Страница:
Подобным смешным манером они прошествовали по песку к морю.
– Так вот он, челн! – воскликнула королева, в изумлении забыв о своем королевском достоинстве. – Мистер Доуз, вы настоящий волшебник!
Руфус грустно усмехнулся.
– Это все очень просто, – сказал он.
– По-твоему, просто?! – воскликнул Фрер, поддавшийся общей радости и потому утративший частицу своей угрюмости. – Нет, с этим я не согласен. Да это же настоящее кораблестроение, да еще какое! Без дураков. Такой тяжкий труд.
– Да, – подтвердила Сильвия, – тяжкий труд доброго мистера Доуза! – И чертя королевским скипетром на песке буквы и слова, она запела сочиненную ей песенку:
И с этими словами она зашагала прочь по песчаному берегу.
– Зачем вы обижаете девочку? – спросил его Руфус Доуз. – Вы очень грубы с ней.
Но к Фреру вернулась его самоуверенность. Теперь, когда лодка была готова и спасение близко, он решил вновь занять позицию командира, предназначенную ему его общественным положением.
– Послушаешь ее – так можно подумать, будто лодки до нас никто никогда не строил, – сказал он. – Будто это не бельевая корзина, а трехпалубник моего дядюшки! Смешно, ей-богу! – добавил он и хрипло расхохотался. – Должно быть, у меня врожденный талант к кораблестроению. Ведь если бы старый негодяй не умер, я бы сам тогда стал кораблестроителем.
При слове «умер» Руфус Доуз повернулся к нему спиной и занялся креплением шкур. Если бы Фрер увидел его лицо, он бы поразился его внезапной бледности.
– Да, – продолжал лейтенант, как бы разговаривая с самим собой, – недурно потерять столько денег, а?
– Каких денег? – спросил каторжник, не поворачивая головы.
– Каких! Эх, парень, я ведь должен был получить в наследство четверть миллиона, но старый скряга, который собирался мне его оставить, умер, не успев изменить завещания в мою пользу, и все досталось шалопаю сынку, который уж много лет где-то бродяжничает. Вот какие вещи случаются на белом свете.
Руфус Доуз, стоявший к нему спиной, на секунду задохнулся от изумления. Овладев собой, он хрипло проговорил:
– Везучий парень этот сынок!
– Черта с два, везучий! – вскричал Фрер и выругался. – Да, ему здорово повезло, куда уж лучше. Он сгорел на «Гидаспе» и даже не узнал о том, какое богатство ему привалило. Но денежки заграбастала его мамаша. Я же не увидел из них ни шиллинга.
И, видимо, недовольный собой за то, что распустил язык в ущерб своему достоинству, он направился к костру, размышляя, несомненно, о разнице между Морисом Фрером, обладателем четверти миллиона, вращающимся в высшем обществе, имеющим экипажи, охотничьих собак и бойцовых петухов, и Морисом Фрером – нищим лейтенантом, брошенным на пустынном побережье Макуори-Харбор, строящим лодку под началом беглого каторжника.
Руфус Доуз также погрузился в раздумье. Он прислонился к планширу их пресловутой лодки. Глаза его были прикованы к морю, переливающемуся золотом в лучах заката, но они явно не видели ничего перед собой. Потрясенный неожиданно полученной вестью о своем богатстве, он дал волю воображению, и, вырвавшись из-под власти рассудка, оно вернуло его в те самые места, которые он тщетно старался забыть. Глядя на сверкающую гавань и безбрежное море на горизонте, он видел старый особняк в Хэмпстеде с его угрюмым и таким хорошо знакомым садом. Ему рисовались картины удачного избавления от опасности и возвращения с каторги, так долго державшей его в своих цепях. Вот он возвращается на родину, сочиняет какую-нибудь правдоподобную историю о своих странствиях и становится обладателем состояния, принадлежащего ему по закону. Он начинает жить заново – богатым, свободным и уважаемым человеком в мире, так жестоко изгнавшем его. Он видит милое бледное лицо матери, свет уютного очага. Его встретили со слезами радости и горячей любви, И он входит в дом, как воскресший из мертвых… Новая, яркая жизнь открылась перед ним, и он забылся в созерцании собственного счастья.
Он был так погружен в свои мечты, что даже не услышал легких детских шагов. Сильвия принесла матери радостную весть о том, что каторжник построил лодку, и миссис Викерс, пересилив свою слабость, ковыляла следом за ней к берегу, опираясь на руку Мориса Фрера.
– Мистер Доуз! Мама идет посмотреть челн! – крикнула девочка, но слова не дошли до его сознания.
Девочка повторила их, однако застывшая у планшира фигура не сдвинулась с места.
– Мистер Доуз! – громко крикнула Сильвия и потянула его за рукав.
От этого прикосновения он очнулся и, опустив глаза, увидел обращенное к нему хорошенькое личико. Едва сознавая, что делает, весь еще во власти своих грез, свободный, богатый и уважаемый, он схватил маленькое создание в объятия, как если бы она была его дочерью, и крепко расцеловал. Сильвия ничего не сказала, но Фрер, по-своему оценивший этот поступок и сделавший свой собственный вывод, был поражен такой дерзостью. Лейтенант считал, что уже занял свой прежний служебный пост, и, держа миссис Викерс под руку, закричал на Руфуса так, как если б это происходило в его ведомстве на острове Марии.
– Ах ты, наглец! – воскликнул он. – Да как ты смеешь?! Помни свое место, несчастный!
Эта фраза вернула Руфуса Доуза к действительности. Да, его местом было и есть – место каторжника. Как смеет он проявлять нежность к дочери своего начальника?! Однако после всего, что он для них сделал И мог еще сделать, такой приговор показался ему жестокостью. Он посмотрел на этих людей, разглядывавших построенную им лодку. На щеках бедной женщины он увидел румянец надежды, а в непреклонном взгляде Мориса Фрера – властность, и тут он понял: вот какой результат всех его усилий! Он сам добровольно отдал себя в рабство. Пока спасение казалось невозможным, с ним считались и его уважали. Теперь же, когда он сделал все для их избавления, он снова превратился для них во вьючное животное. В этом заброшенном диком месте его величали мистером Доузом, он был их спасителем; в цивилизованном мире он снова станет Руфусом Доузом, преступником, арестантом, беглым каторжником. Он молча стоял, предоставляя Фреру распространяться о превосходных качествах маленького суденышка. А затем, почувствовав сдержанность в сказанных миссис Викерс словах благодарности и приписав это проявленной им по отношению к Сильвии вольности, он повернулся и так же молча скрылся за деревьями.
