пони учится игре.
— Да, но в другой раз он не должен бродить в одиночку.
— Почему? Он бродил в одиночку, прежде чем попал под покровительство полковника-сахиба. Когда он войдёт в Большую Игру, ему придётся бродить одному — одному и с опасностью для жизни. Тогда, если он плюнет или чихнёт, или сядет не так, как люди, за которыми он следит, его могут убить. Зачем же ему мешать теперь? Вспомни, что говорят персы: шакала, что бродит в пустынях Мазандерана, поймают одни лишь собаки Мазандерана.
— Верно. Это верно, Махбуб Али. И если он не попадёт в беду, я ничего лучшего не желаю. Но с его стороны это большая дерзость.
— Он даже не пишет мне, куда идёт, — сказал Махбуб. — Он не дурак. В своё время он найдёт меня. Пора целителю жемчугов взять его в свои руки. Он зреет слишком скоро для сахиба.
Месяцем позже это предсказание исполнилось буквально. Махбуб уехал в Амбалу за новой партией лошадей, и Ким встретил его на Калкской дороге, в сумерках, ехавшего верхом в одиночестве, попросил у него милостыню, был обруган и ответил по-английски. Поблизости не было никого, кто мог бы услышать изумлённое восклицание Махбуба.
— Охо! Да где же ты был?
— Там и здесь, здесь и там.
— Стань под дерево на сухое место и рассказывай.
— Некоторое время я жил у одного старика недалеко от Амбалы, потом в одной знакомой семье в Амбале. С одним человеком из этой семьи я поехал на юг, в Дели. Вот чудесный город! Потом я правил волом одного тели (маслодела), который ехал на север, но тут я услышал, что в Патияле большой праздник; туда я и отправился с одним пиротехником. Вот был великий праздник! (Ким погладил себя по животу.) Я видел раджей, видел слонов в золотых и серебряных попонах: все фейерверки зажгли сразу, так что одиннадцать человек убило и моего пиротехника тоже, а меня взрывом ударило о палатку, но я не ушибся. Потом я вернулся на железную дорогу с одним всадником-сикхом, которому служил конюхом за хлеб. И вот я здесь.
— Шабаш! — произнёс Махбуб Али.
— Но что говорит полковник-сахиб? Я не хочу быть избитым.
— Рука дружбы отвратила бич бедствия, но в другой раз ты пойдёшь на Дорогу уже вместе со мной. А так поступать ещё рано.
— Для меня достаточно поздно. В мадрасе я выучился немного читать и писать по-английски. Скоро я буду настоящим сахибом.
— Слушайте вы его! — расхохотался Махбуб, глядя на мокрую фигурку, плясавшую на сырой земле под дождём. — Салам, сахиб, — и он насмешливо поклонился. — Ну как, надоела тебе Дорога или хочешь пойти со мной в Амбалу и совершить обратный путь с лошадьми?
— Я пойду с тобой, Махбуб Али.
Тем не менее он всегда старался держаться скромно. Когда в жаркие ночи рассказывались разные истории, Ким не стремился сорвать банк своими воспоминаниями, ибо школа св. Ксаверия презирает мальчиков, которые «совсем отуземились». Никогда не следует забывать, что ты сахиб и впоследствии, когда выдержишь экзамены, будешь управлять туземцами. Ким принял это во внимание, ибо начал понимать, что последует за экзаменами.
Потом наступили каникулы, тянувшиеся от августа до конца октября, — продолжительность их обусловливалась периодами жары и дождей. Киму сообщили, что он поедет на север, на какую-то горную станцию за Амбалой, где отец Виктор устроит его.
— Казарменная школа? — спросил Ким, который задавал много вопросов, но думал ещё больше.
— Да, должно быть, — ответил учитель. — Не вредно вам будет пожить подальше от всяких проказ. До Дели вы можете доехать с молодым де-Кастро.
Ким со всех сторон обдумал это. Он усердно работал, именно так, как учил его работать полковник. Каникулы должны принадлежать ему — это он понял из разговоров с товарищами, а после св. Ксаверия в казарменной школе будет мученье. Кроме того (и это была волшебная сила, стоящая всего остального!), он теперь умел писать. За три месяца он узнал, как при помощи пол-аны и небольшого запаса знаний люди могут говорить друг с другом без посредника. От ламы он не получил ни слова, но Дорога-то ведь оставалась. Ким жаждал вновь почувствовать ласку мягкой грязи, хлюпающей между пальцами ног, и у него текли слюнки при мысли о баранине, тушёной с коровьим маслом и капустой, о рисе, обсыпанном резко пахнущим кардамоном, о подкрашенном шафраном рисе с чесноком и луком и о запретных жирных базарных сластях. В казарменной школе его будут кормить сыроватой говядиной на тарелке, а курить ему придётся тайком. Но ведь он сахиб и учится в школе св. Ксаверия, а эта свинья Махбуб Али… Нет, он не станет искать гостеприимства Махбуба Али… И все же… Он обдумывал все это, лёжа один в дортуаре, и пришёл к выводу, что был несправедлив к Махбубу.
