Страница:
И тут обер-лейтенант получил исчерпывающий ответ на свой вопрос: мол, нужно только сходить к пострадавшему, пожать ему руку и по-дружески все объяснить, попытаться убедить в том, что весь ущерб будет ему с лихвой восполнен, более того, он получит даже возмещение за пережитый страх, при этих словах ему нужно еще раз крепко пожать руку. И все.
Короче говоря, таким простым способом Крафт все выяснил, причем не спрашивая об этом, о том дебоше, который его фенрихи устроили в воскресенье в кабачке Ротунды. Более того, он узнал эти детали от различных лиц. Оказалось, что в дебоше не принимала участия совсем небольшая группа во главе с Хохбауэром, которая находилась, так сказать, в резерве и предусмотрительно выжидала развития дальнейшего хода драки, что особенно понравилось Крафту.
— Очень любопытная точка зрения, — заметил обер-лейтенант и тут же добавил: — Сейчас на некоторое время я покину вас. Оставляю за себя командира учебного отделения. А чтобы вы не скучали, сочините образец соболезнования, как один из видов переписки, по случаю кончины моей кузины. Она умерла позавчера. Все ясно?
Сначала фенрихи недоуменно переглядывались между собой, а потом захихикали: как-никак им предоставлялась возможность попробовать свои силы в довольно оригинальном виде письма. Однако подобные трюки никак не могли ошеломить фенрихов, единственное, что их беспокоило, был недостаток времени. Собственно говоря, сколько же минут оставалось в их распоряжении? Все зависело от того, куда уходит обер-лейтенант Крафт: то ли в туалет, то ли в свое убежище, в канцелярию, или, быть может, он намеревается даже спуститься в Вильдлинген, чтобы пропустить там стаканчик-другой винца.
Тем временем Крафт застегнул портупею и надел фуражку. Однако, прежде чем выйти из класса, он решил нанести слушателям коварный удар в спину. Дойдя уже до двери — командир учебного отделения громко подал команду «Смирно», и все фенрихи вскочили с мест, — он вдруг остановился и, повернувшись кругом, спокойно, четко произнес:
— Все вы пытались направить свои старания, чтобы совместно уладить это дело, приложив при этом больше усилий, Хохбауэр, чем вы приложили их во время драки, в которой вы лично даже не участвовали.
Этими словами обер-лейтенант еще раз заклеймил фенриха Хохбауэра, который словно прирос к своему месту, не смея что-либо возразить. Он предпочел осторожность. В тот момент большая часть фенрихов целиком и полностью симпатизировала обер-лейтенанту Крафту.
— Господа, — заговорил вдруг Эгон Вебер, чувствуя поддержку аудитории, — наша повозка по оси увязла в дерьме, и если кто ее и способен из него вытащить, так это наш обер-лейтенант!
— Однако как он собирается это сделать, для меня лично остается полной загадкой, — высказался Меслер. — Ведь он не волшебник.
Бемке, поэт по призванию, и на этот раз нашел подходящую цитату из «Фауста» и прочел ее вслух:
— «Благородный может всего достигнуть.
Он все понимает и все быстро схватывает».
— Я хотел бы поговорить с господином генералом, — сказал Крафт.
Обер-лейтенант Бирингер, адъютант Модерзона, поднял голову, оторвавшись от своей работы. Судя по его виду, он явно не одобрял неожиданное вторжение нежданного посетителя, да и сама интонация, с которой к нему обратился Крафт, ему тоже не понравилась. В этих святых покоях подобным образом не осмеливался вести себя ни один солдат и ни один офицер. Однако Бирингер не проронил по этому поводу ни единого слова, лишь бросил беглый взгляд в сторону Сибиллы.
— Господин генерал ждет вас, — дружеским тоном произнесла Сибилла.
— Ждет меня? — удивился Крафт.
Сибилла кивнула:
— Да, и уже около часа. Господин обер-лейтенант, можете смело заходить к генералу.
Крафт откашлялся, скрывая свое удивление от такого быстрого приема. Выпрямившись, одернул китель и, как всегда без стука, прошел в кабинет генерала.
— Ну-с? — спросил Модерзон, внимательно изучая обер-лейтенанта своими светлыми глазами. — Докладывайте.
— Должен доложить вам, господин генерал, о драке и дебоше в кабачке «Пегий пес», в котором принимало участие и подчиненное мне учебное отделение.
— Оставьте свои комментарии, — прервал его Модерзон, — и сразу же переходите к сути, господин обер-лейтенант.
— Господин генерал, — начал Крафт, — показания Ротунды основываются, безусловно, на фактах. Драка, как таковая, действительно имела место. Налицо употребление спиртных напитков, наличие женщин легкого поведения и прочее. Однако на следующий день после этого происшествия подчиненное мне учебное отделение попыталось уладить этот инцидент. Причем Ротунда был согласен все уладить миром, и потому инцидент можно было считать исчерпанным. Однако днем позже Ротунда вдруг ни с того ни с сего встал на дыбы, и, как мне кажется, исключительно из желания насолить мне.
— С чьей помощью, господин обер-лейтенант?
— С помощью капитана Катера, — твердо заявил Крафт.
— С какой целью? — поинтересовался генерал.
— По многим причинам, господин генерал.
— И по какой же причине в особенности, Крафт?
— Из-за одной женщины, господин генерал, — ответил Крафт, твердо уверовав в то, что в этой подкупающей откровенности и заключается его главный шанс, с помощью которого он может сухим выйти из этой скандальной истории. — Речь идет о фрейлейн Радемахер.
— Я кое-что слышал об этой даме, — сказал генерал, вставая. Выдержав внушительную паузу, продолжил: — Господин обер-лейтенант Крафт, прежде всего я приношу свои поздравления по случаю вашей помолвки. В то же время должен высказать вам свое неудовольствие, но отнюдь не по поводу драки, которая вполне могла иметь место, а потому, что вы не полностью уладили это дело. Я, знаете ли, как-то не привык исправлять упущения, допущенные подчиненными мне офицерами. Прошу вас сделать так, чтобы господин Ротунда незамедлительно навестил меня. И передайте моему адъютанту, чтобы он приказал капитану Катеру немедленно явиться ко мне. Вы же, господин обер-лейтенант, остаетесь пока в моем распоряжении. В данный момент у меня все.
Вскоре после этого разговора произошло событие, которое лица из окружения генерал-майора Модерзона, по обыкновению, называли избиением или же выволочкой.
