Киплинг Редьярд Джозеф. Ким

   — Так приказано, — повторил Ким. — Но где же я буду спать?
   — Здесь, в этой комнате. — Ларган-сахиб махнул рукой назад, в темноту.
   — Пусть так, — спокойно промолвил Ким. — Сейчас ложиться? Тот кивнул и поднял лампу над головой.
   Когда свет озарил комнату, на фоне стены выступила целая коллекция тибетских масок для цама, висевших над халатами, расшитыми изображениями демонов и служащими для этих жутких представлений; тут были рогатые маски, грозные маски и маски, выражавшие бессмысленный ужас. Из одного угла японский воин в кольчуге и шлеме с перьями грозил Киму алебардой, а десяток копий, кханд и катаров отражали неверный свет. Но Ким не столько заинтересовался этими вещами — он видел маски для цама в Лахорском музее, — сколько мальчиком-индусом с мягкими глазами, который покинул его на пороге, а теперь с лёгкой улыбкой на ярко-красных губах сидел, скрестив ноги, под столом, где лежали жемчуга.
   «Я думаю, что Ларган-сахиб хочет попугать меня», — подумал Ким. — И я уверен, что это дьявольское отродье под столом хочет видеть меня испуганным. Он сказал вслух:
   — Это место похоже на Дом Чудес. Где моя постель?
   Ларган-сахиб показал на туземное стёганое одеяло, лежавшее в углу под отвратительными масками, и, забрав лампу, ушёл, погрузив комнату в полный мрак.
   — Это был Ларган-сахиб? — спросил Ким, завёртываясь в одеяло. Ответа не последовало. Однако он слышал дыхание мальчика-индуса и, ориентируясь на этот звук, пополз по полу и ударил кулаком в темноту, крича:
   — Отвечай, дьявол! Разве можно так обманывать сахиба? — Ему показалось, что во мраке прозвучал тихий смех. Но мягкий телом товарищ его не мог смеяться, ибо он плакал. Тогда Ким возвысил голос и громко позвал:
   — Ларган-сахиб! О, Ларган-сахиб! Разве слуге твоему приказано не говорить со мной?
   — Приказано, — голос раздался позади него, и он встал. — Очень хорошо. Но запомни, — пробормотал Ким, разыскав своё одеяло, — утром я тебя отколочу. Я не люблю индусов.
   Ночь выдалась неспокойная, ибо в комнате все время слышались голоса и музыка. Ким два раза просыпался, слыша, что кто-то зовёт его по имени. Во второй раз он пошёл посмотреть, в чем дело, но закончилось тем, что он разбил себе нос о ящик, который, несомненно, говорил на человеческом языке, хотя тембр его голоса был совершенно не свойственен человеку. На ящике, видимо, была жестяная труба, и он соединялся проволокой с ящиком меньших размеров, стоявшим на полу: так, по крайней мере, понял Ким, на ощупь исследуя вещи. А голос, очень жёсткий и жужжащий, выходил из трубы. Ким потёр себе нос и, рассерженный, стал, по своему обыкновению, думать на хинди.
   — Это годится для базарного нищего, но я сахиб и сын сахиба и, что вдвое важнее, ученик школы в Накхлао… Да (тут он перешёл на английский), я ученик школы св. Ксаверия. К черту мистера Ларгана!.. Это какая-то машина вроде швейной. Ну и наглость с его стороны!.. Но мы в Лакхнау таких пустяков не пугаемся… Нет! — Потом снова стал думать на хинди. — Однако чего он добивается? Ведь он простой торговец… А я нахожусь в его лавке. Но Крейтон-сахиб — полковник… и я думаю, что Крейтон-сахиб приказал сделать так. Ну уж, и изобью же я этого индуса утром! Что такое?
   Ящик с трубой высоким равнодушным голосом извергал поток самых отчаянных ругательств, которые Ким когда-либо слышал, и от этого у мальчика на мгновение встали дыбом короткие волосы на шее. Но вот скверная штука перестала ругаться, и Кима успокоило мягкое жужжание, похожее на жужжание швейной машины.
