Страница:
– Так вы больше не наркоманы?
– Это все, что тебя интересует? – устало спросил Ф.
– Оставь его, Ф. Иди, сядь между нами.
– Я не хочу сидеть между вами голым.
– Мы не будем смотреть.
– Хорошо.
Я проверил их глаза со спичкой, помахал кулаком, не ударив, и, когда убедился, что они не подглядывают, сел.
– И как она действует?
– Мы не знаем.
– Скажи ему правду, Эдит.
– Мы знаем.
И, будто собираясь начать рассказ с анекдота, Эдит нащупала мою руку и поведала историю о далеком званом обеде Катрин Текаквиты в Квебеке. Когда она говорила, Ф. взял меня за другую руку. Я думаю, они оба плакали, потому что в голосе ее были сопли, а Ф. вздрагивал, будто отходя ко сну. В ту ночь в спальне Эдит делала все, что я хотел. Ее трудолюбивому рту я не отдал ни одной команды по радио. Спустя неделю она оказалась под лифтом – «самоубийство».
45.
Я до смерти замерз в этом ебаном шалаше. А я-то думал, Природа лучше моей осемененной полуподвальной кухни. Думал, птичий гомон лучше скрежета лифта. Специалисты с диктофонами утверждают: то, что нам кажется одной птичьей нотой, на самом деле – десять или двенадцать тонов, из которых живность плетет множество разнообразных прекрасных текучих гармоний. Это доказывается замедлением пленки. Подать сюда Национальное Здравоохранение! Требую операции! Пусть мне в голову вошьют тормозящий транзистор. В противном случае пусть Наука держит свои соображения подальше от газет. Прошло канадское лето, как хэллоуинская маска, остались лишь холодные пригороды – день за днем. И это все конфетки, что нам причитаются? Где научно-фантастический завтрашний мир, который нам обещали на сегодня? Требую перемены климата. Какая дерзость заставила меня прийти сюда без радиоприемника? Три месяца без радио мурлычу устаревший хит-парад, мой хит-парад так внезапно исчез из истории, отрублен от динамичных перемен на рынке акций музыкальных автоматов, мой бедный хит-парад, которого ни один тринадцатилетний не оживит потными обжиманиями на ковре перед проигрывателем, мой сверхсерьезный хит-парад, гусиным шагом продвигающийся сквозь мозги, как генералы хунты, не знающие, что в ночь торжественного бала свершился coup d'etat[115], мой милый старый хит-парад, как батальон трамвайных кондукторов с золотыми шевронами, терпеливо движущихся к старости и пенсии, в то время как совет директоров провозгласил метро, а все трамваи отправлены в музеи, мой нескладный хит-парад электрических отголосков и страстных пубертатных голосов, что заглушают стук моего сердца, как отряд голобедрых девчонок-чирлидерш[116], куролесящих перед пустыми скамьями, тонкие бретельки их бюстгальтеров чрезвычайно трогательно стягивают кожу, их сверкающее флюоресцирующее белье мелькает из-под задравшихся плиссированных юбочек, когда они вращаются на дружелюбных пальчиках, их развеселые попки, олицетворение школьного духа, обтянуты атласом, натренированы в спортзалах и вычерчивают неописуемо прекрасные и краткие радужные розовато-лиловые и оранжевые дуги, круглые металлические мундштуки их мегафонов теплы от «Альма-Матерей» и пахнут бесцветной губной помадой, и для кого все эти влажные разноцветные акробатки? Для кого эти возбуждающие изгибы трусиков под юбочками, просвечивающих сквозь приветствия, как множество мастерски очищенных свежих фиг, да, миллион грязных секретов в каждом запечатанном кошельке, что катится по влажному тротуару в узкую пасть времени? для кого плывете вы, маленькие попки хит-парада? Вожак стаи лежит искромсанный под своей «хондой» в руинах будущей карьеры, призрачный негр-защитник несется по замерзшему футбольному полю к призам юрфака, а мяч, который ты подписал на удачу, отсвечивает на луну. О, мой бедный хит-парад, в популярности жаждущий погибнуть, я забыл свой приемник, так что зачахнешь ты вместе с другими зомби в моей памяти, ты, чья единственная доблесть – харакири тупым краем возвращенного опознавательного браслета, мой усталый хит-парад, ты надеешься, что будешь забыт, как сбежавшие воздушные шары и котята, как корешки театральных билетов, как высохшие шариковые ручки, как севшие батарейки, как гнутые колечки от консервных банок, как скрюченные алюминиевые тарелки с загончиками для съеденных полуфабрикатов – я прячу тебя, как симптом хронической болезни, приговариваю тебя к исправительным работам Национального Гимна, отказываю тебе в мученичестве в завтрашнем хит-параде, я превращаю вас в бумеранги, мои маленькие камикадзе, вы хотите стать Потерянными Коленами, но я выжигаю номера на руках, лью чудодейственные лекарства в Камеру Исполнения Смертных Приговоров, под мостами протягиваю сети для самоубийц. Святые и друзья, помогите мне выбраться из Истории и Запора. Пусть птицы поют медленнее, а я слушаю быстрее. Убирайся, боль, из этого шалаша, древесная лягушка, огромная, как промышленность.
