Страница:
– Пусть он и дурной человек, я понимаю, но… – И она провела рукой по лбу, словно силясь что-то вспомнить. – Не всегда же он был плохим. Мне помнится, я слышала о нем что-то хорошее…
– Вздор – вскричал Фрер, решительно подымаясь с места. – Все твои бредовые фантазии. Ну, хватит об этом. Арестант вышел из повиновения, значит, его надо хорошенько высечь, чтобы знал свое место. Пойдемте. Норт, выпьем на прощание по глоточку.
– Мистер Норт, пожалуйста, скажите хоть слово, заступитесь за него! – воскликнула бедная Сильвия терял самообладание. – У вас же доброе сердце, вы жалеете этих страдальцев!
Норт, душа которого словно вернулась на землю из блужданий в иных мирах, отошел в сторону и сухо произнес:
– Я не имею права вмешиваться в дела вашего супруга.
И, бросив ей эти слова, он тут же, не слишком даже учтиво, вышел из комнаты.
– Ты довела старину Норта до того, что он совсем заболел, – вернувшись, сказал ей Фрер, надеясь нарочитой грубостью отвести от себя упреки жены. – На прощанье, чтобы успокоить нервы, капеллан выпил еще полбутылки бренди, а потом выскочил отсюда как оглашенный.
Но Сильвия, поглощенная своими мыслями, ничего не ответила.
Глава 63
Глава 64
Глава 65
– Вздор – вскричал Фрер, решительно подымаясь с места. – Все твои бредовые фантазии. Ну, хватит об этом. Арестант вышел из повиновения, значит, его надо хорошенько высечь, чтобы знал свое место. Пойдемте. Норт, выпьем на прощание по глоточку.
– Мистер Норт, пожалуйста, скажите хоть слово, заступитесь за него! – воскликнула бедная Сильвия терял самообладание. – У вас же доброе сердце, вы жалеете этих страдальцев!
Норт, душа которого словно вернулась на землю из блужданий в иных мирах, отошел в сторону и сухо произнес:
– Я не имею права вмешиваться в дела вашего супруга.
И, бросив ей эти слова, он тут же, не слишком даже учтиво, вышел из комнаты.
– Ты довела старину Норта до того, что он совсем заболел, – вернувшись, сказал ей Фрер, надеясь нарочитой грубостью отвести от себя упреки жены. – На прощанье, чтобы успокоить нервы, капеллан выпил еще полбутылки бренди, а потом выскочил отсюда как оглашенный.
Но Сильвия, поглощенная своими мыслями, ничего не ответила.
Глава 63
КАК СЛОМИЛИ ДУХ ЧЕЛОВЕКА
Проступок, в котором обвиняли Руфуса Доуза, оказался на сей раз совсем незначительным. У констеблей, недавно назначенных капитаном Фрером, стало обычаем врываться по ночам в камеры с мушкетами в руках, громко топая и производя шум. Памятуя о донесении Паунса, они грубо стаскивали арестантов с подвесных коек, обыскивали их – не спрятан ли где табак, – смотрели во рту, нет ли чего за щекой. Люди из «Кольца» Доуза – а на них особенно злился Троук – часто обыскивались даже по несколько раз за ночь. Их обыскивали самым бесстыдным образом: при выходе на работу, за обедом, перед молитвой и тогда, когда они возвращались с молитвы. Констебли перебивали их сон, и жертвы этого тиранического преследования, у которых вытравляли остатки чувства собственного достоинства, были готовы растерзать своих мучителей.
Заветной целью Троука было поймать Доуза на месте преступления, но вожак «Кольца» был слишком осторожен. Напрасно Троук, стараясь поддержать репутацию ревностного служаки, терзал каторжника в самое неожиданное время дня и ночи. Он ничего не мог обнаружить. Напрасно он ставил ему ловушки, напрасно разбрасывал плитки табака с привязанными к ним нитями, а сам сидел поблизости в кустах, ожидая, когда дернется леска и рыбка, клюнувшая наживку, будет поймана. Опытный «вечник» был слишком умен для Троука. Тогда разозленный и самолюбивый констебль пустился еще на одну хитрость. Он был уверен, что у Доуза где-то припрятан табачок, но как было его обнаружить? Хотя Доуз имел привычку держаться особняком от товарищей, вес же у него был один друг – если можно назвать другом выжившего из ума, забитого слепого старца Муни. Вероятней всего, эта странная дружба возникла благодаря двум обстоятельствам: во-первых, Муни был единственным человеком на острове, знавшим все ужасы каторги лучше, чем сам вожак «Кольца». Во-вторых, Муни был слеп, а угрюмому, склонному к вспышкам ярости строптивцу, к которому товарищи относились настороженно, слепой друг подходил более, чем остроглазый.
Муни был одним из каторжан, прибывших в Сидней с первой флотилией за пятьдесят семь лет до описываемых событий, было ему в 1789 году всего лишь четырнадцать лет. Он прошел по всем кругам каторжного ада, потом женился, какое-то время жил в поселке, а затем его снова упекли на каторжные работы, – словом, он был как бы патриархом острова Норфолк, мрачным свидетелем первых лет существования колонии. Друзьями он не обзавелся. Его жена давно умерла, и он, не без резона, объяснял свое заключение тем, что в свое время она приглянулась его начальнику, поспешившему упрятать мешавшего ему мужа в тюрьму. Подобные случаи бывали нередко.
Всячески стараясь сделать слепому приятное, Руфус Доуз частенько подбрасывал ему табачок, когда сам разживался им, и тем самым завоевал особую привязанность старика. Троук пронюхал об этом; и в тот вечер, о котором мы ведем речь, ему пришел в голову хитроумный план. Бесшумно проникнув в лодочный сарай, где спала вся братия, он подкрался к спящему Доузу и, подражая бормотанию Муни, попросил «табачку». Когда Троук повторил просьбу, Доуз в полусне сунул ему «что-то» в ладонь. Троук тут же схватил Доуза за руку и чиркнул спичкой. На сей раз преступник был пойман, Доуз передал коварному «другу» понюшку табаку.
Можно понять состояние человека, которого заманили в ловушку столь гнусным способом. Как только Руфус Доуз разглядел склонившееся над его койкой лицо ненавистного ему Троука, он вскочил, напряг свои мощные мышцы, сбил его с ног, швырнув в объятия появившихся констеблей. Завязалась отчаянная и неравная борьба, в результате которой потерявшего сознание арестанта отнесли в карцер, бросили на голые плиты, всунули в рот кляп и приковали цепями к кольцу. После этого он был жестоко избит пятью или шестью констеблями.
