Страница:
– Он там, возле бараков, – с готовностью сообщил Троук, констебль из арестантов «отличного поведения». – Если угодно, джентльмены, вы можете туда пройти…
– Хотите, Викерс?
– О, разумеется.
Глава 16
Глава 17
Глава 18
– Хотите, Викерс?
– О, разумеется.
Глава 16
БЕГЛЕЦ
Бараки были совсем недалеко, всего в нескольких минутах ходьбы, и, миновав одну за другой деревянные изгороди, они дошли до длинного двухэтажного строения, оттуда неслись пронзительные вопли и звуки залихватской песни. Приклады мушкетов стукнули о сосновый настил, шум прекратился, наступила тишина, еще более зловещая, чем крики.
Пройдя сквозь двойной ряд надзирателей, оба офицера вошли в прихожую, где на деревянном топчане лежала какая-то бесформенная масса. Рядом на грубой табуретке сидел человек в серой арестантской одежде, которую вместо желтой робы носили арестанты «отличного поведения». Он держал между коленками миску с кашей и пытался засунуть ложку в рот лежащему на топчане.
– Он что, не хочет есть, Стив? – спросил Викерс. Услышав голос коменданта, Стив встал.
– Не знаю, что на него накатило, сэр, – ответил Стив и указал пальцем на лоб. – У него в башке что-то неладно. Ничего не могу с ним поделать.
– Габбет!
Сметливый Троук, чуткий к желаниям начальства, посадил его и принялся расталкивать.
Габбет – это был он – провел ручищей по лицу и, оставаясь в том положении, какое придал ему Троук, в изумлении уставился на посетителей.
– Что, Габбет, – сказал Викерс, – вернулся-таки? Когда же ты наконец образумишься? Где твои товарищи?
Верзила молчал.
– Ты меня слышишь? Где остальные?
– Где остальные? – повторил Троук.
– Померли, – сказал Габбет.
– Все трое? – A?a.
– А как же ты вернулся?
Габбет в красноречивом молчании выставил окровавленную ногу.
– Мы нашли его на мысе, сэр, – бойко пояснил Троук, – перевезли на лодке. Дали ему миску каши, но он не хочет есть.
– Ты голоден?
– Да.
– Тогда почему ты не ешь кашу? Габбет скривил толстые губы.
– Уже получил свою порцию. Вам что, больше не к чему придраться, чтобы выпороть меня еще раз? Уф! Вот подлюги! Сколько дадите на этот раз, майор? Пятьдесят?
И он со смехом улегся на своем деревянном ложе.
– Вот шельма! – сказал Викерс и слабо усмехнулся. – Что можно поделать с таким типом?
– Я бы из него душу выколотил, – сказал Фрер, – если бы он посмел так говорить со мной.
Троук и все присутствовавшие тотчас же прониклись уважением к новоприбывшему. Этот человек свое слово сдержит.
Верзила поднял огромную голову, посмотрел на говорившего, но не узнал его. Какой-то незнакомец – видно, не из здешних.
– Бейте меня, сударь, на здоровье, – сказал он. – Только дайте сперва малость табачку.
Фрер рассмеялся. Этот человек пришелся ему по душе своей грубой прямотой и хладнокровием, и, покосившись на Викерса, он вынул из кармана своего кителя плитку табаку и, отломив кусочек, дал его беглецу. Габбет схватил его, как шавка хватает кость, и целиком засунул в рот.
– А сколько с ним было соучастников? – спросил Морис, глядя, как работают челюсти арестанта, словно наблюдал за каким-то диковинным зверем; в его представлении «арестант» и «соучастник» были понятия нераздельные, как «кожа» и «родинка».
– Трое, сэр.
– Трое, да?… Дайте ему тридцать плетей, Викерс.
– А было бы со мной еще трое парней, – пробормотал Габбет, жуя табак, – то вам бы не видать меня.
– Что он сказал?
Но Троук не расслышал, и другой арестант «отличного поведения», слегка отшатнувшись от Габбета, сказал, что он не расслышал тоже. А сам преступник, громко чавкая, погрузился в какое-то беспокойное молчание, словно и не сказал ничего.
Сидя на досках и мрачно жуя табак, он представлял собой страшное зрелище. И не только из-за своего природного уродства, которое казалось еще страшней из-за грязных лохмотьев, едва прикрывающих тело. И не только из-за ввалившихся небритых щек, заячьей губы, в кровь ободранных ног и крайне истощенного тела. И не только потому, что когда он сидел, поджав под себя ногу и свесив с колен волосатую руку, трудно было себе представить, что это чудовище принадлежит к той же породе, что и хрупкие женщины и нежные дети. Но также потому, что его похожие на жернова медленно жующие челюсти, беспокойные пальцы и блуждающие, налитые кровью глаза таили память о чем-то более ужасном, чем страх перед голодной смертью, – воспоминание о трагедии, разыгравшейся в мрачных лесах, которые исторгли его из своих глубин, и тень какого-то неведомого злодеяния, нависая над ним, отталкивала и отвращала, как отвращает смрад бойни.
– Пойдемте отсюда, – сказал Викерс. – Видно, придется мне его снова выпороть. До чего гадкое место! Не удивительно, что его прозвали Чертовы Ворота.
– Мой дорогой сэр, вы слишком мягкосердечны, – сказал ему Фрер, – подходя к ограде. – Со скотами надо обращаться как со скотами.
Хотя майор Викерс и привык к грубости, он все же вздохнул.
– Не мне критиковать пенитенциарную систему, – сказал он, не решаясь в своем благоговении перед дисциплиной высказать все, что думал, – но иногда мне кажется, что хорошим отношением можно было бы добиться большего, чем кандалами и плеткой.
– Старая песня! – усмехнулся его спутник. – Вспомните, они нам чуть не стоили жизни на «Малабаре». Нет, нет. Я-то уж вдоволь насмотрелся на этих каторжников – хотя мои подопечные и не были такими своевольными, как ваши, – с ними есть только один способ обращения. Унижайте их, сэр. Пусть они почувствуют, кто они такие. Они здесь чтобы работать, сэр. Если они не хотят работать, бейте их, пока не захотят. Если даже они работают хорошо – полезно время от времени дать им почувствовать плетку, пусть помнят, что их ждет, если будут лениться.
Они уже подходили к веранде. Мягкий свет восходящей луны заливал раскинувшуюся под ними бухту, светлый лунный луч упал на вершину скалы Граммета.