46.
– Я болен, но не слишком, – сказал Дядя Катрин Текаквиты.
– Позволь тебя крестить, – сказал Черное Платье.
– Пусть ваша вода на меня не капает. Я видел, многие умерли после того, как на них капнула ваша вода.
– Они теперь на небесах.
– Для французов небеса – подходящее местечко, но я хочу быть с индейцами, ибо французы не дадут мне поесть, когда я туда попаду, а французские женщины не лягут с нами под тенистыми пихтами.
– Мы все от одного Отца.
– Ах, Черное Платье, если б мы были от одного Отца, мы бы не хуже вас знали, как делать ножи и куртки.
– Послушай, старик, в пустоте моей ладони – таинственная капля, которая может вырвать тебя из скорбной вечности.
– А там, на небесах, охотятся, воюют, устраивают пиры?
– О, нет!
– Тогда я не пойду. Ленивым быть дурно.
– Адский огонь и демоны-мучители ожидают тебя.
– Зачем вы крестили нашего врага гурона? Он придет на небеса раньше и выгонит нас, когда придем мы.
– На небесах всем найдется место.
– Если всем найдется место, Черное Платье, почему тогда вы так ревниво охраняете вход?
– Осталось мало времени. Ты определенно попадешь в ад.
– Осталась куча времени, Черное Платье. Если мы будем разговаривать, пока куница не подружится с кроликом, мы не порвем нить времени.
– Твое красноречие – от дьявола. Тебя ждет огонь, старик.
– Да, Черное Платье, маленький призрачный костер, вокруг которого собрались тени моих родственников и предков.
Когда иезуит оставил старика, тот позвал Катрин Текаквиту.
– Сядь рядом.
– Да, Дядя.
– Убери одеяло, что покрывает меня.
– Да, Дядя.
– Посмотри на это тело. Это старое тело могавка. Посмотри внимательно.
– Я смотрю, Дядя.
– Не плачь, Катрин. Сквозь слезы плохо видно, и хотя то, что мы видим сквозь слезы, ярко, все же оно искажено.
– Я буду смотреть без слез, Дядя.
– Сними с меня всю одежду и смотри внимательно.
– Да, Дядя.
– Смотри долго. Смотри внимательно. Смотри, смотри.
– Я сделаю, как ты скажешь, Дядя.
– Времени полно.
– Да, Дядя.
– Твои Тетки подглядывают сквозь дыры в бересте, но ты не отвлекайся. Смотри и смотри.
– Да, Дядя.
– Что ты видишь, Катрин?
– Я вижу старое тело могавка.
– Смотри, смотри, и я скажу тебе, что случится, когда дух начнет покидать мое тело.
– Я не могу слушать, Дядя. Я теперь христианка. О, пусти руку, больно.
– Слушай и смотри. То, что я скажу, не обидит ни одного бога, ни твоего, ни моих, Мать Бороды или Великого Зайца.
– Я буду слушать.