На следующее утро к изувеченному и закованному бунтарю Троук ввел коменданта.
– Ха-ха! Старый знакомый! – рассмеялся комендант. – Опять ты здесь. Ну, как тебе здесь нравится?
Доуз метнул на него злобный взгляд и промолчал.
– Ты получишь пятьдесят плетей, друг, – распорядился Фрер. – Посмотрим, как ты запоешь!
И арестант получил сполна свою порцию. На следующее утро комендант явился снова. Бунтовщик по-прежнему молчал.
– Отпусти ему еще полсотни, Троук. Поглядим, из чего он сделан.
В то утро упрямый арестант получил сто двадцать ударов плетью, но продолжал хранить молчание. Ему дали две недели страшного карцера в новой тюрьме. Но когда его снова привели к своему мучителю, он только рассмеялся. За эту дерзость он опять получил еще две недели карцера: но и после этого он продолжал упорствовать, за что его снова высекли и снова посадили в карцер. Если бы его посетил капеллан, возможно, душа арестанта и склонилась бы к утешению, но капеллан, как говорили, был болен. К тому времени Доуз находился в состоянии полного истощения, и врач отправил его в лазарет. Когда же он стал понемногу приходить в себя, Фрер снова навестил его и, найдя, что «дух» арестанта еще «не сломлен», приказал отправить его на помол маиса. Доуз отказался выполнять эту работу. Тогда они цепью приковали одну его руку к рычагу жернова, а другую к цепи арестанта у второго рычага. Когда второй арестант вращал жернов, рука Доуза тоже поневоле вращалась.
– Не такой уж ты крепкий орешек, как о тебе говорят, – усмехнулся Фрер, кивнув на вращающийся жернов.
В ответ на это неукротимый бунтарь напряг свои измученные мускулы и вмиг остановил вращение жернова. Фрер дал ему за это еще пятьдесят плетей, а на следующий день послал его молоть кайеннский перец. Этого наказания каторжники боялись пуще всего. Едкая пыль попадала в глаза и легкие, причиняя нестерпимые муки. Для человека с израненной спиной эта работа превращалась в пытку. Через четыре дня Руфус Доуз, изнуренный, весь в струпьях, полуослепший, сломился.
– Ради бога, капитан Фрер, убейте меня сразу! – взмолился он.
– Не бойся, – ответил тот, наслаждаясь плодами своего могущества. – Мы сломили тебя, это все, чего я хотел. Троук, отведи его в лазарет.
В лазарете арестанта посетил Норт.
– Я пришел бы к вам раньше, но был очень болен, – сказал священник.
Вид у него действительно был нездоровый. Судя по коротко остриженным волосам и сбритой бороде, он только что перенес лихорадку. Доуз понял, что этот исхудалый, изможденный человек перенес страдания, едва ли не равные его собственным.
На следующий день к нему опять зашел Фрер; похвалив Руфуса за его мужество, он предложил ему должность констебля, но тот лишь повернулся к своему мучителю изрубцованной спиной и не проронил ни слова.
– Боюсь, что вы восстановили коменданта против себя, – сказал ему Норт на другой день. – Почему бы вам не согласиться?
Доуз бросил на него взгляд, полный холодного презрения и бешенства.
– Стать доносчиком и предать своих товарищей? Я не из таких.
Священник заговорил с ним о надежде, о свободе о раскаянии и об искуплении. Арестант лишь посмеивался. – А кто же будет моим искупителем? – спросил он. Простому человеку его мысли показались бы кощунством. – Чтобы спасти такого, как я, Христос должен был бы умереть вторично.
Норт напомнил ему о бессмертии.
– Есть другая жизнь, – сказал он. – Не упускайте возможности обрести счастье за гробом. Там вас ожидает будущее, ради которого стоит жить.
– Надеюсь, что там ничего нет, – ответила жертва Системы. – Я хочу покоя, и только покоя, чтобы меня никогда больше не тревожили.
Хотя дух упрямца был уже сломлен, у него все же хватило решимости отказаться от настойчивых предложений Фрера.
– На это я никогда не клюну, – сказал он Норту, – даже если меня четвертуют.
Норт слезно молил упрямца пощадить истерзанное тело, но тщетно. Мятущейся душой своей он нащупал ключ к разгадке этого человека. «В нем погибла благородная натура, – сказал он себе. – Какую же тайну скрывает его прошлое?»
А Доуз, со своей стороны, видя, как непохож этот священник на других проповедников в черных сутанах, – как он одновременно пылок и мрачен, строг и деликатен, – стал размышлять, почему у него такие впалые щеки, почему он так беспокоен и почему таким пламенем горят его глаза. Какое же горе терзает его, внушая эти страстные молитвы, эти пламенные и дерзновенные обращения к небесам, которые ежедневно возносились над его жестким ложем?
Так между ними – священником и грешником – возникли узы обоюдной симпатии.
Эти узы стали настолько тесными, что однажды заставили в лад забиться их сердца. У капеллана в петлице был цветок. Доуз воззрился на него жадным взором, и когда капеллан уходил, арестант попросил его:
– Мистер Норт, сделайте милость, подарите мне эту розу.
Норт остановился в замешательстве и не без внутренней борьбы осторожно вынул цветок из петлицы и вложил его в загорелую, исполосованную шрамами руку арестанта. И в следующее же мгновение Доуз, забыв, что он не один, прижал цветок к губам. Норт внезапно обернулся, и глаза их встретились. Доуз вспыхнул, а Норт побледнел, как смерть. Никто не проронил ни слова, но обоих еще сильнее потянуло друг к другу, так как оба они поцеловали розу, сорванную рукой Сильвии.
Заветной целью Троука было поймать Доуза на месте преступления, но вожак «Кольца» был слишком осторожен. Напрасно Троук, стараясь поддержать репутацию ревностного служаки, терзал каторжника в самое неожиданное время дня и ночи. Он ничего не мог обнаружить. Напрасно он ставил ему ловушки, напрасно разбрасывал плитки табака с привязанными к ним нитями, а сам сидел поблизости в кустах, ожидая, когда дернется леска и рыбка, клюнувшая наживку, будет поймана. Опытный «вечник» был слишком умен для Троука. Тогда разозленный и самолюбивый констебль пустился еще на одну хитрость. Он был уверен, что у Доуза где-то припрятан табачок, но как было его обнаружить? Хотя Доуз имел привычку держаться особняком от товарищей, вес же у него был один друг – если можно назвать другом выжившего из ума, забитого слепого старца Муни. Вероятней всего, эта странная дружба возникла благодаря двум обстоятельствам: во-первых, Муни был единственным человеком на острове, знавшим все ужасы каторги лучше, чем сам вожак «Кольца». Во-вторых, Муни был слеп, а угрюмому, склонному к вспышкам ярости строптивцу, к которому товарищи относились настороженно, слепой друг подходил более, чем остроглазый.