– Да, это мнение большинства, – ответил ему Викерс. – Но вы только подумайте, какая у них жизнь. Боже праведный! – добавил он с внезапной горячностью, когда Фрер остановился, окидывая взглядом бухту. – Я не жестокий человек и, как мне помнится, зря никогда никого не наказывал, но с тех пор, как я здесь, десять арестантов утонули, бросившись в море вон с той скалы, они предпочли смерть своему жалкому существованию. Всего лишь три недели назад два арестанта из партии лесорубов, получив взбучку от надзирателя, простились с товарищами и, взявшись за руки, прыгнули с утеса в море. Страшно вспомнить!
– Нечего было им попадать на каторгу, – сухо ответил Фрер. – Они знали, что их ждет за такие дела. Так им и надо.
– Но представьте себе, что сюда попал невинный человек!
– Не представляю, – сказал Фрер, усмехнувшись. – Невинный человек – да как бы не так! Все они ни в чем не виновны, если верить их россказням. Ого, что там за красный свет наверху?
– Костер на скале Граммета, – ответил Викерс, входя в дом, – его развел Доуз, тот человек, о котором я вам говорил. Заходите, выпьем-ка бренди с содовой и закроем дверь, чтобы не видеть этого места.
Пройдя сквозь двойной ряд надзирателей, оба офицера вошли в прихожую, где на деревянном топчане лежала какая-то бесформенная масса. Рядом на грубой табуретке сидел человек в серой арестантской одежде, которую вместо желтой робы носили арестанты «отличного поведения». Он держал между коленками миску с кашей и пытался засунуть ложку в рот лежащему на топчане.
– Он что, не хочет есть, Стив? – спросил Викерс. Услышав голос коменданта, Стив встал.
– Не знаю, что на него накатило, сэр, – ответил Стив и указал пальцем на лоб. – У него в башке что-то неладно. Ничего не могу с ним поделать.
– Габбет!
Сметливый Троук, чуткий к желаниям начальства, посадил его и принялся расталкивать.
Габбет – это был он – провел ручищей по лицу и, оставаясь в том положении, какое придал ему Троук, в изумлении уставился на посетителей.
– Что, Габбет, – сказал Викерс, – вернулся-таки? Когда же ты наконец образумишься? Где твои товарищи?
Верзила молчал.
– Ты меня слышишь? Где остальные?
– Где остальные? – повторил Троук.
– Померли, – сказал Габбет.
– Все трое? – A?a.
– А как же ты вернулся?
Габбет в красноречивом молчании выставил окровавленную ногу.
– Мы нашли его на мысе, сэр, – бойко пояснил Троук, – перевезли на лодке. Дали ему миску каши, но он не хочет есть.
– Ты голоден?
– Да.
– Тогда почему ты не ешь кашу? Габбет скривил толстые губы.
– Уже получил свою порцию. Вам что, больше не к чему придраться, чтобы выпороть меня еще раз? Уф! Вот подлюги! Сколько дадите на этот раз, майор? Пятьдесят?
И он со смехом улегся на своем деревянном ложе.
– Вот шельма! – сказал Викерс и слабо усмехнулся. – Что можно поделать с таким типом?
– Я бы из него душу выколотил, – сказал Фрер, – если бы он посмел так говорить со мной.
Троук и все присутствовавшие тотчас же прониклись уважением к новоприбывшему. Этот человек свое слово сдержит.
Верзила поднял огромную голову, посмотрел на говорившего, но не узнал его. Какой-то незнакомец – видно, не из здешних.
– Бейте меня, сударь, на здоровье, – сказал он. – Только дайте сперва малость табачку.
Фрер рассмеялся. Этот человек пришелся ему по душе своей грубой прямотой и хладнокровием, и, покосившись на Викерса, он вынул из кармана своего кителя плитку табаку и, отломив кусочек, дал его беглецу. Габбет схватил его, как шавка хватает кость, и целиком засунул в рот.
– А сколько с ним было соучастников? – спросил Морис, глядя, как работают челюсти арестанта, словно наблюдал за каким-то диковинным зверем; в его представлении «арестант» и «соучастник» были понятия нераздельные, как «кожа» и «родинка».
– Трое, сэр.
– Трое, да?… Дайте ему тридцать плетей, Викерс.
– А было бы со мной еще трое парней, – пробормотал Габбет, жуя табак, – то вам бы не видать меня.
– Что он сказал?
Но Троук не расслышал, и другой арестант «отличного поведения», слегка отшатнувшись от Габбета, сказал, что он не расслышал тоже. А сам преступник, громко чавкая, погрузился в какое-то беспокойное молчание, словно и не сказал ничего.
Сидя на досках и мрачно жуя табак, он представлял собой страшное зрелище. И не только из-за своего природного уродства, которое казалось еще страшней из-за грязных лохмотьев, едва прикрывающих тело. И не только из-за ввалившихся небритых щек, заячьей губы, в кровь ободранных ног и крайне истощенного тела. И не только потому, что когда он сидел, поджав под себя ногу и свесив с колен волосатую руку, трудно было себе представить, что это чудовище принадлежит к той же породе, что и хрупкие женщины и нежные дети. Но также потому, что его похожие на жернова медленно жующие челюсти, беспокойные пальцы и блуждающие, налитые кровью глаза таили память о чем-то более ужасном, чем страх перед голодной смертью, – воспоминание о трагедии, разыгравшейся в мрачных лесах, которые исторгли его из своих глубин, и тень какого-то неведомого злодеяния, нависая над ним, отталкивала и отвращала, как отвращает смрад бойни.
– Пойдемте отсюда, – сказал Викерс. – Видно, придется мне его снова выпороть. До чего гадкое место! Не удивительно, что его прозвали Чертовы Ворота.
– Мой дорогой сэр, вы слишком мягкосердечны, – сказал ему Фрер, – подходя к ограде. – Со скотами надо обращаться как со скотами.
Хотя майор Викерс и привык к грубости, он все же вздохнул.
– Не мне критиковать пенитенциарную систему, – сказал он, не решаясь в своем благоговении перед дисциплиной высказать все, что думал, – но иногда мне кажется, что хорошим отношением можно было бы добиться большего, чем кандалами и плеткой.
