Страница:
Как только утихли последние слова песни, так растрогавшей всех, Крамер снова решил взять бразды правления в свои руки.
— Господин обер-лейтенант, разрешите предоставить вам слово.
— Ваше здоровье! — ответил Крафт.
Сказав это, он, чтобы отрезать все пути к многословию, поднял бокал и, кивнув фенрихам, которые даже не успели опомниться, выпил его до дна. Всех это несколько насторожило, но зато и заметно оживило.
— А теперь можно курить и разговаривать, — проговорил Крамер, обращаясь к фенрихам.
Все сразу же заговорили, довольно оживленно, но все же не чересчур громко. Причем разговор их был совершенно безобидным, ни одно слово не могло покоробить слуха офицеров.
Время от времени они что-нибудь пели, поскольку пение являлось лучшим способом избежать какого-нибудь упущения, да и сами песни, которые они пели, были лишены каких бы то ни было грубых сексуальных выражений и не носили ни малейшего намека на политику. Именно поэтому у всех было хорошее настроение.
Однако, как бы там ни было, в душе все очень обрадовались, когда капитан Федерс и обер-лейтенант Крафт начали прощаться с ними.
— Если вы еще раз пожелаете разгромить какой-нибудь кабачок, — с усмешкой проговорил капитан Федерс, — то сначала подумайте о том, к каким последствиям это может привести. Подумайте и о том, кто же из вас будет выступать в роли козлов отпущения, так как позже, когда вы предстанете перед полицией, вам уже должна быть ясна общая картина положения. Самым верным способом искупления вины пока все еще является война. С ее помощью можно урегулировать все на свете. Гораздо легче, прикрываясь именем справедливости, мира или свободы, сжечь дотла какую-нибудь деревню или же стереть с лица земли город, чем разбить от избытка чувств винную бутылку.
Перед своим уходом из кабачка обер-лейтенант Крафт сказал своим питомцам:
— Ровно в полночь, друзья, все вы до одного должны быть в казарме, и безо всяких песен, без потасовок и без шума. А теперь желаю вам хорошо повеселиться!
— Ну а теперь начинается самая приятная часть вечера! — воскликнул Крамер.
Откровенно говоря, такого признания он смело мог и не делать, так как, стоило только офицерам удалиться из кабачка, от степенного поведения фенрихов, а при них они вели себя как подобает в казино, не осталось и следа. Сразу же поднялся страшный шум. Бокалы с вином опустошались с неимоверной быстротой. Прошло всего лишь несколько минут, как первый оратор уже встал ногами на стул.
— Камераден! — закричал он. — Наконец-то мы остались одни! Так поднимем же выше наши бокалы!
— Камераден, — обеспокоенно проговорил Крамер, — только пусть все будет мирно и прилично!
Очень скоро выяснилось, что же именно понимали фенрихи под словом «приличие». Некоторые из них заорали, требуя, чтобы хозяин обеспечил их новой порцией алкогольных напитков, делая ему при этом кое-какие недвусмысленные намеки. Ротунда сразу же все понял и был готов охотнее лить вино, чем быть еще раз свидетелем того, как в его заведении проливается кровь. Однако в первую очередь он ни при каких обстоятельствах не хотел еще раз иметь дело с бургомистром и не собирался еще раз стоять перед генералом. Взглянув бегло на часы, он несколько успокоился, так как до полуночи оставалось немногим более часа. Короче говоря, сколько бы они за оставшееся время ни пили, до опасного состояния опьянения им уже все равно не дойти.
— У меня каждый веселится как может, — пообещал фенрихам Ротунда. — Не думайте, что я могу испортить вам настроение.
— Долой длинные вступления! — дико заорали фенрихи.
Хозяина кабачка как ветром сдуло. Спустя три минуты на столе появился здоровенный кувшин вина, встреченный фенрихами возбужденно-радостным ревом.
Крамер еще раз попытался было направить дружескую попойку в нужное русло, скомандовав казарменным голосом:
— Камераден, песню!
— Поем «В Гамбурге, где я бывал»! — воскликнул Меслер. И не успел Крамер возразить, как все отделение уже затянуло предложенную Меслером песенку.
Крамер, разочарованный, уселся на место, понимая, что хотя он и отвлек фенрихов от выпивки, но все же допустил при этом досадную ошибку. Предлагая спеть песню, он должен был заранее подумать над тем, что же именно нужно спеть. Пусть уж теперь орут эту песню, лишь бы только не переходили границ дозволенного и не превращались в свиней. Пение этого гимна легкомысленных девиц еще можно было в какой-то степени простить солдатам, так считал в душе Крамер, но отнюдь не кандидатам в офицеры, за поведение которых он нес полную ответственность.
Однако, дабы не нарушать единства общества, Крамер сам подпевал фенрихам. Но когда певцы стали приближаться к тому месту в песне, где речь шла о талере, полученном девушкой за ее работу в подворотне, голос Крамера в общем хоре стал почти неслышен. А когда хозяин кабачка предусмотрительно закрыл дверь в помещение, где сидели фенрихи, чтобы их пьяное пение не обременяло слух немногих посетителей «Пегого пса», сидевших в соседнем зале, командир учебного отделения воспринял собственную ошибку как досадный просчет, который привел его в ярость.
— Ты не должен был позволять петь такую песню! — набросился на него Хохбауэр.
— Какое тебе до этого дело, дерьмо ты этакое! — заорал Крамер на Хохбауэра, потеряв самообладание, а потеряв его, он уже не мог сдержаться от охватившего его гнева, который так и выплескивался через край.
— Но все-таки как-то можно было направить их, — обиженно заметил Хохбауэр.
— Если можешь, сделай это сам, — посоветовал ему вконец осоловевший Крамер. — Я давно заподозрил, что ты метишь на мое место, никак тебе не терпится стать командиром учебного отделения.
Хохбауэр смущенно замолчал. В душе он, разумеется, мечтал об этом, однако никому никогда не говорил этого. А Крамер за последнее время начал спотыкаться на каждом шагу. Хохбауэр понимал, что было бы неплохо, если бы командиром их учебного отделения был назначен новый человек, однако этого никак не могло произойти без согласия офицера-воспитателя. Вот где была собака зарыта.
Тем временем песня подошла к концу. Крамер и Хохбауэр сделали вид, что они тоже добросовестно поют, а сами тайком настороженно наблюдали друг за другом. Каждый из них ожидал, что другой попросит у него извинения, однако ни тот ни другой не собирались этого делать.
