Киплинг Редьярд Джозеф. Ким

   «Но я сам виноват, — решил он. — С Махбубом я ел хлеб Махбуба или хлеб Ларгана-сахиба. У св. Ксаверия ели три раза в день. А здесь мне придётся самому заботиться о себе. Кроме того, я ещё не успел привыкнуть. С каким удовольствием я съел бы сейчас тарелку говядины!..»
   — Кончилось или нет, святой человек?
   Лама, подняв обе руки, запел последнее благословение на изысканном китайском языке.
   — Я должен опереться на твоё плечо, — сказал он, когда ворота храма захлопнулись. — По-видимому, тело наше костенеет.
   Нелегко поддерживать человека шести футов ростом и много миль вести его по кишащим народом улицам, и Ким, нагруженный узелками и свёртками, взятыми с собой в дорогу, обрадовался, когда они добрались до железнодорожного моста.
   — Тут мы будем есть, — решительно заявил он, когда камбох, одетый в синее платье и улыбающийся, поднялся на ноги с корзинкой в одной руке и ребёнком в другой.
   — Идите сюда, святые подвижники! — крикнул он с расстояния пятидесяти ярдов. (Он стоял у отмели, под первым пролётом моста, далеко от голодных жрецов.) — Рис и хорошая кари, ещё горячие лепёшки, надушённые хингом (асафетидой), творог и сахар. Царь полей моих, — обратился он к сыну, — покажем этим святым людям, что мы, джаландхарские джаты, можем заплатить за услугу… Я слышал, что джайны не едят пищи, которую не сами состряпали, но поистине, — он деликатно отвернулся к широкой реке, — где нет глаз, нет и каст.
   — А мы, — сказал Ким, поворачиваясь спиной и накладывая ламе полную тарелку, сделанную из листьев, — мы вне всяких каст.
   Они в молчании насыщались хорошей пищей. Слизав липкую сладкую массу со своего мизинца, Ким заметил, что камбох тоже был снаряжён по-дорожному.
   — Если пути наши сходятся, — сказал тот твёрдо, — я пойду с тобой. Не часто встречаешь чудотворца, а ребёнок все ещё слаб. Но и я не тростинка. — Он поднял свою латхи — бамбуковую палку в пять футов длины, окольцованную полосками полированного железа, и замахал ею в воздухе. — Говорят, что джаты драчливы, но это неправда. Если нас не обижают, мы подобны нашим буйволам.
   — Пусть так, — сказал Ким. — Хорошая палка — хороший довод.
   Лама безмятежно глядел на реку, вверх по течению, где длинной теряющейся вдали вереницей вздымались неизменные столбы дыма, тянувшиеся от гхатов сожжения у реки. Время от времени, вопреки всем муниципальным правилам, на ней появлялся кусок полусожженного тела, колыхавшийся на быстро текущих струях.
   — Если бы не ты, — сказал камбох, прижимая ребёнка к волосатой груди, — я сегодня, быть может, пошёл бы туда… с этим вот мальчуганом. Жрецы говорят нам, что Бенарес — священный город, в чем никто не сомневается, и что в нем хорошо умереть. Но я не знаю их богов, а сами они просят денег; а когда совершишь одно жертвоприношение, какая-нибудь бритая голова клянётся, что оно недействительно, если не совершить второго. Мойся тут! Мойся там! Лей воду, пей её, омывайся и рассыпай цветы, но обязательно плати жрецам. Нет, то ли дело Пенджаб и самая лучшая в нем земля — земля Джаландхарского доаба?!
   — Я много раз говорил, кажется, в храме, что, если понадобится, Река выступит у наших ног. Поэтому мы пойдём на Север, — сказал лама, вставая. — Я вспоминаю об одном приятном месте, усаженном плодовыми деревьями, где можно гулять, погрузившись в созерцание… и воздух там прохладнее. Он струится с Гор и горных снегов.
   — Как оно называется? — спросил Ким.