Муни был одним из каторжан, прибывших в Сидней с первой флотилией за пятьдесят семь лет до описываемых событий, было ему в 1789 году всего лишь четырнадцать лет. Он прошел по всем кругам каторжного ада, потом женился, какое-то время жил в поселке, а затем его снова упекли на каторжные работы, – словом, он был как бы патриархом острова Норфолк, мрачным свидетелем первых лет существования колонии. Друзьями он не обзавелся. Его жена давно умерла, и он, не без резона, объяснял свое заключение тем, что в свое время она приглянулась его начальнику, поспешившему упрятать мешавшего ему мужа в тюрьму. Подобные случаи бывали нередко.
Всячески стараясь сделать слепому приятное, Руфус Доуз частенько подбрасывал ему табачок, когда сам разживался им, и тем самым завоевал особую привязанность старика. Троук пронюхал об этом; и в тот вечер, о котором мы ведем речь, ему пришел в голову хитроумный план. Бесшумно проникнув в лодочный сарай, где спала вся братия, он подкрался к спящему Доузу и, подражая бормотанию Муни, попросил «табачку». Когда Троук повторил просьбу, Доуз в полусне сунул ему «что-то» в ладонь. Троук тут же схватил Доуза за руку и чиркнул спичкой. На сей раз преступник был пойман, Доуз передал коварному «другу» понюшку табаку.
Можно понять состояние человека, которого заманили в ловушку столь гнусным способом. Как только Руфус Доуз разглядел склонившееся над его койкой лицо ненавистного ему Троука, он вскочил, напряг свои мощные мышцы, сбил его с ног, швырнув в объятия появившихся констеблей. Завязалась отчаянная и неравная борьба, в результате которой потерявшего сознание арестанта отнесли в карцер, бросили на голые плиты, всунули в рот кляп и приковали цепями к кольцу. После этого он был жестоко избит пятью или шестью констеблями.
На следующее утро к изувеченному и закованному бунтарю Троук ввел коменданта.
– Ха-ха! Старый знакомый! – рассмеялся комендант. – Опять ты здесь. Ну, как тебе здесь нравится?
Доуз метнул на него злобный взгляд и промолчал.
– Ты получишь пятьдесят плетей, друг, – распорядился Фрер. – Посмотрим, как ты запоешь!
И арестант получил сполна свою порцию. На следующее утро комендант явился снова. Бунтовщик по-прежнему молчал.
– Отпусти ему еще полсотни, Троук. Поглядим, из чего он сделан.
В то утро упрямый арестант получил сто двадцать ударов плетью, но продолжал хранить молчание. Ему дали две недели страшного карцера в новой тюрьме. Но когда его снова привели к своему мучителю, он только рассмеялся. За эту дерзость он опять получил еще две недели карцера: но и после этого он продолжал упорствовать, за что его снова высекли и снова посадили в карцер. Если бы его посетил капеллан, возможно, душа арестанта и склонилась бы к утешению, но капеллан, как говорили, был болен. К тому времени Доуз находился в состоянии полного истощения, и врач отправил его в лазарет. Когда же он стал понемногу приходить в себя, Фрер снова навестил его и, найдя, что «дух» арестанта еще «не сломлен», приказал отправить его на помол маиса. Доуз отказался выполнять эту работу. Тогда они цепью приковали одну его руку к рычагу жернова, а другую к цепи арестанта у второго рычага. Когда второй арестант вращал жернов, рука Доуза тоже поневоле вращалась.
– Не такой уж ты крепкий орешек, как о тебе говорят, – усмехнулся Фрер, кивнув на вращающийся жернов.
В ответ на это неукротимый бунтарь напряг свои измученные мускулы и вмиг остановил вращение жернова. Фрер дал ему за это еще пятьдесят плетей, а на следующий день послал его молоть кайеннский перец. Этого наказания каторжники боялись пуще всего. Едкая пыль попадала в глаза и легкие, причиняя нестерпимые муки. Для человека с израненной спиной эта работа превращалась в пытку. Через четыре дня Руфус Доуз, изнуренный, весь в струпьях, полуослепший, сломился.
– Ради бога, капитан Фрер, убейте меня сразу! – взмолился он.
– Не бойся, – ответил тот, наслаждаясь плодами своего могущества. – Мы сломили тебя, это все, чего я хотел. Троук, отведи его в лазарет.
В лазарете арестанта посетил Норт.
– Я пришел бы к вам раньше, но был очень болен, – сказал священник.
Вид у него действительно был нездоровый. Судя по коротко остриженным волосам и сбритой бороде, он только что перенес лихорадку. Доуз понял, что этот исхудалый, изможденный человек перенес страдания, едва ли не равные его собственным.
На следующий день к нему опять зашел Фрер; похвалив Руфуса за его мужество, он предложил ему должность констебля, но тот лишь повернулся к своему мучителю изрубцованной спиной и не проронил ни слова.
– Боюсь, что вы восстановили коменданта против себя, – сказал ему Норт на другой день. – Почему бы вам не согласиться?
Доуз бросил на него взгляд, полный холодного презрения и бешенства.
– Стать доносчиком и предать своих товарищей? Я не из таких.
Священник заговорил с ним о надежде, о свободе о раскаянии и об искуплении. Арестант лишь посмеивался. – А кто же будет моим искупителем? – спросил он. Простому человеку его мысли показались бы кощунством. – Чтобы спасти такого, как я, Христос должен был бы умереть вторично.
Норт напомнил ему о бессмертии.
– Есть другая жизнь, – сказал он. – Не упускайте возможности обрести счастье за гробом. Там вас ожидает будущее, ради которого стоит жить.
– Надеюсь, что там ничего нет, – ответила жертва Системы. – Я хочу покоя, и только покоя, чтобы меня никогда больше не тревожили.
Хотя дух упрямца был уже сломлен, у него все же хватило решимости отказаться от настойчивых предложений Фрера.
– На это я никогда не клюну, – сказал он Норту, – даже если меня четвертуют.
Норт слезно молил упрямца пощадить истерзанное тело, но тщетно. Мятущейся душой своей он нащупал ключ к разгадке этого человека. «В нем погибла благородная натура, – сказал он себе. – Какую же тайну скрывает его прошлое?»