Первым, кто предстал перед очами господина генерала, был капитан Катер.
— Господин капитан Катер, — начал генерал, буравя офицера глазами, — скажите, вы лично вмешивались в дело о драке в кабачке «Пегий пес»?
— Если господин генерал позволит, то я…
— Отвечайте: да или нет, Катер?
— Так точно, господин генерал, поскольку я думал…
— Что вы при этом думали, господин капитан, меня нисколько не интересует. Решающим является результат. А он, как явствует, нанес удар по авторитету нашей военной школы! Подготовьте дела к сдаче, я отстраняю вас от должности командира административно-хозяйственной роты. Я буду настаивать на вашем откомандировании. До получения приказа о новом назначении к вам будет прикомандирован офицер, без согласия которого вы не имеете права принимать какие бы то ни было решения и отдавать распоряжения. Говоря об офицере, я имею в виду капитана Федерса. Можете идти, господин капитан Катер.
Вторым визитером был Ротунда.
— Господин Ротунда, — начал генерал, когда хозяин кабачка «Пегий пес» вошел в его кабинет, — я прочел ваше послание и предпринял необходимые меры. Однако, читая его, я невольно задавал себе вопрос: намерены ли вы и впредь настаивать на написанном вами или же вы склонны рассматривать эту писанину как некое недоразумение с вашей стороны?
— Господин генерал, — с откровенным простодушием ответил Ротунда, — это мое законное право.
— Никто его у вас не оспаривает, господин Ротунда. Меня, собственно, беспокоит лишь одно особое обстоятельство.
— Какое же именно, господин генерал?
— Господин Ротунда, — с ударением произнес генерал, — если то, о чем вы написали в своей бумаге, подтвердится, я буду вынужден назначить специальное расследование, в результате которого, по-видимому, последует дисциплинарное наказание виновных фенрихов.
— Право, господин генерал, должно оставаться правом.
— Разумеется, господин Ротунда, и я готов объяснить вам, к каким последствиям это приведет. Представим себе, господин Ротунда, что ваши показания опираются на неопровержимые факты; в этом случае должно произойти следующее: я немедленно запрещаю всем солдатам посещать ваше заведение. Этот запрет будет отдан в форме приказа. Далее я должен буду войти в ходатайство к бургомистру и в ландрат с просьбой вообще закрыть ваш кабачок…
— Но, — дрожащим голосом прервал Ротунда генерала, — этого не должно произойти…
— Это и не произойдет, — продолжал Модерзон, — если вы признаете свою жалобу недоразумением и заберете ее обратно.
В этот момент перед мысленным взором Ротунды промелькнули самые страшные видения: он, казалось, уже видел входные двери своего кабачка и перед ними — грозного часового. А в местной газете «Вильдлингер беобахтер» короткое объявление примерно такого содержания: «Немцы не посещают кабачок Ротунды!» При одной только мысли об этом хозяину «Пегого пса» сразу стало не по себе. А взбудораженная фантазия уже рисовала ему более страшные картины: он вдруг объявляется врагом народа, общественность требует разгрома его заведения, владеть которым он якобы не имеет никакого права, эта же общественность требует вылить все его вина в корыта свинарника, так как он-де оказался чуждым элементом для такого великого времени, которое переживает Германия, а сам он вообще должен быть вычеркнут из памяти!
Однако больше всех этих страхов Ротунду занимала мысль, которая вдруг пришла ему в голову и засела в ней как якорь спасения. Что же он, собственно, пообещал бургомистру, крайслейтеру и господину ландрату?
А обещал он им только пойти к господину генералу и ознакомить его со своим заявлением. И ничего другого! Ни о чем другом не было и речи. Но ведь они отнюдь не спорили и даже ничего не говорили о том, что это будет за заявление.
Вспомнив об этом, Ротунда с явным облегчением поспешил заявить:
— Это было явное недоразумение, господин генерал. Я забираю свое заявление обратно.
Третьим лицом, принятым генералом, был обер-лейтенант Крафт.
— Господин обер-лейтенант, — начал генерал с некоторым сожалением в голосе, — вы меня разочаровали.
— Я очень сожалею об этом, господин генерал, — признался Крафт.
— Я тоже, — сказал Модерзон. — Я вас как-то уже предостерегал относительно того, чтобы вы случайно не оказались замешанным в какой-нибудь сомнительной авантюре и чтобы мне не пришлось снова поднимать ваш авторитет. К тому же я настоятельно просил вас сконцентрировать все свои усилия на одном-единственном деле, которое я считаю самым важным. Почему вы этого не сделали?
— В какой-то степени все это взаимосвязано, господин генерал, — робко попытался оправдаться Крафт.
— Эта драка и эта ваша помолвка, не так ли? Враждебное отношение к капитану Катеру и ваши постоянные пререкания с начальником вашего курса? Все это, по вашему мнению, может иметь хоть какое-то отношение к лейтенанту Баркову, вернее говоря, к человеку, который подорвал его на мине?
— Господин генерал, — начал Крафт, решив сделать свой последний отважный прыжок, — я ни на одну минуту не забывал о порученном мне вами деле.
— И как далеко вы в нем преуспели, Крафт?
— Я мог бы, господин генерал, даже назвать вам фамилию одного фенриха, но для этого мне необходимы последние доказательства. И все же я могу заявить вам о том, что я близок к завершению своего расследования.
При этих словах генерал-майор Модерзон на несколько шагов отступил от Крафта, словно желая лучше рассмотреть его с этого расстояния. Глаза генерала, а они стали теперь холодными и серыми, словно загрязненный снег, буквально впились в лицо обер-лейтенанта.
— Хорошо, — проговорил он после небольшой паузы уже более мягко. — В вашем распоряжении, Крафт, имеется еще несколько дней. Но уж тогда я желаю видеть результаты, какими бы они ни были! И потрудитесь не влипнуть еще раз в какую-нибудь некрасивую историю! В противном случае вы можете уже не рассчитывать на мою помощь. Я вас предупредил. А теперь, пожалуйста, оставьте меня одного!
Коня, который стоял в нашей конюшне, звали не как-нибудь, а Вильгельмом, а точнее, Вильгельмом Третьим, так как это была третья по счету лошадь с таким именем и принадлежала она моему дедушке, который был по профессии жандармом и всегда отличался верноподданническим духом по отношению к кайзеру. Мой дедушка по линии матери, Крессенфус, у нас в селе в отсутствие помещика фон Кайбеля являлся своеобразным маленьким королем, а сам Кайбель, как известно, большую часть времени жил в Берлине, где занимался политикой. Вот и получилось так, что мой дед, служивший в жандармерии, поступал как ему заблагорассудится и командовал не только всем селом, но и своей дочерью, то есть моей матерью, да и моим отцом, который за глаза ругал его.