Школа опустела, почти все учителя разъехались, железнодорожный пропуск полковника Крейтона лежал у Кима в руке, и он гордился тем, что не истратил на роскошную жизнь деньги полковника Крейтона и Махбуба. Он все ещё владел двумя рупиями и семью анами. Его новый чемодан из воловьей кожи, помеченный буквами «К. О. X.», и свёрток с постельными принадлежностями лежали в пустом дортуаре.
— Сахибы всегда прикованы к своему багажу, — сказал Ким, кивая на вещи. — Вы останетесь здесь.
Греховно улыбаясь, он вышел наружу под тёплый дождь и отыскал некий дом, наружный вид которого отметил раньше…
— Аре! Или ты не знаешь, что мы за женщины, мы, живущие в этом квартале? О стыд!
— Вчера я родился, что ли? — Ким по туземному сел на корточки среди подушек в одной из комнат верхнего этажа. — Немного краски и три ярда ткани, чтобы помочь мне устроить одну штуку. Разве это большая просьба?
— Кто она? Ты сахиб. Значит, ещё не дорос, чтобы заниматься такими проказами.
— О, она? Она дочь одного учителя полковой школы в военном посёлке. Он два раза бил меня за то, что я в этом платье перелез через их стену. А теперь я хочу пойти туда в одежде мальчика-садовника. Старики очень ревнивы.
— Это верно. Не шевелись, пока я мажу тебе лицо соком.
— Не слишком черни, найкан. Мне не хочется показаться ей каким-нибудь хабаши (негром).
— О, любовь не обращает внимания на такие вещи. А сколько ей лет?
— Лет двенадцать, я думаю, — ответил бессовестный Ким, — и грудь помажь. Возможно, отец её сорвёт с меня одежду, и если я окажусь пегим… — он расхохотался.
Девушка усердно работала, макая тряпичный жгут в блюдечко с коричневой краской, которая держится дольше, чем сок грецкого ореха.
— А теперь пошли купить мне материи для чалмы. Горе мне, голова моя не выбрита! А он, может, сорвёт с меня чалму.
— Я не цирюльник, но постараюсь. Ты родился, чтобы разбивать сердца! И все это переодеванье ради одного вечера? Имей в виду, что краска не смывается. — Она тряслась от хохота так, что браслеты на руках и ногах её звенели. — Но кто мне заплатит за это? Сама Ханифа не дала бы тебе лучшей краски.
— Уповай на богов, сестра моя, — важно произнёс Ким, морща лицо, когда краска высохла. — К тому же, разве тебе приходилось когда-нибудь так раскрашивать сахиба?
— В самом деле, не приходилось. Но шутка не деньги.
— Она много дороже денег.
— Дитя, ты, бесспорно, самый бесстыдный сын шайтана, которого я когда-либо знала, если такими проделками отнимаешь время у бедной девушки, а потом говоришь: «Разве шутки тебе не достаточно?» Далеко ты пойдёшь в этом мире. — Она шутливо поклонилась ему, как кланяются танцовщицы.
— Все равно. Поторопись и побрей мне голову. — Ким переминался с ноги на ногу, глаза его горели весельем при мысли о чудесных днях впереди. Он дал девушке четыре аны и сбежал с лестницы как настоящий мальчик-индус низкой касты. Следующий визит его был в харчевню, где он, не жалея средств, устроил себе роскошный и жирный пир.
На платформе Лакхнауского вокзала он видел, как молодой де-Кастро, весь покрытый лишаями, вошёл в купе второго класса. Ким снизошёл до третьего класса, где стал душой общества. Он объяснил пассажирам, что он помощник фокусника, который покинул его, больного лихорадкой, и что он догонит своего хозяина в Амбале. По мере того как в вагоне менялись пассажиры, он варьировал свой рассказ, украшая его ростками расцветающей фантазии, тем более пышной, что он так долго лишён был возможности говорить с туземцами. В ту ночь во всей Индии не было существа счастливее Кима. В Амбале он вышел и, хлюпая по мокрым полям, побрёл на восток к деревне, где жил старый военный.
Около этого времени полковник Крейтон, находившийся в Симле, получил из Лакхнау телеграмму, извещавшую его, что молодой О'Хара исчез. Махбуб Али был в городе, где продавал лошадей, и как-то раз утром полковник рассказал ему всю историю, когда они вместе скакали вокруг Анандельского скакового поля.
— О, это пустяки, — промолвил барышник, — люди подобны лошадям. Они иногда нуждаются в соли, и если в кормушках соли нет, они слизывают её с земли. Он на некоторое время вернулся на Дорогу. Мадраса ему надоела. Я знал, что так будет. В другой раз я сам возьму его с собой на Дорогу. Не надо беспокоиться, Крейтон-сахиб. Он подобен пони, которого готовили для поло, а тот вырвался и убежал учиться игре в одиночку.
— Так вы думаете, он не умер?
— Лихорадка может убить его. Ничто другое мальчишке не грозит. Обезьяна с деревьев не падает.
На другое утро на том же поле Махбуб подъехал на жеребце к полковнику.
— Все вышло так, как я думал, — сказал барышник. — Во всяком случае, он проходил через Амбалу, а там, узнав на базаре, что я здесь, написал мне письмо.
— Читай, — произнёс полковник со вздохом облегчения. Нелепо, что человек его общественного положения мог интересоваться маленьким туземным бродягой, но полковник помнил о беседе в поезде и не раз в продолжение немногих минувших месяцев ловил себя на размышлениях об этом странном, молчаливом, умеющем владеть собой мальчике. Конечно, его побег был верхом дерзости, но доказывал, что у него достаточно находчивости и мужества.