– Чудной он какой-то, – проговорил Фрер, поймав взгляд миссис Викерс, провожавшей глазами удаляющуюся фигуру. – Вечно в дурном настроении.
– Бедняга! Но к нам он был добр, – ответила миссис Викерс. Даже она, почувствовав перемену обстоятельств, поняла, что по необъяснимой причине все ее слепое доверие к каторжнику, пробудившему ее надежды и спасшему их жизни, превратилось теперь в снисходительную жалость, не имевшую ничего общего с уважением и любовью.
– Пойдемте ужинать, – сказал Фрер. – Надеюсь, это будет наш последний ужин здесь! Тот субъект придет потом, когда перестанет дуться.
Но Доуз не возвращался. Миссис Викерс и Сильвия, немного посетовав на это, вскоре погрузились в свои заботы и почти забыли о нем. С поразительной наивностью они смотрели на предстоящее им рискованное испытание как на победу, ими уже выигранную. Им казалось, что чудесное обладание лодкой само по себе уже исключало все опасности морского путешествия. Что же касается Мориса Фрера, то он радовался тому, что арестант не путается у него под ногами. Как был бы он счастлив, если бы тот навсегда убрался с дороги…
Глава 28
Глава 29
– Так вот он, челн! – воскликнула королева, в изумлении забыв о своем королевском достоинстве. – Мистер Доуз, вы настоящий волшебник!
Руфус грустно усмехнулся.
– Это все очень просто, – сказал он.
– По-твоему, просто?! – воскликнул Фрер, поддавшийся общей радости и потому утративший частицу своей угрюмости. – Нет, с этим я не согласен. Да это же настоящее кораблестроение, да еще какое! Без дураков. Такой тяжкий труд.
– Да, – подтвердила Сильвия, – тяжкий труд доброго мистера Доуза! – И чертя королевским скипетром на песке буквы и слова, она запела сочиненную ей песенку:
Морис не смог удержаться от насмешки и пропел:
Добрый мистер Доуз!
Добрый мистер Доуз!
Мы признать готовы —
Это все построил
Добрый мистер Доуз!
– Нет, это совсем не то! Я хочу, чтобы был добрый мистер Доуз! – упрямо повторяла Сильвия. – Для меня он добрый мистер Доуз! Ведь это же так? А у вас дурной характер, сэр. Я больше с вамп не играю!
Марджери Доу устроилась в доме —
Кровать продала и спит на соломе!
И с этими словами она зашагала прочь по песчаному берегу.
– Зачем вы обижаете девочку? – спросил его Руфус Доуз. – Вы очень грубы с ней.
Но к Фреру вернулась его самоуверенность. Теперь, когда лодка была готова и спасение близко, он решил вновь занять позицию командира, предназначенную ему его общественным положением.
– Послушаешь ее – так можно подумать, будто лодки до нас никто никогда не строил, – сказал он. – Будто это не бельевая корзина, а трехпалубник моего дядюшки! Смешно, ей-богу! – добавил он и хрипло расхохотался. – Должно быть, у меня врожденный талант к кораблестроению. Ведь если бы старый негодяй не умер, я бы сам тогда стал кораблестроителем.
При слове «умер» Руфус Доуз повернулся к нему спиной и занялся креплением шкур. Если бы Фрер увидел его лицо, он бы поразился его внезапной бледности.
– Да, – продолжал лейтенант, как бы разговаривая с самим собой, – недурно потерять столько денег, а?
– Каких денег? – спросил каторжник, не поворачивая головы.
– Каких! Эх, парень, я ведь должен был получить в наследство четверть миллиона, но старый скряга, который собирался мне его оставить, умер, не успев изменить завещания в мою пользу, и все досталось шалопаю сынку, который уж много лет где-то бродяжничает. Вот какие вещи случаются на белом свете.
Руфус Доуз, стоявший к нему спиной, на секунду задохнулся от изумления. Овладев собой, он хрипло проговорил:
– Везучий парень этот сынок!
– Черта с два, везучий! – вскричал Фрер и выругался. – Да, ему здорово повезло, куда уж лучше. Он сгорел на «Гидаспе» и даже не узнал о том, какое богатство ему привалило. Но денежки заграбастала его мамаша. Я же не увидел из них ни шиллинга.
И, видимо, недовольный собой за то, что распустил язык в ущерб своему достоинству, он направился к костру, размышляя, несомненно, о разнице между Морисом Фрером, обладателем четверти миллиона, вращающимся в высшем обществе, имеющим экипажи, охотничьих собак и бойцовых петухов, и Морисом Фрером – нищим лейтенантом, брошенным на пустынном побережье Макуори-Харбор, строящим лодку под началом беглого каторжника.
Руфус Доуз также погрузился в раздумье. Он прислонился к планширу их пресловутой лодки. Глаза его были прикованы к морю, переливающемуся золотом в лучах заката, но они явно не видели ничего перед собой. Потрясенный неожиданно полученной вестью о своем богатстве, он дал волю воображению, и, вырвавшись из-под власти рассудка, оно вернуло его в те самые места, которые он тщетно старался забыть. Глядя на сверкающую гавань и безбрежное море на горизонте, он видел старый особняк в Хэмпстеде с его угрюмым и таким хорошо знакомым садом. Ему рисовались картины удачного избавления от опасности и возвращения с каторги, так долго державшей его в своих цепях. Вот он возвращается на родину, сочиняет какую-нибудь правдоподобную историю о своих странствиях и становится обладателем состояния, принадлежащего ему по закону. Он начинает жить заново – богатым, свободным и уважаемым человеком в мире, так жестоко изгнавшем его. Он видит милое бледное лицо матери, свет уютного очага. Его встретили со слезами радости и горячей любви, И он входит в дом, как воскресший из мертвых… Новая, яркая жизнь открылась перед ним, и он забылся в созерцании собственного счастья.