— Этот солдафон, — говорил он матери, — постоянно действует мне на нервы.
— Он хороший человек, — не соглашалась с ним мать, — к тому же мы с тобой живем в его доме. Сначала тебе нужно побольше получать, а уж потом критиковать.
Мой дед, жандарм Крессенфус, умел делать все на свете: ездить верхом на лошади, пахать землю и сеять, косить и командовать людьми в строю. Когда дед, находясь в кухне, запевал какую-нибудь песню, голос его был хорошо слышен в гостинице с кабачком. Когда же он поет, сидя в кабачке, его слышит все село. Зайдя в кабачок, он приказывает принести ему самую большую молочную кружку, предварительно наполнив ее до краев пивом. Выпив ее до дна, он встает, широко расставив ноги, причем лицо его постепенно становится помидорно-красного цвета и все блестит. Когда он пьет пиво, оно льется у него из уголков рта и затекает за воротник.
Наблюдая эту картину, сельский учитель, очень неуживчивый по характеру человек, обычно говорил деду:
— Это ваш здоровый желудок протестует против алкоголя.
На что дед, жандарм Крессенфус, отвечал коротко и грубо:
— Канделябр ты несчастный!
— Это село мне до чертиков надоело, — говорил мой отец. — Я должен уехать отсюда, иначе я здесь задохнусь.
— На железной дороге ты наверняка в люди не выбьешься, — уговаривала отца моя мать. — Служащим тебе там ни за что не стать.
— Я им и не стану, так как вовсе не хочу этого! — защищался отец. — Пойми же ты, наконец, я еще молод и должен найти свой путь. Махну-ка я в Берлин!
— А что будет со мной и Отто? — поинтересовалась мать.
— Вы приедете ко мне, — говорил отец, а затем тут же добавлял: — Если мне там улыбнется счастье.
Играет духовой оркестр, развеваются знамена, а местные ополченцы маршируют мимо помещика фон Кайбеля, который, натянув на себя мундир офицера-резервиста, принимает этот «парад», приложив руку к каске. Один из моих дядей марширует в первом ряду этого «воинства», другой дядя — в четвертом ряду, а третий — в восьмом. Я же пою в школьном хоре, и притом первым голосом. Мама при виде «воинства» энергично машет платочком своему дяде. А в это же самое время мой дед Крессенфус становится жандармом до мозга костей, оберегая порядок и спокойствие. Однако когда помещик фон Кайбель, выступая с речью, начинает говорить о значении Германии, о позорном для нее мире, заключенном в Версале, и об ударе в спину кинжалом, нанесенном любимому фатерланду, дед украдкой смахивает с ресниц слезы, так как по своим убеждениям он считает себя левым. И я подаю ему носовой платок.
Мой дядя, марширующий в четвертом ряду, особенно хороший человек. С тех пор как отец уехал в Берлин, где он тоже занялся политикой, дядя иногда заботился о моей маме. Ко мне он всегда очень добр и хорошо знает, какой шоколад я люблю больше всего. Схватив меня за волосы, он по-дружески трепал их и смеялся, а смеялся он точно так же, как и мама. А еще он смеялся тогда, когда время от времени оставался вдвоем с мамой в соседней комнате. Правда, гораздо чаще оттуда доносилось его посапывание.
— Порядок — вот кто мой родной дед, — любил говорить мой дедушка, жандарм Крессенфус. — Нам необходим порядок. — После этих слов он по обыкновению выпивал свое пиво и задумчиво озирался вокруг. — Ты моя дочь, — обращался он к моей маме, — и потому должна точно знать, что такое настоящий порядок. — После чего он снова выпивал кружку пива. — А ты, — говорил дед мне, — мой внук, и настанет время, когда и ты поймешь, что такое настоящий порядок.
— А я и сейчас знаю, что такое порядок и что такое непорядок, — отвечал я деду, который ласково улыбался на это и совал мне под нос свою кружку с пивом, чтобы я отпил из нее несколько глотков.
Вдруг, совершенно неожиданно, домой вернулся мой отец. Дела у него, видимо, идут совсем неплохо, так как на нем хороший костюм, да и по голосу это тоже чувствуется.
— Я своего добился, — говорит он, — и нахожусь на правильном пути. Наступают новые времена, которые я своевременно почувствовал. Я теперь служу в тайной полиции. Вы удивлены, не так ли?
Но по-настоящему это известие удивило моего деда, который от изумления открыл рот и довольно долго не закрывал его.
— А там хорошо платят? — поинтересовалась мама.
— Прекрасно! — воскликнул отец.
«Летом 1933 года наша семья переезжает в Берлин, по месту службы отца. Жили мы там в Шарлоттенбурге на Уландштрассе. В 1936 году я окончил школу, после чего меня отдали в ученики на фирму Рамке».
Жизнь в Берлине мало чем отличалась от нашей жизни в Клейн-Цахнове, с той лишь разницей, что тут гораздо больше людей. Однако других отличий, по сути дела, не было. Так, вместо двух кабачков с их хозяевами здесь их было двести, а быть может, даже целых две тысячи. Однако пьяные везде одинаковы: и в селе и в городе. И если в селе насчитывалось четыре или пять лодырей, двое шулеров, семеро развратников, один вор, один совратитель детей, шесть нечестных торговцев, подмешивавших разный суррогат в продукты, двое заядлых пьяниц — то в городе тоже имелись такие лица, только в сотни и сотни раз большем количестве. Улицы в городе такие же прямые, как борозды на полях, а автомобили стоят, подобно лошадкам, на своих стоянках, и даже пиво в пивных течет точно из таких же кранов, как и в селе. И кругом, куда ни посмотри, флаги со свастикой. Нашлись и в Берлине дяди, которые заботились о маме, когда отец бывал в отъезде. Короче говоря, все было как и в Клейн-Цахнове, только в больших, значительно больших размерах.
Ее звали Магда, и жила она в нашем доме. Я любил ее, и она любила меня, хотя ей и было этак лет под тридцать. Отдавалась она мне либо стоя, либо лежа. Если стоя, то это происходило на углу улиц Уландштрассе и Курфюрстендам, а лежа — в своей собственной постели, когда она оставалась одна в доме и я приходил к ней, но уже при закрытых дверях.