Глаза Махбуба сверкали, когда он остановился на самой середине небольшой узкой лощины, куда никто не мог приблизиться незамеченным. «Друг Звёзд, он же и Друг Всего Мира»…
— Что такое?
— Так прозвали его в Лахоре. «Друг Всего Мира позволяет себе отправиться в свои родные места. Он вернётся в назначенный день. Пусть перешлют чемодан и свёрток с постелью, а если была вина, пусть рука дружбы отведёт в сторону бич бедствия»… Тут есть ещё кое-что, но…
— Ничего, читай.
— «Некоторые вещи неизвестны тем, которые едят вилками. Лучше есть обеими руками некоторое время. Скажи слова увещевания тем, кто не понимает этого, так, чтобы возвращение оказалось благополучным!» Ну, выражения эти, конечно, работа писца, но заметь, как умно сумел мальчик объяснить все дело, так что никто ничего не поймёт, кроме тех, которые знают, о чем идёт речь!
— Так значит рука дружбы стремится отвратить бич бедствия? — рассмеялся полковник.
— Заметь, как мальчик умен. Он вернулся на Дорогу, как я говорил. Однако ещё не зная, какое у тебя ремесло…
— В этом я не вполне уверен, — пробормотал полковник.
— Он обращается ко мне, чтобы помирить нас обоих. Ну, разве он не умен? Он говорит, что вернётся. Он только совершенствует свои знания. Подумай, сахиб! Он три месяца провёл в школе. А он не привык к таким удилам. Что касается меня, я радуюсь: пони учится игре.
— Да, но в другой раз он не должен бродить в одиночку.
— Почему? Он бродил в одиночку, прежде чем попал под покровительство полковника-сахиба. Когда он войдёт в Большую Игру, ему придётся бродить одному — одному и с опасностью для жизни. Тогда, если он плюнет или чихнёт, или сядет не так, как люди, за которыми он следит, его могут убить. Зачем же ему мешать теперь? Вспомни, что говорят персы: шакала, что бродит в пустынях Мазандерана, поймают одни лишь собаки Мазандерана.
— Верно. Это верно, Махбуб Али. И если он не попадёт в беду, я ничего лучшего не желаю. Но с его стороны это большая дерзость.
— Он даже не пишет мне, куда идёт, — сказал Махбуб. — Он не дурак. В своё время он найдёт меня. Пора целителю жемчугов взять его в свои руки. Он зреет слишком скоро для сахиба.
Месяцем позже это предсказание исполнилось буквально. Махбуб уехал в Амбалу за новой партией лошадей, и Ким встретил его на Калкской дороге, в сумерках, ехавшего верхом в одиночестве, попросил у него милостыню, был обруган и ответил по-английски. Поблизости не было никого, кто мог бы услышать изумлённое восклицание Махбуба.
— Охо! Да где же ты был?
— Там и здесь, здесь и там.
— Стань под дерево на сухое место и рассказывай.
— Некоторое время я жил у одного старика недалеко от Амбалы, потом в одной знакомой семье в Амбале. С одним человеком из этой семьи я поехал на юг, в Дели. Вот чудесный город! Потом я правил волом одного тели (маслодела), который ехал на север, но тут я услышал, что в Патияле большой праздник; туда я и отправился с одним пиротехником. Вот был великий праздник! (Ким погладил себя по животу.) Я видел раджей, видел слонов в золотых и серебряных попонах: все фейерверки зажгли сразу, так что одиннадцать человек убило и моего пиротехника тоже, а меня взрывом ударило о палатку, но я не ушибся. Потом я вернулся на железную дорогу с одним всадником-сикхом, которому служил конюхом за хлеб. И вот я здесь.
— Шабаш! — произнёс Махбуб Али.
— Но что говорит полковник-сахиб? Я не хочу быть избитым.
— Рука дружбы отвратила бич бедствия, но в другой раз ты пойдёшь на Дорогу уже вместе со мной. А так поступать ещё рано.
— Для меня достаточно поздно. В мадрасе я выучился немного читать и писать по-английски. Скоро я буду настоящим сахибом.
— Слушайте вы его! — расхохотался Махбуб, глядя на мокрую фигурку, плясавшую на сырой земле под дождём. — Салам, сахиб, — и он насмешливо поклонился. — Ну как, надоела тебе Дорога или хочешь пойти со мной в Амбалу и совершить обратный путь с лошадьми?
— Я пойду с тобой, Махбуб Али.
ГЛАВА VIII
Жизнь меня кормит, растит земля, Славлю обеих их. Но выше Аллах, создавший два Разных лика моих. Обойдусь без рубашек, слуг, Хлеба, трубки, родных, Лишь бы мне не лишиться двух Разных ликов моих. Двуликий человек
— В таком случае, бога ради, смени синюю на красную, — сказал Махбуб, намекая на индуистскую окраску кимовой чалмы, непристойную с его точки зрения. Ким отпарировал старинной поговоркой:
— Я сменю и веру, и постель, но оплатишь это ты.
Торговец расхохотался так, что чуть не свалился с лошади. Переодевание было совершено в лавке, на окраине города, и Ким, если не внутренне, то наружно превратился в мусульманина.