   — Почём я знаю? А разве ты не знаешь… нет, это было после того, как войско вышло из-под земли и увело тебя с собой. Я жил там в комнате близ голубятни и пребывал в созерцании… исключая те случаи, когда она непрерывно болтала.
   — Охо! Женщина из Кулу. Это около Сахаранпура. — Ким засмеялся.
   — Как дух твоего учителя движет его? Не ходит ли он пешком во искупление прошлых грехов? — осторожно спросил джат. — Далёк путь до Дели.
   — Нет, — ответил Ким. — Я соберу денег на билет для поезда. В Индии люди обычно не признаются, что у них есть деньги.
   — Тогда, во имя богов, давайте поедем в огненной повозке. Сыну моему лучше всего на руках у матери. Правительство обложило нас множеством податей, но дало нам одну хорошую вещь — поезд, который сближает друзей и соединяет встревоженных. Замечательная штука — поезд.
   Часа через два они сели в вагон и проспали всю жаркую половину дня. Камбох забросал Кима десятью тысячами вопросов относительно странствий и дел ламы и получил несколько замечательных ответов. Киму было приятно сидеть в вагоне, смотреть на равнинный ландшафт Северо-запада и разговаривать с постоянно меняющимися попутчиками. По сей день проездные билеты и пробивание их контролёрами воспринимаются деревенскими индийцами как бессмысленное угнетение. Люди не понимают, почему, после того как они заплатили за клочок волшебной бумаги, какие-то незнакомцы пробивают в этом талисмане большие дыры. Отсюда долгие и ожесточённые споры между пассажирами и контролёрами-евразиями. Ким присутствовал при двух-трех таких перепалках и давал серьёзные советы с целью внести путаницу и выставить напоказ свою мудрость перед ламой и восхищённым камбохом. Но на пути в Сомну судьба послала ему предмет для размышлений. Когда поезд уже трогался, в отделение вагона ввалился невзрачный худой человек — махрат, насколько Ким мог судить по тому, как была повязана его тугая чалма. Лицо его было порезано, кисейное верхнее платье изорвано в клочья и одна нога забинтована. Он рассказал, что деревенская телега опрокинулась и чуть не убила его, когда он ехал в Дели, где живёт его сын. Ким внимательно наблюдал за ним. Если, как он утверждал, его волокло по земле, то на коже его были бы ссадины от гравия. Но все его ранения были похожи на порезы, и простое падение с телеги не могло привести человека в такое ужасное состояние. Когда он дрожащими пальцами завязывал разорванное платье у шеи, на ней оказался амулет, который называется «придающий мужество». Правда, амулеты — вещь обыкновенная, но их нечасто нанизывают на плетёную медную проволоку, и ещё реже встречаются амулеты с чёрной эмалью по серебру. Кроме камбоха и ламы в отделении никого не было и, к счастью, вагон был старого типа, с толстыми перегородками. Ким сделал вид, что почёсывает себе грудь, и таким образом показал свой собственный амулет. Увидев его, махрат переменился в лице и передвинул свой амулет на груди, чтобы он был хорошо виден.
   — Да, — продолжал он, обращаясь к камбоху, — я торопился, а лошадью правил негодный ублюдок, телега попала колесом в канаву, промытую водой, и, не говоря об ушибах, пропало целое блюдо таркиана. В тот день я не был Сыном Талисмана (удачливым человеком).
   — Великая потеря, — сказал камбох, теряя интерес к разговору. Жизнь в Бенаресе сделала его подозрительным.
   — А кто стряпал его? — спросил Ким.
   — Женщина, — махрат поднял глаза.
   — Но все женщины умеют стряпать таркиан, — сказал камбох.
   — Насколько мне известно, это хорошая кари, — подтвердил махрат.
   — И дешёвая, — подхватил Ким. — Но как насчёт касты?
   — О, нет каст, когда люди идут… искать таркиан, — ответил махрат, делая условленную паузу. — Кому ты служишь?
   — Вот этому святому человеку, — Ким показал пальцем на счастливого дремлющего ламу, который вздрогнул и проснулся, услышав столь любимое им слово.