— Бедный юноша, — говорила она мне порой и при этом так прижимала меня к своей груди, что я с трудом хватал ртом воздух. А вообще-то она была очень доброй, за что ее все любили, в том числе и мой отец, когда он бывал дома.
— Отто Меслер, — как-то обратился ко мне в школе учитель, — кем ты, собственно, хочешь стать, когда вырастешь?
— Я пока еще не знаю, — ответил я.
— Ты же все знаешь, — заметил учитель.
— Но этого как раз я и не знаю, — упорствовал я.
— В таком случае у тебя, видимо, есть какое-то заветное желание, а?
— Да, конечно, — отвечал я, — больше всего мне хочется стать постоянным другом Магды.
— Пфу!.. — с отвращением воскликнул учитель. — Как ты смеешь такое говорить!
Из этих слов учителя я понял, что он сам был прекрасно осведомлен о том, какой женщиной была наша Магда.
— Наш сын знает слишком много, — сказала мама однажды отцу, когда он вернулся домой.
— Ну и что, это, по крайней мере, лучше, чем знать слишком мало, — не согласился с ней отец.
— Он научился всяческим гадостям! — пояснила мама.
— Однако не от меня, — парировал ее слова отец.
— Ты должен быть для него примером, — не отступалась от своего мама, — мальчику это необходимо.
— В этом ты совершенно права, — согласился на этот раз с ней отец. — Я сам займусь им и научу тому, что ему потребуется в жизни.
— Отто, — обратился однажды ко мне отец, — скоро ты заканчиваешь учение в школе, и тебе пора приобрести настоящую специальность.
— А могу я не быть тем, кем являешься ты, папа? — поинтересовался я.
— Этим тебе лучше не заниматься, — согласился со мной отец, — это дело не для тебя. Вот посмотри: твой дедушка был чиновником, и для Клейн-Цахнова этого было вполне достаточно. Я сам работаю в государственной полиции и тем самым преуспел в жизни. Кто-кто, а я-то прекрасно знаю, где можно урвать кусок пожирнее. Умные люди говорят, что сейчас самое верное — это хорошее ремесло. Это, может, и так. Но еще лучше, если сочетать хорошее ремесло с гешефтом — это будет уже такое соединение, на котором можно неплохо заработать. Это и есть настоящее дело для тебя!
Мастер Рамке, к которому я был определен в ученики, обращался к своим ученикам, а их у него было двое, со следующими словами:
— Своих клиентов мы должны рассматривать с двух точек зрения: с точки зрения их задов и их кошельков. Ибо мы в конечном счете не что иное, как монтеры. А наши клиенты останутся довольными только тогда, когда они смогут твердо сидеть на своих местах. Добиться этого — и есть наша цель. Следовательно, нам нужно обращать побольше внимания на их кошельки и их задницы. И заметьте себе, что обе эти вещи в большинстве случаев взаимосвязаны. А это уже психология. Только тот, кто может себе позволить много жрать, испытывает необходимость и много… Да, да!..
Слушая подобные разглагольствования мастера, мы согласно киваем головой, так как хорошо понимаем, что он продувная бестия и одновременно хитрый торгаш.
А когда я рассказал о мастере Рамке отцу, тот охарактеризовал его следующими словами:
— Как я вижу, этот старый пес отнюдь не лишен чувства юмора.
Моя следующая симпатия оказывается не столь опытной, как первая, что, как я от кого-то слышал, еще больше разжигает в партнере страсть. Когда мы с ней катались в парке на гигантских шагах, да еще по третьему разу подряд, когда земля под нами пролетала быстро-быстро, а разноцветные огни мерцали, то вспыхивая, то потухая, я как бы случайно, будто потеряв на миг равновесие, ухватился за ее грудь, которая оказалась на удивление пышной и крепкой.
Тут же я мысленно задал себе вопрос: «Интересно, она только притворяется или же на самом деле не хочет меня?»
Но в следующий момент она сама уже хватает меня, ее дрожащие руки ищут опору и вцепляются мне в ляжки.
После аттракциона я решил немного погулять с ней на свежем воздухе, так я ей, по крайней мере, объяснил, незаметно, но настойчиво увлекая ее в темноту. Она настолько понравилась мне, что я буквально озверел. Что со мной, собственно, случилось в первый раз в жизни. Однако стоило только мне коснуться ее, как она, как сумасшедшая, с силой оттолкнула меня от себя и ударила по лицу. Крикнув мне: «Ты свинья!» — убежала прочь. А я как парализованный стоял на одном месте и думал: «Да она, никак, ненормальная!»
— Послушай меня внимательно, Отто, — сказал мне как-то отец. — Ты тоже у меня не дурак, а это уже немало, однако ты еще не врос в жизнь, и потому я хочу кое-что рассказать тебе из своей практики. Прежде всего ты должен твердо усвоить, что у каждого человека хребет не самое прочное место и его можно сломать. Все будет зависеть от наличия времени. Для того чтобы поставить на колени сильного человека, к сожалению, требуется довольно много времени. Сегодня у меня на допросе был один, но он оказался настоящим слюнтяем: после первого часа его бросило в пот; после второго — он распустил слюни и заговорил, а после трех часов допроса он был похож на загнанного теленка. Допрашивать этого типа было страшно скучно, и я даже начал зевать. А спустя еще три часа он сказал мне все, что я от него хотел услышать. Завтра утром он подтвердит все, что мне нужно от него, под присягой. Более того, в тот момент он и сам будет верить собственным словам. В тот момент — да. Послезавтра он уже не будет в это верить, но будет уже поздно. Видишь ли, Отто, таковы люди. Все в них далеко не совершенно, даже их слабости.
Этот совет отца помог мне сэкономить несколько недель, когда я начал снова приставать к Магде.
Войдя в ее комнату, я положил на стол деньги и спросил:
— Этого будет достаточно?
— За что достаточно? — спросила она.
— За твою любовь.
— Ты маленький идиот! — возмутилась Магда. — Немедленно забери свои деньги обратно!
— Ты не хочешь взять деньги? — изумленно спросил я.
— О, ты форменный идиот, — повторила Магда, — кто тебе сказал, что я не хочу денег? Мне просто непонятно, почему ты собираешься заплатить мне за то, что можешь взять бесплатно? Не смотри на меня, как теленок, и лучше запри дверь на ключ.