Махбуб нанял комнату против вокзала, послал за самым лучшим обедом, сластями из миндальной массы (они называются балушаи) и мелко нарезанным лакхнауским табаком.
— Это лучше пищи, которую я ел у сикха, — сказал Ким, и, усмехаясь, присел на корточки, — а в моей мадрасе нам, конечно, не давали таких кушаний.
— Я хочу послушать об этой самой мадрасе. — Махбуб набил себе живот большими катышками из приправленной пряностями баранины, поджаренными в сале с капустой и золотисто-коричневым луком. — Но сперва расскажи мне подробно и правдиво о том, как ты убежал. Ибо, о Друг Всего Мира, — он распустил кушак, грозивший лопнуть, — не думаю, чтобы сахибы и сыны сахибов часто убегали оттуда.
— А как им бежать? Они не знают страны. Все это были пустяки, — сказал Ким и начал рассказывать. Когда он дошёл до переодеванья и беседы с базарной девушкой, серьёзность Махбуба Али растаяла, он принялся громко хохотать, хлопая себя рукой по бедру.
— Шабаш! Шабаш! Ну, малыш, здорово! Что скажет на это целитель бирюзы? А теперь рассказывай дальше, ничего не упуская.
И Ким стал обстоятельно рассказывать о своих похождениях, кашляя, когда крепкий табак попадал ему в лёгкие.
— Я говорил, — проворчал себе под нос Махбуб Али, — я говорил, что пони вырвался поиграть в поле. Плод уже созрел, остаётся только выучиться определять расстояния, узнать меру своих шагов, уметь обращаться с мерными рейками и компасами. Теперь слушай. Я отвёл хлыст полковника от тебя, а это немалая услуга.
— Верно! — Ким безмятежно выпускал дым изо рта. — Все это верно.
— Но не следует думать, что хорошо так бегать взад и вперёд.
— Это мои каникулы, хаджи. Много недель я был рабом. Так почему бы мне и не удрать, если школа закрылась? К тому же прими во внимание, что, живя у своих друзей или зарабатывая свой хлеб, как это было, когда я служил у сикха, я избавил полковника-сахиба от больших расходов.
Губы Махбуба скривились под хорошо подстриженными мусульманскими усами.
— Что такое несколько рупий, — патхан небрежно махнул разжатой ладонью, — для полковника-сахиба? Он тратил их с определённой целью, а вовсе не из любви к тебе.
— Об этом, — медленно произнёс Ким, — я знал давным-давно.
— Кто сказал тебе?
— Сам полковник-сахиб. Не во многих словах, но достаточно понятно для тех, у кого голова не глиняная. Да, он сказал мне это в поезде, когда мы ехали в Лакхнау.
— Пусть так. Тогда я больше скажу тебе, Друг Всего Мира, хотя, говоря об этом, я рискую головой.
— Твоя голова была в моей власти, — сказал Ким с глубоким удовлетворением, — ещё в Амбале, когда меня побил мальчишка-барабанщик и ты посадил меня к себе на коня.
— Говори яснее. Пусть весь мир лжёт, кроме тебя и меня. Ибо твоя жизнь также в моей власти. Вздумай я здесь только пальцем шевельнуть…
— И это известно мне, — сказал Ким, поправляя горящий уголёк в наполненной табаком чашечке хукки. — В этом крепкая связь между нами. По правде говоря, твоя власть больше моей, ибо кто станет искать мальчика, забитого до смерти или брошенного в придорожный колодец! С другой стороны, множество людей и здесь, и в Симле, и за Горами спросят: «Что случилось с Махбубом Али?» если его найдут мёртвым среди его коней. Полковник-сахиб тоже обязательно будет наводить справки. Но опять-таки, — Ким сделал лукавую гримасу, — он не станет дознаваться слишком долго, не то люди скажут: «Какое полковнику-сахибу дело до этого барышника?» Но я, останься я в живых…
— Но ты обязательно умер бы…
— Возможно, но, повторяю, останься я в живых, один я знал бы, что кто-то пришёл ночью, быть может под видом обыкновенного вора, в каморку Махбуба Али в караван-сарае и там убил его, до или после того, как тщательно обшарил его седельные сумы и заглянул в подошвы его туфель. Можно ли сообщить такую новость полковнику или он скажет мне (я не забыл, как он послал меня за портсигаром, которого нигде не оставлял): «Что мне за дело до Махбуба Али?».
Густое облако дыма поднялось вверх. Наступило продолжительное молчание; потом Махбуб Али заговорил с восхищением:
— И с такими мыслями в голове ты ложишься спать и встаёшь среди всех этих сахибовских сынков в мадрасе и кротко обучаешься у своих учителей?
— На то есть приказ, — мягко ответил Ким. — Кто я такой, чтобы оспаривать приказ?
— Ты настоящий сын Иблиса, — промолвил Махбуб Али. — Но что это за история с вором и обыском?
— Я был её свидетелем, — сказал Ким, — в ту ночь, когда мы с моим ламой лежали рядом с твоей каморкой в Кашмирском караван-сарае. Дверь была не заперта, что, как мне кажется, у тебя не в обычае, Махбуб. Вошёл человек, уверенный, что ты вернёшься не скоро. Я приложил глаз к дырке от сучка в доске. Он, казалось, искал что-то, не циновку, не стремена, не уздечку, не медную посуду, а что-то маленькое и хорошо припрятанное. Иначе к чему бы ему поддевать лезвием ножа подошвы твоих туфель?