Он был так погружен в свои мечты, что даже не услышал легких детских шагов. Сильвия принесла матери радостную весть о том, что каторжник построил лодку, и миссис Викерс, пересилив свою слабость, ковыляла следом за ней к берегу, опираясь на руку Мориса Фрера.
– Мистер Доуз! Мама идет посмотреть челн! – крикнула девочка, но слова не дошли до его сознания.
Девочка повторила их, однако застывшая у планшира фигура не сдвинулась с места.
– Мистер Доуз! – громко крикнула Сильвия и потянула его за рукав.
От этого прикосновения он очнулся и, опустив глаза, увидел обращенное к нему хорошенькое личико. Едва сознавая, что делает, весь еще во власти своих грез, свободный, богатый и уважаемый, он схватил маленькое создание в объятия, как если бы она была его дочерью, и крепко расцеловал. Сильвия ничего не сказала, но Фрер, по-своему оценивший этот поступок и сделавший свой собственный вывод, был поражен такой дерзостью. Лейтенант считал, что уже занял свой прежний служебный пост, и, держа миссис Викерс под руку, закричал на Руфуса так, как если б это происходило в его ведомстве на острове Марии.
– Ах ты, наглец! – воскликнул он. – Да как ты смеешь?! Помни свое место, несчастный!
Эта фраза вернула Руфуса Доуза к действительности. Да, его местом было и есть – место каторжника. Как смеет он проявлять нежность к дочери своего начальника?! Однако после всего, что он для них сделал И мог еще сделать, такой приговор показался ему жестокостью. Он посмотрел на этих людей, разглядывавших построенную им лодку. На щеках бедной женщины он увидел румянец надежды, а в непреклонном взгляде Мориса Фрера – властность, и тут он понял: вот какой результат всех его усилий! Он сам добровольно отдал себя в рабство. Пока спасение казалось невозможным, с ним считались и его уважали. Теперь же, когда он сделал все для их избавления, он снова превратился для них во вьючное животное. В этом заброшенном диком месте его величали мистером Доузом, он был их спасителем; в цивилизованном мире он снова станет Руфусом Доузом, преступником, арестантом, беглым каторжником. Он молча стоял, предоставляя Фреру распространяться о превосходных качествах маленького суденышка. А затем, почувствовав сдержанность в сказанных миссис Викерс словах благодарности и приписав это проявленной им по отношению к Сильвии вольности, он повернулся и так же молча скрылся за деревьями.
– Чудной он какой-то, – проговорил Фрер, поймав взгляд миссис Викерс, провожавшей глазами удаляющуюся фигуру. – Вечно в дурном настроении.
– Бедняга! Но к нам он был добр, – ответила миссис Викерс. Даже она, почувствовав перемену обстоятельств, поняла, что по необъяснимой причине все ее слепое доверие к каторжнику, пробудившему ее надежды и спасшему их жизни, превратилось теперь в снисходительную жалость, не имевшую ничего общего с уважением и любовью.
– Пойдемте ужинать, – сказал Фрер. – Надеюсь, это будет наш последний ужин здесь! Тот субъект придет потом, когда перестанет дуться.
Но Доуз не возвращался. Миссис Викерс и Сильвия, немного посетовав на это, вскоре погрузились в свои заботы и почти забыли о нем. С поразительной наивностью они смотрели на предстоящее им рискованное испытание как на победу, ими уже выигранную. Им казалось, что чудесное обладание лодкой само по себе уже исключало все опасности морского путешествия. Что же касается Мориса Фрера, то он радовался тому, что арестант не путается у него под ногами. Как был бы он счастлив, если бы тот навсегда убрался с дороги…
Глава 28
СЛОВА НА ПЕСКЕ
Скрывшись с глаз неблагодарных людей, которых он так облагодетельствовал, Руфус Доуз бросился на землю в порыве гнева и отчаяния. Впервые за шесть лет он вырвался из тупика человеконенавистничества, уже привычного его душе. И вот награда за все! Он сдерживал свой вспыльчивый нрав, чтобы не обидеть их. Он отгонял горькие воспоминания о прежних унижениях, чтобы они не бросали зловещую тень на судьбу златокудрой девочки, которая так странно сплелась с его судьбой. Он подавил в себе душевные муки, чтобы не причинять боль своим доброжелателям. Он отказался от планов мести, хотя месть была бы такой желанной. Все эти годы он ждал случая, чтобы отомстить своим мучителям. И теперь, когда неожиданный поворот событий дал ему эту возможность, он не нанес удара своему врагу. Он рисковал жизнью, преодолевая враждебные чувства, шел наперекор своему характеру. Но как только его изобретательность, ум и отвага открыли им путь к спасению, наградой ему явились презрительные взгляды и новые унижения. Истина, открывшаяся ему в ту минуту, когда его душа ликовала от ошеломляющей вести о том, что на родине его ожидало богатство, заставила его в бешенстве стиснуть зубы.
Связанный самыми чистыми и священными узами – любовью к матери, он обрек себя на гражданскую смерть, не желая покупать жизнь и свободу ценой разоблачения тайны, которая опозорила бы любимое им кроткое существо. Благодаря случайному стечению обстоятельств судьба поддержала этот обман. Его кузен Фрер не узнал его. «Гидасп», на борту которого молодой Ричард Дивайн якобы отплыл из Англии, погиб со всеми людьми. И не осталось ни единого звена, которое бы связывало Руфуса Доуза, каторжника, с Ричардом Дивайном, пропавшим наследником огромного состояния покойного кораблестроителя.
О, если бы только знать! Если бы там, в мрачной тюрьме, весь во власти сомнений и страхов, придавленный неумолимой логикой обстоятельств, он бы узнал, что сэр Ричард умер, не успев отомстить ему, его жертва была бы ненужной. Суд вынес приговор некоему матросу «без роду без племени», который отказался сообщить судье что-либо о своем прошлом и даже не призвал ни одного свидетеля в свою защиту. Теперь ему стало ясно, что если бы он настаивал на своей невиновности, сохранив в тайне имя убийцы, суд мог бы его оправдать. Судьи справедливы, но общественное мнение – великая сила, и вполне возможно, что сын миллионера Ричард Дивайн избежал бы кары, обрушившейся на Руфуса Доуза, безвестного матроса. Но там, в тюрьме, обуреваемый отчаянием и страхом, балансируя между жизнью и смертью во имя любви, мог ли он допустить столь нелепую мысль, что окажется единственным наследником отца, лишившего его наследства? Если бы он только знал это, вся его жизнь пошла бы по-другому. А узнал он все только сейчас – увы, слишком поздно.