   — Ах, он был послан небом на помощь мне. Его зовут Другом Всего Мира. И ещё зовут Другом Звёзд. Он стал врачом, ибо пришло время его. Велика его мудрость.
   — А также Сыном Талисмана, — едва слышно проговорил Ким, в то время как камбох поспешил заняться трубкой, опасаясь, как бы махрат не стал просить милостыни.
   — Это кто такой? — обеспокоенно спросил махрат, скосив глаза.
   — Я… мы вылечили его ребёнка; он в большом долгу перед нами. Сядь у окна, человек из Джаландхара. Это больной.
   — Вот ещё. У меня нет желания вступать в разговоры с первым встречным бродягой. У меня уши не длинные. Я не баба — охотница подслушивать тайны. — Джат неуклюже передвинулся в дальний угол.
   — А ты разве врач? Я на десять миль погрузился в бедствия, — воскликнул махрат, поддерживая выдумку Кима.
   — Человек весь порезан и поранен. Я буду его лечить, — ответил Ким. — Никто не становится между твоим младенцем и мною.
   — Я пристыжен, — сказал камбох с кротостью. — Я в долгу у тебя за жизнь моего сына. Ты — чудотворец. Я знаю это.
   — Покажи мне порезы, — Ким склонился над шеей махрата, и сердце его билось так, что он чуть не задохнулся, ибо тут была Большая Игра, связанная с местью. — Теперь поскорее рассказывай, брат, пока я буду читать заклинания.
   — Я пришёл с Юга, где у меня была работа. Одного из нас убили при дороге. Ты слыхал об этом? — Ким покачал головой. Он, конечно, ничего не знал о предшественнике С.23-го, убитом на Юге в одежде арабского купца. — Найдя письмо, за которым меня послали, я уехал. Я выбрался из этого города и убежал в Мхову. Я даже не изменил своего вида, так я был уверен, что никто ничего не знает. В Мхове одна женщина обвинила меня в краже драгоценностей, будто бы совершённой в городе, который я покинул. Тогда я понял, что за мной началась погоня. Я убежал из Мховы ночью, подкупив полицию, которую уже подкупили выдать меня, не допросив, моим врагам на Юге. Потом я на неделю залёг в древнем городе Читоре под видом кающегося в храме, но я не мог отделаться от письма, которое имел при себе. Я зарыл его под Камнем Царицы, в Читоре, в месте, известном всем нам.
   Ким не знал об этом месте, но ни за что на свете не хотел прервать нити рассказа.
   — В Читоре, видишь ли, я находился на территории владетельных князей, ибо к востоку от него, в Коте, законы королевы не имеют силы, а ещё дальше на восток лежат Джайпур и Гвалиор. Во всех этих княжествах не любят шпионов, а правосудия там нет. Меня травили, как мокрого шакала, но я прорвался в Бандакуи, где услышал, что меня обвиняют в убийстве, совершённом в покинутом мною городе, в убийстве мальчика. Они добыли и свидетелей, и мёртвое тело.
   — Но разве правительство не может тебя защитить?
   — Мы, участники Игры, беззащитны. Умрём, так умрём, и тогда имена наши вычёркиваются из книги. Вот и все. В Бандакуи, где живёт один из нас, я попытался замести след и для этого переоделся махратом. Потом я приехал в Агру и уже собирался вернуться в Читор, чтобы взять письмо. Так уверен я был, что улизнул от них. Поэтому я никому не посылал тара (телеграммы), чтобы сообщить о том, где лежит письмо. Я хотел, чтобы заслуга целиком оставалась за мной. — Ким кивнул головой. Он хорошо понимал подобное чувство.
   — Но в Агре, когда я шёл по улицам, один человек закричал, что я ему должен и, подойдя со многими свидетелями, хотел сейчас же отвести меня в суд. О, люди Юга лукавы! Он заявил, что я его агент по продаже хлопка. Чтоб ему сгореть в аду за такое дело!
   — А ты был его агентом?