Короче говоря, таким простым способом Крафт все выяснил, причем не спрашивая об этом, о том дебоше, который его фенрихи устроили в воскресенье в кабачке Ротунды. Более того, он узнал эти детали от различных лиц. Оказалось, что в дебоше не принимала участия совсем небольшая группа во главе с Хохбауэром, которая находилась, так сказать, в резерве и предусмотрительно выжидала развития дальнейшего хода драки, что особенно понравилось Крафту.
— Очень любопытная точка зрения, — заметил обер-лейтенант и тут же добавил: — Сейчас на некоторое время я покину вас. Оставляю за себя командира учебного отделения. А чтобы вы не скучали, сочините образец соболезнования, как один из видов переписки, по случаю кончины моей кузины. Она умерла позавчера. Все ясно?
Сначала фенрихи недоуменно переглядывались между собой, а потом захихикали: как-никак им предоставлялась возможность попробовать свои силы в довольно оригинальном виде письма. Однако подобные трюки никак не могли ошеломить фенрихов, единственное, что их беспокоило, был недостаток времени. Собственно говоря, сколько же минут оставалось в их распоряжении? Все зависело от того, куда уходит обер-лейтенант Крафт: то ли в туалет, то ли в свое убежище, в канцелярию, или, быть может, он намеревается даже спуститься в Вильдлинген, чтобы пропустить там стаканчик-другой винца.
Тем временем Крафт застегнул портупею и надел фуражку. Однако, прежде чем выйти из класса, он решил нанести слушателям коварный удар в спину. Дойдя уже до двери — командир учебного отделения громко подал команду «Смирно», и все фенрихи вскочили с мест, — он вдруг остановился и, повернувшись кругом, спокойно, четко произнес:
— Все вы пытались направить свои старания, чтобы совместно уладить это дело, приложив при этом больше усилий, Хохбауэр, чем вы приложили их во время драки, в которой вы лично даже не участвовали.
Этими словами обер-лейтенант еще раз заклеймил фенриха Хохбауэра, который словно прирос к своему месту, не смея что-либо возразить. Он предпочел осторожность. В тот момент большая часть фенрихов целиком и полностью симпатизировала обер-лейтенанту Крафту.
— Господа, — заговорил вдруг Эгон Вебер, чувствуя поддержку аудитории, — наша повозка по оси увязла в дерьме, и если кто ее и способен из него вытащить, так это наш обер-лейтенант!
— Однако как он собирается это сделать, для меня лично остается полной загадкой, — высказался Меслер. — Ведь он не волшебник.
Бемке, поэт по призванию, и на этот раз нашел подходящую цитату из «Фауста» и прочел ее вслух:
— «Благородный может всего достигнуть.
Он все понимает и все быстро схватывает».
— Я хотел бы поговорить с господином генералом, — сказал Крафт.
Обер-лейтенант Бирингер, адъютант Модерзона, поднял голову, оторвавшись от своей работы. Судя по его виду, он явно не одобрял неожиданное вторжение нежданного посетителя, да и сама интонация, с которой к нему обратился Крафт, ему тоже не понравилась. В этих святых покоях подобным образом не осмеливался вести себя ни один солдат и ни один офицер. Однако Бирингер не проронил по этому поводу ни единого слова, лишь бросил беглый взгляд в сторону Сибиллы.
— Господин генерал ждет вас, — дружеским тоном произнесла Сибилла.
— Ждет меня? — удивился Крафт.
Сибилла кивнула:
— Да, и уже около часа. Господин обер-лейтенант, можете смело заходить к генералу.
Крафт откашлялся, скрывая свое удивление от такого быстрого приема. Выпрямившись, одернул китель и, как всегда без стука, прошел в кабинет генерала.
— Ну-с? — спросил Модерзон, внимательно изучая обер-лейтенанта своими светлыми глазами. — Докладывайте.
— Должен доложить вам, господин генерал, о драке и дебоше в кабачке «Пегий пес», в котором принимало участие и подчиненное мне учебное отделение.
— Оставьте свои комментарии, — прервал его Модерзон, — и сразу же переходите к сути, господин обер-лейтенант.
— Господин генерал, — начал Крафт, — показания Ротунды основываются, безусловно, на фактах. Драка, как таковая, действительно имела место. Налицо употребление спиртных напитков, наличие женщин легкого поведения и прочее. Однако на следующий день после этого происшествия подчиненное мне учебное отделение попыталось уладить этот инцидент. Причем Ротунда был согласен все уладить миром, и потому инцидент можно было считать исчерпанным. Однако днем позже Ротунда вдруг ни с того ни с сего встал на дыбы, и, как мне кажется, исключительно из желания насолить мне.
— С чьей помощью, господин обер-лейтенант?
— С помощью капитана Катера, — твердо заявил Крафт.
— С какой целью? — поинтересовался генерал.
— По многим причинам, господин генерал.
— И по какой же причине в особенности, Крафт?
— Из-за одной женщины, господин генерал, — ответил Крафт, твердо уверовав в то, что в этой подкупающей откровенности и заключается его главный шанс, с помощью которого он может сухим выйти из этой скандальной истории. — Речь идет о фрейлейн Радемахер.
— Я кое-что слышал об этой даме, — сказал генерал, вставая. Выдержав внушительную паузу, продолжил: — Господин обер-лейтенант Крафт, прежде всего я приношу свои поздравления по случаю вашей помолвки. В то же время должен высказать вам свое неудовольствие, но отнюдь не по поводу драки, которая вполне могла иметь место, а потому, что вы не полностью уладили это дело. Я, знаете ли, как-то не привык исправлять упущения, допущенные подчиненными мне офицерами. Прошу вас сделать так, чтобы господин Ротунда незамедлительно навестил меня. И передайте моему адъютанту, чтобы он приказал капитану Катеру немедленно явиться ко мне. Вы же, господин обер-лейтенант, остаетесь пока в моем распоряжении. В данный момент у меня все.
Вскоре после этого разговора произошло событие, которое лица из окружения генерал-майора Модерзона, по обыкновению, называли избиением или же выволочкой.
Первым, кто предстал перед очами господина генерала, был капитан Катер.
— Господин капитан Катер, — начал генерал, буравя офицера глазами, — скажите, вы лично вмешивались в дело о драке в кабачке «Пегий пес»?
— Если господин генерал позволит, то я…
— Отвечайте: да или нет, Катер?