А Доуз, со своей стороны, видя, как непохож этот священник на других проповедников в черных сутанах, – как он одновременно пылок и мрачен, строг и деликатен, – стал размышлять, почему у него такие впалые щеки, почему он так беспокоен и почему таким пламенем горят его глаза. Какое же горе терзает его, внушая эти страстные молитвы, эти пламенные и дерзновенные обращения к небесам, которые ежедневно возносились над его жестким ложем?
Так между ними – священником и грешником – возникли узы обоюдной симпатии.
Эти узы стали настолько тесными, что однажды заставили в лад забиться их сердца. У капеллана в петлице был цветок. Доуз воззрился на него жадным взором, и когда капеллан уходил, арестант попросил его:
– Мистер Норт, сделайте милость, подарите мне эту розу.
Норт остановился в замешательстве и не без внутренней борьбы осторожно вынул цветок из петлицы и вложил его в загорелую, исполосованную шрамами руку арестанта. И в следующее же мгновение Доуз, забыв, что он не один, прижал цветок к губам. Норт внезапно обернулся, и глаза их встретились. Доуз вспыхнул, а Норт побледнел, как смерть. Никто не проронил ни слова, но обоих еще сильнее потянуло друг к другу, так как оба они поцеловали розу, сорванную рукой Сильвии.
Глава 64
ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА
21 октября.
Я продержусь еще месяцев шесть, если буду соблюдать умеренность, так как мой последний запой длился дольше обычного. Думаю, что со мной вскоре случится припадок, который окончательно меня доконает. И я не буду об этом сожалеть.
Не знаю, возможно, этот «бесенок» – как я начинаю его ненавидеть! – обвинит меня в том, что я пытаюсь оправдать себя, считая свое безумие болезнью. Я верю, что это болезнь. Я не могу не предаваться пороку, как не может сумасшедший не вопить и не бредить. Наверное, все было бы иначе, если бы я жил в благополучии, был бы счастлив в браке, окружен детьми и семья старалась бы отвлечь меня от моего порока. Но раз уж я такой, какой есть, – одинокий, угрюмый затворник, лишенный любви, снедаемый скукой и терзаемый подавленными желаниями, – я исступленно предаюсь самобичеванию. Когда я думаю о счастливцах, имеющих красивых жен, ласковых детей, о людях, которые любят и сами любимы, как, например, Фрер, во мне просыпается дикий зверь, чудовище, бушующие страсти которого не могут быть утолены, их можно лишь потопить в одуряющих парах бренди.
Потрясенный и кающийся, я даю клятву начать новую жизнь, отказаться от спиртного и пить только воду. И в самом деле, вид и запах бренди вызывают у меня отвращение. В течение нескольких недель я чувствую себя хорошо, но потом мною овладевает беспокойство, я становлюсь раздражительным и мрачным. Я прибегаю к курению, и оно меня успокаивает. Но я не могу соблюдать меру. Понемногу я увеличиваю дозу табака. Пять трубок в день превращаются в шесть или семь. Потом их уже становится десять и двенадцать, тогда я снижаю их количество до трех-четырех, после чего моя доза опять подскакивает до одиннадцати; затем я перестаю их считать. Неумеренное курение возбуждает мозг. Я чувствую себя свежим, бодрым, веселым. По утрам я просыпаюсь с пересохшим языком и употребляю напитки, чтобы в буквальном смысле «промочить горло». Я умеренно пью вино или пиво, и все идет хорошо. Мое тело вновь обретает подвижность, рассудок – спокойствие, руки остывают. Я обретаю силу воли. Я становлюсь уверенным, спокойным и полным надежд. Это настроение сменяется страшной меланхолией. На долгие часы я погружаюсь в тупое отчаяние. Земля, воздух, море – все становится пустым и бесцветным, жизнь – тяжким бременем. Меня клонит ко сну, а во сне я стремлюсь проснуться, потому что в темноте меня посещают жуткие видения. Ночью я кричу: «О господи, скорее бы наступило утро!» А утром молюсь: «О боже, когда же настанет вечер?» Я ненавижу себя и все, что меня окружает. Я туп, бесстрастен и придавлен тяжестью, подобной бремени Саула. Я хорошо знаю, что может вернуть меня к жизни, к спокойствию – поднять меня на ноги с тем, чтобы потом отбросить назад в еще более страшный приступ отчаяния. Я пью. Один стакан – моя кровь играет, сердце бьется сильнее, руки перестают дрожать. Еще три стакана – и я поднимаюсь с надеждой в душе, злой дух покидает меня. Я продолжаю пить – в моем мозгу проносятся приятные картины, расцветают вокруг поля, море сверкает сапфировым блеском, небо приветливо улыбается. Великий боже! Кто может противиться такому соблазну?
С большим усилием я подавляю желание напиться, стараясь сосредоточить мысли на своих обязанностях, на книгах, на несчастных арестантах. Это мне удается, но ненадолго; кровь, разгоряченная вином, которое для меня жизнь и отрава, начинает закипать в жилах. Я снова пью и снова мечтаю. Я чувствую, как зверь оживает во мне. Днем мои мысли блуждают, вызывая ужасные образы. Знакомые предметы наталкивают меня на гнусные воспоминания. Вокруг разыгрываются непристойные и грязные сцены. Все мое существо точно меняется. Днем я чувствую себя волком в овечьей шкуре, одержимым дьяволом, готовым в любую минуту вырваться наружу и разорвать меня на куски. Ночью я становлюсь сатиром. Испытывая эти муки, я одновременно ненавижу и боюсь самого себя. Передо мной всегда одно прекрасное лицо, оно со мной в моих жарких снах, словно сияние луны в душную полночь при тропическом шторме. Я не могу ручаться за себя в присутствии тех, кого люблю и уважаю, так как боюсь, что мои сумбурные мысли найдут выражение в еще более сумбурных словах. Я теряю человеческий образ. Я становлюсь животным. Из этой бездны есть только один выход. Падение. Я должен напоить чудовище, которое я пробудил, и чтобы оно пило до тех пор, пока не заснет. Я пью и погружаюсь в забвение. Во время этих приступов для меня не существует ничего, кроме бренди. Я запираюсь и в одиночестве огромными глотками вливаю в себя спиртное. Оно бросается мне в голову, и я снова человек! И, обретя человечность, а валюсь, как сноп, – мертвецки пьяный.
Но каково пробуждение! Лучше его не описывать. Бред, лихорадка, омерзение к себе, отупение, отчаяние. В зеркале я вижу изможденное лицо с красными глазами. Я гляжу на мои трясущиеся руки, дряблые мускулы, подгибающиеся колени. Неужели когда-нибудь я превращусь в одно из тех уродливых и жалких существ с выцветшими глазами, сопливым носом, вздутым животом и заплетающимися ногами? Уф! К сожалению, это слишком похоже на правду.