   — Чуп! (замолчи) — крикнул он, но снова услышал смех позади себя, и это пробудило в нем решительность. — Чуп, или я тебе голову проломлю!
   Ящик не послушался. Ким дёрнул за жестяную трубу, что-то щёлкнуло и приподнялось; очевидно, он открыл крышку. Ну, если дьявол сидит там внутри, теперь ему конец… Он понюхал… пахло, как от швейных машин на базаре. Сейчас он задаст этому шайтану. Он снял с себя куртку и сунул её в пасть ящика.
   Что-то длинное и округлое опустилось под давлением, потом послышалось жужжанье, и голос умолк, как это и должно случиться, если запихнуть куртку на толстой подкладке в механизм дорогого фонографа и придавить восковой валик. Ким со спокойной душой заснул опять.
   Утром, просыпаясь, он почувствовал, что Ларган смотрит на него сверху вниз.
   — О-а! — сказал Ким, твёрдо решив вести себя сахибом. — Ночью какой-то ящик ругал меня. Поэтому я его остановил. Это был ваш ящик? Человек протянул ему руку.
   — Вашу руку, О'Хара, — сказал он. — Да, это был мой ящик. Я держу такие вещи потому, что они нравятся моим друзьям — раджам. Этот сломался, но он был дешёвый. Да, мои приятели, владетельные князья, очень любят игрушки… и я тоже, по временам.
   Ким искоса взглянул на него. Ларган был сахиб, хотя бы потому, что одевался как сахиб. Но произношение его, когда он говорил на урду, и интонации, когда говорил по-английски, доказывали, что он кто угодно, но только не сахиб. Казалось, он понимал все, что приходило на ум Киму, раньше, чем мальчик успевал открыть рот, он не старался выражаться понятно, как это делали отец Виктор или лакхнауские учителя. Но что было всего приятней, он обращался с Кимом как с равным — таким же, как он, азиатом.
   — К сожалению, вам нынче утром не придётся побить моего парня. Он говорит, что прирежет вас или отравит. Он ревнует, поэтому я поставил его в угол и не буду разговаривать с ним сегодня. Он только что пытался убить меня. Придётся вам помочь мне приготовить завтрак. Сейчас он слишком ревнует, чтобы ему можно было доверять.
   Настоящий сахиб, приехавший из Англии, многословно и с жаром передал бы этот случай. Ларган-сахиб рассказал о нем так же просто, как Махбуб Али, бывало, рассказывал о своих похождениях на Севере.
   Задняя веранда лавки опиралась на крутой склон горы и, смотря вниз, можно было заглядывать в печные трубы соседей, что для Симлы обычно. Лавка пленила Кима ещё больше, чем завтрак в чисто персидском вкусе, который Ларган-сахиб состряпал собственными руками. Лахорский музей был обширнее, но здесь было больше чудес: ритуальные кинжалы и молитвенные цилиндры из Тибета; ожерелья из бирюзы и необточенного янтаря; браслеты из зеленого нефрита; причудливо упакованные курительные палочки в кувшинах с инкрустацией из неграненых гранатов; вчерашние дьявольские маски и стена, сплошь задрапированная ярко-синими, как хвост павлина, тканями; золочёные статуэтки Будды и переносные лакированные алтарики; русские самовары с бирюзой на крышках; хрупкие, как яичная скорлупа, фарфоровые сервизы в диковинных восьмиугольных камышовых футлярах; распятия из жёлтой слоновой кости — как ни странно, они, по словам Ларгана-сахиба, были вывезены из Японии; пыльные тюки ковров, отвратительно пахнущие, сложенные позади рваных и трухлявых ширм с узором в виде геометрических фигур; персидские кувшины для омовения рук после еды; курительницы из тусклой меди, некитайской и неперсидской работы, с орнаментом, изображающим фантастических чертей; потускневшие серебряные пояса, которые свёртывались, как пояса из невыделанной кожи; головные шпильки из нефрита, слоновой кости и халцедона; оружие разного рода и вида и тысячи других редкостей были спрятаны в ящики, сложены в кучи или просто разбросаны по комнате, так что свободное пространство оставалось только вокруг колченогого, заменявшего прилавок стола, за которым работал Ларган-сахиб.