В конце концов, Хохбауэр, как более умный и хитрый, решил сдаться. Мысленно он решил, что ему ни к чему в лице Крамера приобретать себе еще одного врага, которых у него и без того хватало. В глазах Хохбауэра Крамер был ни больше ни меньше как безмозглый осел, безвольная марионетка, если быть более точным.
Однако сразу Хохбауэр не сообразил, что ему было бы выгодно перетащить командира учебного отделения на свою сторону, чему в какой-то степени помешали шум и гвалт, начавшиеся на конце стола, где поднялся горлопан Меслер и что было силы заорал:
— Я требую, чтобы наш дорогой камерад Бемке прочел нам вслух свое собственное стихотворение, и если можно, то о любви!
Бемке начал ломаться, желая, чтобы его побольше попросили. Его начали просить настойчиво, но грубо, что Бемке, однако, тоже принял за комплимент, как, собственно, и было на самом деле. В конце концов, еще немного поломавшись, Бемке заявил, что он охотно прочтет свой последний опус, в котором, к сожалению, ничего не говорится о любви. При себе же у него, по чистой случайности, только стихи, в которых говорится о войне и о природе.
— Отклоняется! — заорал Меслер, выразитель группы дебоширов. — Твои стихи о войне не интересуют ни одну собаку. Нас интересуют только стихи о любви!
— Но в настоящий момент, — пытался защищаться Бемке, — у меня таких стихов нет!
— Тогда какой же ты поэт! — заорал Меслер ко всеобщему удовольствию. — Ведь ты же пишешь стихи! Тогда удались в укромное место и немедленно напиши! Тебе никто не станет мешать, я тебе это гарантирую. А мы все встанем, так сказать, в почетный караул, чтобы оберегать твой покой, а ответственность за это будет нести, ну, например, Хохбауэр.
— А может, мы лучше споем песню? — предложил Хохбауэр. — Ну, например, «По ту сторону долины»! Что ты думаешь по этому поводу, Крамер?
Однако Крамер по данному поводу ничего не думал.
Неожиданно с места, словно тигр, который готовится наброситься на слона, вскочил Меслер. Можно было подумать, что он только и ждал, когда на его пути возникнет препятствие, да не какое-нибудь, а в лице Хохбауэра.
— А ты можешь что-нибудь возразить против этой темы? — заорал он.
Этот далеко не безвредный вопрос был задан во всеуслышание. Фенрихи прислушались. Они не только начали подталкивать друг друга локтями, но даже прекратили свои разговоры. Одних разбирало любопытство, другие же еще немного поговорили и замолчали. Скоро все они уселись на свои места. Они надеялись быть очевидцами любопытного зрелища, наблюдать за которым они намеревались, так сказать, из своих «лож», откуда они лучше всего могли видеть и Меслера и Хохбауэра, на лицах которых появилось выражение, какое обычно бывает у гладиаторов перед самым боем.
— Так что же ты все-таки имеешь против любви? — не сдавался Меслер. Задал он этот вопрос тоном, каким во время религиозных войн противники задавали друг другу вопросы о том, почему противная сторона не исповедует настоящей веры. Меслер, во всяком случае, вел себя так, как будто он начинал ссору ради лучшей половины человечества.
Хохбауэр обернулся к Крамеру и спросил:
— Мне что, не обращать на это внимания?
— А разве он не может задать тебе вопрос? — ответил вопросом на вопрос Крамер, став тем самым как бы на нейтральную позицию, чего от него всегда требовал Крафт. Кроме того, он этим показал, что человек, собирающийся занять его должность, никак не может рассчитывать на его благосклонность.
— Ну так что же? — настаивал Меслер. — Выходит, что ты выступаешь против любви, да? Уж не хочешь ли ты сказать, что охотнее всего ты бы послушал стишок о твоем капитане Ратсхельме, а? В конечном счете ты еще, чего доброго, начнешь верить, что любовь и капитан Ратсхельм — понятия равнозначные?
Фенрихи с настороженными лицами переводили взгляд с одного противника на другого, чувствуя, что на этот раз словесная дуэль доведена до крайности. Большая часть фенрихов, возглавляемая Редницем и Вебером, примкнула к Меслеру. Другая же группа, хотя и не столь многочисленная, но отнюдь не менее сильная, симпатизировала Хохбауэру. Третья группа, возглавляемая самим Крамером, сначала вела себя подчеркнуто нейтрально. И лишь Бемке, поэт, почувствовал себя несчастным и клял свою судьбу, так как он был уже готов призвать на помощь музу. Однако вся эта орава невежд как ни в чем не бывало снова загорланила марш.
Однако фенрих Хохбауэр почти единственный сумел с предельной ясностью разобраться в создавшейся ситуации. За последнее время он понял, что те незабвенные времена, когда он мог безбоязненно бить Меслера по морде, уже прошли. Он понимал, что часть фенрихов отделения, воспитанная Крафтом, настроена против него, однако до сих пор он не предполагал, что их число столь велико. О драке в данный момент нечего было и мечтать, так как ее итог, более чем очевидно, был бы не в его пользу.
Исходя изо всех этих причин, Хохбауэр посчитал целесообразным предпринять для начала умный и хитрый с тактической точки зрения отход. Он заставил себя улыбнуться, что, по-видимому, удалось ему, а затем сказал:
— Почему я должен с тобой спорить, Меслер? Я не совсем понимаю, чего ты хочешь. Твои намеки меня нисколько не трогают, я совершенно спокоен.
Меслеру понадобилось несколько секунд, чтобы перенести столь неожиданный удар. Какое-то мгновение он выглядел так, как может выглядеть человек, который взял разгон для того, чтобы преодолеть препятствие, которого на самом деле вовсе не существовало. Он невольно завертел своей крупной головой, как конь, опустивший морду в ясли, в которые был насыпан не овес, а черт знает что.
— Я случайно не ослышался? — спросил Меслер, готовый каждую секунду снова ринуться в бой. — Ты отказываешься от симпатии, которую так питал к своему капитану?
— Какая чепуха! — воскликнул Хохбауэр и даже рассмеялся, стараясь продемонстрировать полное самообладание. Блестяще парировав удар противника, он перешел в наступление, используя при этом малейшую его оплошность. Не без смелости он начал объяснять: — Я полностью нормален, если ты хочешь знать. Нормален в такой же степени, как и все здесь собравшиеся, нормален в такой же степени, как и ты сам, Меслер.