   — О, безумец! Я был человек, которого они искали из-за этого письма! Я хотел скрыться в квартале мясников и в доме одного еврея, но он боялся погрома и вытолкал меня вон. Я дошёл пешком до дороги в Сомну, — денег у меня было только на билет до Дели, — и там, когда я, схватив лихорадку, лежал в канаве, из кустов выпрыгнул человек, избил меня, изрезал и обыскал с головы до ног! Это было совсем близко от поезда.
   — Почему же он сразу не убил тебя?
   — Они не так глупы. Если в Дели меня арестуют по настоянию юристов за доказанное обвинение в убийстве, меня передадут княжеству, которое пожелает меня получить. Я вернусь туда под стражей и тогда… умру медленной смертью в назидание всем прочим из нашей братии. Юг — не моя родина. Я бегаю по кругу, как одноглазая коза. Я не ел два дня. Я отмечен, — он тронул грязный бинт на ноге, — так что в Дели меня признают.
   — Но в поезде ты вне опасности.
   — Поживи с год, занимаясь Большой Игрой, и тогда говори! В Дели по проволокам полетели враждебные мне сведения, и в них описывается каждая моя рана, каждая тряпка. Двадцать, сто человек, если надо, скажут, что видели, как я убивал мальчика. А от тебя толку не будет!
   Ким достаточно хорошо знал туземные методы борьбы и не сомневался в том, что доказательства будут представлены с убийственной полнотой, включая вещественное — мёртвое тело. Махрат по временам ломал себе пальцы от боли. Камбох угрюмо и пристально смотрел на них из своего угла; лама был занят чётками, а Ким по-докторски щупал шею человека и обдумывал свой план, читая заклинания.
   — Может, у тебя есть талисман, который изменит мой вид? Иначе я умру. Пять… десять минут побыть одному… и, не будь я так затравлен, я мог бы…
   — Ну, что, исцелился он, чудотворец? — ревниво спросил камбох. — Ты достаточно долго пел.
   — Нет. Я вижу, что раны его нельзя залечить, если он не побудет три дня в одежде байраги. — Это обычная эпитимья, которую духовники нередко налагают на толстых купцов.
   — Жрец всегда не прочь создать другого жреца, — прозвучал ответ. Подобно большинству грубо суеверных людей, камбох не мог удержаться, чтобы не поиздеваться над духовенством.
   — Так, значит, твой сын будет жрецом? Ему пора принимать мой хинин.
   — Мы, джаты, все буйволы, — сказал камбох, снова смягчаясь.
   Ким кончиком пальца положил горькое лекарство в послушные губы ребёнка.
   — Я ничего не просил у тебя, кроме пищи, — сурово обратился он к отцу. — Или ты жалеешь, что дал мне её? Я хочу вылечить другого человека. Осмелюсь попросить твоего позволения… принц. Огромные лапы крестьянина в мольбе взлетели вверх.
   — Нет, нет! Не смейся так надо мной.
   — Я желаю вылечить этого больного. А ты приобретёшь заслугу, помогая мне. Какого цвета пепел в твоей трубке? Белый. Это хорошо. А нет ли среди твоих дорожных запасов куркумы?
   — Я…
   — Развяжи свой узел!
   В узле были самые обычные мелочи: лоскуты ткани, знахарские снадобья, дешёвые покупки с ярмарки, узелок с атой — сероватой, грубо смолотой туземной мукой, связки деревенского табаку, неуклюжие трубочные чубуки и пакет пряностей для кари — все это было завёрнуто в одеяло. Ким, бормоча мусульманские заклинания, перебирал вещи с видом мудрого колдуна.
   — Этой мудрости я научился у сахибов, — зашептал он ламе, и тут, если вспомнить о его обучении у Ларгана, он говорил истинную правду. — Этому человеку грозит большое зло, — так предвещают звезды, и оно… оно тревожит его. Отвратить это зло?
   — Друг Звёзд, ты во всем поступал правильно. Делай, как хочешь. Это опять будет исцеление?
   — Скорей! Поторопись! — шептал махрат. — Поезд может остановиться.