   — Все это хлам, — сказал хозяин, наблюдая, как Ким обводит глазами комнату. — Я покупаю эти вещи потому, что они красивы, а иногда продаю их… если покупатель мне нравится. Работа моя на столе… часть её.
   Эта работа так и горела при утреннем свете — вспышки красного, синего, зеленого пламени, пронизанные кое-где лукавой голубовато-белой искоркой бриллианта. Ким широко раскрыл глаза.
   — О, с этими камнями все в порядке! Они могут лежать на солнце. К тому же они дешёвые. Но с больными камнями дело обстоит иначе! — Он снова наполнил тарелку Кима. — Никто, кроме меня, не может исцелить больную жемчужину и заставить бирюзу поголубеть заново. Опалы, — пожалуйста, — опалы всякий дурак может вылечить, а больную жемчужину — один я. Предположим, я умру! Тогда никого не останется… О, нет! Вы не годитесь для драгоценных камней. Хватит с вас, если вы научитесь немного разбираться в бирюзе… когда-нибудь.
   Он прошёл на конец веранды, чтобы снова налить воды из фильтра в тяжёлый пористый глиняный кувшин.
   — Хотите пить?
   Ким кивнул. Ларган-сахиб, стоя в пятнадцати футах от стола, положил на кувшин руку. В следующее же мгновение кувшин очутился у локтя Кима, полный почти до краёв, — только по складке на белой скатерти можно было догадаться о том, с какой стороны он скользнул на место.
   — Ва! — произнёс Ким в крайнем изумлении. — Это колдовство. — Улыбка Ларгана-сахиба говорила, что комплимент ему приятен.
   — Бросьте его.
   — Он разобьётся.
   — Бросьте, говорю вам.
   Ким швырнул кувшин, куда попало. Он тут же разлетелся на куски, а вода потекла между плохо пригнанными досками пола.
   — Я говорил, что он разобьётся.
   — Неважно. Смотрите на него. Смотрите на самый большой кусок.
   В углублении черпака блестела капля воды, словно звезда на полу. Ким пристально смотрел; Ларган-сахиб мягко коснулся рукой его затылка и погладил его два раза, шепча:
   — Смотрите! Он опять восстановится, кусок за куском. Сначала большой кусок срастётся с двумя другими, лежащими справа и слева… справа и слева. Смотрите!
   Ким даже ради спасения своей жизни не смог бы обернуться. Лёгкое прикосновение держало его словно в тисках, а кровь, приятно покалывая, струилась по телу. Там, где раньше лежали три куска, теперь был один, а над ним вздымалось туманное очертание всего сосуда. Пока сквозь него ещё была видна веранда, но с каждым биением пульса его очертания становились определённее и темнее. Но ведь кувшин… как медленно текут мысли! …кувшин разбился на его глазах. Новая волна колючего пламени побежала по его шее, когда Ларган-сахиб шевельнул рукой.
   — Смотрите! Он приобретает форму, — сказал Ларган-сахиб. До сих пор Ким думал на хинди, но тут дрожь пробежала по его телу, и с усилием окружённого акулами пловца, который старается насколько возможно выше высунуться из воды, сознание его вырвалось из поглощавшей его тьмы и нашло убежище… в таблице умножения на английском языке!
   — Смотрите! Он приобретает форму! — шептал Ларган-сахиб.
   — Кувшин разбился… да-а… разбился… не называть этого по-туземному, ни в коем случае, но разбился… на пятьдесят кусков, а дважды три шесть, а трижды три девять, а четырежды три двенадцать. — Ким отчаянно цеплялся за это повторение. Он протёр глаза, и неясное очертание рассеялось как туман. — Вот разбитые черепки; вот пролитая вода, высыхающая на солнце, а внизу сквозь щели в полу веранды виднеется белая, изборождённая трещинами, стена дома… а трижды двенадцать тридцать шесть!