— Что ты говоришь? — воскликнул ошеломленный Меслер и оглянулся, ища себе поддержку.
Между тем группа фенрихов, придерживавшихся нейтралитета, все увеличивалась.
— А ну-ка повтори это еще раз! — возбужденно выкрикнул Меслер.
— Я даже могу изложить тебе свою точку зрения письменно, — пояснил Хохбауэр. — Я не являюсь поклонником и обожателем легкомысленных девиц, которых при любых обстоятельствах и почти на каждом шагу можно иметь дюжинами. Для меня они слишком примитивны. Я предпочитаю дам, и притом дам из высоких кругов.
— Да что ты говоришь! — еще раз воскликнул Меслер, которому в данный момент пришло на ум только это выражение.
С каждой секундой Хохбауэр все больше и больше упивался чувством собственного превосходства. Симпатизирующие Хохбауэру фенрихи с изумлением смотрели на своего кумира. А некоторые из нейтралов, возглавляемые Крамером, не заставили себя ждать и согласно закивали головами. Это придало Хохбауэру еще больше сил. С едва скрываемой иронией он посмотрел вокруг и после небольшой паузы продолжал:
— Я могу рассказать вам о таких вещах, что у вас от удивления глаза на лоб полезут. И отнюдь не о маленьких грязных похождениях, которые, как правило, совершаются в спешке. А нечто совсем другое! О таких вещах, о которых не могут мечтать даже такие люди, что так любят хвастаться своими похождениями.
С этими словами Хохбауэр извлек из кармана кителя тонкий батистовый платочек голубенького цвета, извлек к всеобщему огромному удивлению. Небрежно помахав им перед собственным лицом, он на какое-то мгновение понюхал платочек, изобразив на физиономии удовольствие.
От изумления, которое их охватило, фенрихи широко раскрыли и рты и глаза. А Редниц во время этого маленького представления буквально не отводил глаз от платочка. Спустя, однако, минуту Хохбауэр довольно элегантным движением спрятал ажурный платочек в карман своего кителя.
— На эту тряпочку я охотно посмотрел бы еще разок, — шепнул Редниц, обращаясь к своему другу Меслеру.
Но Меслер не слушал его, поскольку был занят тем, чтобы придумать еще что-либо, с чем снова можно было бы предпринять атаку на Хохбауэра. И ему казалось, что он уже нашел такую зацепку.
— Так вот оно что! — возбужденно выкрикнул он. — Выходит, если верить твоим словам, ты принадлежишь к числу таких кавалеров, которые наслаждаются радостями жизни, но помалкивают об этом. Только об этом ты можешь рассказывать своей бабушке или своему капитану Ратсхельму, а не нам. Подобные сказки может придумать каждый.
— Так дальше продолжаться не может! — с поэтическим восторгом взорвался Бемке. — Имя дамы всегда должно оставаться в тайне! На него наложено табу!
— Чепуха! — вмешался в спор Эгон Вебер. — О каких дамах может здесь идти разговор?! Суть дела от этого нисколько не меняется.
— Уж не хочешь ли ты собирать их адреса! — выкрикнул Амфортас, готовый вступить в спор.
— Какие там еще адреса! — недовольно пробормотал Эгон Вебер. — Для меня лично достаточно и того, что она носит юбку. Что же касается наших маленьких легкомысленных девушек, то я не позволю здесь их и себя оскорблять! Тем более я не намерен выслушивать оскорбления от того, кто считает себя галантным кавалером, а всех нас скоморохами! Ну, кто осмелится сказать, что я скоморох? Если такой найдется здесь, я его тут же изобью, а потом сам же потащу к нашему генералу, которого, как все вы хорошо знаете, как и меня, зовут Эгоном. Запомните это!
— Камераден! — успокаивающим тоном гаркнул Крамер. — Камераден, так же нельзя!
Да фенрихи и сами уже поняли, что дальше так вести себя невозможно. Всех их несколько смутили громогласные тирады Эгона Вебера. Возникла необходимость внести известную ясность. Столь интересующая всех фенрихов тема не должна была увязнуть в песке.
— Могу я по этому поводу кое-что сказать? — спросил деликатно Редниц.
— Нет! — моментально закричал Хохбауэр. — Ты не можешь!
— Пусть говорит, — произнес нейтральный Крамер. — Вдруг ему в голову пришла хорошая идея?
— Я считаю, — начал объяснять Редниц коллегам, внимание которых сейчас было направлено на него, — это дело довольно простым. Наш друг Меслер обвинил камерада Хохбауэра в том, что тот якобы способен к проявлению ненормальных чувств. Вот и я сейчас, со своей стороны, полагаю, что это слишком тяжкое обвинение, которое мы не можем позволить нашему Меслеру ни при каких условиях.
— Ну наконец-то! — выпалил Амфортас. — Это первое разумное слово по данному делу. — Он хотел еще что-то добавить, но Хохбауэр жестом заставил его замолчать.
— Ну продолжай же! — подстрекающе воскликнул Крамер.
— Как я уже сказал, — продолжал Редниц прерванную мысль, — мы никак не можем терпеть подобных обвинений. А сейчас подошло время доказать обратное!
— Как ты себе это представляешь? — спросил его Крамер.
— Нет ничего более легкого, — охотно откликнулся Редниц. — Хохбауэр должен предоставить нам убедительные доказательства своей правоты, надеюсь, что сделать ему это будет совсем нетрудно. Пусть он убедит нас в том, что он имеет успех у дам, и только!
— Как вы можете такое говорить! — возмутился Хохбауэр. — Я не стану мараться с потаскушкой. Для этого я слишком жалею себя.
— Если все твое беспокойство заключается только в этом, — произнес опытный в подобных делах Эгон Вебер, — то тебе легко помочь. В этом красивом маленьком городке живет одна крошка, непорочная и очаровательная! Стоит только на нее взглянуть, как сразу же начинают течь слюнки. Хорошенькая, как киноактриса, и чистая, как монашка из собора. По многочисленным высказываниям, она настоящая девственница. По сравнению с этой крошкой дама, про которую ты тут говорил, не что иное, как старая кобыла. Крошку эту зовут Мария Кельтер.
По мнению Крамера, это предложение уводило их слишком далеко. Редниц был согласен с ним.
Однако Меслер недовольно ворчал:
— Такого Хохбауэр никогда не сможет сделать! Я знаю крошку, она недотрога!