– Старая песня! – усмехнулся его спутник. – Вспомните, они нам чуть не стоили жизни на «Малабаре». Нет, нет. Я-то уж вдоволь насмотрелся на этих каторжников – хотя мои подопечные и не были такими своевольными, как ваши, – с ними есть только один способ обращения. Унижайте их, сэр. Пусть они почувствуют, кто они такие. Они здесь чтобы работать, сэр. Если они не хотят работать, бейте их, пока не захотят. Если даже они работают хорошо – полезно время от времени дать им почувствовать плетку, пусть помнят, что их ждет, если будут лениться.
Они уже подходили к веранде. Мягкий свет восходящей луны заливал раскинувшуюся под ними бухту, светлый лунный луч упал на вершину скалы Граммета.
– Да, это мнение большинства, – ответил ему Викерс. – Но вы только подумайте, какая у них жизнь. Боже праведный! – добавил он с внезапной горячностью, когда Фрер остановился, окидывая взглядом бухту. – Я не жестокий человек и, как мне помнится, зря никогда никого не наказывал, но с тех пор, как я здесь, десять арестантов утонули, бросившись в море вон с той скалы, они предпочли смерть своему жалкому существованию. Всего лишь три недели назад два арестанта из партии лесорубов, получив взбучку от надзирателя, простились с товарищами и, взявшись за руки, прыгнули с утеса в море. Страшно вспомнить!
– Нечего было им попадать на каторгу, – сухо ответил Фрер. – Они знали, что их ждет за такие дела. Так им и надо.
– Но представьте себе, что сюда попал невинный человек!
– Не представляю, – сказал Фрер, усмехнувшись. – Невинный человек – да как бы не так! Все они ни в чем не виновны, если верить их россказням. Ого, что там за красный свет наверху?
– Костер на скале Граммета, – ответил Викерс, входя в дом, – его развел Доуз, тот человек, о котором я вам говорил. Заходите, выпьем-ка бренди с содовой и закроем дверь, чтобы не видеть этого места.
Глава 17
СИЛЬВИЯ
– Ну что ж, вы скоро от этого избавитесь, – сказал Фрер, когда они зашли в дом. – Будьте готовы к отплытию в конце месяца, а я доставлю миссис Викерс попозже.
– Что вы тут про меня говорите? – весело спросила миссис Викерс из другой комнаты. – Вы, мужчины, какие вы нехорошие, оставили меня в одиночестве!
– Мистер Фрер любезно предложил сопровождать тебя с Сильвией на «Морском ястребе». Мне, конечно, придется командовать на «Божьей коровке».
– Вы очень любезны, мистер Фрер, о, весьма любезны, – проговорила миссис Викерс и слегка покраснела, вспомнив, как она шесть лет тому назад, флиртовала с неким лейтенантом. – Это так мило с вашей стороны. Правда, это чудесно, что Сильвия… Ты поедешь в Хобарт-Таун вместе с мистером Фрером и мамочкой?
– Простите меня, мистер Фрер, – сказала Сильвия, выходя из своего уголка. – Сожалею обо всем, что я вам наговорила. Вы простите меня?
Она стояла перед ним, молитвенно сложив ручки на черном шелковом фартучке (у Джулии Викерс были свои взгляды на то, как надо одевать дочь), ее золотые локоны рассыпались по плечам; слова девочки прозвучали так чопорно и старомодно, что Фрер едва не рассмеялся.
– Я не сержусь на вас, моя дорогая, – сказал он. – Я знаю, что вы пошутили.
– Нет, я говорила серьезно, вот почему мне так стыдно. Иногда я бываю очень непослушной девчонкой, вы даже не представляете себе какой, – добавила она с очаровательным кокетством, – особенно когда надо учить римскую историю. По-моему, римляне были куда трусливее карфагенян; правда, мистер Фрер?
Морис, несколько озадаченный этим вопросом, только спросил:
– А почему, собственно?
– Потому что мне они не нравятся, – ответила Сильвия с чисто женским презрением к логике. – У них всегда было так много солдат, правда, когда побеждали карфагеняне, они тоже поступали очень жестоко.
– Да неужели? – спросил Фрер.
– Еще бы, бог мой! Помните, как они отрезали веки бедному Регулу и скатили его с горы в бочке, утыканной гвоздями? Разве, по-вашему, это не жестоко, хотела бы я знать?
Фрер покачал рыжей головой и с видом знатока античности должен был согласиться, что этот поступок не свидетельствует о великодушии карфагенян.
– Да вы просто кладезь учености, мисс Сильвия, – шутливо сказал он, чувствуя, что эта самоуверенная девочка выбивает у него почву из-под ног. – Вы любите читать?
– Очень. – А какие вы книги читаете?
– О, множество! «Поль и Виргиния», «Потерянный рай» и пьесы Шекспира, и «Робинзон Крузо», и «Проповеди Блэра», и «Тасманийский альманах», и «Книга о красоте», и «Том Джонс»…
– Читает все, что под руку попадется, – заметила миссис Викерс, кисло улыбнувшись – сама она, как Галлион,[8] науками не интересовалась, – в нашей маленькой библиотеке выбор книг, естественно, ограничен, да я и не большая любительница чтения. Джон, милый, предложи мистеру Фреру еще стаканчик бренди с содовой. О, не извиняйтесь, вы же знаете, что я жена солдата. Сильвия, душенька, пожелай мистеру Фреру спокойной ночи и отправляйся спать.
– Спокойной ночи, мисс Сильвия, – сказал Фрер. – Вы меня не поцелуете на прощание?
– Нет!
– Сильвия, как это невежливо!
– Вовсе нет! – воскликнула Сильвия, недовольная тем, что ее познания в литературе не были оценены. – Это он поступает невежливо! Поцеловать! Да ни за что!
– Не поцелуете, моя красавица? – воскликнул Фрер и, наклонившись, вдруг обнял девочку за талию. – Тогда я вас поцелую!
К его великому изумлению, Сильвия, получив непрошеный поцелуй, густо покраснела и, подняв кулачок, с размаху ударила Фрера по щеке.
Удар был столь неожиданным и боль настолько сильна, что Морис чуть было по привычке не выругался.
– Сильвия, милая! – воскликнула миссис Викерс, и в ее голосе прозвучал сердитый упрек.
Но Фрер расхохотался и, зажав обе ручки девочки в своей руке, стал целовать их, несмотря на ее сопротивление.
– Видите! Со мной шутки плохи! – торжествующе заявил он.
Викерс поднялся и с видимой досадой попытался увести девочку, но она, задыхаясь и плача от возмущения, сама выдернула руку и в беспомощной детской ярости стала отчаянно колотить своего мучителя.