— Ха! — Махбуб Али улыбнулся мягкой улыбкой. — И видя все это, какую же сказку сочинил ты себе, Источник Правды?
— Никакой. Я положил руку на амулет, который всегда висит у меня на груди, и, вспомнив о родословной одного белого жеребца, которую извлёк из куска мусульманской лепёшки, ушёл в Амбалу, понимая, что мне дали важное поручение. В тот час, пожелай я только, не уцелеть бы твоей голове. Стоило мне сказать тому человеку: «Вот у меня бумага насчёт какой-то лошади, я не могу прочесть её!» и тогда? — Ким исподлобья взглянул на Махбуба.
— После этого ты успел бы только два раза выпить воды, ну, может быть, три раза. Не думаю, чтобы больше трех, — просто ответил Махбуб.
— Верно. Я немного подумал и об этом, но больше всего я думал о том, что люблю тебя, Махбуб. Потом я, как ты знаешь, отправился в Амбалу, но (и этого ты не знаешь) я лежал, спрятавшись в садовой траве, чтобы посмотреть, как поступит полковник, прочитав родословную белого жеребца.
— Что же он сделал? — спросил Махбуб Али, ибо Ким умолк.
— А ты передаёшь новости по любви или продаёшь их? — спросил Ким.
— Я продаю и… покупаю. — Махбуб вынул из-за кушака монету в четыре аны и протянул её.
— Восемь! — сказал Ким, машинально подчиняясь инстинкту восточного корыстолюбия. Махбуб рассмеялся и спрятал монету.
— Уж очень просто торговать на этом рынке. Друг Всего Мира. Скажи мне по любви. Жизнь каждого из нас в руках другого.
— Хорошо. Я видел, как джанги-лат-сахиб приехал на большой обед. Я видел его в кабинете Крейтона-сахиба. Я видел, как оба читали родословную белого жеребца. Слышал даже, как отдали приказ начать великую войну.
— Ха! — Махбуб кивнул головой, и в глубине его глаз зажёгся огонёк. — Игра сыграна хорошо. Та война теперь кончилась, и мы надеемся, что зло увяло раньше, чем успело расцвести, — благодаря мне и… тебе. А что ты делал потом?
— Я, так сказать, превратил эти новости в крючок, на который ловил себе пищу и почёт среди жителей той деревни, где жрец опоил моего ламу. Но я отобрал у старика кошелёк, и брахман ничего не нашёл. Поэтому наутро он был очень сердит. Хо! Хо! Ещё раз я использовал эти новости, когда попал в руки белого полка, у которого есть Бык.
— Это было глупо, — Махбуб нахмурился. — Новости не для того, чтобы швыряться ими, как навозом, но для того, чтобы пользоваться ими бережливо, как бхангом.
— Теперь я это понял, да и пользы это не принесло мне никакой. Но все это было очень давно. — Он махнул тонкой коричневой рукой, как бы отметая от себя воспоминания, — а с тех пор, особенно по ночам, лёжа в мадрасе, под панкхой, я многое передумал.
— Можно ли спросить, к чему пришёл в своих думах небеснорожденный? — с изысканным сарказмом промолвил Махбуб, поглаживая красную бороду.
— Можно, — ответил Ким ему в тон. — В Накхлао говорят, что сахиб не должен признаваться чёрному человеку в своих ошибках.
Махбуб быстро сунул руку за пазуху, ибо назвать патхана «чёрным человеком» (кала адми) — значит кровно оскорбить его. Потом он опомнился и рассмеялся.
— Говори, сахиб, твой чёрный человек слушает.
— Но, — сказал Ким, — я не сахиб и признаю, что сделал ошибку, когда в тот день, в Амбале, проклял тебя, Махбуб Али, решив, что патхан меня предал. Я был глуп, но ведь тогда меня только что поймали и мне хотелось убить этого мальчишку-барабанщика низкой касты. А теперь, хаджи, я говорю, что ты хорошо сделал, и вижу перед собой открытую дорогу к хорошей службе. Я останусь в мадрасе, пока не выучусь.
— Хорошо сказано. В этой Игре особенно важно выучиться определять расстояния, знать числа и уметь обращаться с компасами. В Горах один человек ждёт тебя, чтобы показать тебе все это.
— Я буду учиться у них с одним условием, чтобы время моё оставалось в полном моем распоряжении, когда мадраса закрыта. Попроси об этом полковника.
— Но почему не попросить полковника на языке сахиба?
— Полковник — слуга правительства. Его посылают туда и сюда, и он должен заботиться о своём собственном повышении. (Видишь, как много я уже узнал в Накхлао.) Кроме того, полковника я знаю всего три месяца, а с неким Махбубом Али знаком шесть лет. Так вот! В мадрасу я пойду. В мадрасе я буду учиться. В мадрасе стану сахибом, но, когда мадраса закрыта, — я должен быть свободным и бродить среди своих людей. Иначе я умру.
— А кто твои люди, Друг Всего Мира?