— Так точно, господин генерал, поскольку я думал…
— Что вы при этом думали, господин капитан, меня нисколько не интересует. Решающим является результат. А он, как явствует, нанес удар по авторитету нашей военной школы! Подготовьте дела к сдаче, я отстраняю вас от должности командира административно-хозяйственной роты. Я буду настаивать на вашем откомандировании. До получения приказа о новом назначении к вам будет прикомандирован офицер, без согласия которого вы не имеете права принимать какие бы то ни было решения и отдавать распоряжения. Говоря об офицере, я имею в виду капитана Федерса. Можете идти, господин капитан Катер.
Вторым визитером был Ротунда.
— Господин Ротунда, — начал генерал, когда хозяин кабачка «Пегий пес» вошел в его кабинет, — я прочел ваше послание и предпринял необходимые меры. Однако, читая его, я невольно задавал себе вопрос: намерены ли вы и впредь настаивать на написанном вами или же вы склонны рассматривать эту писанину как некое недоразумение с вашей стороны?
— Господин генерал, — с откровенным простодушием ответил Ротунда, — это мое законное право.
— Никто его у вас не оспаривает, господин Ротунда. Меня, собственно, беспокоит лишь одно особое обстоятельство.
— Какое же именно, господин генерал?
— Господин Ротунда, — с ударением произнес генерал, — если то, о чем вы написали в своей бумаге, подтвердится, я буду вынужден назначить специальное расследование, в результате которого, по-видимому, последует дисциплинарное наказание виновных фенрихов.
— Право, господин генерал, должно оставаться правом.
— Разумеется, господин Ротунда, и я готов объяснить вам, к каким последствиям это приведет. Представим себе, господин Ротунда, что ваши показания опираются на неопровержимые факты; в этом случае должно произойти следующее: я немедленно запрещаю всем солдатам посещать ваше заведение. Этот запрет будет отдан в форме приказа. Далее я должен буду войти в ходатайство к бургомистру и в ландрат с просьбой вообще закрыть ваш кабачок…
— Но, — дрожащим голосом прервал Ротунда генерала, — этого не должно произойти…
— Это и не произойдет, — продолжал Модерзон, — если вы признаете свою жалобу недоразумением и заберете ее обратно.
В этот момент перед мысленным взором Ротунды промелькнули самые страшные видения: он, казалось, уже видел входные двери своего кабачка и перед ними — грозного часового. А в местной газете «Вильдлингер беобахтер» короткое объявление примерно такого содержания: «Немцы не посещают кабачок Ротунды!» При одной только мысли об этом хозяину «Пегого пса» сразу стало не по себе. А взбудораженная фантазия уже рисовала ему более страшные картины: он вдруг объявляется врагом народа, общественность требует разгрома его заведения, владеть которым он якобы не имеет никакого права, эта же общественность требует вылить все его вина в корыта свинарника, так как он-де оказался чуждым элементом для такого великого времени, которое переживает Германия, а сам он вообще должен быть вычеркнут из памяти!
Однако больше всех этих страхов Ротунду занимала мысль, которая вдруг пришла ему в голову и засела в ней как якорь спасения. Что же он, собственно, пообещал бургомистру, крайслейтеру и господину ландрату?
А обещал он им только пойти к господину генералу и ознакомить его со своим заявлением. И ничего другого! Ни о чем другом не было и речи. Но ведь они отнюдь не спорили и даже ничего не говорили о том, что это будет за заявление.
Вспомнив об этом, Ротунда с явным облегчением поспешил заявить:
— Это было явное недоразумение, господин генерал. Я забираю свое заявление обратно.
Третьим лицом, принятым генералом, был обер-лейтенант Крафт.
— Господин обер-лейтенант, — начал генерал с некоторым сожалением в голосе, — вы меня разочаровали.
— Я очень сожалею об этом, господин генерал, — признался Крафт.
— Я тоже, — сказал Модерзон. — Я вас как-то уже предостерегал относительно того, чтобы вы случайно не оказались замешанным в какой-нибудь сомнительной авантюре и чтобы мне не пришлось снова поднимать ваш авторитет. К тому же я настоятельно просил вас сконцентрировать все свои усилия на одном-единственном деле, которое я считаю самым важным. Почему вы этого не сделали?
— В какой-то степени все это взаимосвязано, господин генерал, — робко попытался оправдаться Крафт.
— Эта драка и эта ваша помолвка, не так ли? Враждебное отношение к капитану Катеру и ваши постоянные пререкания с начальником вашего курса? Все это, по вашему мнению, может иметь хоть какое-то отношение к лейтенанту Баркову, вернее говоря, к человеку, который подорвал его на мине?
— Господин генерал, — начал Крафт, решив сделать свой последний отважный прыжок, — я ни на одну минуту не забывал о порученном мне вами деле.
— И как далеко вы в нем преуспели, Крафт?
— Я мог бы, господин генерал, даже назвать вам фамилию одного фенриха, но для этого мне необходимы последние доказательства. И все же я могу заявить вам о том, что я близок к завершению своего расследования.
При этих словах генерал-майор Модерзон на несколько шагов отступил от Крафта, словно желая лучше рассмотреть его с этого расстояния. Глаза генерала, а они стали теперь холодными и серыми, словно загрязненный снег, буквально впились в лицо обер-лейтенанта.
— Хорошо, — проговорил он после небольшой паузы уже более мягко. — В вашем распоряжении, Крафт, имеется еще несколько дней. Но уж тогда я желаю видеть результаты, какими бы они ни были! И потрудитесь не влипнуть еще раз в какую-нибудь некрасивую историю! В противном случае вы можете уже не рассчитывать на мою помощь. Я вас предупредил. А теперь, пожалуйста, оставьте меня одного!
ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА № VIII
БИОГРАФИЯ ФЕНРИХА ОТТО МЕСЛЕРА, ИЛИ БЕЗЗАБОТНЫЕ РАДОСТИ
«Зовут меня Отто Меслер. Родился я 1 мая 1922 года в городе Клейн-Цахнов, район Лукенвальде. Мой отец, которого, как и меня, звали Отто, работал в то время на железной дороге. Моя мать — Эмма, девичья фамилия Крессенфус. Сначала вся наша семья проживала в Клейн-Цахнове, где я начал учиться в фольксшуле».