Он то лежал распростертый на песке, то начинал бесцельно бродить между низкорослыми деревцами, белеющими под мерцавшей в тумане луной, или садился, согнувшись, как некогда в тюрьме, обхватив голову руками и слегка покачиваясь, в мучительных раздумьях о своей горькой участи. На что ему теперь это наследство? Беглый каторжник, чьи руки огрубели от рабского труда, а спина покрыта рубцами от плетей, никогда не будет принят в хорошем обществе. Если он даже потребует признания своего имени и своих прав – чего он этим добьется? Ведь он преступник, осужденный законом, отнявшим у него его имя и права. Если он откроется Фреру, сказав, что он его пропавший кузен, тот поднимет его на смех. Если он публично заявит о своем происхождении и своей непричастности к преступлению., он рассмешит всю колонию, а надзиратель постарается перевести его на более тяжелые работы. Даже если он будет без конца рассказывать всем эту невероятную историю и заставит в нее поверить – что это ему даст?
Допустим, что в Англии – после стольких лет – узнают, что некий убийца и каторжник, много лет проработавший в кандальной команде в колонии Макуори-Харбор, чей «послужной список» являет собой длинный перечень нарушений дисциплины и наказаний, заявляет, что он наследник крупного состояния и претендует на то, чтобы лишить достойных людей Англии их ранга и положения, как общество воспримет подобное дерзкое заявление? Вряд ли оно пожелает освободить преступника от оков и предоставить ему почетное место, которое занимал его покойный отец. Подобное известие будет воспринято как катастрофа, как стремление очернить безупречную репутацию всеми уважаемого человека, как оскорбление ничем не запятнанного имени. Даже если все будет ему благоприятствовать, и он вернется к матери, которая успела уже примириться с потерей сына, он в лучшем случае станет для нее вечным олицетворением позора, не менее страшного, чем тот, которого она так опасалась.
Но успех был почти невозможен. Он не смог бы даже в воспоминаниях снова пройти свой запутанный тернистый путь. И разве его изрубцованные плечи служат доказательством того, что он некогда был джентльменом и что он невиновен? Разве рассказы о чудовищных жестокостях, совершаемых в Макуори-Харбор, распахнули бы перед ним двери домов именитых людей, разве посадили бы его на почетное место вместе с другими важными гостями? Разве, заговорив на арестантском жаргоне, сопровождая свои слова непристойными жестами, он мог надеяться быть принятым как достойный собеседник в обществе благонравных женщин и невинных детей? Предположим, что ему удастся добиться своего оправдания, сохранив в тайне имя убийцы, все равно никакие сокровища мира не вернут ему ту благословенную невинность, которая некогда была его достоянием. Никакие богатства не возвратят человеку его достоинство, выбитое из него плетьми, и не сотрут из памяти воспоминания о тяжких унижениях.
Несколько часов продолжалась эта пытка. Он места себе не находил. Иногда он вскрикивал, словно от боли, а потом долго лежал в каком-то оцепенении, словно изнуренный физическим страданием. Помышлять о свободе, о восстановлении чести – безнадежно. Он должен молчать и тянуть ту самую лямку, на которую его обрекла судьба. Он вернется в колонию. По закону он беглый каторжник, и он получит должное наказание. Возможно, смертную казнь ему отменят в награду за спасение девочки. Если это произойдет, он может считать себя счастливчиком. Счастливчиком! А что, если он не вернется в колонию, а скроется в дебрях и там умрет? Лучше смерть, чем такая судьба. Впрочем, зачем ему умирать? Он смог поймать коз, теперь он будет ловить рыбу. Он выстроит себе хижину. Быть может, в заброшенном поселке найдутся остатки зерна, и он посеет его и соберет урожай. Построил же он лодку, соорудил печку, огородил хижину. Конечно, он сможет прожить один, как вольный дикарь. Один! Ведь все эти чудеса он проделал один! Разве не качается внизу у берега лодка, которую он построил? И почему ему не бежать в этой лодке, оставив на произвол судьбы жалких людишек, которые отплатили ему такой черной неблагодарностью?
Мысль промелькнула у пего в мозгу, как будто кто-то нашептал это ему на ухо. Лодка всего в двадцати шагах от него, он уйдет по течению, и через полчаса его никто не догонит. Выбравшись за риф, он отправится па запад в надежде встретить китобойное судно. В ближайшие дни его, несомненно, подберет какой-нибудь корабль, а запаса воды и пищи у него па это время хватит. Моряки поверят любой истории о кораблекрушении… И тут он остановился: как же он забыл, что его могут выдать его лохмотья! Застонав от отчаяния, он хотел было приподняться с земли. Пальцы его уперлись во что-то мягкое. Он лежал у камней, сложенных горкой около низкорослых кустов, и предмет, к которому он прикоснулся, виднелся из-под камней. Он вытащил его. Это была рубаха бедняги Бейтса. Дрожащими руками он разбросал камни и отыскал остальную одежду. Казалось, она была специально оставлена здесь для него. Само небо посылало ему то, в чем он так нуждался.
Ночь прошла в раздумьях, и первые лучи зари осветили небо. Он поднялся, бледный, измученный, и, страшась своих помыслов, побежал к лодке. И пока он бежал, внутренний голос подбадривал его: «Твоя жизнь важнее их жизни. Они умрут, но своей неблагодарностью они заслужили смерть. Ты убежишь из этого ада и прильнешь к любящему материнскому сердцу, которое скорбит по тебе. Ты сможешь сделать больше добра, чем спасая жизнь тем, кто тебя презирает. К тому же они могут и не погибнуть. За ними пришлют корабль. Подумай, что ждет тебя, беглого каторжника, если ты вернешься вместе с ними?!»
Он уже был в трех футах от лодки, как вдруг остановился и замер, глядя на песок с таким ужасом, как будто увидел на нем письмена, предсказавшие судьбу Бальтасара. Эти слова накануне вечером написала Сильвия, но когда солнце, внезапно поднявшееся над морем, осветило их своими красными лучами, ему показалось, что они только сейчас возникли у его ног.