– Гадкий! – выкрикнула она, и глаза ее сверкнули. – Пустите меня! Я ненавижу вас! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
– Извините ее, Фрер, – сказал Викерс, когда дверь за ней закрылась. – Надеюсь, она не сильно вас ударила?
– О нет! Мне даже правится ее характер. Ха-ха! Только это на женщин и действует. Надо сразу показать им, что ты сильнее их.
Викерс поспешил переменить тему разговора, и вскоре это небольшое происшествие было забыто в потоке воспоминаний о прежних временах и планах на будущее. Но через час, когда Фрер проходил по коридору в свою спальню, путь ему преградила хрупкая, закутанная в шаль, фигурка. Это был его маленький враг.
– Я ждала вас, мистер Фрер, – сказала она, – хочу попросить прощения. Нехорошо, что я вас ударила. Я плохая девочка. Не спорьте, это правда; и если я не исправлюсь, я никогда не попаду в рай.
С этими словами девочка достала из-под шали листок бумаги и протянула ему.
– Что это такое? – спросил он. – Ложитесь спать, моя дорогая, здесь вы простудитесь.
– Это мое письменное извинение; и я вовсе не простужусь, потому что на мне чулки. Если вы не примете, – добавила она, нахмурив бровки, – это не моя вина. Я вас ударила, но я извиняюсь. Не могу же я предложить вам дуэль, ведь я все-таки женщина.
Фрер с трудом сдержал смех и отвесил своей благовоспитанной противнице низкий поклон.
– Мисс Сильвия, я принимаю ваше извинение, – сказал он.
– Тогда нам больше не о чем говорить, – высокомерно ответила Сильвия. – Честь имею пожелать вам доброй ночи, сэр.
И крошка с неподражаемым достоинством закуталась в шаль и величественно прошла по коридору, словно она была самим рыцарем Амадисом Галльским.
Фрер, все еще давясь от смеха, придя в свою комнату, развернул сложенную бумажку и при свете сальной свечи прочел записку, написанную старательным детским почерком:
«Сэр, я вас ударила, и я приношу свое письменное извинение.
Ваша покорная слуга.
Сильвия Викерс».
«Интересно, из какой книги она это вычитала? – оказал он себе. – Честное слово, девочка-то со странностями. Да, неподходящая жизнь для ребенка в таком месте. Что верно, то верно».
– Что вы тут про меня говорите? – весело спросила миссис Викерс из другой комнаты. – Вы, мужчины, какие вы нехорошие, оставили меня в одиночестве!
– Мистер Фрер любезно предложил сопровождать тебя с Сильвией на «Морском ястребе». Мне, конечно, придется командовать на «Божьей коровке».
– Вы очень любезны, мистер Фрер, о, весьма любезны, – проговорила миссис Викерс и слегка покраснела, вспомнив, как она шесть лет тому назад, флиртовала с неким лейтенантом. – Это так мило с вашей стороны. Правда, это чудесно, что Сильвия… Ты поедешь в Хобарт-Таун вместе с мистером Фрером и мамочкой?
– Простите меня, мистер Фрер, – сказала Сильвия, выходя из своего уголка. – Сожалею обо всем, что я вам наговорила. Вы простите меня?
Она стояла перед ним, молитвенно сложив ручки на черном шелковом фартучке (у Джулии Викерс были свои взгляды на то, как надо одевать дочь), ее золотые локоны рассыпались по плечам; слова девочки прозвучали так чопорно и старомодно, что Фрер едва не рассмеялся.
– Я не сержусь на вас, моя дорогая, – сказал он. – Я знаю, что вы пошутили.
– Нет, я говорила серьезно, вот почему мне так стыдно. Иногда я бываю очень непослушной девчонкой, вы даже не представляете себе какой, – добавила она с очаровательным кокетством, – особенно когда надо учить римскую историю. По-моему, римляне были куда трусливее карфагенян; правда, мистер Фрер?
Морис, несколько озадаченный этим вопросом, только спросил:
– А почему, собственно?
– Потому что мне они не нравятся, – ответила Сильвия с чисто женским презрением к логике. – У них всегда было так много солдат, правда, когда побеждали карфагеняне, они тоже поступали очень жестоко.
– Да неужели? – спросил Фрер.
– Еще бы, бог мой! Помните, как они отрезали веки бедному Регулу и скатили его с горы в бочке, утыканной гвоздями? Разве, по-вашему, это не жестоко, хотела бы я знать?
Фрер покачал рыжей головой и с видом знатока античности должен был согласиться, что этот поступок не свидетельствует о великодушии карфагенян.
– Да вы просто кладезь учености, мисс Сильвия, – шутливо сказал он, чувствуя, что эта самоуверенная девочка выбивает у него почву из-под ног. – Вы любите читать?
– Очень. – А какие вы книги читаете?
– О, множество! «Поль и Виргиния», «Потерянный рай» и пьесы Шекспира, и «Робинзон Крузо», и «Проповеди Блэра», и «Тасманийский альманах», и «Книга о красоте», и «Том Джонс»…
– Читает все, что под руку попадется, – заметила миссис Викерс, кисло улыбнувшись – сама она, как Галлион,[8] науками не интересовалась, – в нашей маленькой библиотеке выбор книг, естественно, ограничен, да я и не большая любительница чтения. Джон, милый, предложи мистеру Фреру еще стаканчик бренди с содовой. О, не извиняйтесь, вы же знаете, что я жена солдата. Сильвия, душенька, пожелай мистеру Фреру спокойной ночи и отправляйся спать.
– Спокойной ночи, мисс Сильвия, – сказал Фрер. – Вы меня не поцелуете на прощание?
– Нет!
– Сильвия, как это невежливо!
– Вовсе нет! – воскликнула Сильвия, недовольная тем, что ее познания в литературе не были оценены. – Это он поступает невежливо! Поцеловать! Да ни за что!
– Не поцелуете, моя красавица? – воскликнул Фрер и, наклонившись, вдруг обнял девочку за талию. – Тогда я вас поцелую!
К его великому изумлению, Сильвия, получив непрошеный поцелуй, густо покраснела и, подняв кулачок, с размаху ударила Фрера по щеке.
Удар был столь неожиданным и боль настолько сильна, что Морис чуть было по привычке не выругался.
– Сильвия, милая! – воскликнула миссис Викерс, и в ее голосе прозвучал сердитый упрек.
Но Фрер расхохотался и, зажав обе ручки девочки в своей руке, стал целовать их, несмотря на ее сопротивление.