— Это не тот масштаб, — возразил Хохбауэр.
— Дело не в масштабе! — упрямился Меслер. — Скажи лучше, что тебе просто не хватает смелости. Сама она тебе ни за что не отдастся. Ну а если тебе удастся завоевать ее, тогда ты смело можешь назвать меня трепачом и можешь дать мне пинок в зад перед строем всего учебного отделения, даю тебе честное слово кандидата в офицеры!
— Я принимаю твой вызов! — согласился Хохбауэр. Лицо его побледнело, но в голосе чувствовалась решительность. Судя по всему, он черпал ее во взглядах фенрихов, которые подбадривали его.
— Браво! — заорали фенрихи хором.
— Пари заключено! — прокричал Меслер. — Хватит тебе десяти дней на исполнение?
— Мне будет достаточно и пяти, — пояснил Хохбауэр, решивший в душе во что бы то ни стало восстановить свой авторитет среди фенрихов учебного отделения.
— Господин обер-лейтенант, разрешите предоставить вам слово.
— Ваше здоровье! — ответил Крафт.
Сказав это, он, чтобы отрезать все пути к многословию, поднял бокал и, кивнув фенрихам, которые даже не успели опомниться, выпил его до дна. Всех это несколько насторожило, но зато и заметно оживило.
— А теперь можно курить и разговаривать, — проговорил Крамер, обращаясь к фенрихам.
Все сразу же заговорили, довольно оживленно, но все же не чересчур громко. Причем разговор их был совершенно безобидным, ни одно слово не могло покоробить слуха офицеров.
Время от времени они что-нибудь пели, поскольку пение являлось лучшим способом избежать какого-нибудь упущения, да и сами песни, которые они пели, были лишены каких бы то ни было грубых сексуальных выражений и не носили ни малейшего намека на политику. Именно поэтому у всех было хорошее настроение.
Однако, как бы там ни было, в душе все очень обрадовались, когда капитан Федерс и обер-лейтенант Крафт начали прощаться с ними.
— Если вы еще раз пожелаете разгромить какой-нибудь кабачок, — с усмешкой проговорил капитан Федерс, — то сначала подумайте о том, к каким последствиям это может привести. Подумайте и о том, кто же из вас будет выступать в роли козлов отпущения, так как позже, когда вы предстанете перед полицией, вам уже должна быть ясна общая картина положения. Самым верным способом искупления вины пока все еще является война. С ее помощью можно урегулировать все на свете. Гораздо легче, прикрываясь именем справедливости, мира или свободы, сжечь дотла какую-нибудь деревню или же стереть с лица земли город, чем разбить от избытка чувств винную бутылку.
Перед своим уходом из кабачка обер-лейтенант Крафт сказал своим питомцам:
— Ровно в полночь, друзья, все вы до одного должны быть в казарме, и безо всяких песен, без потасовок и без шума. А теперь желаю вам хорошо повеселиться!
— Ну а теперь начинается самая приятная часть вечера! — воскликнул Крамер.
Откровенно говоря, такого признания он смело мог и не делать, так как, стоило только офицерам удалиться из кабачка, от степенного поведения фенрихов, а при них они вели себя как подобает в казино, не осталось и следа. Сразу же поднялся страшный шум. Бокалы с вином опустошались с неимоверной быстротой. Прошло всего лишь несколько минут, как первый оратор уже встал ногами на стул.
— Камераден! — закричал он. — Наконец-то мы остались одни! Так поднимем же выше наши бокалы!
— Камераден, — обеспокоенно проговорил Крамер, — только пусть все будет мирно и прилично!
Очень скоро выяснилось, что же именно понимали фенрихи под словом «приличие». Некоторые из них заорали, требуя, чтобы хозяин обеспечил их новой порцией алкогольных напитков, делая ему при этом кое-какие недвусмысленные намеки. Ротунда сразу же все понял и был готов охотнее лить вино, чем быть еще раз свидетелем того, как в его заведении проливается кровь. Однако в первую очередь он ни при каких обстоятельствах не хотел еще раз иметь дело с бургомистром и не собирался еще раз стоять перед генералом. Взглянув бегло на часы, он несколько успокоился, так как до полуночи оставалось немногим более часа. Короче говоря, сколько бы они за оставшееся время ни пили, до опасного состояния опьянения им уже все равно не дойти.
— У меня каждый веселится как может, — пообещал фенрихам Ротунда. — Не думайте, что я могу испортить вам настроение.
— Долой длинные вступления! — дико заорали фенрихи.
Хозяина кабачка как ветром сдуло. Спустя три минуты на столе появился здоровенный кувшин вина, встреченный фенрихами возбужденно-радостным ревом.
Крамер еще раз попытался было направить дружескую попойку в нужное русло, скомандовав казарменным голосом:
— Камераден, песню!
— Поем «В Гамбурге, где я бывал»! — воскликнул Меслер. И не успел Крамер возразить, как все отделение уже затянуло предложенную Меслером песенку.
Крамер, разочарованный, уселся на место, понимая, что хотя он и отвлек фенрихов от выпивки, но все же допустил при этом досадную ошибку. Предлагая спеть песню, он должен был заранее подумать над тем, что же именно нужно спеть. Пусть уж теперь орут эту песню, лишь бы только не переходили границ дозволенного и не превращались в свиней. Пение этого гимна легкомысленных девиц еще можно было в какой-то степени простить солдатам, так считал в душе Крамер, но отнюдь не кандидатам в офицеры, за поведение которых он нес полную ответственность.
Однако, дабы не нарушать единства общества, Крамер сам подпевал фенрихам. Но когда певцы стали приближаться к тому месту в песне, где речь шла о талере, полученном девушкой за ее работу в подворотне, голос Крамера в общем хоре стал почти неслышен. А когда хозяин кабачка предусмотрительно закрыл дверь в помещение, где сидели фенрихи, чтобы их пьяное пение не обременяло слух немногих посетителей «Пегого пса», сидевших в соседнем зале, командир учебного отделения воспринял собственную ошибку как досадный просчет, который привел его в ярость.
— Ты не должен был позволять петь такую песню! — набросился на него Хохбауэр.
— Какое тебе до этого дело, дерьмо ты этакое! — заорал Крамер на Хохбауэра, потеряв самообладание, а потеряв его, он уже не мог сдержаться от охватившего его гнева, который так и выплескивался через край.
— Но все-таки как-то можно было направить их, — обиженно заметил Хохбауэр.