– Когда в ноздрях моих не будет больше ветра, тело моего духа начнет долгое путешествие домой. Пока я говорю, смотри на это сморщенное, покрытое шрамами тело. Прекрасное тело моего духа отправится в трудное, опасное путешествие. Многие не завершают его, но я завершу. Я пересеку коварную реку, стоя на бревне. Дикие пороги попытаются скинуть меня на острые камни. Громадная собака будет кусать за пятки. Затем я последую прямой дорогой между танцующими валунами, они сталкиваются друг с другом, и многие будут раздавлены, но я протанцую с валунами вместе. Смотри на это старое тело могавка, пока я говорю, Катрин. Возле дороги стоит хижина. В хижине живет Оскотарах[117], Протыкающий Голову. Я склонюсь пред ним, и он вынет мозги из моего черепа. Такова необходимая подготовка к Вечной Охоте. Смотри на это тело и слушай.
– Да, Дядя.
– Что ты видишь?
– Старое тело могавка.
– Хорошо. Теперь укрой меня. Не плачь. Я сейчас не умру. Мне приснится лекарство.
– О, Дядя, я так счастлива.
Как только улыбающаяся Катрин Текаквита вышла из длинного дома, злобные Тетки накинулись на нее с кулаками и проклятиями. Под их ударами она упала. «Ce fut en cette occasion, – пишет преподобный Шоленек, – qu'elle declara ce qu'on aurait peut-etre ignore, si elle n'avait pas ete mise a cette epreuve, que, par la misericorde du Seigneur, elle ne se spuvenait pas d'avoir jamais terni la purete de son corps, et qu'elle n'apprehendait point de recevoir aucun reproche sur cet article au jour du jugement»[118].
– Ты выебла своего Дядю! – орали они.
– Ты открыла его наготу!
– Ты взглянула на его орудие!
Они приволокли ее к священнику, преп. де Ламбервилю.
– Вот вам маленькая христианка. Выебла собственного Дядю!
Священник выставил завывающих дикарок и обследовал юную девушку, растянувшуюся перед ним в крови на земле. Удовлетворившись, поднял ее.
– Ты живешь здесь, как цветок среди ядовитых колючек.
– Благодарю, отец мой.
47.
Давным-давно (кажется мне) я проснулся в постели от того, что Ф. дергал меня за волосы.
– Пойдем, друг мой.
– Сколько времени, Ф.?
– Лето 1964-го.
На лице его играла странная улыбка, какой я раньше никогда не видел. Не могу объяснить, но она меня смутила, и я скрестил ноги.
– Вставай. Мы идем гулять.
– Отвернись, пока я буду одеваться.
– Нет.
– Пожалуйста.
Он сдернул простыню с моего тела, еще тяжелого после сна и мечтаний о потерянной жене. Медленно покачал головой.
– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?
– Прошу тебя, Ф.
– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?
Я сильнее сжал бедра и положил на лобок ночной колпак. Ф. безжалостно разглядывал меня.
– Сознайся. Почему ты не слушался Чарльза Аксиса? Почему ты не послал купон в тот далекий день в приюте?
– Оставь меня в покое.
– Только посмотри на свое тело.
– У Эдит не было жалоб на мое тело.
– Ха!
– Она что-то говорила тебе про мое тело?
– Массу всего.
– Например?
– Она говорила, что у тебя наглое тело.
– Что это, к чертовой матери, означает?
– Сознайся, друг мой. Сознайся насчет Чарльза Аксиса. Сознайся в грехе гордыни.
– Мне не в чем сознаваться. А теперь отвернись, я оденусь. Слишком рано для твоих дешевых коанов.
Он молниеносно выкрутил мне руку в полунельсоне[119], выдернул меня из ностальгической постели и отволок к высоченному зеркалу в ванной. Таинственным образом ночной колпак прицепился к жесткому комку лобковых волос. Я закрыл глаза.
– Ой!
– Погляди. Погляди и сознайся. Сознайся, почему ты игнорировал Чарльза Аксиса.
– Нет.
Он сдавил свой профессиональный захват.
– О, о, о, пожалуйста. Помогите!