   — Исцеление от смерти, — сказал Ким, смешивая муку камбоха с угольным и табачным пеплом, скопившимся в трубочной головке из красной глины.
   Е.23-й, не говоря ни слова, снял чалму и тряхнул длинными чёрными волосами.
   — Это моя пища, жрец, — заворчал джат.
   — Буйвол, ты в храме! Неужели ты все это время осмеливался смотреть? — сказал Ким. — Мне приходится совершать тайные обряды в присутствии дураков; но пожалей свои глаза! Они ещё не помутнели у тебя? Я спас младенца, а в награду за это ты… о бесстыжий! — Человек вздрогнул и откинутся назад под пристальным взглядом Кима, ибо юноша говорил всерьёз. — Не проклясть ли мне тебя или?.. — Он поднял ткань, в которую были завёрнуты припасы джата, и накинул её на его склонённую голову. — Посмей только хоть мысленно пожелать увидеть что-нибудь и… и… даже я не смогу спасти тебя. Сиди смирно! Онемей!
   — Я слеп и нем. Не проклинай! По… пойди сюда, малыш, мы будем играть в прятки. Ради меня, не выглядывай из-под ткани.
   — Я начал надеяться, — сказал Е.23-й. — Что ты придумал?
   — Об этом после, — ответил Ким, стягивая с него тонкую нательную рубашку.
   Е.23-й заколебался, ибо, как все уроженцы Северо-запада, он стеснялся обнажать своё тело.
   — Что значит каста для перерезанного горла? — сказал Ким, опуская ему рубашку до пояса. — Мы должны всего тебя превратить в жёлтого садху. Раздевайся… скорей раздевайся и опусти волосы на глаза, пока я буду посыпать тебя пеплом. Теперь кастовый знак на лоб. — Он вытащил из-за пазухи топографический ящичек с красками и плитку красного краплака.
   — Неужели ты только новичок? — говорил Е.23-й, буквально борясь за спасение своей жизни. Он скинул с себя покровы и стоял нагой, в одной лишь набедренной повязке, а Ким чертил ему благородный кастовый знак на осыпанном пеплом лбу.
   — Я только два дня назад вступил в Игру, брат, — ответил Ким. — Потри грудь пеплом ещё немного.
   — А ты встречался… с целителем больных жемчугов? — Он развернул свою туго скатанную чалму, чрезвычайно быстро обернул её вокруг бёдер и пропустил между ногами, воспроизводя путаные перехваты опояски садху.
   — Ха! Так ты узнаешь его руку? Он некоторое время был моим учителем. Нужно будет начертить полосы на твоих ногах. Пепел лечит раны. Помажь ещё.
   — Когда-то я был его гордостью, но ты, пожалуй, ещё лучше. Боги к нам милостивы. Дай мне вот этого.
   Это была жестяная коробочка с катышками опиума, оказавшаяся среди прочего хлама в узле джата. Е.23-й проглотил полгорсти катышков.
   — Хорошее средство от голода, страха и холода. И от него краснеют глаза, — объяснил он. — Теперь я опять наберусь храбрости играть в Игру. Не хватает только щипцов садху. А как быть с прежней одеждой?
   Ким туго свернул её и сунул в широкие складки своего халата. Куском жёлтой охры он провёл широкие полосы по ногам и груди Е.23-го, уже вымазанным мукой, пеплом и куркумой.
   — Пятна крови на этой одежде — достаточный повод, чтобы повесить тебя, брат.
   — Может и так, но выбрасывать её из окна не стоит… Кончено! — Голос его звенел мальчишеским восторгом Игры. — Обернись и взгляни, о джат!
   — Да защитят нас боги, — проговорил закутанный с головой камбох, возникая из-под своего покрывала, как буйвол из тростников. — Но… куда же ушёл махрат? Что ты сделал?