   — Смотрите! Приобретает он форму? — спросил Ларган-сахиб.
   — Но ведь он разбит… разбит… — задыхаясь, проговорил Ким. Ларган-сахиб с полминуты тихо бормотал что-то. Ким отдёрнул голову.
   — Декхо (смотрите)! Он такой же разбитый, как и был.
   — Такой же разбитый, как и был, — повторил Ларган-сахиб, внимательно следя глазами за Кимом, который растирал себе шею. — Но из многих вы первый, видевший все это именно так. — Он отёр широкий лоб.
   — Это тоже было колдовство? — подозрительно спросил Ким. Он перестал ощущать покалывание в венах и чувствовал себя необычайно бодрым.
   — Нет, это не было колдовство. Это было сделано для того лишь, чтобы узнать, нет ли… в драгоценном камне трещины. Иногда очень хорошие камни разлетаются на куски, если человек, понимающий в этом деле, сожмёт их в руке. Вот почему надо очень тщательно их рассмотреть, прежде чем вставлять в оправу. Скажите, вы видели очертание кувшина?
   — Недолго. Он стал расти из пола, как цветок из земли.
   — И что вы тогда сделали? Я хочу сказать, как именно вы думали тогда?
   — О-а! Я знал, что он разбит и, должно быть, об этом думал… Ведь он действительно был разбит!
   — Хм! А что, кто-нибудь прежде так колдовал с вами?
   — Если бы это хоть раз случилось со мной, — сказал Ким, — неужели вы думаете, я допустил бы повторение? Я убежал бы.
   — А теперь вам не страшно, а?
   — Теперь нет. Ларган-сахиб наблюдал за ним все внимательнее.
   — Я спрошу Махбуба Али… Не теперь, когда-нибудь потом, — пробормотал он. — Я доволен вами… и недоволен. Вы первый из всех сумели спасти себя. Хотел бы я знать, каким образом… Но вы правы. Вам не следует говорить об этом… даже мне.
   Он ушёл в сумрачную мглу лавки и, мягко потирая руки, сел за стол. Тихое глухое всхлипывание послышалось из-за кипы ковров. Это плакал мальчик-индус, послушно стоявший лицом к стене; худенькие его плечи вздрагивали от обиды.
   — А! Он ревнует; так ревнует! Пожалуй, он опять попытается отравить мой завтрак и вторично заставит меня стряпать.
   — К а б х и… кабхи нахин (Никогда… никогда!), — послышался прерывающийся ответ.
   — А другого мальчика он убьёт?
   — Кабхи… кабхи нахин!
   — А как вы думаете, что он сделает? — внезапно обратился Ларган к Киму.
   — О-а! Не знаю. Отпустите его, пожалуй. Почему он хотел отравить вас?
   — Потому что он любит меня. Вообразите, что вы кого-нибудь любите, а потом явится кто-то другой, и человеку, которого вы любите, он понравится больше, чем вы; как бы вы тогда поступили? Ким задумался. Ларган медленно повторил фразу на местном языке.
   — Я не отравил бы этого человека, — задумчиво проговорил Ким, — но я избил бы того мальчика, если бы тот мальчик любил человека, которого люблю я. Но сначала я спросил бы у мальчика, правда ли это.
   — А! Он думает, что меня все любят.
   — Тогда он, по-моему, дурак.
   — Слышишь? — обратился Ларган-сахиб к дрожавшим плечам. — Сын сахиба считает тебя дураком. Выходи, и когда в следующий раз твоё сердце встревожится, не возись так открыто с белым мышьяком. Надо думать, что демон Дасим был сегодня владыкой нашей скатерти! Я мог бы заболеть, дитя, и тогда чужой человек пришёл бы хранить драгоценности. Иди сюда!
   Мальчик с припухшими от обильных слез глазами вылез из-за тюка и страстно бросился к ногам Ларгана-сахиба, так горячо предаваясь раскаянию, что это произвело впечатление даже на Кима.