— Если можешь, сделай это сам, — посоветовал ему вконец осоловевший Крамер. — Я давно заподозрил, что ты метишь на мое место, никак тебе не терпится стать командиром учебного отделения.
Хохбауэр смущенно замолчал. В душе он, разумеется, мечтал об этом, однако никому никогда не говорил этого. А Крамер за последнее время начал спотыкаться на каждом шагу. Хохбауэр понимал, что было бы неплохо, если бы командиром их учебного отделения был назначен новый человек, однако этого никак не могло произойти без согласия офицера-воспитателя. Вот где была собака зарыта.
Тем временем песня подошла к концу. Крамер и Хохбауэр сделали вид, что они тоже добросовестно поют, а сами тайком настороженно наблюдали друг за другом. Каждый из них ожидал, что другой попросит у него извинения, однако ни тот ни другой не собирались этого делать.
В конце концов, Хохбауэр, как более умный и хитрый, решил сдаться. Мысленно он решил, что ему ни к чему в лице Крамера приобретать себе еще одного врага, которых у него и без того хватало. В глазах Хохбауэра Крамер был ни больше ни меньше как безмозглый осел, безвольная марионетка, если быть более точным.
Однако сразу Хохбауэр не сообразил, что ему было бы выгодно перетащить командира учебного отделения на свою сторону, чему в какой-то степени помешали шум и гвалт, начавшиеся на конце стола, где поднялся горлопан Меслер и что было силы заорал:
— Я требую, чтобы наш дорогой камерад Бемке прочел нам вслух свое собственное стихотворение, и если можно, то о любви!
Бемке начал ломаться, желая, чтобы его побольше попросили. Его начали просить настойчиво, но грубо, что Бемке, однако, тоже принял за комплимент, как, собственно, и было на самом деле. В конце концов, еще немного поломавшись, Бемке заявил, что он охотно прочтет свой последний опус, в котором, к сожалению, ничего не говорится о любви. При себе же у него, по чистой случайности, только стихи, в которых говорится о войне и о природе.
— Отклоняется! — заорал Меслер, выразитель группы дебоширов. — Твои стихи о войне не интересуют ни одну собаку. Нас интересуют только стихи о любви!
— Но в настоящий момент, — пытался защищаться Бемке, — у меня таких стихов нет!
— Тогда какой же ты поэт! — заорал Меслер ко всеобщему удовольствию. — Ведь ты же пишешь стихи! Тогда удались в укромное место и немедленно напиши! Тебе никто не станет мешать, я тебе это гарантирую. А мы все встанем, так сказать, в почетный караул, чтобы оберегать твой покой, а ответственность за это будет нести, ну, например, Хохбауэр.
— А может, мы лучше споем песню? — предложил Хохбауэр. — Ну, например, «По ту сторону долины»! Что ты думаешь по этому поводу, Крамер?
Однако Крамер по данному поводу ничего не думал.
Неожиданно с места, словно тигр, который готовится наброситься на слона, вскочил Меслер. Можно было подумать, что он только и ждал, когда на его пути возникнет препятствие, да не какое-нибудь, а в лице Хохбауэра.
— А ты можешь что-нибудь возразить против этой темы? — заорал он.
Этот далеко не безвредный вопрос был задан во всеуслышание. Фенрихи прислушались. Они не только начали подталкивать друг друга локтями, но даже прекратили свои разговоры. Одних разбирало любопытство, другие же еще немного поговорили и замолчали. Скоро все они уселись на свои места. Они надеялись быть очевидцами любопытного зрелища, наблюдать за которым они намеревались, так сказать, из своих «лож», откуда они лучше всего могли видеть и Меслера и Хохбауэра, на лицах которых появилось выражение, какое обычно бывает у гладиаторов перед самым боем.
— Так что же ты все-таки имеешь против любви? — не сдавался Меслер. Задал он этот вопрос тоном, каким во время религиозных войн противники задавали друг другу вопросы о том, почему противная сторона не исповедует настоящей веры. Меслер, во всяком случае, вел себя так, как будто он начинал ссору ради лучшей половины человечества.
Хохбауэр обернулся к Крамеру и спросил:
— Мне что, не обращать на это внимания?
— А разве он не может задать тебе вопрос? — ответил вопросом на вопрос Крамер, став тем самым как бы на нейтральную позицию, чего от него всегда требовал Крафт. Кроме того, он этим показал, что человек, собирающийся занять его должность, никак не может рассчитывать на его благосклонность.
— Ну так что же? — настаивал Меслер. — Выходит, что ты выступаешь против любви, да? Уж не хочешь ли ты сказать, что охотнее всего ты бы послушал стишок о твоем капитане Ратсхельме, а? В конечном счете ты еще, чего доброго, начнешь верить, что любовь и капитан Ратсхельм — понятия равнозначные?
Фенрихи с настороженными лицами переводили взгляд с одного противника на другого, чувствуя, что на этот раз словесная дуэль доведена до крайности. Большая часть фенрихов, возглавляемая Редницем и Вебером, примкнула к Меслеру. Другая же группа, хотя и не столь многочисленная, но отнюдь не менее сильная, симпатизировала Хохбауэру. Третья группа, возглавляемая самим Крамером, сначала вела себя подчеркнуто нейтрально. И лишь Бемке, поэт, почувствовал себя несчастным и клял свою судьбу, так как он был уже готов призвать на помощь музу. Однако вся эта орава невежд как ни в чем не бывало снова загорланила марш.
Однако фенрих Хохбауэр почти единственный сумел с предельной ясностью разобраться в создавшейся ситуации. За последнее время он понял, что те незабвенные времена, когда он мог безбоязненно бить Меслера по морде, уже прошли. Он понимал, что часть фенрихов отделения, воспитанная Крафтом, настроена против него, однако до сих пор он не предполагал, что их число столь велико. О драке в данный момент нечего было и мечтать, так как ее итог, более чем очевидно, был бы не в его пользу.
Исходя изо всех этих причин, Хохбауэр посчитал целесообразным предпринять для начала умный и хитрый с тактической точки зрения отход. Он заставил себя улыбнуться, что, по-видимому, удалось ему, а затем сказал:
— Почему я должен с тобой спорить, Меслер? Я не совсем понимаю, чего ты хочешь. Твои намеки меня нисколько не трогают, я совершенно спокоен.