– Видите! Со мной шутки плохи! – торжествующе заявил он.
Викерс поднялся и с видимой досадой попытался увести девочку, но она, задыхаясь и плача от возмущения, сама выдернула руку и в беспомощной детской ярости стала отчаянно колотить своего мучителя.
– Гадкий! – выкрикнула она, и глаза ее сверкнули. – Пустите меня! Я ненавижу вас! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
– Извините ее, Фрер, – сказал Викерс, когда дверь за ней закрылась. – Надеюсь, она не сильно вас ударила?
– О нет! Мне даже правится ее характер. Ха-ха! Только это на женщин и действует. Надо сразу показать им, что ты сильнее их.
Викерс поспешил переменить тему разговора, и вскоре это небольшое происшествие было забыто в потоке воспоминаний о прежних временах и планах на будущее. Но через час, когда Фрер проходил по коридору в свою спальню, путь ему преградила хрупкая, закутанная в шаль, фигурка. Это был его маленький враг.
– Я ждала вас, мистер Фрер, – сказала она, – хочу попросить прощения. Нехорошо, что я вас ударила. Я плохая девочка. Не спорьте, это правда; и если я не исправлюсь, я никогда не попаду в рай.
С этими словами девочка достала из-под шали листок бумаги и протянула ему.
– Что это такое? – спросил он. – Ложитесь спать, моя дорогая, здесь вы простудитесь.
– Это мое письменное извинение; и я вовсе не простужусь, потому что на мне чулки. Если вы не примете, – добавила она, нахмурив бровки, – это не моя вина. Я вас ударила, но я извиняюсь. Не могу же я предложить вам дуэль, ведь я все-таки женщина.
Фрер с трудом сдержал смех и отвесил своей благовоспитанной противнице низкий поклон.
– Мисс Сильвия, я принимаю ваше извинение, – сказал он.
– Тогда нам больше не о чем говорить, – высокомерно ответила Сильвия. – Честь имею пожелать вам доброй ночи, сэр.
И крошка с неподражаемым достоинством закуталась в шаль и величественно прошла по коридору, словно она была самим рыцарем Амадисом Галльским.
Фрер, все еще давясь от смеха, придя в свою комнату, развернул сложенную бумажку и при свете сальной свечи прочел записку, написанную старательным детским почерком:
«Сэр, я вас ударила, и я приношу свое письменное извинение.
Ваша покорная слуга.
Сильвия Викерс».
«Интересно, из какой книги она это вычитала? – оказал он себе. – Честное слово, девочка-то со странностями. Да, неподходящая жизнь для ребенка в таком месте. Что верно, то верно».
Глава 18
ПРЫЖОК В ТЕМНОТУ
На второе или третье утро после прибытия «Божьей коровки» одинокий узник на скале Граммета заметил на берегу в поселке какую-то непонятную суматоху. Тюремные шлюпки, которые обычно каждое утро на рассвете, пересекая бухту, направлялись к подножию лесистых гор, уже несколько дней не показывались. Неожиданно прекратилось также строительство пирса у западной оконечности поселка, и внезапно все арестанты были переброшены на «Морской ястреб», все еще лежащий на стапелях. Ежедневно солдатские команды сходили с «Божьей коровки» на берег и тоже принимали участие в какой-то таинственной операции. И Руфус, ежедневно совершая свою небольшую прогулку, тщетно пытался разгадать причину всей этой суматохи. Но, к несчастью, никто не мог ему ничего объяснить.
Две недели спустя, числа 15–20 декабря, он заметил еще одно странное явление. В то утро все островные шлюпки отправились на противоположную сторону бухты, и там весь день с холмов поднимался высокий столб дыма. На следующий день в воздух опять поднялся столб дыма, и только на четвертый день лодки вернулись, таща на буксире огромный плот. Плот быстро пришвартовался к борту «Божьей коровки», и стало видно, что он состоял из стропил и балок, которые были подняты на бриг и погружены в трюм.
Это заставило Руфуса Доуза задуматься. Что, если рубка леса была прекращена, потому что администрация придумала новый способ использования каторжного труда? Ему уже приходилось рубить лес, строить лодки, дубить кожу и шить обувь. Может быть, здесь начнутся какие-то новые работы? И, не успев удовлетворительно разрешить эту загадку, он, к своему удивлению, стал свидетелем еще одной лодочной экспедиции. Три лодки с командой ушли на другую сторону бухты и через день вернулись, с ними прибыло еще четыре человека, запас продовольствия, а также земледельческие орудия. Глядя на них, Руфус Доуз решил, что шлюпки заходили на остров Филипа, где были разбиты плантации, и привезли оттуда садовников вместе с плодами их труда. Очевидно, вся эта кутерьма была связана с появлением нового коменданта, прибывшего на «Божьей коровке». Зрение арестанта, обострившееся за время его полудикого существования, уже различало на берегу Мориса Фрера. Вероятно, все эти таинственные «новшества» совершались по его приказанию. Если первое предположение было правильным, то из него естественно следовало второе. Лейтенант Фрер будет еще более строгим комендантом, чем майор Викерс, жестокость властей уже дошла до предела; поэтому несчастный принял окончательное решение покончить с собой. Но прежде, чем мы возмутимся подобным греховным решением, постараемся представить себе, что пришлось вытерпеть бедному грешнику за шесть лет каторги.
Мы уже познакомились с жизнью на арестантском корабле, мы видели, через какое горнило мук прошел Руфус Доуз до того, как очутился на скалистом берегу у Чертовых Ворот. Но те страдания и пытки, которые он впоследствии перенес, были во сто крат хуже тех, что ему пришлось испытать на «Малабаре». В той тюрьме еще теплился луч света. Люди еще не окончательно озверели, еще не утратили ни чувства стыда, ни мужественности. И как бы ни томились они в тюремном смраде в обществе себе подобных, какими бы тяжкими ни были их воспоминания о прошлом, о счастливых днях на свободе – будущее для них еще не определилось, впереди была еще надежда. Но в Макуори-Харбор уже не на что было надеяться. Сюда были выплеснуты все отбросы человечества – те, кто был осужден пожизненно. Бездна их мучений была так глубока, что просвета не было видно. И пока жизнь шла, она шла без всякой надежды. Одна только смерть могла своим ключом отомкнуть им двери этой островной тюрьмы.