   Ким обучался у Ларгана-сахиба, а Е.23-й, в силу своей профессии, был недурным актёром. Вместо взволнованного, ёжившегося купца в углу валялся почти нагой, обсыпанный пеплом, исполосованный охрой саджу с пыльными волосами, и припухшие глаза его (на пустой желудок опиум действует быстро), горели наглостью и животной похотью; он сидел, поджав под себя ноги, с тёмными чётками Кима на шее и небольшим куском истрёпанного цветистого ситца на плечах. Ребёнок зарылся лицом в одежду изумлённого отца.
   — Погляди, маленький принц! Мы путешествуем с колдунами, но они тебя не обидят. О, не плачь!.. Какой смысл сначала вылечить ребёнка, а потом напугать его до смерти?
   — Ребёнок будет счастлив всю свою жизнь. Он видел великое исцеление. Когда я был ребёнком, я лепил из глины людей и лошадей.
   — Я тоже лепил. Сир Банас приходит ночью и всех их оживляет за кучей отбросов из нашей кухни, — пропищал ребёнок.
   — Так, значит, ты ничего не боишься? А, принц?
   — Я боялся, потому что мой отец боялся. Я чувствовал, как у него руки дрожат.
   — О цыплячья душа, — сказал Ким, и даже пристыженный джат рассмеялся. — Я исцелил этого несчастного купца. Он должен забыть о своих барышах и счётных книгах и сидеть при дороге три ночи, чтобы победить злобу своих врагов. Звезды против него.
   — Чем меньше ростовщиков, тем лучше, говорю я, но, садху он или не садху, пусть он заплатит за мою ткань, которая лежит у него на плечах.
   — Вот как? А у тебя на плечах лежит твой ребёнок, которому меньше двух дней назад грозил гхат сожжения. Остаётся ещё одно. Я совершил своё колдовство в твоём присутствии, потому что нужда в этом была велика. Я изменил его вид и его душу. Тем не менее если ты, о джаланхарец, когда-нибудь вспомнишь о том, что видел, вспомнишь, сидя под сельским деревом среди стариков или в своём собственном доме, или в обществе твоего жреца, когда он благословляет твой скот, тогда чума кинется на буйволов твоих, и огонь на солому крыш твоих, и крысы в закрома твои, и проклятия богов наших на поля твои, и они останутся бесплодными у ног твоих после пахоты твоей! — Эта речь была отрывком древнего проклятия, позаимствованного у одного факира, сидевшего близ Таксалийских ворот, когда Ким был совсем ребёнком. Оно ничего не потеряло от повторения.
   — Перестань, святой человек! Будь милостив, перестань! — вскричал джат. — Не проклинай хозяйства! Я ничего не видел. Я ничего не слышал! Я — твоя корова! — и он сделал движение, чтобы схватить голые ноги Кима, ритмично стучавшие по вагонному полу.
   — Но раз тебе позволено было помочь мне щепоткой муки, горсточкой опиума и подобными мелочами, которые я почтил, употребив их для моего искусства, боги вознаградят тебя благословением, — и он, к великому облегчению джата, прочёл пространное благословение. Оно было одно из тех, которым Ким выучился у Ларгана-сахиба.
   Лама смотрел сквозь очки более пристально, чем раньше глядел на переодеванье.
   — Друг Звёзд, — сказал он, наконец. — Ты достиг великой мудрости. Берегись, как бы она не породила тщеславие. Ни один человек, познавший Закон, не судит поспешно о вещах, которые он видел или встречал.
   — Нет… нет… конечно, нет! — воскликнул крестьянин, боясь, как бы учитель не перещеголял ученика.
   Е.23-й, не стесняясь, предался опиуму, который заменяет истощённому азиату мясо, табак и лекарства.
   Так в молчании, исполненном благоговейного страха и взаимного непонимания, они приехали в Дели в час, когда зажигаются фонари.

ГЛАВА XII

   Влекут ли тебя моря — видение водной лазури? Подъем, замиранье, паденье валов, взбудораженных бурей? Пред штормом растущая зыбь, что огромна, сера и беспенна? Экватора штиль или волн ураганом подъятые стены? Моря, что меняют свой лик, — моря, что всегда неизменны, Моря, что так дороги нам? Так вот, именно так, так вот, именно так горца влечёт к горам! Море и горы
   — Я вновь обрёл покой в своём сердце, — сказал Е.23-й, убедившись, что шум на платформе заглушает его слова. — От страха и голода люди дуреют, а то я и сам придумал бы такой путь к спасению. Я был прав… Вот пришли охотиться за мной. Ты спас меня.