Меслеру понадобилось несколько секунд, чтобы перенести столь неожиданный удар. Какое-то мгновение он выглядел так, как может выглядеть человек, который взял разгон для того, чтобы преодолеть препятствие, которого на самом деле вовсе не существовало. Он невольно завертел своей крупной головой, как конь, опустивший морду в ясли, в которые был насыпан не овес, а черт знает что.
— Я случайно не ослышался? — спросил Меслер, готовый каждую секунду снова ринуться в бой. — Ты отказываешься от симпатии, которую так питал к своему капитану?
— Какая чепуха! — воскликнул Хохбауэр и даже рассмеялся, стараясь продемонстрировать полное самообладание. Блестяще парировав удар противника, он перешел в наступление, используя при этом малейшую его оплошность. Не без смелости он начал объяснять: — Я полностью нормален, если ты хочешь знать. Нормален в такой же степени, как и все здесь собравшиеся, нормален в такой же степени, как и ты сам, Меслер.
— Что ты говоришь? — воскликнул ошеломленный Меслер и оглянулся, ища себе поддержку.
Между тем группа фенрихов, придерживавшихся нейтралитета, все увеличивалась.
— А ну-ка повтори это еще раз! — возбужденно выкрикнул Меслер.
— Я даже могу изложить тебе свою точку зрения письменно, — пояснил Хохбауэр. — Я не являюсь поклонником и обожателем легкомысленных девиц, которых при любых обстоятельствах и почти на каждом шагу можно иметь дюжинами. Для меня они слишком примитивны. Я предпочитаю дам, и притом дам из высоких кругов.
— Да что ты говоришь! — еще раз воскликнул Меслер, которому в данный момент пришло на ум только это выражение.
С каждой секундой Хохбауэр все больше и больше упивался чувством собственного превосходства. Симпатизирующие Хохбауэру фенрихи с изумлением смотрели на своего кумира. А некоторые из нейтралов, возглавляемые Крамером, не заставили себя ждать и согласно закивали головами. Это придало Хохбауэру еще больше сил. С едва скрываемой иронией он посмотрел вокруг и после небольшой паузы продолжал:
— Я могу рассказать вам о таких вещах, что у вас от удивления глаза на лоб полезут. И отнюдь не о маленьких грязных похождениях, которые, как правило, совершаются в спешке. А нечто совсем другое! О таких вещах, о которых не могут мечтать даже такие люди, что так любят хвастаться своими похождениями.
С этими словами Хохбауэр извлек из кармана кителя тонкий батистовый платочек голубенького цвета, извлек к всеобщему огромному удивлению. Небрежно помахав им перед собственным лицом, он на какое-то мгновение понюхал платочек, изобразив на физиономии удовольствие.
От изумления, которое их охватило, фенрихи широко раскрыли и рты и глаза. А Редниц во время этого маленького представления буквально не отводил глаз от платочка. Спустя, однако, минуту Хохбауэр довольно элегантным движением спрятал ажурный платочек в карман своего кителя.
— На эту тряпочку я охотно посмотрел бы еще разок, — шепнул Редниц, обращаясь к своему другу Меслеру.
Но Меслер не слушал его, поскольку был занят тем, чтобы придумать еще что-либо, с чем снова можно было бы предпринять атаку на Хохбауэра. И ему казалось, что он уже нашел такую зацепку.
— Так вот оно что! — возбужденно выкрикнул он. — Выходит, если верить твоим словам, ты принадлежишь к числу таких кавалеров, которые наслаждаются радостями жизни, но помалкивают об этом. Только об этом ты можешь рассказывать своей бабушке или своему капитану Ратсхельму, а не нам. Подобные сказки может придумать каждый.
— Так дальше продолжаться не может! — с поэтическим восторгом взорвался Бемке. — Имя дамы всегда должно оставаться в тайне! На него наложено табу!
— Чепуха! — вмешался в спор Эгон Вебер. — О каких дамах может здесь идти разговор?! Суть дела от этого нисколько не меняется.
— Уж не хочешь ли ты собирать их адреса! — выкрикнул Амфортас, готовый вступить в спор.
— Какие там еще адреса! — недовольно пробормотал Эгон Вебер. — Для меня лично достаточно и того, что она носит юбку. Что же касается наших маленьких легкомысленных девушек, то я не позволю здесь их и себя оскорблять! Тем более я не намерен выслушивать оскорбления от того, кто считает себя галантным кавалером, а всех нас скоморохами! Ну, кто осмелится сказать, что я скоморох? Если такой найдется здесь, я его тут же изобью, а потом сам же потащу к нашему генералу, которого, как все вы хорошо знаете, как и меня, зовут Эгоном. Запомните это!
— Камераден! — успокаивающим тоном гаркнул Крамер. — Камераден, так же нельзя!
Да фенрихи и сами уже поняли, что дальше так вести себя невозможно. Всех их несколько смутили громогласные тирады Эгона Вебера. Возникла необходимость внести известную ясность. Столь интересующая всех фенрихов тема не должна была увязнуть в песке.
— Могу я по этому поводу кое-что сказать? — спросил деликатно Редниц.
— Нет! — моментально закричал Хохбауэр. — Ты не можешь!
— Пусть говорит, — произнес нейтральный Крамер. — Вдруг ему в голову пришла хорошая идея?
— Я считаю, — начал объяснять Редниц коллегам, внимание которых сейчас было направлено на него, — это дело довольно простым. Наш друг Меслер обвинил камерада Хохбауэра в том, что тот якобы способен к проявлению ненормальных чувств. Вот и я сейчас, со своей стороны, полагаю, что это слишком тяжкое обвинение, которое мы не можем позволить нашему Меслеру ни при каких условиях.
— Ну наконец-то! — выпалил Амфортас. — Это первое разумное слово по данному делу. — Он хотел еще что-то добавить, но Хохбауэр жестом заставил его замолчать.
— Ну продолжай же! — подстрекающе воскликнул Крамер.
— Как я уже сказал, — продолжал Редниц прерванную мысль, — мы никак не можем терпеть подобных обвинений. А сейчас подошло время доказать обратное!
— Как ты себе это представляешь? — спросил его Крамер.
— Нет ничего более легкого, — охотно откликнулся Редниц. — Хохбауэр должен предоставить нам убедительные доказательства своей правоты, надеюсь, что сделать ему это будет совсем нетрудно. Пусть он убедит нас в том, что он имеет успех у дам, и только!
— Как вы можете такое говорить! — возмутился Хохбауэр. — Я не стану мараться с потаскушкой. Для этого я слишком жалею себя.