Представьте себе хотя бы на минуту, что должен был выстрадать невинный человек, гордый, умеющий любить и уважать других, за одну неделю такого наказания? Мы, обыкновенные люди, в нашей повседневной жизни – гуляя, ездя верхом, смеясь, женясь и женя близких – даже представить себе не можем весь ужас, царивший там. Может быть, мы смутно осознаем, как прекрасна свобода, и нас отталкивает дурное общество, но это все. Конечно, мы понимаем, что если бы нас заковали в кандалы, растоптали бы наше достоинство, кормили бы, как собак, обращались бы, как со вьючным скотом, пинками и угрозами выгоняли бы ежедневно на работу, если бы мы жили рядом с подонками, цинично глумящимися над всеми понятиями приличия и человечности, вероятно, мы бы умерли или сошли бы с ума. Но мы не знаем и никогда не узнаем, какой невыносимо мучительной стала бы наша жизнь, если бы нам пришлось делить ее с теми существами, которые таскали бревна к берегам реки Гордон или, сквернословя, работали в кандалах в песчаных карьерах острова Сары. Никто не мог бы описать, на какое дно унижения попадает человек за одну лишь неделю такой жизни, какое он начинает испытывать к себе отвращение. Если бы даже у него были силы писать, он не отважился бы на это. Подобно путнику, который, ища в пустыне человеческое лицо, вдруг подошел к луже крови и, увидев в ней свое отражение, в ужасе отшатнулся бы и убежал, – так бежал бы каторжник от мысли о собственном страшном падении. И эта пытка длилась целых шесть лет!
Не подозревая о том, что весь этот шум и суета на берегу вызваны приготовлениями к отплытию, которые должны были положить конец этому каторжному поселению, что «Божья коровка» пришла за каторжниками, Руфус Доуз решил свести последние счеты с жизнью и сбросить ее тягостное ярмо. Шесть лет он валил деревья, таскал воду, шесть лет надеялся на чудо, шесть лет он жил в долине смерти. Даже самому себе он не решился бы напомнить перенесенные им пытки. Да, муки притупили его чувства. Он помнил только одно: он осужден пожизненно. Его заветная мечта выйти на свободу разбилась в прах. Он старался как мог, чтобы хорошим поведением добиться помилования, но Ворон и Рекс его оклеветали. Вместо того чтобы заслужить доверие за то, что он помог предотвратить на «Малабаре» бунт, он заслужил лишь обвинение в подстрекательстве и был осужден, несмотря на то что утверждал свою непричастность к бунту. Его «предательство» – каким считали этот поступок все его товарищи – не помогло ему снискать доверие начальства, а лишь вызвало злобу и ненависть тех подонков, с которыми он жил. И в колонии у Чертовых Ворот он стал парией среди тех, кто считался париями в глазах всего света.
Трижды пытались каторжники убить его; но тогда он не думал о смерти и защищался. Надзиратель снова надел на него оковы, якобы за учиненную им драку, И все же его сила и мужество вызывали уважение каторжан, и они оставили его в покое. Сначала это пришлось ему по душе, но постепенно их холодное безразличие вызвало у него чувство досады, затем чувство боли и, наконец, стало просто невыносимым. Когда он греб тяжелыми веслами или работал по пояс в болотном иле, когда он шел «в цепочке» с товарищами, неся на спине сосновое бревно, он все ждал и надеялся, что с ним кто-нибудь заговорит. Он охотно брал на себя двойную тяжесть, чтобы только услышать приветливое слово; он был готов работать и день и ночь, чтобы получить от товарища одобрение. В полном своем одиночестве ему мучительно хотелось завязать дружбу хотя бы с убийцами или грабителями. Но затем в нем произошел перелом, и звуки их голосов стали ему ненавистны. Он стал молчалив и не отвечал, даже когда с ним заговаривали. Если бы не сковывающая их общая цепь, он бы съедал свой скудный ужин в одиночестве. Он слыл нелюдимым, опасным бунтовщиком. Старший надзиратель колонии Бартон пожалел его и взял к себе в садовники. Руфус смирился на недельку-другую. Но однажды утром, когда Бартон спустился в сад, его глазам представилось невиданное зрелище: несколько кустов были выдраны с корнем, клумбы начисто вытоптаны, а среди обломков садовых инструментов сидел садовник. За этот бессмысленный злодейский поступок Руфуса приказали выпороть. Когда его поставили к «треугольнику», он повел себя как-то странно: плакал, требовал, чтобы его отпустили, и, падая перед Бартоном на колени, умолял о прощении. Но Бартон и слушать его не захотел. После первого удара плеткой каторжник затих. И с той поры он еще более помрачнел, только изредка люди видели, как он, оставшись один, бросался на землю и плакал, словно ребенок. Все считали, что у него с головой неладно. Когда приехал Викерс, Доуз попросил коменданта отправить его обратно в Хобарт-Таун, но, разумеется, получил отказ; вместо этого его отправили в кандальную команду на строительство «Морского ястреба». Некоторое время спустя Руфус был освобожден от оков. Тогда он решил бежать, – спрятался на корабле, а вечером переплыл залив. Его поймали и снова жестоко высекли. В наказание он прошел все виды штрафных работ: гасил известь, таскал бревна, греб на шлюпках. Самые тяжелые и унизительные работы всегда доставались ему. Товарищи его избегали и ненавидели, надзиратели боялись, он был на плохом счету у начальства – Руфус Доуз очутился на самом дне, в кромешной тьме страданий, на которые добровольно себя обрек. Доведенный до отчаяния, он поддался настойчивым уговорам Габбета бежать вместе с тремя другими товарищами; но, как мы уже знаем, он был схвачен почти без промедления, так как хромал – его нога была натерта тяжелыми кандалами; и хотя Габбет убедил Руфуса в том, что побег сулил удачу, – причина его настойчивых уговоров выяснилась позднее, несчастный, не пробежав и ста ярдов, упал и тут же был схвачен двумя «добровольцами». Его неудача обеспечила другим беглецам их недолгую свободу. Троук, довольный тем, что удалось поймать хотя бы одного, прекратил преследование, так как почва в этих местах была топкой, и погоня становилась опасной. Торжествуя, он доставил Руфуса в колонию как искупление за допущенную им небрежность, приведшую К потере четверых. Повторная попытка к бегству каралась одиночным заключением на скале Граммета.