   Группа пенджабских полицейских в жёлтых штанах под предводительством разгорячённого и вспотевшего молодого англичанина раздвигала толпу у вагонов. За ними, незаметный, как кошка, крался маленький толстый человек, похожий на агента, служащего у адвоката.
   — Смотри, молодой сахиб читает бумагу. У него в руках описание моей наружности, — сказал Е.234-й. — Они ходят из вагона в вагон как рыбаки с бреднем по пруду.
   Когда полицейские вошли в их отделение, Е.23-й перебирал чётки, непрестанно дёргая кистью руки, а Ким издевался над ним за то, что он одурманен опиумом и повторял свои щипцы для угля — неотъемлемую принадлежность каждого садху. Лама, погруженный в созерцание, смотрел прямо перед собой, а крестьянин, украдкой поглядывая на окружающих, собирал своё добро.
   — Никого тут нет, только кучка святош, — громко сказал англичанин и прошёл дальше, сопровождаемый беспокойным говором, ибо во всей Индии появление туземной полиции грозит вымогательством.
   — Теперь самое трудное, — зашептал Е.23-й, — отправить телеграмму насчёт места, где я спрятал письмо, за которым меня послали. Мне нельзя идти в тар-контору в таком наряде.
   — Разве мало, что я спас тебе жизнь?
   — Да, если дело останется незаконченным. Неужели целитель больных жемчужин иначе тебя наставлял? А вот и другой сахиб! Ах!
   Это был высокий желтовато-бледный окружной полицейский инспектор в полной форме — с поясом, шлемом и шпорами; он гордо выступал, покручивая тёмные усы.
   — Что за дураки эти полицейские сахибы! — добродушно промолвил Ким. Е.23-й взглянул исподлобья.
   — Хорошо сказано, — пробормотал он изменившимся голосом. — Пойду напиться воды. Посторожи моё место.
   Он выскочил из вагона и тут же попал чуть ли не в самые объятия англичанина, который выругал его на плохом урду.
   — Тум мат (ты пьян)? Нечего тут толкаться, приятель; Делийский вокзал не для тебя одного.
   Е.23-й, в чьём лице не дрогнул и мускул, ответил потоком грязнейших ругательств, которые, разумеется, привели в восторг Кима. Это напоминало ему о ребятах-барабанщиках и казарменных метельщиках в Амбале в тяжёлую пору его первых школьных дней.
   — Болван! — протянул англичанин. — Никле джао! Ступай в вагон.
   Шаг за шагом, почтительно отступая и понизив голос, жёлтый саджу полез назад в свой вагон, проклиная полицейского инспектора и отдалённейших потомков его проклятием Камня Царицы, — тут Ким чуть не подпрыгнул, — проклятием письмён под Камнем Царицы и проклятием множества других богов с совершенно неизвестными именами.
   — Не понимаю, что ты плетёшь, — рассерженный англичанин покраснел, — но это какая-то неслыханная дерзость. Вон отсюда!
   Е.23-й, притворяясь непонимающим, с важностью вытащил свой билет, но англичанин сердито вырвал билет у него из рук.
   — О, зулум! Какой произвол! — проворчал джат в своём углу. — И все это за простую шутку. — Перед этим он посмеивался над несдержанными выражениями садху. — Твои заклинания что-то неважно действуют нынче, святой человек!
   Садху пошёл за полицейским, униженно его умоляя. Толпа пассажиров, поглощённая заботами о своих детях и узлах, ничего не заметила. Ким выскользнул вслед за ними, ибо ему вдруг вспомнилось, что три года назад близ Амбалы этот сердитый глупый сахиб громогласно высказывал одной старой даме своё мнение о её наружности.