Шатаясь, он пошел к пещере и, схватив за руку спящего Фрера, сильно потряс его.
– Проснитесь! – кричал он. – Вставайте! Надо отплывать отсюда!
Вскочив спросонья, Фрер с тупым изумлением смотрел на бледное лицо и налитые кровью глаза несчастного каторжника.
– Что с тобой? – спросил он. – Тебя напугало привидение?
Услыхав его голос, Руфус Доуз тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.
– Вставайте, Сильвия! – крикнул Фрер. – Пора вставать! Я уже готов к отплытию.
Жертва была принесена. Каторжник отвернулся, и две больших блестящих слезы скатились по его обветренному лицу и упали на песок.
Связанный самыми чистыми и священными узами – любовью к матери, он обрек себя на гражданскую смерть, не желая покупать жизнь и свободу ценой разоблачения тайны, которая опозорила бы любимое им кроткое существо. Благодаря случайному стечению обстоятельств судьба поддержала этот обман. Его кузен Фрер не узнал его. «Гидасп», на борту которого молодой Ричард Дивайн якобы отплыл из Англии, погиб со всеми людьми. И не осталось ни единого звена, которое бы связывало Руфуса Доуза, каторжника, с Ричардом Дивайном, пропавшим наследником огромного состояния покойного кораблестроителя.
О, если бы только знать! Если бы там, в мрачной тюрьме, весь во власти сомнений и страхов, придавленный неумолимой логикой обстоятельств, он бы узнал, что сэр Ричард умер, не успев отомстить ему, его жертва была бы ненужной. Суд вынес приговор некоему матросу «без роду без племени», который отказался сообщить судье что-либо о своем прошлом и даже не призвал ни одного свидетеля в свою защиту. Теперь ему стало ясно, что если бы он настаивал на своей невиновности, сохранив в тайне имя убийцы, суд мог бы его оправдать. Судьи справедливы, но общественное мнение – великая сила, и вполне возможно, что сын миллионера Ричард Дивайн избежал бы кары, обрушившейся на Руфуса Доуза, безвестного матроса. Но там, в тюрьме, обуреваемый отчаянием и страхом, балансируя между жизнью и смертью во имя любви, мог ли он допустить столь нелепую мысль, что окажется единственным наследником отца, лишившего его наследства? Если бы он только знал это, вся его жизнь пошла бы по-другому. А узнал он все только сейчас – увы, слишком поздно.
Он то лежал распростертый на песке, то начинал бесцельно бродить между низкорослыми деревцами, белеющими под мерцавшей в тумане луной, или садился, согнувшись, как некогда в тюрьме, обхватив голову руками и слегка покачиваясь, в мучительных раздумьях о своей горькой участи. На что ему теперь это наследство? Беглый каторжник, чьи руки огрубели от рабского труда, а спина покрыта рубцами от плетей, никогда не будет принят в хорошем обществе. Если он даже потребует признания своего имени и своих прав – чего он этим добьется? Ведь он преступник, осужденный законом, отнявшим у него его имя и права. Если он откроется Фреру, сказав, что он его пропавший кузен, тот поднимет его на смех. Если он публично заявит о своем происхождении и своей непричастности к преступлению., он рассмешит всю колонию, а надзиратель постарается перевести его на более тяжелые работы. Даже если он будет без конца рассказывать всем эту невероятную историю и заставит в нее поверить – что это ему даст?
Допустим, что в Англии – после стольких лет – узнают, что некий убийца и каторжник, много лет проработавший в кандальной команде в колонии Макуори-Харбор, чей «послужной список» являет собой длинный перечень нарушений дисциплины и наказаний, заявляет, что он наследник крупного состояния и претендует на то, чтобы лишить достойных людей Англии их ранга и положения, как общество воспримет подобное дерзкое заявление? Вряд ли оно пожелает освободить преступника от оков и предоставить ему почетное место, которое занимал его покойный отец. Подобное известие будет воспринято как катастрофа, как стремление очернить безупречную репутацию всеми уважаемого человека, как оскорбление ничем не запятнанного имени. Даже если все будет ему благоприятствовать, и он вернется к матери, которая успела уже примириться с потерей сына, он в лучшем случае станет для нее вечным олицетворением позора, не менее страшного, чем тот, которого она так опасалась.
Но успех был почти невозможен. Он не смог бы даже в воспоминаниях снова пройти свой запутанный тернистый путь. И разве его изрубцованные плечи служат доказательством того, что он некогда был джентльменом и что он невиновен? Разве рассказы о чудовищных жестокостях, совершаемых в Макуори-Харбор, распахнули бы перед ним двери домов именитых людей, разве посадили бы его на почетное место вместе с другими важными гостями? Разве, заговорив на арестантском жаргоне, сопровождая свои слова непристойными жестами, он мог надеяться быть принятым как достойный собеседник в обществе благонравных женщин и невинных детей? Предположим, что ему удастся добиться своего оправдания, сохранив в тайне имя убийцы, все равно никакие сокровища мира не вернут ему ту благословенную невинность, которая некогда была его достоянием. Никакие богатства не возвратят человеку его достоинство, выбитое из него плетьми, и не сотрут из памяти воспоминания о тяжких унижениях.
Несколько часов продолжалась эта пытка. Он места себе не находил. Иногда он вскрикивал, словно от боли, а потом долго лежал в каком-то оцепенении, словно изнуренный физическим страданием. Помышлять о свободе, о восстановлении чести – безнадежно. Он должен молчать и тянуть ту самую лямку, на которую его обрекла судьба. Он вернется в колонию. По закону он беглый каторжник, и он получит должное наказание. Возможно, смертную казнь ему отменят в награду за спасение девочки. Если это произойдет, он может считать себя счастливчиком. Счастливчиком! А что, если он не вернется в колонию, а скроется в дебрях и там умрет? Лучше смерть, чем такая судьба. Впрочем, зачем ему умирать? Он смог поймать коз, теперь он будет ловить рыбу. Он выстроит себе хижину. Быть может, в заброшенном поселке найдутся остатки зерна, и он посеет его и соберет урожай. Построил же он лодку, соорудил печку, огородил хижину. Конечно, он сможет прожить один, как вольный дикарь. Один! Ведь все эти чудеса он проделал один! Разве не качается внизу у берега лодка, которую он построил? И почему ему не бежать в этой лодке, оставив на произвол судьбы жалких людишек, которые отплатили ему такой черной неблагодарностью?