22 октября.
Провел день с миссис Фрер. Ей не терпится поскорее уехать отсюда – так же, как и мне. Фрер упивается своей деспотичной властью и смеется над просьбами жены. Мне думается, что мужья устают от своих жен. В моем нынешнем состоянии духа мне непонятно, как может человек в чем-нибудь отказать своей жене.
Вероятно, она его не любит. Я не сентиментальный эгоист, каким являются большинство совратителей. Я никогда не отнял бы жену у мужа ради своей прихоти. И все же я убежден, что в некоторых случаях можно оправдать мужчину, который любит по-настоящему, за то, что он хочет сделать женщину счастливой даже ценой собственного спасения.
Сделать ее счастливой! Вот в этом-то весь вопрос. Будет ли она счастлива? Мужчины не так-то легко переносят, когда общество их третирует и презирает и все указывают на них пальцем, но женщины в таких случаях страдают еще больше. Я – седой сорокалетний мужчина – не такой уж безнадежный глупец, чтобы поверить, будто год греховной страсти может вознаградить женщину тонкого воспитания за потерю места в обществе, столь необходимого ей для полноты счастья. Не такой уж я идиот., чтобы забыть о том, что наступит день, когда любимая мною женщина может меня разлюбить и, лишенная семьи, положения в обществе, а также чувства собственного достоинства, может причинить своему соблазнителю те же муки, которые он побудил ее причинить своему мужу. Не говоря уже о грехе нарушения седьмой заповеди, я считаю, что при нашей общественной системе все же лучше остаться с нелюбимым мужем в несчастной семье, нежели уйти к самому преданному возлюбленному. Не странно ли для священника размышлять об этом? Если бы мой дневник когда-нибудь попал в руки богобоязненного, честного юнца, еще не знающего соблазна греха, и он вдруг обнаружил бы, что пожилой мужчина возлюбил жену своего ближнего, как жестоко бы он осудил меня! И совершенно справедливо.
4 ноября.
В одной из комнат надзирателя в новой тюрьме хранится род упряжи, вид которой сначала удивит посетителя, и он начнет гадать, для какого миниатюрного животного предназначена эта упряжь. Из расспросов он узнает, что эта узда со всеми ее ременными принадлежностями предназначена для человека. К ней прикрепляется деревяшка в четыре дюйма длиной и полтора в диаметре. Она служит для затыкания рта и привязана к широкому кожаному ремню. В деревяшке этой проделано маленькое отверстие, и когда ее вставляют в рот, то дышать можно только через это отверстие. Все это стягивается разными ремешками и пряжками, и более идеальную узду трудно себе представить.
Я был в тюрьме вчера вечером в восемь часов. Мне нужно было повидать Руфуса Доуза. Возвращаясь, я остановился на минуту поговорить с Хейли. При нашем разговоре присутствовал Гимблет, тот, что украл двести фунтов у миссис Уэйн; в то время он служил надзирателем, имел пропуск третьего разряда и получал два шиллинга в день. Кругом царила тишина. Я не мог не заметить, как было спокойно в тюрьме, на что Гимблет ответил:
– Нет, кто-то там разговаривал, и я знаю кто.
Затем он снял с колышка одну из описанных выше уздечек и пару наручников.
Я последовал за ним, он открыл камеру, там на соломенной подстилке лежал человек, он был раздет и, по-видимому, спал. Гимблет приказал ему встать и вдеться, тот повиновался. Когда арестант вышел во двор, надзиратель всунул ему в рот кляп из железа и дерева. Мучительно трудно было дышать через маленькое отверстие кляпа, и человек издавал звук, похожий на тихий, неясный свист. Когда Гимблет подвел его к фонарному столбу, я увидел, что жертвой этого произвола явился несчастный слепой Муни. Гимблет приказал ему встать спиной к столбу, отвел назад его руки, обмотал цепи наручников вокруг столба. Мне сказали, что старик должен был простоять три часа в таком положении. Я тотчас же пошел к коменданту. Фрер пригласил меня в гостиную, – разумеется, я отказался туда войти, – а он отказался выслушать мои просьбы о помиловании.
– Этот старый притворщик всегда ссылается на свою слепоту при любом нарушении. И это сказал ее муж!
Я продержусь еще месяцев шесть, если буду соблюдать умеренность, так как мой последний запой длился дольше обычного. Думаю, что со мной вскоре случится припадок, который окончательно меня доконает. И я не буду об этом сожалеть.
Не знаю, возможно, этот «бесенок» – как я начинаю его ненавидеть! – обвинит меня в том, что я пытаюсь оправдать себя, считая свое безумие болезнью. Я верю, что это болезнь. Я не могу не предаваться пороку, как не может сумасшедший не вопить и не бредить. Наверное, все было бы иначе, если бы я жил в благополучии, был бы счастлив в браке, окружен детьми и семья старалась бы отвлечь меня от моего порока. Но раз уж я такой, какой есть, – одинокий, угрюмый затворник, лишенный любви, снедаемый скукой и терзаемый подавленными желаниями, – я исступленно предаюсь самобичеванию. Когда я думаю о счастливцах, имеющих красивых жен, ласковых детей, о людях, которые любят и сами любимы, как, например, Фрер, во мне просыпается дикий зверь, чудовище, бушующие страсти которого не могут быть утолены, их можно лишь потопить в одуряющих парах бренди.
Потрясенный и кающийся, я даю клятву начать новую жизнь, отказаться от спиртного и пить только воду. И в самом деле, вид и запах бренди вызывают у меня отвращение. В течение нескольких недель я чувствую себя хорошо, но потом мною овладевает беспокойство, я становлюсь раздражительным и мрачным. Я прибегаю к курению, и оно меня успокаивает. Но я не могу соблюдать меру. Понемногу я увеличиваю дозу табака. Пять трубок в день превращаются в шесть или семь. Потом их уже становится десять и двенадцать, тогда я снижаю их количество до трех-четырех, после чего моя доза опять подскакивает до одиннадцати; затем я перестаю их считать. Неумеренное курение возбуждает мозг. Я чувствую себя свежим, бодрым, веселым. По утрам я просыпаюсь с пересохшим языком и употребляю напитки, чтобы в буквальном смысле «промочить горло». Я умеренно пью вино или пиво, и все идет хорошо. Мое тело вновь обретает подвижность, рассудок – спокойствие, руки остывают. Я обретаю силу воли. Я становлюсь уверенным, спокойным и полным надежд. Это настроение сменяется страшной меланхолией. На долгие часы я погружаюсь в тупое отчаяние. Земля, воздух, море – все становится пустым и бесцветным, жизнь – тяжким бременем. Меня клонит ко сну, а во сне я стремлюсь проснуться, потому что в темноте меня посещают жуткие видения. Ночью я кричу: «О господи, скорее бы наступило утро!» А утром молюсь: «О боже, когда же настанет вечер?» Я ненавижу себя и все, что меня окружает. Я туп, бесстрастен и придавлен тяжестью, подобной бремени Саула. Я хорошо знаю, что может вернуть меня к жизни, к спокойствию – поднять меня на ноги с тем, чтобы потом отбросить назад в еще более страшный приступ отчаяния. Я пью. Один стакан – моя кровь играет, сердце бьется сильнее, руки перестают дрожать. Еще три стакана – и я поднимаюсь с надеждой в душе, злой дух покидает меня. Я продолжаю пить – в моем мозгу проносятся приятные картины, расцветают вокруг поля, море сверкает сапфировым блеском, небо приветливо улыбается. Великий боже! Кто может противиться такому соблазну?