— Вся эта великая и прекрасная страна, — сказал Ким, обводя рукой маленькую глинобитную комнату, где масляная лампа в нише тускло горела в табачном дыму. — Кроме того, мне хотелось бы снова увидеться с моим ламой. И, помимо всего, мне нужны деньги.
— Они нужны всем, — сердито произнёс Махбуб. — Я дам тебе восемь ан, ибо из-под конских копыт не вылетают кучи денег и тебе их должно хватить на много дней. Что касается прочего, я очень доволен, и больше нам говорить не о чем. Учись поскорее, и через три года, а может и раньше, ты будешь помощником… даже мне.
— Разве до сих пор я был помехой? — спросил Ким, по-мальчишески хихикнув.
— Не перечь, — проворчал Махбуб. — Ты — мой новый конюх. Ступай ночевать к моим людям. Они где-то у северного конца станции вместе с лошадьми.
— Они пинками будут гнать меня до южного конца станции, если я приду без твоего удостоверения.
Махбуб пошарил у себя за кушаком и, помочив большой палец, мазнул им по плитке китайской туши и прижал его к лоскуту мягкой туземной бумаги. От Балха до Бомбея люди знают этот грубо очерченный отпечаток с диагональной полоской старого шрама.
— Покажи это моему старшему конюху — и хватит с него. Я приеду утром.
— По какой дороге? — спросил Ким.
— По дороге из города. Только одна и есть; а потом мы вернёмся к Крейтону-сахибу. Я спас тебя от головомойки.
— Аллах! Что такое головомойка, когда голова плохо держится на плечах?
Ким тихо выскользнул наружу, в ночь, обошёл дом с задней стороны, стараясь держаться поближе к стенам, и двинулся прочь от станции. Пройдя около мили, он сделал большой круг и, не спеша, зашагал обратно, ибо ему требовалось время, чтобы выдумать какую-нибудь историю на случай, если слуги Махбуба будут его расспрашивать.
Они расположились на пустыре, около железнодорожной линии, и, будучи туземцами, конечно, не удосужились выгрузить обе платформы, на которых кони Махбуба стояли вместе с партией лошадей местной породы, закупленных Бомбейской трамвайной компанией. Старший конюх, сутулый мусульманин чахоточного вида, тотчас же грозно окликнул Кима, но успокоился, увидев отпечаток пальца Махбуба.
— Хаджи, по милости своей, дал мне работу, — с раздражением сказал Ким. — Если ты сомневаешься, подожди до утра, когда он придёт. А пока — место у огня!
— В таком случае, бога ради, смени синюю на красную, — сказал Махбуб, намекая на индуистскую окраску кимовой чалмы, непристойную с его точки зрения. Ким отпарировал старинной поговоркой:
— Я сменю и веру, и постель, но оплатишь это ты.
Торговец расхохотался так, что чуть не свалился с лошади. Переодевание было совершено в лавке, на окраине города, и Ким, если не внутренне, то наружно превратился в мусульманина.
Махбуб нанял комнату против вокзала, послал за самым лучшим обедом, сластями из миндальной массы (они называются балушаи) и мелко нарезанным лакхнауским табаком.
— Это лучше пищи, которую я ел у сикха, — сказал Ким, и, усмехаясь, присел на корточки, — а в моей мадрасе нам, конечно, не давали таких кушаний.
— Я хочу послушать об этой самой мадрасе. — Махбуб набил себе живот большими катышками из приправленной пряностями баранины, поджаренными в сале с капустой и золотисто-коричневым луком. — Но сперва расскажи мне подробно и правдиво о том, как ты убежал. Ибо, о Друг Всего Мира, — он распустил кушак, грозивший лопнуть, — не думаю, чтобы сахибы и сыны сахибов часто убегали оттуда.
— А как им бежать? Они не знают страны. Все это были пустяки, — сказал Ким и начал рассказывать. Когда он дошёл до переодеванья и беседы с базарной девушкой, серьёзность Махбуба Али растаяла, он принялся громко хохотать, хлопая себя рукой по бедру.
— Шабаш! Шабаш! Ну, малыш, здорово! Что скажет на это целитель бирюзы? А теперь рассказывай дальше, ничего не упуская.
И Ким стал обстоятельно рассказывать о своих похождениях, кашляя, когда крепкий табак попадал ему в лёгкие.
— Я говорил, — проворчал себе под нос Махбуб Али, — я говорил, что пони вырвался поиграть в поле. Плод уже созрел, остаётся только выучиться определять расстояния, узнать меру своих шагов, уметь обращаться с мерными рейками и компасами. Теперь слушай. Я отвёл хлыст полковника от тебя, а это немалая услуга.
— Верно! — Ким безмятежно выпускал дым изо рта. — Все это верно.
— Но не следует думать, что хорошо так бегать взад и вперёд.
— Это мои каникулы, хаджи. Много недель я был рабом. Так почему бы мне и не удрать, если школа закрылась? К тому же прими во внимание, что, живя у своих друзей или зарабатывая свой хлеб, как это было, когда я служил у сикха, я избавил полковника-сахиба от больших расходов.
Губы Махбуба скривились под хорошо подстриженными мусульманскими усами.
— Что такое несколько рупий, — патхан небрежно махнул разжатой ладонью, — для полковника-сахиба? Он тратил их с определённой целью, а вовсе не из любви к тебе.