Живя как отшельник среди мрачных скал, в плену собственных мыслей и сожалений, Доуз день за днем терял рассудок. Его мучили галлюцинации. Часами он лежал неподвижно, глядя на небо или на море; разговаривал с воображаемыми существами, вновь и вновь возвращался к последнему прощанию с матерью; призывал камни и скалы в свидетели своей невиновности и принесенной им жертвы. Его посещали призраки давних друзей, и все настоящее порой казалось ему сном. А когда он приходил в себя, внутренний голос приказывал ему броситься со скалы в волны прибоя, чтобы раз и навсегда покончить с мучительными сновидениями.
Однако необычайная суматоха на берегу вывела его из состояния тяжкого полусна, пробудив в его помраченном уме еще больший страх перед жизнью. Ему показалось, что приближается нечто еще более страшное, грозившее умножить его страдания. Если бы он знал, что «Божья коровка» готовилась к выходу в море, что его вместе со всеми каторжниками отправят в Хобарт-Таун, он мог бы еще передумать. Но он ничего этого не знал, а только чувствовал, что бремя жизни невыносимо и что настал час от него избавиться.
Между тем, все селение пребывало в состоянии лихорадочного возбуждения. Не прошло и трех недель, как Викерс объявил, что все уже готово к отплытию. С Фрером они порешили, что Викерс будет сопровождать «Божью коровку», а его жена и дочь останутся здесь и будут ждать, пока Фрер окончательно не завершит все работы – что он намеревался сделать как можно скорее, – а затем они отправятся в Хобарт-Таун на новом бриге, «Морском ястребе».
– Я оставлю вам охрану да еще с десяток каторжан на подмогу для всяких работ, – пообещал Викерс. – С таким числом людей нетрудно будет управлять бригом.
И Фрер, улыбнувшись миссис Викерс самодовольной улыбкой, ответил, что смог бы обойтись И пятью арестантами, ведь он знает, как заставить этих ленивых собак работать за десятерых.
Две недели спустя, числа 15–20 декабря, он заметил еще одно странное явление. В то утро все островные шлюпки отправились на противоположную сторону бухты, и там весь день с холмов поднимался высокий столб дыма. На следующий день в воздух опять поднялся столб дыма, и только на четвертый день лодки вернулись, таща на буксире огромный плот. Плот быстро пришвартовался к борту «Божьей коровки», и стало видно, что он состоял из стропил и балок, которые были подняты на бриг и погружены в трюм.
Это заставило Руфуса Доуза задуматься. Что, если рубка леса была прекращена, потому что администрация придумала новый способ использования каторжного труда? Ему уже приходилось рубить лес, строить лодки, дубить кожу и шить обувь. Может быть, здесь начнутся какие-то новые работы? И, не успев удовлетворительно разрешить эту загадку, он, к своему удивлению, стал свидетелем еще одной лодочной экспедиции. Три лодки с командой ушли на другую сторону бухты и через день вернулись, с ними прибыло еще четыре человека, запас продовольствия, а также земледельческие орудия. Глядя на них, Руфус Доуз решил, что шлюпки заходили на остров Филипа, где были разбиты плантации, и привезли оттуда садовников вместе с плодами их труда. Очевидно, вся эта кутерьма была связана с появлением нового коменданта, прибывшего на «Божьей коровке». Зрение арестанта, обострившееся за время его полудикого существования, уже различало на берегу Мориса Фрера. Вероятно, все эти таинственные «новшества» совершались по его приказанию. Если первое предположение было правильным, то из него естественно следовало второе. Лейтенант Фрер будет еще более строгим комендантом, чем майор Викерс, жестокость властей уже дошла до предела; поэтому несчастный принял окончательное решение покончить с собой. Но прежде, чем мы возмутимся подобным греховным решением, постараемся представить себе, что пришлось вытерпеть бедному грешнику за шесть лет каторги.
Мы уже познакомились с жизнью на арестантском корабле, мы видели, через какое горнило мук прошел Руфус Доуз до того, как очутился на скалистом берегу у Чертовых Ворот. Но те страдания и пытки, которые он впоследствии перенес, были во сто крат хуже тех, что ему пришлось испытать на «Малабаре». В той тюрьме еще теплился луч света. Люди еще не окончательно озверели, еще не утратили ни чувства стыда, ни мужественности. И как бы ни томились они в тюремном смраде в обществе себе подобных, какими бы тяжкими ни были их воспоминания о прошлом, о счастливых днях на свободе – будущее для них еще не определилось, впереди была еще надежда. Но в Макуори-Харбор уже не на что было надеяться. Сюда были выплеснуты все отбросы человечества – те, кто был осужден пожизненно. Бездна их мучений была так глубока, что просвета не было видно. И пока жизнь шла, она шла без всякой надежды. Одна только смерть могла своим ключом отомкнуть им двери этой островной тюрьмы.
Представьте себе хотя бы на минуту, что должен был выстрадать невинный человек, гордый, умеющий любить и уважать других, за одну неделю такого наказания? Мы, обыкновенные люди, в нашей повседневной жизни – гуляя, ездя верхом, смеясь, женясь и женя близких – даже представить себе не можем весь ужас, царивший там. Может быть, мы смутно осознаем, как прекрасна свобода, и нас отталкивает дурное общество, но это все. Конечно, мы понимаем, что если бы нас заковали в кандалы, растоптали бы наше достоинство, кормили бы, как собак, обращались бы, как со вьючным скотом, пинками и угрозами выгоняли бы ежедневно на работу, если бы мы жили рядом с подонками, цинично глумящимися над всеми понятиями приличия и человечности, вероятно, мы бы умерли или сошли бы с ума. Но мы не знаем и никогда не узнаем, какой невыносимо мучительной стала бы наша жизнь, если бы нам пришлось делить ее с теми существами, которые таскали бревна к берегам реки Гордон или, сквернословя, работали в кандалах в песчаных карьерах острова Сары. Никто не мог бы описать, на какое дно унижения попадает человек за одну лишь неделю такой жизни, какое он начинает испытывать к себе отвращение. Если бы даже у него были силы писать, он не отважился бы на это. Подобно путнику, который, ища в пустыне человеческое лицо, вдруг подошел к луже крови и, увидев в ней свое отражение, в ужасе отшатнулся бы и убежал, – так бежал бы каторжник от мысли о собственном страшном падении. И эта пытка длилась целых шесть лет!