С большим усилием я подавляю желание напиться, стараясь сосредоточить мысли на своих обязанностях, на книгах, на несчастных арестантах. Это мне удается, но ненадолго; кровь, разгоряченная вином, которое для меня жизнь и отрава, начинает закипать в жилах. Я снова пью и снова мечтаю. Я чувствую, как зверь оживает во мне. Днем мои мысли блуждают, вызывая ужасные образы. Знакомые предметы наталкивают меня на гнусные воспоминания. Вокруг разыгрываются непристойные и грязные сцены. Все мое существо точно меняется. Днем я чувствую себя волком в овечьей шкуре, одержимым дьяволом, готовым в любую минуту вырваться наружу и разорвать меня на куски. Ночью я становлюсь сатиром. Испытывая эти муки, я одновременно ненавижу и боюсь самого себя. Передо мной всегда одно прекрасное лицо, оно со мной в моих жарких снах, словно сияние луны в душную полночь при тропическом шторме. Я не могу ручаться за себя в присутствии тех, кого люблю и уважаю, так как боюсь, что мои сумбурные мысли найдут выражение в еще более сумбурных словах. Я теряю человеческий образ. Я становлюсь животным. Из этой бездны есть только один выход. Падение. Я должен напоить чудовище, которое я пробудил, и чтобы оно пило до тех пор, пока не заснет. Я пью и погружаюсь в забвение. Во время этих приступов для меня не существует ничего, кроме бренди. Я запираюсь и в одиночестве огромными глотками вливаю в себя спиртное. Оно бросается мне в голову, и я снова человек! И, обретя человечность, а валюсь, как сноп, – мертвецки пьяный.
Но каково пробуждение! Лучше его не описывать. Бред, лихорадка, омерзение к себе, отупение, отчаяние. В зеркале я вижу изможденное лицо с красными глазами. Я гляжу на мои трясущиеся руки, дряблые мускулы, подгибающиеся колени. Неужели когда-нибудь я превращусь в одно из тех уродливых и жалких существ с выцветшими глазами, сопливым носом, вздутым животом и заплетающимися ногами? Уф! К сожалению, это слишком похоже на правду.
22 октября.
Провел день с миссис Фрер. Ей не терпится поскорее уехать отсюда – так же, как и мне. Фрер упивается своей деспотичной властью и смеется над просьбами жены. Мне думается, что мужья устают от своих жен. В моем нынешнем состоянии духа мне непонятно, как может человек в чем-нибудь отказать своей жене.
Вероятно, она его не любит. Я не сентиментальный эгоист, каким являются большинство совратителей. Я никогда не отнял бы жену у мужа ради своей прихоти. И все же я убежден, что в некоторых случаях можно оправдать мужчину, который любит по-настоящему, за то, что он хочет сделать женщину счастливой даже ценой собственного спасения.
Сделать ее счастливой! Вот в этом-то весь вопрос. Будет ли она счастлива? Мужчины не так-то легко переносят, когда общество их третирует и презирает и все указывают на них пальцем, но женщины в таких случаях страдают еще больше. Я – седой сорокалетний мужчина – не такой уж безнадежный глупец, чтобы поверить, будто год греховной страсти может вознаградить женщину тонкого воспитания за потерю места в обществе, столь необходимого ей для полноты счастья. Не такой уж я идиот., чтобы забыть о том, что наступит день, когда любимая мною женщина может меня разлюбить и, лишенная семьи, положения в обществе, а также чувства собственного достоинства, может причинить своему соблазнителю те же муки, которые он побудил ее причинить своему мужу. Не говоря уже о грехе нарушения седьмой заповеди, я считаю, что при нашей общественной системе все же лучше остаться с нелюбимым мужем в несчастной семье, нежели уйти к самому преданному возлюбленному. Не странно ли для священника размышлять об этом? Если бы мой дневник когда-нибудь попал в руки богобоязненного, честного юнца, еще не знающего соблазна греха, и он вдруг обнаружил бы, что пожилой мужчина возлюбил жену своего ближнего, как жестоко бы он осудил меня! И совершенно справедливо.
4 ноября.
В одной из комнат надзирателя в новой тюрьме хранится род упряжи, вид которой сначала удивит посетителя, и он начнет гадать, для какого миниатюрного животного предназначена эта упряжь. Из расспросов он узнает, что эта узда со всеми ее ременными принадлежностями предназначена для человека. К ней прикрепляется деревяшка в четыре дюйма длиной и полтора в диаметре. Она служит для затыкания рта и привязана к широкому кожаному ремню. В деревяшке этой проделано маленькое отверстие, и когда ее вставляют в рот, то дышать можно только через это отверстие. Все это стягивается разными ремешками и пряжками, и более идеальную узду трудно себе представить.
Я был в тюрьме вчера вечером в восемь часов. Мне нужно было повидать Руфуса Доуза. Возвращаясь, я остановился на минуту поговорить с Хейли. При нашем разговоре присутствовал Гимблет, тот, что украл двести фунтов у миссис Уэйн; в то время он служил надзирателем, имел пропуск третьего разряда и получал два шиллинга в день. Кругом царила тишина. Я не мог не заметить, как было спокойно в тюрьме, на что Гимблет ответил:
– Нет, кто-то там разговаривал, и я знаю кто.
Затем он снял с колышка одну из описанных выше уздечек и пару наручников.