– Правду! Ты пренебрег купоном из-за греха гордыни, не так ли? Чарльза Аксиса тебе было мало. В своем алчном мозгу ты лелеял невысказанное желание. Ты хотел быть Голубым Жуком. Ты хотел быть Капитаном Марвелом. Ты хотел быть Гуттаперчевым Человеком. Робин[120] был для тебя недостаточно хорош, ты хотел быть Бэтменом.
– Ты сломаешь мне спину!
– Ты хотел стать Суперменом, никогда не бывшим Кларком Кентом[121]. Ты хотел жить на обложке комиксов. Ты хотел быть Ибисом Непобедимым, никогда не терявшим своего Ибижезла. Ты хотел, чтобы в небе между тобой и миром было написано ТРЕСЬ! ХРЯСТЬ! БЗДЫНЬ! ЫЫЙГ! ЫЫП! Стать Новым Человеком всего за пятнадцать минут в день – это для тебя совершенно ничего не значило. Сознайся!
– Больно! Больно! Да, да, я сознаюсь. Я хотел чудес! Я не хотел взбираться к победе по лестнице из купонов! Я хотел проснуться однажды с Рентгеновским Взглядом! Я сознаюсь!
– Хорошо.
Полунельсон превратился в объятие, и он притянул меня к себе. Очень ловкими были мои пальцы – там, в фаянсовом полумраке ванной моей тюрьмы. Расстегивая верхнюю пуговицу на его узких штанах без ремня, я смахнул ночной колпак. Он лежал между моими ногами и его туфлями, как осенний лист смоквы из нудистской утопии. Странная улыбка не покидала сочный рот Ф.
– Ах, друг мой, я так долго ждал этого признания.
Рука об руку мы шли по узким портовым улицам Монреаля. Мы смотрели, как огромные лавины пшеницы рушились в трюмы китайских балкеров. Мы видели геометрию чаек, что описывали правильные круги над вершинами мусорных куч. Мы наблюдали за огромными лайнерами, что уменьшались, ревя гудками вниз по Святому Лаврентию, превращались в сияющие берестяные каноэ, потом в белые шапки, потом в лиловый туман далеких гор.
– Почему ты все время так улыбаешься? У тебя лицо не болит?
– Я улыбаюсь, поскольку считаю, что достаточно тебя научил.
Рука об руку взбирались мы по улицам, ведущим на гору Мон-Рояль, которая и дала имя нашему городу. Никогда раньше магазины на улице Святой Катрин не цвели так ярко, а дневная толпа не клубилась так весело. Мне казалось, я вижу это впервые: краски дикие, будто первые всполохи краски на белой коже северного оленя.
– Давай купим вареных хот-догов в «Вулворте»[122].
– И съедим их на брудершафт, рискуя обляпаться горчицей.
Мы пошли через улицу Шербрук, на запад, к английской части города. Напряжение ощутилось сразу. На углу парка Лафонтен мы услышали лозунги демонстрантов[123].
– Quebec Libre![124]
– Quebec Oui, Ottawa Non![125]
– Merde a la reine d'angleterre![126]
– Елизавета, убирайся домой!
В газетах только что объявили, что королева Елизавета[127] намеревается посетить Канаду – государственный визит, назначенный на октябрь.
– Отвратительная толпа, Ф. Давай пойдем побыстрее.
– Нет, это прекрасная толпа.
– Почему?
– Потому что они думают, что они негры, а для человека в нашем веке это лучшее чувство.
Держа за руку, Ф. потащил меня к эпицентру волнений. На многих демонстрантах были майки с надписью «QUEBEC LIBRE». Я заметил, что у всех эрекция, включая женщин. От постамента к воодушевленной толпе обращался известный молодой кинорежиссер. У него была редкая бороденка типичного книжного червя, одет в грубую кожаную куртку, какие обычно видишь в L'Office National du Film[128]. Голос его звучал отчетливо. Приемом дзюдо Ф. заставил меня внимательно прислушаться.
– История! – обратился молодой человек, глядя поверх голов. – Что нам делать с Историей?
Вопрос их воспламенил.
– История! – завопили они. – Верните нам нашу Историю! Англичане украли нашу Историю!