— Об этом, — медленно произнёс Ким, — я знал давным-давно.
— Кто сказал тебе?
— Сам полковник-сахиб. Не во многих словах, но достаточно понятно для тех, у кого голова не глиняная. Да, он сказал мне это в поезде, когда мы ехали в Лакхнау.
— Пусть так. Тогда я больше скажу тебе, Друг Всего Мира, хотя, говоря об этом, я рискую головой.
— Твоя голова была в моей власти, — сказал Ким с глубоким удовлетворением, — ещё в Амбале, когда меня побил мальчишка-барабанщик и ты посадил меня к себе на коня.
— Говори яснее. Пусть весь мир лжёт, кроме тебя и меня. Ибо твоя жизнь также в моей власти. Вздумай я здесь только пальцем шевельнуть…
— И это известно мне, — сказал Ким, поправляя горящий уголёк в наполненной табаком чашечке хукки. — В этом крепкая связь между нами. По правде говоря, твоя власть больше моей, ибо кто станет искать мальчика, забитого до смерти или брошенного в придорожный колодец! С другой стороны, множество людей и здесь, и в Симле, и за Горами спросят: «Что случилось с Махбубом Али?» если его найдут мёртвым среди его коней. Полковник-сахиб тоже обязательно будет наводить справки. Но опять-таки, — Ким сделал лукавую гримасу, — он не станет дознаваться слишком долго, не то люди скажут: «Какое полковнику-сахибу дело до этого барышника?» Но я, останься я в живых…
— Но ты обязательно умер бы…
— Возможно, но, повторяю, останься я в живых, один я знал бы, что кто-то пришёл ночью, быть может под видом обыкновенного вора, в каморку Махбуба Али в караван-сарае и там убил его, до или после того, как тщательно обшарил его седельные сумы и заглянул в подошвы его туфель. Можно ли сообщить такую новость полковнику или он скажет мне (я не забыл, как он послал меня за портсигаром, которого нигде не оставлял): «Что мне за дело до Махбуба Али?».
Густое облако дыма поднялось вверх. Наступило продолжительное молчание; потом Махбуб Али заговорил с восхищением:
— И с такими мыслями в голове ты ложишься спать и встаёшь среди всех этих сахибовских сынков в мадрасе и кротко обучаешься у своих учителей?
— На то есть приказ, — мягко ответил Ким. — Кто я такой, чтобы оспаривать приказ?
— Ты настоящий сын Иблиса, — промолвил Махбуб Али. — Но что это за история с вором и обыском?
— Я был её свидетелем, — сказал Ким, — в ту ночь, когда мы с моим ламой лежали рядом с твоей каморкой в Кашмирском караван-сарае. Дверь была не заперта, что, как мне кажется, у тебя не в обычае, Махбуб. Вошёл человек, уверенный, что ты вернёшься не скоро. Я приложил глаз к дырке от сучка в доске. Он, казалось, искал что-то, не циновку, не стремена, не уздечку, не медную посуду, а что-то маленькое и хорошо припрятанное. Иначе к чему бы ему поддевать лезвием ножа подошвы твоих туфель?
— Ха! — Махбуб Али улыбнулся мягкой улыбкой. — И видя все это, какую же сказку сочинил ты себе, Источник Правды?
— Никакой. Я положил руку на амулет, который всегда висит у меня на груди, и, вспомнив о родословной одного белого жеребца, которую извлёк из куска мусульманской лепёшки, ушёл в Амбалу, понимая, что мне дали важное поручение. В тот час, пожелай я только, не уцелеть бы твоей голове. Стоило мне сказать тому человеку: «Вот у меня бумага насчёт какой-то лошади, я не могу прочесть её!» и тогда? — Ким исподлобья взглянул на Махбуба.
— После этого ты успел бы только два раза выпить воды, ну, может быть, три раза. Не думаю, чтобы больше трех, — просто ответил Махбуб.
— Верно. Я немного подумал и об этом, но больше всего я думал о том, что люблю тебя, Махбуб. Потом я, как ты знаешь, отправился в Амбалу, но (и этого ты не знаешь) я лежал, спрятавшись в садовой траве, чтобы посмотреть, как поступит полковник, прочитав родословную белого жеребца.
— Что же он сделал? — спросил Махбуб Али, ибо Ким умолк.
— А ты передаёшь новости по любви или продаёшь их? — спросил Ким.
— Я продаю и… покупаю. — Махбуб вынул из-за кушака монету в четыре аны и протянул её.
— Восемь! — сказал Ким, машинально подчиняясь инстинкту восточного корыстолюбия. Махбуб рассмеялся и спрятал монету.
— Уж очень просто торговать на этом рынке. Друг Всего Мира. Скажи мне по любви. Жизнь каждого из нас в руках другого.
— Хорошо. Я видел, как джанги-лат-сахиб приехал на большой обед. Я видел его в кабинете Крейтона-сахиба. Я видел, как оба читали родословную белого жеребца. Слышал даже, как отдали приказ начать великую войну.
— Ха! — Махбуб кивнул головой, и в глубине его глаз зажёгся огонёк. — Игра сыграна хорошо. Та война теперь кончилась, и мы надеемся, что зло увяло раньше, чем успело расцвести, — благодаря мне и… тебе. А что ты делал потом?