Я последовал за ним, он открыл камеру, там на соломенной подстилке лежал человек, он был раздет и, по-видимому, спал. Гимблет приказал ему встать и вдеться, тот повиновался. Когда арестант вышел во двор, надзиратель всунул ему в рот кляп из железа и дерева. Мучительно трудно было дышать через маленькое отверстие кляпа, и человек издавал звук, похожий на тихий, неясный свист. Когда Гимблет подвел его к фонарному столбу, я увидел, что жертвой этого произвола явился несчастный слепой Муни. Гимблет приказал ему встать спиной к столбу, отвел назад его руки, обмотал цепи наручников вокруг столба. Мне сказали, что старик должен был простоять три часа в таком положении. Я тотчас же пошел к коменданту. Фрер пригласил меня в гостиную, – разумеется, я отказался туда войти, – а он отказался выслушать мои просьбы о помиловании.
– Этот старый притворщик всегда ссылается на свою слепоту при любом нарушении. И это сказал ее муж!
Глава 65
САМАЯ ДЛИННАЯ СОЛОМИНКА
На следующий день, работая в связке, Руфус Доуз услышал о жестоком наказании своего друга. На сей раз он не произнес ни единой угрозы, а лишь застонал.
– Я уже не так силен, как прежде, – сказал он, будто извиняясь за свою слабость. – Они совсем скрутили меня.
И он печально оглядел свое тощее тело и дрожащие руки.
– Сил больше нет терпеть, – мрачно процедил Муни. – Мы с Блендом обо всем потолковали, у него на уме то же самое. Ты знаешь, что мы порешили? Давай вместе с нами.
Руфус Доуз посмотрел на обращенные к нему невидящие глаза, которые вопрошали его. Пальцы нащупали на груди талисман, и его пробрала сладкая дрожь.
– Нет, нет! Не теперь, – сказал он. – Да уж не струсил ли ты? – спросил Муни, протянув руку в направлении его голоса. – Не хочешь ли ты увильнуть?
Доуз отпрянул в сторону, избегая его прикосновения, но не спуская с него глаз.
– Ты не отступишь, Доуз, ты дал клятву! Ты не такой человек. Ну, отвечай же, друг!
– А Бленд согласен? – спросил Доуз, озираясь, словно ища, как бы укрыться от блеска этих невидящих глаз.
– Да, он согласен. Вчера его снова высекли.
– Поговорим завтра, – предложил Доуз.
– Нет, покончим сегодня, – настаивал старик с какой-то не свойственной ему горячностью. – Надоело!
Руфус Доуз устремил тоскующий взгляд на стену, за которой находился дом коменданта.
– Подожди до завтра, – повторил он, все еще держа руку за пазухой.
Они были так поглощены разговором, что не заметили приближения их общего врага.
– Эй, что ты там прячешь? – крикнул Фрер, схватив Доуза за руку. – Опять табачок, собака?
Рука арестанта невольно раскрылась, и увядшая роза упала на землю. Фрер, негодуя и удивляясь, поднял ее.
– Вот так так! Что это за чертовщина? Уж не воруешь ли ты розы в моем саду для своего букета? А, Джек?
Комендант, когда был и веселом настроении, называл всех арестантов «Джеками» – так проявлялось его жалкое чувство юмора.
Руфус Доуз странно вскрикнул и умолк, съежившись и притихнув. Его товарищи, услышав его крик, в котором были и гнев, и отчаяние, ожидали, что он вырвет цветок у Фрера или набросится на него. Быть может, у Доуза и было такое намерение, но он сдержался. Можно было подумать, что в этой розе, которую он так бережно хранил на груди, таилась какая-то колдовская сила. Он не отрываясь смотрел на цветок, в то время как Фрер крутил и вертел его своими сильными пальцами.
– Роза в петлице – это то, что нужно джентльмену! Уж не собираетесь ли вы, мистер Доуз, пойти на воскресную прогулку со своей возлюбленной?
Партия грохнула от хохота.
– Но как же она попала к тебе? – Доуз молчал. – Лучше признайся сразу.
– Нет ответа. Надо развязать язык мистеру Доузу, Троук. Снимай-ка рубашку, приятель. Надеюсь, это верный путь к твоему сердцу – не так ли, ребята?
При столь деликатном намеке на плеть партия снова расхохоталась, и арестанты вопрошающе посмотрели друг на друга. Похоже на то, что вожак «Кольца» мог сплоховать. Именно это и произошло, так как Доуз, бледный и дрожащий, выкрикнул:
– Не бейте меня, сэр! Я поднял цветок во дворе. Он выпал у вас из петлицы.
Фрер улыбнулся, внутренне удовлетворенный результатом своего усмирения. Каторжник, очевидно, сказал правду. У Фрера была привычка носить цветы в петлице, и казалось немыслимым, чтобы цветок попал к арестанту каким-то иным путем. Если бы это была щепотка табаку, бдительный комендант мог бы (уличить многих арестантов, способных пронести табак в тюрьму. Но кто бы стал подвергать себя опасности порки ради такой бесполезной вещи, как цветок?
– Смотри больше не подбирай цветов, Джек, – сказал он. – Мы их выращиваем не для твоей забавы.
И, презрительно швырнув цветок за изгородь, Фрер удалился.
Арестанты, на время предоставленные самим себе, смотрели на Доуза. Крупные слезы тихо катились по его лицу, и он стоял, точно во сне, не отрывая глаз от стены. Они посмеивались. Один из парней, более жалостливый, чем другие, подмигнул и постучал пальцем по лбу.
– Он тронулся, – сказал этот добряк, который никак не мог взять в толк, зачем нормальному арестанту цветок. Доуз очнулся от своего забытья и вспыхнул от смущения под насмешливыми взглядами товарищей.
– Да, сегодня покончим с этим, – шепнул он Муни, и радостная улыбка озарила лицо слепца.
После истории с табаком Доуз и Муни были посажены в новую тюрьму вместе с арестантом по имени Бленд, который уже дважды делал неудачную попытку покончить с собой. Когда старик Муни, испытавший уздечку-кляп, стал сетовать на горькую свою судьбу, Бленд открыл им – свой план, который по крайней мере двоим из них принес бы желанный исход. То был отчаянный план, и к нему прибегали от полной безнадежности, как к последнему средству. У «Кольца» существовал обычай, его члены давали друг другу клятву действовать сообща, не отступать, помогать товарищу, если он попросит помощи.
Этот замысел, как и все большие идеи, был весьма прост. В тот вечер, когда дверь камеры была надежно заперта и появления дежурного надзирателя можно было не ждать по крайней мере в течение часа, Бленд вынул соломинку и протянул ее товарищам. Доуз взял ее и, разломив на три неровные части, отдал их Муни.
– Самая длинная пусть будет той самой, – сказал слепой. – Давайте, ребята, запускайте лапу в мешок счастья.