Мысль промелькнула у пего в мозгу, как будто кто-то нашептал это ему на ухо. Лодка всего в двадцати шагах от него, он уйдет по течению, и через полчаса его никто не догонит. Выбравшись за риф, он отправится па запад в надежде встретить китобойное судно. В ближайшие дни его, несомненно, подберет какой-нибудь корабль, а запаса воды и пищи у него па это время хватит. Моряки поверят любой истории о кораблекрушении… И тут он остановился: как же он забыл, что его могут выдать его лохмотья! Застонав от отчаяния, он хотел было приподняться с земли. Пальцы его уперлись во что-то мягкое. Он лежал у камней, сложенных горкой около низкорослых кустов, и предмет, к которому он прикоснулся, виднелся из-под камней. Он вытащил его. Это была рубаха бедняги Бейтса. Дрожащими руками он разбросал камни и отыскал остальную одежду. Казалось, она была специально оставлена здесь для него. Само небо посылало ему то, в чем он так нуждался.
Ночь прошла в раздумьях, и первые лучи зари осветили небо. Он поднялся, бледный, измученный, и, страшась своих помыслов, побежал к лодке. И пока он бежал, внутренний голос подбадривал его: «Твоя жизнь важнее их жизни. Они умрут, но своей неблагодарностью они заслужили смерть. Ты убежишь из этого ада и прильнешь к любящему материнскому сердцу, которое скорбит по тебе. Ты сможешь сделать больше добра, чем спасая жизнь тем, кто тебя презирает. К тому же они могут и не погибнуть. За ними пришлют корабль. Подумай, что ждет тебя, беглого каторжника, если ты вернешься вместе с ними?!»
Он уже был в трех футах от лодки, как вдруг остановился и замер, глядя на песок с таким ужасом, как будто увидел на нем письмена, предсказавшие судьбу Бальтасара. Эти слова накануне вечером написала Сильвия, но когда солнце, внезапно поднявшееся над морем, осветило их своими красными лучами, ему показалось, что они только сейчас возникли у его ног.
ДОБРЫЙ МИСТЕР ДОУЗДобрый мистер Доуз! Какой страшный укор таился для него в этой простой фразе! Эти шестнадцать букв были вне мира трусости, подлости и жестокости. Он услышал голос девочки, которая выхаживала его во время болезни, а теперь звала, умоляя спасти ее жизнь. На мгновение она возникла между ним и лодкой, такой же, как тогда, когда она протягивала ему лепешку в ночь его прихода к костру.
Шатаясь, он пошел к пещере и, схватив за руку спящего Фрера, сильно потряс его.
– Проснитесь! – кричал он. – Вставайте! Надо отплывать отсюда!
Вскочив спросонья, Фрер с тупым изумлением смотрел на бледное лицо и налитые кровью глаза несчастного каторжника.
– Что с тобой? – спросил он. – Тебя напугало привидение?
Услыхав его голос, Руфус Доуз тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.
– Вставайте, Сильвия! – крикнул Фрер. – Пора вставать! Я уже готов к отплытию.
Жертва была принесена. Каторжник отвернулся, и две больших блестящих слезы скатились по его обветренному лицу и упали на песок.
Глава 29
В МОРЕ
Через час после восхода солнца хрупкий челн – последняя надежда четверых людей – медленно плыл по течению к выходу из гавани. Спущенный на воду, он сперва чуть не затонул от перегрузки, и большую часть вяленого мяса пришлось оставить на берегу. Можно вообразить себе, как было трудно отказаться от такого богатства, ведь каждый кусок означал для них лишний час жизни. Но иного выхода не было, и, как сказал Фрер, надо было все поставить на карту. Они должны были выйти из бухты во что бы то ни стало.
К вечеру они достигли Чертовых Ворот и там остановились – Доуз боялся идти дальше и предложил переждать, пока не спадет прилив. И только около десяти часов вечера он решился пересечь коварную отмель. Ночь была прекрасная, море спокойное. Казалось, само провидение прониклось к ним жалостью, и хрупкое суденышко готово было миновать это злосчастное место. Была минута, когда над ними взвилась могучая волна, которая чуть не опрокинула жалкое сооружение, сплетенное из веток и покрытое шкурами. Все же Руфус Доуз продолжал вести лодку к морю, а Фрер своей шляпой вычерпывал из нее воду. Наконец-то им удалось выйти в глубокие воды. Тут их постигла непоправимая беда, – за борт смыло два ведра, сделанные Руфусом из коры; они забыли их укрепить, и вместе с ними ушла пятая часть их скудного запаса пресной воды. Но перед лицом угрожавших им опасностей эта потеря показалась им пустячной, и когда, промокшие и озябшие, они вышли в открытое море, они возблагодарили судьбу, которая столь чудесным образом их пощадила.
Продвигались они медленно, работая самодельными веслами. Поутру подул легкий северо-западный бриз, и, подняв свой кожаный парус, они медленно пошли вдоль побережья. Мужчины условились, что будут по очереди нести вахту, и Фрер вторично проявил свою власть, поручив первую вахту Руфусу Доузу.
– Я устал и должен немного поспать, – заявил он.
Руфус Доуз ничего не ответил. Две эти ночи он глаз не сомкнул, вся основная работа лежала на нем, но напряжение последних дней настолько притупило его чувства, что он не ощущал ни усталости, ни боли. Фрер проспал почти до самого вечера; когда он проснулся, лодку все еще сильно качало, миссис Викерс и Сильвии было дурно. «Странно, неужели все цивилизованные люди должны непременно страдать от морской болезни?» Хмуро наблюдая за большими зелеными валами, вздымавшимися между ним и горизонтом, он непереставал удивляться тому, как развивались события. Из книги его жизни была вырвана еще одна большая страница. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, как он был обречен на бездействие и пассивное созерцание моря и берега. Но в то утро, когда они покинули место своей стоянки, он сосчитал зазубринки на палке-календаре и был поражен, что их оказалось только двадцать две. Вынув нож, он сделал еще две засечки на планшире лодки – их стало двадцать четыре. Мятеж произошел 13 января, значит, сегодня было б февраля.