Не подозревая о том, что весь этот шум и суета на берегу вызваны приготовлениями к отплытию, которые должны были положить конец этому каторжному поселению, что «Божья коровка» пришла за каторжниками, Руфус Доуз решил свести последние счеты с жизнью и сбросить ее тягостное ярмо. Шесть лет он валил деревья, таскал воду, шесть лет надеялся на чудо, шесть лет он жил в долине смерти. Даже самому себе он не решился бы напомнить перенесенные им пытки. Да, муки притупили его чувства. Он помнил только одно: он осужден пожизненно. Его заветная мечта выйти на свободу разбилась в прах. Он старался как мог, чтобы хорошим поведением добиться помилования, но Ворон и Рекс его оклеветали. Вместо того чтобы заслужить доверие за то, что он помог предотвратить на «Малабаре» бунт, он заслужил лишь обвинение в подстрекательстве и был осужден, несмотря на то что утверждал свою непричастность к бунту. Его «предательство» – каким считали этот поступок все его товарищи – не помогло ему снискать доверие начальства, а лишь вызвало злобу и ненависть тех подонков, с которыми он жил. И в колонии у Чертовых Ворот он стал парией среди тех, кто считался париями в глазах всего света.
Трижды пытались каторжники убить его; но тогда он не думал о смерти и защищался. Надзиратель снова надел на него оковы, якобы за учиненную им драку, И все же его сила и мужество вызывали уважение каторжан, и они оставили его в покое. Сначала это пришлось ему по душе, но постепенно их холодное безразличие вызвало у него чувство досады, затем чувство боли и, наконец, стало просто невыносимым. Когда он греб тяжелыми веслами или работал по пояс в болотном иле, когда он шел «в цепочке» с товарищами, неся на спине сосновое бревно, он все ждал и надеялся, что с ним кто-нибудь заговорит. Он охотно брал на себя двойную тяжесть, чтобы только услышать приветливое слово; он был готов работать и день и ночь, чтобы получить от товарища одобрение. В полном своем одиночестве ему мучительно хотелось завязать дружбу хотя бы с убийцами или грабителями. Но затем в нем произошел перелом, и звуки их голосов стали ему ненавистны. Он стал молчалив и не отвечал, даже когда с ним заговаривали. Если бы не сковывающая их общая цепь, он бы съедал свой скудный ужин в одиночестве. Он слыл нелюдимым, опасным бунтовщиком. Старший надзиратель колонии Бартон пожалел его и взял к себе в садовники. Руфус смирился на недельку-другую. Но однажды утром, когда Бартон спустился в сад, его глазам представилось невиданное зрелище: несколько кустов были выдраны с корнем, клумбы начисто вытоптаны, а среди обломков садовых инструментов сидел садовник. За этот бессмысленный злодейский поступок Руфуса приказали выпороть. Когда его поставили к «треугольнику», он повел себя как-то странно: плакал, требовал, чтобы его отпустили, и, падая перед Бартоном на колени, умолял о прощении. Но Бартон и слушать его не захотел. После первого удара плеткой каторжник затих. И с той поры он еще более помрачнел, только изредка люди видели, как он, оставшись один, бросался на землю и плакал, словно ребенок. Все считали, что у него с головой неладно. Когда приехал Викерс, Доуз попросил коменданта отправить его обратно в Хобарт-Таун, но, разумеется, получил отказ; вместо этого его отправили в кандальную команду на строительство «Морского ястреба». Некоторое время спустя Руфус был освобожден от оков. Тогда он решил бежать, – спрятался на корабле, а вечером переплыл залив. Его поймали и снова жестоко высекли. В наказание он прошел все виды штрафных работ: гасил известь, таскал бревна, греб на шлюпках. Самые тяжелые и унизительные работы всегда доставались ему. Товарищи его избегали и ненавидели, надзиратели боялись, он был на плохом счету у начальства – Руфус Доуз очутился на самом дне, в кромешной тьме страданий, на которые добровольно себя обрек. Доведенный до отчаяния, он поддался настойчивым уговорам Габбета бежать вместе с тремя другими товарищами; но, как мы уже знаем, он был схвачен почти без промедления, так как хромал – его нога была натерта тяжелыми кандалами; и хотя Габбет убедил Руфуса в том, что побег сулил удачу, – причина его настойчивых уговоров выяснилась позднее, несчастный, не пробежав и ста ярдов, упал и тут же был схвачен двумя «добровольцами». Его неудача обеспечила другим беглецам их недолгую свободу. Троук, довольный тем, что удалось поймать хотя бы одного, прекратил преследование, так как почва в этих местах была топкой, и погоня становилась опасной. Торжествуя, он доставил Руфуса в колонию как искупление за допущенную им небрежность, приведшую К потере четверых. Повторная попытка к бегству каралась одиночным заключением на скале Граммета.
Живя как отшельник среди мрачных скал, в плену собственных мыслей и сожалений, Доуз день за днем терял рассудок. Его мучили галлюцинации. Часами он лежал неподвижно, глядя на небо или на море; разговаривал с воображаемыми существами, вновь и вновь возвращался к последнему прощанию с матерью; призывал камни и скалы в свидетели своей невиновности и принесенной им жертвы. Его посещали призраки давних друзей, и все настоящее порой казалось ему сном. А когда он приходил в себя, внутренний голос приказывал ему броситься со скалы в волны прибоя, чтобы раз и навсегда покончить с мучительными сновидениями.
Однако необычайная суматоха на берегу вывела его из состояния тяжкого полусна, пробудив в его помраченном уме еще больший страх перед жизнью. Ему показалось, что приближается нечто еще более страшное, грозившее умножить его страдания. Если бы он знал, что «Божья коровка» готовилась к выходу в море, что его вместе со всеми каторжниками отправят в Хобарт-Таун, он мог бы еще передумать. Но он ничего этого не знал, а только чувствовал, что бремя жизни невыносимо и что настал час от него избавиться.
Между тем, все селение пребывало в состоянии лихорадочного возбуждения. Не прошло и трех недель, как Викерс объявил, что все уже готово к отплытию. С Фрером они порешили, что Викерс будет сопровождать «Божью коровку», а его жена и дочь останутся здесь и будут ждать, пока Фрер окончательно не завершит все работы – что он намеревался сделать как можно скорее, – а затем они отправятся в Хобарт-Таун на новом бриге, «Морском ястребе».
– Я оставлю вам охрану да еще с десяток каторжан на подмогу для всяких работ, – пообещал Викерс. – С таким числом людей нетрудно будет управлять бригом.
И Фрер, улыбнувшись миссис Викерс самодовольной улыбкой, ответил, что смог бы обойтись И пятью арестантами, ведь он знает, как заставить этих ленивых собак работать за десятерых.