— Я, так сказать, превратил эти новости в крючок, на который ловил себе пищу и почёт среди жителей той деревни, где жрец опоил моего ламу. Но я отобрал у старика кошелёк, и брахман ничего не нашёл. Поэтому наутро он был очень сердит. Хо! Хо! Ещё раз я использовал эти новости, когда попал в руки белого полка, у которого есть Бык.
— Это было глупо, — Махбуб нахмурился. — Новости не для того, чтобы швыряться ими, как навозом, но для того, чтобы пользоваться ими бережливо, как бхангом.
— Теперь я это понял, да и пользы это не принесло мне никакой. Но все это было очень давно. — Он махнул тонкой коричневой рукой, как бы отметая от себя воспоминания, — а с тех пор, особенно по ночам, лёжа в мадрасе, под панкхой, я многое передумал.
— Можно ли спросить, к чему пришёл в своих думах небеснорожденный? — с изысканным сарказмом промолвил Махбуб, поглаживая красную бороду.
— Можно, — ответил Ким ему в тон. — В Накхлао говорят, что сахиб не должен признаваться чёрному человеку в своих ошибках.
Махбуб быстро сунул руку за пазуху, ибо назвать патхана «чёрным человеком» (кала адми) — значит кровно оскорбить его. Потом он опомнился и рассмеялся.
— Говори, сахиб, твой чёрный человек слушает.
— Но, — сказал Ким, — я не сахиб и признаю, что сделал ошибку, когда в тот день, в Амбале, проклял тебя, Махбуб Али, решив, что патхан меня предал. Я был глуп, но ведь тогда меня только что поймали и мне хотелось убить этого мальчишку-барабанщика низкой касты. А теперь, хаджи, я говорю, что ты хорошо сделал, и вижу перед собой открытую дорогу к хорошей службе. Я останусь в мадрасе, пока не выучусь.
— Хорошо сказано. В этой Игре особенно важно выучиться определять расстояния, знать числа и уметь обращаться с компасами. В Горах один человек ждёт тебя, чтобы показать тебе все это.
— Я буду учиться у них с одним условием, чтобы время моё оставалось в полном моем распоряжении, когда мадраса закрыта. Попроси об этом полковника.
— Но почему не попросить полковника на языке сахиба?
— Полковник — слуга правительства. Его посылают туда и сюда, и он должен заботиться о своём собственном повышении. (Видишь, как много я уже узнал в Накхлао.) Кроме того, полковника я знаю всего три месяца, а с неким Махбубом Али знаком шесть лет. Так вот! В мадрасу я пойду. В мадрасе я буду учиться. В мадрасе стану сахибом, но, когда мадраса закрыта, — я должен быть свободным и бродить среди своих людей. Иначе я умру.
— А кто твои люди, Друг Всего Мира?
— Вся эта великая и прекрасная страна, — сказал Ким, обводя рукой маленькую глинобитную комнату, где масляная лампа в нише тускло горела в табачном дыму. — Кроме того, мне хотелось бы снова увидеться с моим ламой. И, помимо всего, мне нужны деньги.
— Они нужны всем, — сердито произнёс Махбуб. — Я дам тебе восемь ан, ибо из-под конских копыт не вылетают кучи денег и тебе их должно хватить на много дней. Что касается прочего, я очень доволен, и больше нам говорить не о чем. Учись поскорее, и через три года, а может и раньше, ты будешь помощником… даже мне.
— Разве до сих пор я был помехой? — спросил Ким, по-мальчишески хихикнув.
— Не перечь, — проворчал Махбуб. — Ты — мой новый конюх. Ступай ночевать к моим людям. Они где-то у северного конца станции вместе с лошадьми.
— Они пинками будут гнать меня до южного конца станции, если я приду без твоего удостоверения.
Махбуб пошарил у себя за кушаком и, помочив большой палец, мазнул им по плитке китайской туши и прижал его к лоскуту мягкой туземной бумаги. От Балха до Бомбея люди знают этот грубо очерченный отпечаток с диагональной полоской старого шрама.
— Покажи это моему старшему конюху — и хватит с него. Я приеду утром.
— По какой дороге? — спросил Ким.
— По дороге из города. Только одна и есть; а потом мы вернёмся к Крейтону-сахибу. Я спас тебя от головомойки.
— Аллах! Что такое головомойка, когда голова плохо держится на плечах?
Ким тихо выскользнул наружу, в ночь, обошёл дом с задней стороны, стараясь держаться поближе к стенам, и двинулся прочь от станции. Пройдя около мили, он сделал большой круг и, не спеша, зашагал обратно, ибо ему требовалось время, чтобы выдумать какую-нибудь историю на случай, если слуги Махбуба будут его расспрашивать.
Они расположились на пустыре, около железнодорожной линии, и, будучи туземцами, конечно, не удосужились выгрузить обе платформы, на которых кони Махбуба стояли вместе с партией лошадей местной породы, закупленных Бомбейской трамвайной компанией. Старший конюх, сутулый мусульманин чахоточного вида, тотчас же грозно окликнул Кима, но успокоился, увидев отпечаток пальца Махбуба.
— Хаджи, по милости своей, дал мне работу, — с раздражением сказал Ким. — Если ты сомневаешься, подожди до утра, когда он придёт. А пока — место у огня!