«За это время, – прикинул он. – «Божья коровка» могла бы уже вернуться».
Он не знал, что «Божья коровка» вынуждена была переждать шторм в Порт-Дэви и там застряла на целых семнадцать дней.
Когда ветер затих, они снова взялись за весла и гребли всю ночь, но почти совсем не продвинулись. Руфус Доуз посоветовал пристать к берегу и дождаться бриза. Но подойдя к длинному ряду базальтовых скал, как бы внезапно выросших из моря, они увидели, с какой неистовостью разбивались волны о подковообразный риф длиной в шесть или семь миль. Им не оставалось ничего другого, как снова двинуться в путь вдоль побережья.
Так они плыли в течение двух дней, не увидев ни одного паруса, а на третий день с юго-востока подул сильный ветер, отогнавший их назад на тридцать миль. Суденышко стало протекать, и приходилось беспрерывно вычерпывать воду. Еще одно печальное обстоятельство: прохудился бочонок из-под рома, в котором была большая часть пресной воды, и он был уже наполовину пуст. Пришлось законопатить его, вырезав трещину и заткнув дыру тряпкой.
– Хорошо еще, что мы не в тропиках, – проговорил Фрер.
Бедная миссис Викерс, до костей прозябшая от резких порывов ветра, лежала на дне лодки, закутанная в промокшую шаль, и была не в силах что-либо сказать.
Но разве могла удушливая тишина тропиков превзойти угрюмость этого пустынного моря?
Положение всех четверых было теперь поистине отчаянным. Миссис Викерс совершенно обессилела, и было очевидно, что, если не подоспеет помощь, она не перенесет этого длительного путешествия по морю. Девочка чувствовала себя несколько лучше. Руфус Доуз надел на нее свою шерстяную рубашку и украдкой от Фрера делился с ней своей порцией мяса. Ночью он держал ее на руках, днем она жалась к нему в поисках опоры и защиты. Рядом с ним девочка чувствовала себя в безопасности. Они почти не разговаривали, но когда Руфус Доуз ощущал тепло ее маленькой ручки, лежащей в его руке, или чувствовал тяжесть ее головы па своем плече, он почти забывал про терзающий его холод и голодные спазмы в желудке.
Прошло еще два дня, а парус так и не появлялся на горизонте. На десятый день после отплытия из Макуори-Харбор у них кончилась провизия. Соленая вода испортила козье мясо и подмочила хлеб, который превратился в отвратительное месиво. Море все еще было неспокойное, и ветер дул теперь с севера со все возрастающей яростью. Длинная низкая линия берега, простиравшаяся с левого борта, по временам подергивалась синим туманом. Вода была грязного цвета, облака угрожали дождем.
Несчастное суденышко, которому они вверили свою жизнь, протекало в четырех местах. Если бы оно попало в один из штормов, часто бушевавших возле этого скалистого побережья, оно не выдержало бы и часа борьбы. Двое мужчин, усталые, голодные и иззябшие, почти с надеждой думали о быстром конце. Вдобавок ко всем их невзгодам у Сильвии началась лихорадка. Ее бросало то в жар, то в холод, и она то стонала, то бредила. Руфус Доуз держал ее на руках и с отчаянием в сердце смотрел на ее страдания, которые не мог облегчить. Неужели после всех перенесенных ею испытаний ей суждено умереть?
Так прошли еще день и еще ночь, и на одиннадцатое утро чудом уцелевшая лодка все еще болталась на волнах того же пустынного моря.
Вдруг Доуз вскрикнул и, схватившись за шкот, повернулся неуклюжее суденышко в обратную сторону.
– Парус! Парус! – закричал он. – Разве вы не видите? Фрер жадно шарил взглядом по мрачной пелене воды.
– Дурак, нет никакого паруса! Ты что, смеешься над нами?
Лодка, оторвавшись от линии берега, шла теперь почти прямо на юг, устремляясь в великий Южный океан. Фрер попытался вырвать руль из рук арестанта и вернуть лодку на прежний курс.
– Ты с ума сошел? – крикнул он, замирая от страха. – Ты же гонишь нас в открытое море!
– Сядьте на место! – угрожающе бросил Доуз, вглядываясь в серую даль. – Говорю вам, я вижу парус!
Огонь, горевший в глазах каторжника, испугал Фрера, и он хмуро занял свое место.
– Делай как знаешь, сумасшедший! – сказал он. – Так мне и надо за то, что пустился в море в этой чертовой скорлупке!
Какая разница, где потонуть – в открытом океане или в виду берега?
Длинный день уже подходил к концу, а парус так и не появился. К вечеру ветер еще посвежел, и лодка, неловко подпрыгивая на длинных мутных волнах, качалась, как будто опьянев от набравшейся в нее воды. В одном месте возле носа вода свободно втекала и вытекала обратно, как из прорванного бурдюка. Берег постепенно исчез, и громадный океан – безбрежный, бушующий, грозный – со свистом вздымал вокруг них свои валы. Продержаться до утра казалось немыслимым.
К вечеру они достигли Чертовых Ворот и там остановились – Доуз боялся идти дальше и предложил переждать, пока не спадет прилив. И только около десяти часов вечера он решился пересечь коварную отмель. Ночь была прекрасная, море спокойное. Казалось, само провидение прониклось к ним жалостью, и хрупкое суденышко готово было миновать это злосчастное место. Была минута, когда над ними взвилась могучая волна, которая чуть не опрокинула жалкое сооружение, сплетенное из веток и покрытое шкурами. Все же Руфус Доуз продолжал вести лодку к морю, а Фрер своей шляпой вычерпывал из нее воду. Наконец-то им удалось выйти в глубокие воды. Тут их постигла непоправимая беда, – за борт смыло два ведра, сделанные Руфусом из коры; они забыли их укрепить, и вместе с ними ушла пятая часть их скудного запаса пресной воды. Но перед лицом угрожавших им опасностей эта потеря показалась им пустячной, и когда, промокшие и озябшие, они вышли в открытое море, они возблагодарили судьбу, которая столь чудесным образом их пощадила.