   — Я буду смотреть в чернильные лужи… Я преданно буду сторожить драгоценности! О, отец мой и мать моя, отошли его прочь! — Он указал на Кима, лягнув его голой пяткой.
   — Не сейчас… не сейчас. Скоро он уйдёт. Но теперь он в школе, в новой Мадрасе… а ты будешь его учителем. Поиграй с ним в Игру Драгоценностей. Я буду судьёй.
   Мальчик сейчас же осушил слезы и кинулся в глубину лавки, откуда вернулся с медным подносом.
   — Дай мне! — сказал он Ларгану-сахибу. — Положи их своей рукой, не то он скажет, что я видел их раньше.
   — Потише… потише… — ответил Ларган и, вынув из ящика стола полгорсти звякающих камешков, бросил их на поднос.
   — Ну, — сказал мальчик, размахивая старой газетой, — смотри на них сколько хочешь, незнакомец. Считай, а если нужно, так и пощупай. С меня хватит и одного взгляда, — он гордо повернулся спиной.
   — Но в чем состоит игра?
   — Когда ты пересчитаешь их, пощупаешь и убедишься в том, что запомнил все, я накрою их этой бумагой, а ты должен будешь описать их Ларгану-сахибу. Своё описание я сделаю письменно.
   — О-а! — В груди Кима пробудился инстинкт соревнования. Он нагнулся над подносом. На нем было только пятнадцать камней.
   — Это легко, — промолвил он через минуту.
   Мальчик закрыл бумагой мерцающие драгоценные камни и начал что-то царапать в туземной счётной книге.
   — Под бумагой пять синих камней… один большой, один поменьше и три маленьких, — торопливо говорил Ким. — Четыре зелёных камня, один с дырочкой; один жёлтый камень, прозрачный, и один похожий на трубочный чубук. Два красных камня и… и… я насчитал пятнадцать, но два позабыл. Нет! Подождите. Один был из слоновой кости, маленький и коричневатый; и… и… сейчас…
   — Раз… два… — Ларган-сахиб сосчитал до десяти. Ким покачал головой.
   — Слушай теперь, что я разглядел! — воскликнул мальчик, трясясь от смеха. — Во-первых, там два сапфира с изъяном, один в две рати и один в четыре, насколько я могу судить. Сапфир в две рати обколот с краю. Одна туркестанская бирюза, простая, с чёрными жилками, и две с надписями — на одной имя бога золотом, а другая треснула поперёк, потому что она вынута из старого перстня и надпись на ней я прочесть не могу. Значит, всего у нас пять синих камней. Четыре повреждённых изумруда, причём один просверлён в двух местах, а один слегка покрыт резьбой…
   — Их вес? — бесстрастно спросил Ларган-сахиб.
   — Три, пять, пять и четыре рати, насколько я могу судить. Кусок старого зеленоватого янтаря для трубок и гранёный топаз из Европы. Бирманский рубин в две рати без порока и бледный рубин с пороком в две рати. Кусок слоновой кости, выточенный в виде крысы, сосущей яйцо, китайской работы и, наконец… а-ха! хрустальный шарик величиной с боб, прикреплённый к золотому листику. Он кончил и захлопал в ладоши.
   — Он — твой учитель, — промолвил Ларган-сахиб с улыбкой.
   — Ха! Он знал, как называются камни, — сказал Ким краснея. — Попробуем снова! На обыкновенных вещах, которые мы оба знаем.
   Они опять завалили поднос всякой всячиной, собранной в лавке и даже в кухне, и мальчик всякий раз выигрывал, к немалому удивлению Кима.
   — Завяжи мне глаза… дай мне только разок пощупать вещи пальцами, и даже в этом случае я обыграю тебя, хотя глаза твои будут открыты, — вызывал его мальчик на бой. Мальчик оказался прав, и Ким в досаде топнул ногой.
   — Будь это люди… или лошади… — промолвил он, — я мог бы себя показать. Но эта возня со щипчиками, ножами и ножницами слишком ничтожна.