Ф. плотнее ввинтился в скопище тел. Оно автоматически приняло нас, будто зыбучие пески, заглатывающие лабораторного урода. Эхо ясного голоса молодого человека повисло над нами, как надпись в небесах.
– История! – продолжал он. – История постановила, что в битве за континент индейцы должны проиграть французам. В 1760 году История постановила, что французы должны проиграть англичанам!
– У-у! Англичан на виселицу!
В основании моего позвоночника возникло приятное чувство, и я слегка качнулся к тонкому нейлоновому платью фанатички, что аплодировала у меня за спиной.
– В 1964 году История постановила… нет, История приказала, что англичане должны отказаться от земли, которую любили так небрежно, отказаться в пользу французов, в нашу пользу!
– Bravo! Mon pays malheureux! Quebec Libre![129]
Я чувствовал, как по заду моих поношенных штанов скользит рука – женская рука, поскольку у нее были длинные ногти, гладкие, заостренные, как фюзеляж.
– На хуй англичан! – внезапно заорал я.
– Вот оно, – шепнул Ф.
– История постановила, что есть Проигравшие и есть Победители. Истории плевать на обстоятельства, Историю лишь волнует, чей Ход. Я спрашиваю вас, друзья мои, я задаю вам простой вопрос: чей Ход сегодня?
– Наш Ход! – прозвучал один оглушительный ответ.
Толпа, счастливой частицей которой я теперь стал, еще теснее сжалась вокруг памятника, будто мы были гайкой на болте, и весь город, обладания которым мы жаждали, будто гаечный ключ, закручивал нас все туже и туже. Я ослабил ремень, чтобы ее рука могла пробраться вглубь. Я не смел обернуться и взглянуть ей в лицо. Я не хотел знать, кто она – это казалось совершенно неуместным. Я чувствовал, как ее груди в нейлоновой оболочке расплющиваются об мою спину, оставляя на рубашке влажные круги.
– Вчера был Ход англо-шотландского банкира, и он оставил свое имя на холмах Монреаля. Сегодня Ход Квебекского Националиста – и он оставит свое имя на паспорте новой Лаврентийской Республики!
– Vive la Republique![130]
Для нас это оказалось чересчур. Мы проревели свое согласие почти без слов. Прохладная рука повернулась так, что теперь ладонь обхватила меня и легко доставала до волосатого паха. Шляпы взметались над нами, как скачущая воздушная кукуруза, и всем было плевать, чья шляпа к нему вернулась, ибо все шляпы у нас были общими.
– Вчера был Ход англичан, и они заводили себе французскую прислугу из деревень в Гаспe[131]. Вчера был Ход французов, у которых был Аристотель[132] и плохие зубы.
– У-у-у! Позор! К стенке!
Я ощущал аромат ее пота и подарков на день рождения, и это волновало больше, чем любое личное знакомство. Она же притиснулась тазом к своей руке в брюках, дабы, так сказать, пожать побочные плоды своего эротического вторжения. Я протянул свободную руку, поймал ее цветущую левую ягодицу, как футбольный мяч, и мы оказались скованы воедино.
– Сегодня Ход англичан, дома которых грязны, а в почтовых ящиках – французские бомбы!
Ф. отодвинулся, пытаясь пробраться ближе к оратору. Другая моя рука проползла извиваясь назад и остановилась на ее правой ягодице. Клянусь, мы были Гуттаперчевым Человеком и Гуттаперчевой Женщиной, ибо я, казалось, мог дотянуться до нее везде, а она перемещалась у меня в белье без малейших усилий. Мы начали ритмично двигаться в ритме самого дыхания сборища – нашей семьи и колыбели нашего желания.
– Кант говорил: если ты превращаешься в дождевого червя, что жаловаться, если на тебя наступят? Секу Туре[133] говорил: что бы вы ни говорили, национализм психологически неизбежен, и все мы националисты. Наполеон говорил: нация потеряла все, потеряв независимость. История выбирает, произносит ли это Наполеон с трона пред толпой, или из окна хижины пред пустынным морем!