Коня, который стоял в нашей конюшне, звали не как-нибудь, а Вильгельмом, а точнее, Вильгельмом Третьим, так как это была третья по счету лошадь с таким именем и принадлежала она моему дедушке, который был по профессии жандармом и всегда отличался верноподданническим духом по отношению к кайзеру. Мой дедушка по линии матери, Крессенфус, у нас в селе в отсутствие помещика фон Кайбеля являлся своеобразным маленьким королем, а сам Кайбель, как известно, большую часть времени жил в Берлине, где занимался политикой. Вот и получилось так, что мой дед, служивший в жандармерии, поступал как ему заблагорассудится и командовал не только всем селом, но и своей дочерью, то есть моей матерью, да и моим отцом, который за глаза ругал его.
— Этот солдафон, — говорил он матери, — постоянно действует мне на нервы.
— Он хороший человек, — не соглашалась с ним мать, — к тому же мы с тобой живем в его доме. Сначала тебе нужно побольше получать, а уж потом критиковать.
Мой дед, жандарм Крессенфус, умел делать все на свете: ездить верхом на лошади, пахать землю и сеять, косить и командовать людьми в строю. Когда дед, находясь в кухне, запевал какую-нибудь песню, голос его был хорошо слышен в гостинице с кабачком. Когда же он поет, сидя в кабачке, его слышит все село. Зайдя в кабачок, он приказывает принести ему самую большую молочную кружку, предварительно наполнив ее до краев пивом. Выпив ее до дна, он встает, широко расставив ноги, причем лицо его постепенно становится помидорно-красного цвета и все блестит. Когда он пьет пиво, оно льется у него из уголков рта и затекает за воротник.
Наблюдая эту картину, сельский учитель, очень неуживчивый по характеру человек, обычно говорил деду:
— Это ваш здоровый желудок протестует против алкоголя.
На что дед, жандарм Крессенфус, отвечал коротко и грубо:
— Канделябр ты несчастный!
— Это село мне до чертиков надоело, — говорил мой отец. — Я должен уехать отсюда, иначе я здесь задохнусь.
— На железной дороге ты наверняка в люди не выбьешься, — уговаривала отца моя мать. — Служащим тебе там ни за что не стать.
— Я им и не стану, так как вовсе не хочу этого! — защищался отец. — Пойми же ты, наконец, я еще молод и должен найти свой путь. Махну-ка я в Берлин!
— А что будет со мной и Отто? — поинтересовалась мать.
— Вы приедете ко мне, — говорил отец, а затем тут же добавлял: — Если мне там улыбнется счастье.
Играет духовой оркестр, развеваются знамена, а местные ополченцы маршируют мимо помещика фон Кайбеля, который, натянув на себя мундир офицера-резервиста, принимает этот «парад», приложив руку к каске. Один из моих дядей марширует в первом ряду этого «воинства», другой дядя — в четвертом ряду, а третий — в восьмом. Я же пою в школьном хоре, и притом первым голосом. Мама при виде «воинства» энергично машет платочком своему дяде. А в это же самое время мой дед Крессенфус становится жандармом до мозга костей, оберегая порядок и спокойствие. Однако когда помещик фон Кайбель, выступая с речью, начинает говорить о значении Германии, о позорном для нее мире, заключенном в Версале, и об ударе в спину кинжалом, нанесенном любимому фатерланду, дед украдкой смахивает с ресниц слезы, так как по своим убеждениям он считает себя левым. И я подаю ему носовой платок.
Мой дядя, марширующий в четвертом ряду, особенно хороший человек. С тех пор как отец уехал в Берлин, где он тоже занялся политикой, дядя иногда заботился о моей маме. Ко мне он всегда очень добр и хорошо знает, какой шоколад я люблю больше всего. Схватив меня за волосы, он по-дружески трепал их и смеялся, а смеялся он точно так же, как и мама. А еще он смеялся тогда, когда время от времени оставался вдвоем с мамой в соседней комнате. Правда, гораздо чаще оттуда доносилось его посапывание.
— Порядок — вот кто мой родной дед, — любил говорить мой дедушка, жандарм Крессенфус. — Нам необходим порядок. — После этих слов он по обыкновению выпивал свое пиво и задумчиво озирался вокруг. — Ты моя дочь, — обращался он к моей маме, — и потому должна точно знать, что такое настоящий порядок. — После чего он снова выпивал кружку пива. — А ты, — говорил дед мне, — мой внук, и настанет время, когда и ты поймешь, что такое настоящий порядок.
— А я и сейчас знаю, что такое порядок и что такое непорядок, — отвечал я деду, который ласково улыбался на это и совал мне под нос свою кружку с пивом, чтобы я отпил из нее несколько глотков.
Вдруг, совершенно неожиданно, домой вернулся мой отец. Дела у него, видимо, идут совсем неплохо, так как на нем хороший костюм, да и по голосу это тоже чувствуется.
— Я своего добился, — говорит он, — и нахожусь на правильном пути. Наступают новые времена, которые я своевременно почувствовал. Я теперь служу в тайной полиции. Вы удивлены, не так ли?
Но по-настоящему это известие удивило моего деда, который от изумления открыл рот и довольно долго не закрывал его.
— А там хорошо платят? — поинтересовалась мама.
— Прекрасно! — воскликнул отец.
«Летом 1933 года наша семья переезжает в Берлин, по месту службы отца. Жили мы там в Шарлоттенбурге на Уландштрассе. В 1936 году я окончил школу, после чего меня отдали в ученики на фирму Рамке».
Жизнь в Берлине мало чем отличалась от нашей жизни в Клейн-Цахнове, с той лишь разницей, что тут гораздо больше людей. Однако других отличий, по сути дела, не было. Так, вместо двух кабачков с их хозяевами здесь их было двести, а быть может, даже целых две тысячи. Однако пьяные везде одинаковы: и в селе и в городе. И если в селе насчитывалось четыре или пять лодырей, двое шулеров, семеро развратников, один вор, один совратитель детей, шесть нечестных торговцев, подмешивавших разный суррогат в продукты, двое заядлых пьяниц — то в городе тоже имелись такие лица, только в сотни и сотни раз большем количестве. Улицы в городе такие же прямые, как борозды на полях, а автомобили стоят, подобно лошадкам, на своих стоянках, и даже пиво в пивных течет точно из таких же кранов, как и в селе. И кругом, куда ни посмотри, флаги со свастикой. Нашлись и в Берлине дяди, которые заботились о маме, когда отец бывал в отъезде. Короче говоря, все было как и в Клейн-Цахнове, только в больших, значительно больших размерах.
Ее звали Магда, и жила она в нашем доме. Я любил ее, и она любила меня, хотя ей и было этак лет под тридцать. Отдавалась она мне либо стоя, либо лежа. Если стоя, то это происходило на углу улиц Уландштрассе и Курфюрстендам, а лежа — в своей собственной постели, когда она оставалась одна в доме и я приходил к ней, но уже при закрытых дверях.