Они должны были тянуть жребий, чтобы узнать, кому же судьба подарит избавление. Доуз и Бленд молча вытянули каждый свою соломинку и посмотрели друг на друга. Самая «счастливая» осталась в мешке. Рука у Бленда дрожала, когда он сравнивал длину своей соломинки с соломинкой Доуза. Наступило минутное молчание, белки глаз слепого гневно сверкнули во мраке, будто в эту страшную минуту глаза его что-то разглядели.
– Я уже не так силен, как прежде, – сказал он, будто извиняясь за свою слабость. – Они совсем скрутили меня.
И он печально оглядел свое тощее тело и дрожащие руки.
– Сил больше нет терпеть, – мрачно процедил Муни. – Мы с Блендом обо всем потолковали, у него на уме то же самое. Ты знаешь, что мы порешили? Давай вместе с нами.
Руфус Доуз посмотрел на обращенные к нему невидящие глаза, которые вопрошали его. Пальцы нащупали на груди талисман, и его пробрала сладкая дрожь.
– Нет, нет! Не теперь, – сказал он. – Да уж не струсил ли ты? – спросил Муни, протянув руку в направлении его голоса. – Не хочешь ли ты увильнуть?
Доуз отпрянул в сторону, избегая его прикосновения, но не спуская с него глаз.
– Ты не отступишь, Доуз, ты дал клятву! Ты не такой человек. Ну, отвечай же, друг!
– А Бленд согласен? – спросил Доуз, озираясь, словно ища, как бы укрыться от блеска этих невидящих глаз.
– Да, он согласен. Вчера его снова высекли.
– Поговорим завтра, – предложил Доуз.
– Нет, покончим сегодня, – настаивал старик с какой-то не свойственной ему горячностью. – Надоело!
Руфус Доуз устремил тоскующий взгляд на стену, за которой находился дом коменданта.
– Подожди до завтра, – повторил он, все еще держа руку за пазухой.
Они были так поглощены разговором, что не заметили приближения их общего врага.
– Эй, что ты там прячешь? – крикнул Фрер, схватив Доуза за руку. – Опять табачок, собака?
Рука арестанта невольно раскрылась, и увядшая роза упала на землю. Фрер, негодуя и удивляясь, поднял ее.
– Вот так так! Что это за чертовщина? Уж не воруешь ли ты розы в моем саду для своего букета? А, Джек?
Комендант, когда был и веселом настроении, называл всех арестантов «Джеками» – так проявлялось его жалкое чувство юмора.
Руфус Доуз странно вскрикнул и умолк, съежившись и притихнув. Его товарищи, услышав его крик, в котором были и гнев, и отчаяние, ожидали, что он вырвет цветок у Фрера или набросится на него. Быть может, у Доуза и было такое намерение, но он сдержался. Можно было подумать, что в этой розе, которую он так бережно хранил на груди, таилась какая-то колдовская сила. Он не отрываясь смотрел на цветок, в то время как Фрер крутил и вертел его своими сильными пальцами.
– Роза в петлице – это то, что нужно джентльмену! Уж не собираетесь ли вы, мистер Доуз, пойти на воскресную прогулку со своей возлюбленной?
Партия грохнула от хохота.
– Но как же она попала к тебе? – Доуз молчал. – Лучше признайся сразу.
– Нет ответа. Надо развязать язык мистеру Доузу, Троук. Снимай-ка рубашку, приятель. Надеюсь, это верный путь к твоему сердцу – не так ли, ребята?
При столь деликатном намеке на плеть партия снова расхохоталась, и арестанты вопрошающе посмотрели друг на друга. Похоже на то, что вожак «Кольца» мог сплоховать. Именно это и произошло, так как Доуз, бледный и дрожащий, выкрикнул:
– Не бейте меня, сэр! Я поднял цветок во дворе. Он выпал у вас из петлицы.
Фрер улыбнулся, внутренне удовлетворенный результатом своего усмирения. Каторжник, очевидно, сказал правду. У Фрера была привычка носить цветы в петлице, и казалось немыслимым, чтобы цветок попал к арестанту каким-то иным путем. Если бы это была щепотка табаку, бдительный комендант мог бы (уличить многих арестантов, способных пронести табак в тюрьму. Но кто бы стал подвергать себя опасности порки ради такой бесполезной вещи, как цветок?
– Смотри больше не подбирай цветов, Джек, – сказал он. – Мы их выращиваем не для твоей забавы.
И, презрительно швырнув цветок за изгородь, Фрер удалился.
Арестанты, на время предоставленные самим себе, смотрели на Доуза. Крупные слезы тихо катились по его лицу, и он стоял, точно во сне, не отрывая глаз от стены. Они посмеивались. Один из парней, более жалостливый, чем другие, подмигнул и постучал пальцем по лбу.
– Он тронулся, – сказал этот добряк, который никак не мог взять в толк, зачем нормальному арестанту цветок. Доуз очнулся от своего забытья и вспыхнул от смущения под насмешливыми взглядами товарищей.
– Да, сегодня покончим с этим, – шепнул он Муни, и радостная улыбка озарила лицо слепца.
После истории с табаком Доуз и Муни были посажены в новую тюрьму вместе с арестантом по имени Бленд, который уже дважды делал неудачную попытку покончить с собой. Когда старик Муни, испытавший уздечку-кляп, стал сетовать на горькую свою судьбу, Бленд открыл им – свой план, который по крайней мере двоим из них принес бы желанный исход. То был отчаянный план, и к нему прибегали от полной безнадежности, как к последнему средству. У «Кольца» существовал обычай, его члены давали друг другу клятву действовать сообща, не отступать, помогать товарищу, если он попросит помощи.
Этот замысел, как и все большие идеи, был весьма прост. В тот вечер, когда дверь камеры была надежно заперта и появления дежурного надзирателя можно было не ждать по крайней мере в течение часа, Бленд вынул соломинку и протянул ее товарищам. Доуз взял ее и, разломив на три неровные части, отдал их Муни.
– Самая длинная пусть будет той самой, – сказал слепой. – Давайте, ребята, запускайте лапу в мешок счастья.
Они должны были тянуть жребий, чтобы узнать, кому же судьба подарит избавление. Доуз и Бленд молча вытянули каждый свою соломинку и посмотрели друг на друга. Самая «счастливая» осталась в мешке. Рука у Бленда дрожала, когда он сравнивал длину своей соломинки с соломинкой Доуза. Наступило минутное молчание, белки глаз слепого гневно сверкнули во мраке, будто в эту страшную минуту глаза его что-то разглядели.