   — Сначала выучись, потом учи, — сказал Ларган-сахиб. — Ну что, учитель он твой или нет?
   — Да. Но как этого добиться?
   — Надо много раз проделывать эту работу, пока не научишься выполнять её превосходно… ибо этому стоит научиться.
   Мальчик-индус в полном восторге от своего превосходства даже похлопал Кима по спине.
   — Не отчаивайся, — сказал он. — Я сам буду учить тебя.
   — Я послежу за тем, чтобы тебя хорошо учили, — сказал Ларган-сахиб все ещё на местном языке, — ибо, если не считать моего мальчика, — он глупо сделал, что купил так много белого мышьяка, когда мог бы попросить его у меня, и я дал бы, — если не считать моего мальчика, я давно уже не встречал человека, которого стоило бы обучать. Осталось десять дней до того срока, когда ты сможешь вернуться в Лакхнау, где ничему не учат… в сущности. Мне кажется, мы будем друзьями.
   Эти десять дней доставили Киму столько радости, что он и не заметил, какими они были безумными. По утрам мальчики занимались Игрой в Драгоценности, — иногда для неё служили действительно драгоценные камни, иногда груды мячей и кинжалов, иногда фотографические карточки туземцев. В послеполуденные часы Ким с мальчиком-индусом безотлучно сидели в лавке, молча, за тюком с коврами или ширмой и наблюдали за многочисленными и странными посетителями мистера Ларгана. Мелкие раджи, окружённые кашляющей на веранде свитой, приезжали сюда покупать всякие редкости вроде фонографов и механических игрушек. Приходили дамы, которые искали ожерелья, и мужчины, которые, как казалось Киму, — впрочем, возможно, что воображение его было испорчено рано приобретённым опытом, — искали дам; туземцы из независимых и вассальных княжеских дворов заходили под предлогом починки сломанных ожерелий — сияющих рек, разлитых по столу, — но в действительности пытались занять денег для сердитых махарани и молодых раджей. Приходили бабу, с которыми Ларган-сахиб беседовал сурово и авторитетно, но, закончив беседу, всякий раз давал им деньги серебром и бумажками. Иногда в лавке собирались туземцы в длинных сюртуках и с театральными манерами, рассуждавшие на метафизические темы на английском и бенгали, к великому удовольствию мистера Ларгана. Он всегда интересовался религиями. К концу дня Киму и мальчику-индусу, чьё имя менялось по прихоти Ларгана, приходилось давать подробный отчёт обо всем, что они видели и слышали, высказывать догадки об истинной цели прихода каждого человека и своё мнение о характере посетителя, насколько можно было судить об этом по его лицу, речи и поведению. После обеда фантазия Ларган-сахиба была направлена на то, что можно назвать переодеванием, и к этой игре он проявлял такой интерес, что здесь было чему поучиться. Он великолепно умел гримировать и, мазнув кисточкой в одном месте или проведя чёрточку в другом, менял лица мальчиков до неузнаваемости.
   Лавка была набита самыми разнообразными костюмами и чалмами, и Ким наряжался то юным мусульманином из хорошей семьи, то маслоделом, а один раз — этот вечер вышел очень весёлым — сыном аудхского землевладельца в самой парадной из парадных одежд. Ларган-сахиб намётанным глазом сразу находил малейшую неточность в таком наряде и, лёжа на старой, потёртой койке из тикового дерева, по получасу объяснял, как говорят люди той или иной касты, как они ходят, кашляют, плюют или чихают, и, считая, что «как» имеет мало значения в этом мире, он объяснял также, «почему» они делают так, а не иначе. Мальчик-индус плохо играл в эту игру. Его ограниченный ум, острый как сосулька, когда дело касалось драгоценных камней, не мог заставить себя проникнуть в чужую душу, но в Киме пробуждался демон, и он пел от радости, когда, сменяя одежды, соответственно менял речь и манеры.