— Бедный юноша, — говорила она мне порой и при этом так прижимала меня к своей груди, что я с трудом хватал ртом воздух. А вообще-то она была очень доброй, за что ее все любили, в том числе и мой отец, когда он бывал дома.
— Отто Меслер, — как-то обратился ко мне в школе учитель, — кем ты, собственно, хочешь стать, когда вырастешь?
— Я пока еще не знаю, — ответил я.
— Ты же все знаешь, — заметил учитель.
— Но этого как раз я и не знаю, — упорствовал я.
— В таком случае у тебя, видимо, есть какое-то заветное желание, а?
— Да, конечно, — отвечал я, — больше всего мне хочется стать постоянным другом Магды.
— Пфу!.. — с отвращением воскликнул учитель. — Как ты смеешь такое говорить!
Из этих слов учителя я понял, что он сам был прекрасно осведомлен о том, какой женщиной была наша Магда.
— Наш сын знает слишком много, — сказала мама однажды отцу, когда он вернулся домой.
— Ну и что, это, по крайней мере, лучше, чем знать слишком мало, — не согласился с ней отец.
— Он научился всяческим гадостям! — пояснила мама.
— Однако не от меня, — парировал ее слова отец.
— Ты должен быть для него примером, — не отступалась от своего мама, — мальчику это необходимо.
— В этом ты совершенно права, — согласился на этот раз с ней отец. — Я сам займусь им и научу тому, что ему потребуется в жизни.
— Отто, — обратился однажды ко мне отец, — скоро ты заканчиваешь учение в школе, и тебе пора приобрести настоящую специальность.
— А могу я не быть тем, кем являешься ты, папа? — поинтересовался я.
— Этим тебе лучше не заниматься, — согласился со мной отец, — это дело не для тебя. Вот посмотри: твой дедушка был чиновником, и для Клейн-Цахнова этого было вполне достаточно. Я сам работаю в государственной полиции и тем самым преуспел в жизни. Кто-кто, а я-то прекрасно знаю, где можно урвать кусок пожирнее. Умные люди говорят, что сейчас самое верное — это хорошее ремесло. Это, может, и так. Но еще лучше, если сочетать хорошее ремесло с гешефтом — это будет уже такое соединение, на котором можно неплохо заработать. Это и есть настоящее дело для тебя!
Мастер Рамке, к которому я был определен в ученики, обращался к своим ученикам, а их у него было двое, со следующими словами:
— Своих клиентов мы должны рассматривать с двух точек зрения: с точки зрения их задов и их кошельков. Ибо мы в конечном счете не что иное, как монтеры. А наши клиенты останутся довольными только тогда, когда они смогут твердо сидеть на своих местах. Добиться этого — и есть наша цель. Следовательно, нам нужно обращать побольше внимания на их кошельки и их задницы. И заметьте себе, что обе эти вещи в большинстве случаев взаимосвязаны. А это уже психология. Только тот, кто может себе позволить много жрать, испытывает необходимость и много… Да, да!..
Слушая подобные разглагольствования мастера, мы согласно киваем головой, так как хорошо понимаем, что он продувная бестия и одновременно хитрый торгаш.
А когда я рассказал о мастере Рамке отцу, тот охарактеризовал его следующими словами:
— Как я вижу, этот старый пес отнюдь не лишен чувства юмора.
Моя следующая симпатия оказывается не столь опытной, как первая, что, как я от кого-то слышал, еще больше разжигает в партнере страсть. Когда мы с ней катались в парке на гигантских шагах, да еще по третьему разу подряд, когда земля под нами пролетала быстро-быстро, а разноцветные огни мерцали, то вспыхивая, то потухая, я как бы случайно, будто потеряв на миг равновесие, ухватился за ее грудь, которая оказалась на удивление пышной и крепкой.
Тут же я мысленно задал себе вопрос: «Интересно, она только притворяется или же на самом деле не хочет меня?»
Но в следующий момент она сама уже хватает меня, ее дрожащие руки ищут опору и вцепляются мне в ляжки.
После аттракциона я решил немного погулять с ней на свежем воздухе, так я ей, по крайней мере, объяснил, незаметно, но настойчиво увлекая ее в темноту. Она настолько понравилась мне, что я буквально озверел. Что со мной, собственно, случилось в первый раз в жизни. Однако стоило только мне коснуться ее, как она, как сумасшедшая, с силой оттолкнула меня от себя и ударила по лицу. Крикнув мне: «Ты свинья!» — убежала прочь. А я как парализованный стоял на одном месте и думал: «Да она, никак, ненормальная!»
— Послушай меня внимательно, Отто, — сказал мне как-то отец. — Ты тоже у меня не дурак, а это уже немало, однако ты еще не врос в жизнь, и потому я хочу кое-что рассказать тебе из своей практики. Прежде всего ты должен твердо усвоить, что у каждого человека хребет не самое прочное место и его можно сломать. Все будет зависеть от наличия времени. Для того чтобы поставить на колени сильного человека, к сожалению, требуется довольно много времени. Сегодня у меня на допросе был один, но он оказался настоящим слюнтяем: после первого часа его бросило в пот; после второго — он распустил слюни и заговорил, а после трех часов допроса он был похож на загнанного теленка. Допрашивать этого типа было страшно скучно, и я даже начал зевать. А спустя еще три часа он сказал мне все, что я от него хотел услышать. Завтра утром он подтвердит все, что мне нужно от него, под присягой. Более того, в тот момент он и сам будет верить собственным словам. В тот момент — да. Послезавтра он уже не будет в это верить, но будет уже поздно. Видишь ли, Отто, таковы люди. Все в них далеко не совершенно, даже их слабости.
Этот совет отца помог мне сэкономить несколько недель, когда я начал снова приставать к Магде.
Войдя в ее комнату, я положил на стол деньги и спросил:
— Этого будет достаточно?
— За что достаточно? — спросила она.
— За твою любовь.
— Ты маленький идиот! — возмутилась Магда. — Немедленно забери свои деньги обратно!
— Ты не хочешь взять деньги? — изумленно спросил я.
— О, ты форменный идиот, — повторила Магда, — кто тебе сказал, что я не хочу денег? Мне просто непонятно, почему ты собираешься заплатить мне за то, что можешь взять бесплатно? Не смотри на меня, как теленок, и лучше запри дверь на ключ.