— Если все твое беспокойство заключается только в этом, — произнес опытный в подобных делах Эгон Вебер, — то тебе легко помочь. В этом красивом маленьком городке живет одна крошка, непорочная и очаровательная! Стоит только на нее взглянуть, как сразу же начинают течь слюнки. Хорошенькая, как киноактриса, и чистая, как монашка из собора. По многочисленным высказываниям, она настоящая девственница. По сравнению с этой крошкой дама, про которую ты тут говорил, не что иное, как старая кобыла. Крошку эту зовут Мария Кельтер.
По мнению Крамера, это предложение уводило их слишком далеко. Редниц был согласен с ним.
Однако Меслер недовольно ворчал:
— Такого Хохбауэр никогда не сможет сделать! Я знаю крошку, она недотрога!
— Это не тот масштаб, — возразил Хохбауэр.
— Дело не в масштабе! — упрямился Меслер. — Скажи лучше, что тебе просто не хватает смелости. Сама она тебе ни за что не отдастся. Ну а если тебе удастся завоевать ее, тогда ты смело можешь назвать меня трепачом и можешь дать мне пинок в зад перед строем всего учебного отделения, даю тебе честное слово кандидата в офицеры!
— Я принимаю твой вызов! — согласился Хохбауэр. Лицо его побледнело, но в голосе чувствовалась решительность. Судя по всему, он черпал ее во взглядах фенрихов, которые подбадривали его.
— Браво! — заорали фенрихи хором.
— Пари заключено! — прокричал Меслер. — Хватит тебе десяти дней на исполнение?
— Мне будет достаточно и пяти, — пояснил Хохбауэр, решивший в душе во что бы то ни стало восстановить свой авторитет среди фенрихов учебного отделения.
27. День, в который началась катастрофа
Первыми, кто раньше всех вставал в казарме по утрам, были те, кто был накануне выделен в наряд по кухне. Дневальные будили их в четыре часа утра. Они неохотно вылезали из своих кроватей, лениво потягивались и, зевая, тащились к зданию кухни. Сначала разжигали огонь под котлами, а уж затем варили бурду, которую официально называли кофе.
В пять часов утра вставали некоторые офицеры, шоферы и солдаты, назначенные для выполнения особых поручений.
В начале шестого пробуждались офицеры, осуществлявшие всевозможного рода контроль, и часто в одно время с ними просыпался и сам генерал. Почти в это же время поднимались дежурные фенрихи.
В половине шестого поднимали административно-хозяйственную роту, вернее говоря, рядовой состав этой роты, так как унтер-офицеры обычно нежились в кровати еще целый час, если, разумеется, они не были назначены в наряд на утренние часы.
Капитана Катера, командира этой роты, как правило, в расположении увидеть в это время было нельзя, так как он обычно очень поздно возвращался после ночных сидений в казино или же после затянувшейся допоздна пирушки в городе.
С шести часов утра по-настоящему начинали пробуждаться ото сна восемьсот фенрихов. Их будили шестнадцать дежурных. Фенрихи ворчали, ругались и, лениво позевывая, покидали свои койки под какофонию командирских свистков и резких криков унтеров. И все это делалось под одним девизом — чем больше и громче шум в казарме, тем легче просыпаться фенрихам.
А ровно четвертью часа позднее фенрихи толпой выскакивали во двор школы. Они разбегались по своим подразделениям. На шести плацах одновременно начиналась утренняя гимнастика, длившаяся ровно пятнадцать минут независимо от того, было ли офицеру-воспитателю холодно или не было, и независимо от того, в каком настроении он в то утро пребывал. Практически настроение офицера-воспитателя чаще всего зависело от того, находится ли в то время поблизости вышестоящий начальник, а часто — сам генерал.
После того как утренняя гимнастика заканчивалась, казарма автоматически снова превращалась в хорошо организованный человеческий муравейник: разносчики кофе бросались на кухню, уборщики по коридору вооружались ведрами, тряпками и метлами, часть фенрихов наводняла умывальники, другая часть устремлялась в туалеты, одни наводили последний глянец на свои сапоги, другие еще как бы досыпали на ходу, а третьи (их было отнюдь не мало) уже начинали завтракать.
Около семи часов просыпалась оставшаяся часть офицеров, а также унтер-офицеров административно-хозяйственной роты и даже женский военнообязанный персонал, находившийся на казарменном положении. Офицеры направлялись в офицерское казино, чтобы позавтракать там, а одновременно и поболтать. Как ни странно, но и они смотрели на начинающийся день, вернее говоря, на выполнение своих обязанностей так же, как и фенрихи.
К учебным занятиям приступали согласно плану ровно в восемь.
Для обер-лейтенанта Крафта этот день начался довольно весело. Вместе с капитаном Федерсом он направлялся к зданию, в котором размещалась административно-хозяйственная рота. Оба они надеялись увидеть капитана Катера убивающим время в муштровке своих подчиненных.
— Вы не должны пропустить такое удовольствие, — заметил Федерс. — С того момента как генерал посадил мне на шею нашего дорогого Катера, здесь стало твориться нечто невообразимое: все перевернулось к чертовой матери! Сам Катер, видимо, считает себя мышью, а ведь я ему оказываю всяческую помощь.
Федерс и Крафт, преподаватель тактики и офицер-воспитатель, были вынуждены вдвоем присутствовать на первых уроках этого дня, так как начальник потока капитан Ратсхельм лично проводил занятия со всем потоком по международной обстановке, делая основное ударение на смысл смерти, как таковой. Слушая его, можно было подумать, что все войны, которые когда-либо велись до этого, возникали по иным побуждениям и лишь фюрер вел справедливую войну во имя величия Германии. Набивать головы своих слушателей подобными мыслями при его богатом опыте было не так-то уж и трудно.
Что же касалось капитана Катера, то ему в тот день вообще некогда было подумать о чем-то главном, так как капитан Федерс, приставленный к нему, завалил его огромным количеством мелкой, будничной работы.
Это «наказание», которое ежедневно продолжалось не менее часа, могло проводиться в любое время суток, иначе говоря, тогда, когда заблагорассудится капитану Федерсу. В этот день оно, как известно, было назначено ровно на восемь. Именно по этой причине капитан Катер и находился столь рано на своем месте.