   В порыве энтузиазма он как-то вечером вызвался показать Ларгану-сахибу, как ученики одной касты факиров, его старые лахорские знакомые, просят милостыню на дороге, и с какой речью он обратился бы к англичанину, к пенджабскому крестьянину, идущему на ярмарку, и к женщине без покрывала. Ларган-сахиб хохотал до упаду и попросил Кима ещё полчаса неподвижно посидеть в задней комнате в том же виде — скрестив ноги, обсыпанным золой и с диким выражением во взгляде. К концу этого срока пришёл неповоротливый тучный бабу. На его толстых, обтянутых чулками ногах колыхался жир, и Ким осыпал его градом уличных насмешек. Ларган-сахиб следил за бабу, а не за игрой, что раздосадовало Кима.
   — Я полагаю, — с усилием проговорил бабу, закуривая сигарету, — я держусь того мнения, что это совершенно исключительное и мастерски сыгранное представление. Если бы вы не предуведомили меня заранее, я заключил бы, что… что… что вы водите меня за нос. Как скоро сможет он стать мало-мальски квалифицированным землемером? Ибо тогда я возьмусь обучать его.
   — Этому он и должен научиться в Лакхнау.
   — Тогда прикажите ему поторопиться. Спокойной ночи, Ларган. — Бабу выплыл вон, шагая, как увязающая в грязи корова.
   Когда мальчики перечисляли приходивших в этот день посетителей, Ларган-сахиб спросил Кима, как он думает, что это за человек.
   — Бог знает! — весело ответил Ким. — Тон его, пожалуй, мог бы ввести в заблуждение Махбуба Али, но целителя больных жемчужин он не обманул.
   — Это верно. Бог-то знает, но я хочу знать, что думаете вы.
   Ким искоса взглянул на собеседника, чьи глаза почему-то вынуждали говорить правду.
   — Я… я думаю, что он захочет взять меня к себе, когда я кончу школу; но, — продолжал он доверительным тоном, когда Ларган-сахиб одобрительно кивнул, — я не понимаю, как может он носить разные одежды и говорить на разных языках.
   — Ты многое поймёшь впоследствии. Он пишет рассказы для одного полковника. Он пользуется почётом только в Симле, и следует отметить, что у него нет имени — только номер и буква; у нас это в обычае.
   — А его голова тоже оценена… как Мах… как голова всех прочих?
   — Пока нет, но если бы мальчик, который здесь сидит, встал и дошёл — смотри, дверь открыта! — до одного дома с красной верандой, стоящего на Нижнем Базаре позади здания, в котором раньше был театр, и прошептал через ставни: «Те дурные вести в прошлом месяце сообщил Хари-Чандар-Мукарджи», этот мальчик унёс бы с собой кушак, полный рупий.
   — Сколько? — быстро спросил Ким.
   — Пятьсот, тысячу — сколько бы он ни попросил.
   — Хорошо. А как долго прожил бы этот мальчик, передав такую новость? — он весело улыбнулся прямо в бороду Ларгану-сахибу.
   — А! Об этом надо хорошенько подумать. Может быть, если он очень умен, он прожил бы этот день, но не ночь. Ни в коем случае не ночь!
   — Так какое же жалованье получает бабу, если голова его так дорого ценится?
   — Восемьдесят, может быть сто, может быть полтораста рупий, но в этой работе жалованье — последнее дело. Время от времени господь создаёт людей — ты один из них, — которые жаждут бродить с опасностью для жизни и узнавать новости: сегодня — о каких-нибудь отдалённых предметах, завтра — о какой-нибудь неисследованной горе, а послезавтра — о здешних жителях, наделавших глупостей во вред государству. Таких людей очень мало, а из этих немногих не более десяти заслуживают высшей похвалы. К этому десятку я причисляю и бабу, что очень любопытно. Как велико и привлекательно должно быть дело, если оно может закалить даже сердце бенгальца!
   — Верно. Но дни мои тянутся медленно. Я ещё мальчик и только два месяца назад выучился писать на ангрези. Даже теперь я все ещё плохо читаю. И пройдут ещё годы, и годы, долгие годы, прежде чем я смогу стать хотя бы землемером.