Продвигались они медленно, работая самодельными веслами. Поутру подул легкий северо-западный бриз, и, подняв свой кожаный парус, они медленно пошли вдоль побережья. Мужчины условились, что будут по очереди нести вахту, и Фрер вторично проявил свою власть, поручив первую вахту Руфусу Доузу.
– Я устал и должен немного поспать, – заявил он.
Руфус Доуз ничего не ответил. Две эти ночи он глаз не сомкнул, вся основная работа лежала на нем, но напряжение последних дней настолько притупило его чувства, что он не ощущал ни усталости, ни боли. Фрер проспал почти до самого вечера; когда он проснулся, лодку все еще сильно качало, миссис Викерс и Сильвии было дурно. «Странно, неужели все цивилизованные люди должны непременно страдать от морской болезни?» Хмуро наблюдая за большими зелеными валами, вздымавшимися между ним и горизонтом, он непереставал удивляться тому, как развивались события. Из книги его жизни была вырвана еще одна большая страница. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, как он был обречен на бездействие и пассивное созерцание моря и берега. Но в то утро, когда они покинули место своей стоянки, он сосчитал зазубринки на палке-календаре и был поражен, что их оказалось только двадцать две. Вынув нож, он сделал еще две засечки на планшире лодки – их стало двадцать четыре. Мятеж произошел 13 января, значит, сегодня было б февраля.
«За это время, – прикинул он. – «Божья коровка» могла бы уже вернуться».
Он не знал, что «Божья коровка» вынуждена была переждать шторм в Порт-Дэви и там застряла на целых семнадцать дней.
Когда ветер затих, они снова взялись за весла и гребли всю ночь, но почти совсем не продвинулись. Руфус Доуз посоветовал пристать к берегу и дождаться бриза. Но подойдя к длинному ряду базальтовых скал, как бы внезапно выросших из моря, они увидели, с какой неистовостью разбивались волны о подковообразный риф длиной в шесть или семь миль. Им не оставалось ничего другого, как снова двинуться в путь вдоль побережья.
Так они плыли в течение двух дней, не увидев ни одного паруса, а на третий день с юго-востока подул сильный ветер, отогнавший их назад на тридцать миль. Суденышко стало протекать, и приходилось беспрерывно вычерпывать воду. Еще одно печальное обстоятельство: прохудился бочонок из-под рома, в котором была большая часть пресной воды, и он был уже наполовину пуст. Пришлось законопатить его, вырезав трещину и заткнув дыру тряпкой.
– Хорошо еще, что мы не в тропиках, – проговорил Фрер.
Бедная миссис Викерс, до костей прозябшая от резких порывов ветра, лежала на дне лодки, закутанная в промокшую шаль, и была не в силах что-либо сказать.
Но разве могла удушливая тишина тропиков превзойти угрюмость этого пустынного моря?
Положение всех четверых было теперь поистине отчаянным. Миссис Викерс совершенно обессилела, и было очевидно, что, если не подоспеет помощь, она не перенесет этого длительного путешествия по морю. Девочка чувствовала себя несколько лучше. Руфус Доуз надел на нее свою шерстяную рубашку и украдкой от Фрера делился с ней своей порцией мяса. Ночью он держал ее на руках, днем она жалась к нему в поисках опоры и защиты. Рядом с ним девочка чувствовала себя в безопасности. Они почти не разговаривали, но когда Руфус Доуз ощущал тепло ее маленькой ручки, лежащей в его руке, или чувствовал тяжесть ее головы па своем плече, он почти забывал про терзающий его холод и голодные спазмы в желудке.
Прошло еще два дня, а парус так и не появлялся на горизонте. На десятый день после отплытия из Макуори-Харбор у них кончилась провизия. Соленая вода испортила козье мясо и подмочила хлеб, который превратился в отвратительное месиво. Море все еще было неспокойное, и ветер дул теперь с севера со все возрастающей яростью. Длинная низкая линия берега, простиравшаяся с левого борта, по временам подергивалась синим туманом. Вода была грязного цвета, облака угрожали дождем.
Несчастное суденышко, которому они вверили свою жизнь, протекало в четырех местах. Если бы оно попало в один из штормов, часто бушевавших возле этого скалистого побережья, оно не выдержало бы и часа борьбы. Двое мужчин, усталые, голодные и иззябшие, почти с надеждой думали о быстром конце. Вдобавок ко всем их невзгодам у Сильвии началась лихорадка. Ее бросало то в жар, то в холод, и она то стонала, то бредила. Руфус Доуз держал ее на руках и с отчаянием в сердце смотрел на ее страдания, которые не мог облегчить. Неужели после всех перенесенных ею испытаний ей суждено умереть?
Так прошли еще день и еще ночь, и на одиннадцатое утро чудом уцелевшая лодка все еще болталась на волнах того же пустынного моря.
Вдруг Доуз вскрикнул и, схватившись за шкот, повернулся неуклюжее суденышко в обратную сторону.
– Парус! Парус! – закричал он. – Разве вы не видите? Фрер жадно шарил взглядом по мрачной пелене воды.
– Дурак, нет никакого паруса! Ты что, смеешься над нами?
Лодка, оторвавшись от линии берега, шла теперь почти прямо на юг, устремляясь в великий Южный океан. Фрер попытался вырвать руль из рук арестанта и вернуть лодку на прежний курс.
– Ты с ума сошел? – крикнул он, замирая от страха. – Ты же гонишь нас в открытое море!
– Сядьте на место! – угрожающе бросил Доуз, вглядываясь в серую даль. – Говорю вам, я вижу парус!
Огонь, горевший в глазах каторжника, испугал Фрера, и он хмуро занял свое место.
– Делай как знаешь, сумасшедший! – сказал он. – Так мне и надо за то, что пустился в море в этой чертовой скорлупке!
Какая разница, где потонуть – в открытом океане или в виду берега?
Длинный день уже подходил к концу, а парус так и не появился. К вечеру ветер еще посвежел, и лодка, неловко подпрыгивая на длинных мутных волнах, качалась, как будто опьянев от набравшейся в нее воды. В одном месте возле носа вода свободно втекала и вытекала обратно, как из прорванного бурдюка. Берег постепенно исчез, и громадный океан – безбрежный, бушующий, грозный – со свистом вздымал вокруг них свои валы. Продержаться до утра казалось немыслимым.