— Садитесь, Катер, — обратился к нему Федерс вместо приветствия. — Чтобы мне не было скучно на этих занятиях, я захватил с собой обер-лейтенанта Крафта. Я надеюсь, Катер, что вы ничего не имеете против?
— Только слишком долго не затягивайте, Федерс, — со злостью огрызнулся Катер, усаживаясь за свой письменный стол. — В настоящее время я вам подчинен, но имейте в виду, что долго так продолжаться не может.
— Разумеется, нет, мой дорогой Катер, — мирно согласился Федерс, — но ваш тон! Угрожающий тон, как и сами угрозы, всегда меня веселил, а вы, дорогой, вряд ли собирались меня веселить? — Проговорив эти слова, Федерс удобно уселся, предлагая жестом сесть и Крафту.
В ответ на это капитан Катер пробормотал что-то непонятное, но, судя по его виду, явно недружелюбное. По приказу генерала на шею ему был посажен этот Федерс, который с ним, опытным капитаном, пытался играть роль учителя. Этот человек даже требовал от него быть положенное время на службе, то есть с восьми до двенадцати до обеда и с двух до шести после обеда. А столь долго на службе Катер никогда не находился за все время, как стал офицером.
В пять часов утра вставали некоторые офицеры, шоферы и солдаты, назначенные для выполнения особых поручений.
В начале шестого пробуждались офицеры, осуществлявшие всевозможного рода контроль, и часто в одно время с ними просыпался и сам генерал. Почти в это же время поднимались дежурные фенрихи.
В половине шестого поднимали административно-хозяйственную роту, вернее говоря, рядовой состав этой роты, так как унтер-офицеры обычно нежились в кровати еще целый час, если, разумеется, они не были назначены в наряд на утренние часы.
Капитана Катера, командира этой роты, как правило, в расположении увидеть в это время было нельзя, так как он обычно очень поздно возвращался после ночных сидений в казино или же после затянувшейся допоздна пирушки в городе.
С шести часов утра по-настоящему начинали пробуждаться ото сна восемьсот фенрихов. Их будили шестнадцать дежурных. Фенрихи ворчали, ругались и, лениво позевывая, покидали свои койки под какофонию командирских свистков и резких криков унтеров. И все это делалось под одним девизом — чем больше и громче шум в казарме, тем легче просыпаться фенрихам.
А ровно четвертью часа позднее фенрихи толпой выскакивали во двор школы. Они разбегались по своим подразделениям. На шести плацах одновременно начиналась утренняя гимнастика, длившаяся ровно пятнадцать минут независимо от того, было ли офицеру-воспитателю холодно или не было, и независимо от того, в каком настроении он в то утро пребывал. Практически настроение офицера-воспитателя чаще всего зависело от того, находится ли в то время поблизости вышестоящий начальник, а часто — сам генерал.
После того как утренняя гимнастика заканчивалась, казарма автоматически снова превращалась в хорошо организованный человеческий муравейник: разносчики кофе бросались на кухню, уборщики по коридору вооружались ведрами, тряпками и метлами, часть фенрихов наводняла умывальники, другая часть устремлялась в туалеты, одни наводили последний глянец на свои сапоги, другие еще как бы досыпали на ходу, а третьи (их было отнюдь не мало) уже начинали завтракать.
Около семи часов просыпалась оставшаяся часть офицеров, а также унтер-офицеров административно-хозяйственной роты и даже женский военнообязанный персонал, находившийся на казарменном положении. Офицеры направлялись в офицерское казино, чтобы позавтракать там, а одновременно и поболтать. Как ни странно, но и они смотрели на начинающийся день, вернее говоря, на выполнение своих обязанностей так же, как и фенрихи.
К учебным занятиям приступали согласно плану ровно в восемь.
Для обер-лейтенанта Крафта этот день начался довольно весело. Вместе с капитаном Федерсом он направлялся к зданию, в котором размещалась административно-хозяйственная рота. Оба они надеялись увидеть капитана Катера убивающим время в муштровке своих подчиненных.
— Вы не должны пропустить такое удовольствие, — заметил Федерс. — С того момента как генерал посадил мне на шею нашего дорогого Катера, здесь стало твориться нечто невообразимое: все перевернулось к чертовой матери! Сам Катер, видимо, считает себя мышью, а ведь я ему оказываю всяческую помощь.
Федерс и Крафт, преподаватель тактики и офицер-воспитатель, были вынуждены вдвоем присутствовать на первых уроках этого дня, так как начальник потока капитан Ратсхельм лично проводил занятия со всем потоком по международной обстановке, делая основное ударение на смысл смерти, как таковой. Слушая его, можно было подумать, что все войны, которые когда-либо велись до этого, возникали по иным побуждениям и лишь фюрер вел справедливую войну во имя величия Германии. Набивать головы своих слушателей подобными мыслями при его богатом опыте было не так-то уж и трудно.
Что же касалось капитана Катера, то ему в тот день вообще некогда было подумать о чем-то главном, так как капитан Федерс, приставленный к нему, завалил его огромным количеством мелкой, будничной работы.
Это «наказание», которое ежедневно продолжалось не менее часа, могло проводиться в любое время суток, иначе говоря, тогда, когда заблагорассудится капитану Федерсу. В этот день оно, как известно, было назначено ровно на восемь. Именно по этой причине капитан Катер и находился столь рано на своем месте.
— Садитесь, Катер, — обратился к нему Федерс вместо приветствия. — Чтобы мне не было скучно на этих занятиях, я захватил с собой обер-лейтенанта Крафта. Я надеюсь, Катер, что вы ничего не имеете против?
— Только слишком долго не затягивайте, Федерс, — со злостью огрызнулся Катер, усаживаясь за свой письменный стол. — В настоящее время я вам подчинен, но имейте в виду, что долго так продолжаться не может.
— Разумеется, нет, мой дорогой Катер, — мирно согласился Федерс, — но ваш тон! Угрожающий тон, как и сами угрозы, всегда меня веселил, а вы, дорогой, вряд ли собирались меня веселить? — Проговорив эти слова, Федерс удобно уселся, предлагая жестом сесть и Крафту.
В ответ на это капитан Катер пробормотал что-то непонятное, но, судя по его виду, явно недружелюбное. По приказу генерала на шею ему был посажен этот Федерс, который с ним, опытным капитаном, пытался играть роль учителя. Этот человек даже требовал от него быть положенное время на службе, то есть с восьми до двенадцати до обеда и с двух до шести после обеда. А столь долго на службе Катер никогда не находился за все время, как стал офицером.