Эта словесная эквилибристика показалась толпе загадочной и вызвала лишь несколько возгласов. Однако в тот момент углом глаза я увидел Ф., которого какие-то юноши подняли на плечи. Когда его узнали, по толпе прокатился кошачий приветственный вопль, и оратор поспешил вживить нежданную вспышку в глубочайшую ортодоксальность всего сборища.
– Среди нас Патриот! Человек, которого англичане не смогли обесчестить даже в своем собственном Парламенте!
Ф. скользнул обратно в почтительный клубок, поднявший его, и его сжатый кулак взметнулся, как перископ уходящей вниз подводной лодки. И теперь, будто присутствие этого старого воина придало всему новую таинственную безотлагательность, оратор заговорил, почти запел. Его голос ласкал нас, как мои пальцы – ее, как ее пальцы – меня, его голос обрушился на наше желание, как поток на стонущее водяное колесо, и я знал, что все мы, не только мы с девушкой, все мы кончим одновременно. Мы сплели и стиснули руки, и я не знал, я ли держал свой член за основание, или она размазывала густые соки по губам. У всех нас были руки Пластикового Человека, и мы обнимали друг друга, голые ниже талии, утонувшие в лягушачьем желе из пота и соков, сплетенные в сладчайший надрывающийся венок из маргариток!
– Кровь! Что значит для нас Кровь?
– Кровь! Верните нашу Кровь!
– Три сильнее! – заорал я, но несколько злобных физиономий меня утихомирили.
– С самой ранней зари нашего народа эта Кровь, этот призрачный жизненный поток, был нашей пищей и судьбой. Кровь – строитель тела, Кровь – источник народного духа. В Крови таится наследие наших предков, в Крови воплощен лик нашей Истории, из Крови прорастает цветок нашей Славы, и Кровь – подводное течение, которое им не обратить вспять никогда, и которого не осушат все их ворованные деньги!
– Верните нашу Кровь!
– Требуем нашей Истории!
– Vive la Republique!
– Не останавливайся! – закричал я.
– Елизавета, убирайся домой!
– Еще! – молил я. – Бис! Бис! Encore![134]
Митинг начал ломаться, венок из маргариток – рассыпаться. Оратор исчез с пьедестала. Внезапно я увидел лица всех. Они уходили. Я цеплялся за отвороты и подолы.
– Не уходите! Пусть он говорит еще!
– Спокойно, citoyen[135], Революция началась.
– Нет! Пусть он говорит еще! Никто не уходит из парка!
Толпа проталкивалась мимо меня, явно удовлетворенная. Сначала мужчины улыбались, когда я хватал их за лацканы, относя мои проклятия на счет революционного пыла. Сначала женщины смеялись, когда я брал их за руки и проверял, нет ли там моих лобковых волос, ибо я хотел ее, девушку, с которой стал бы танцевать, девушку, чьи круглые окаменелые отпечатки пота все еще оставались у меня на спине.
– Не уходите. Не бросайте! Заприте парк!
– Пустите руку!
– Хватит на мне виснуть!
– Мы возвращаемся на работу!
Я уговаривал трех огромных мужиков в рубашках с надписью «QUEBEC LIBRE» поднять меня на плечи. Я попытался закинуть ногу на ремень чьей-то пары брюк, чтобы вскарабкаться по свитеру и обратиться к раздробленной семье с высоты плеча.
– Это все, что тебя интересует? – устало спросил Ф.
– Оставь его, Ф. Иди, сядь между нами.
– Я не хочу сидеть между вами голым.
– Мы не будем смотреть.
– Хорошо.
Я проверил их глаза со спичкой, помахал кулаком, не ударив, и, когда убедился, что они не подглядывают, сел.
– И как она действует?
– Мы не знаем.
– Скажи ему правду, Эдит.
– Мы знаем.
И, будто собираясь начать рассказ с анекдота, Эдит нащупала мою руку и поведала историю о далеком званом обеде Катрин Текаквиты в Квебеке. Когда она говорила, Ф. взял меня за другую руку. Я думаю, они оба плакали, потому что в голосе ее были сопли, а Ф. вздрагивал, будто отходя ко сну. В ту ночь в спальне Эдит делала все, что я хотел. Ее трудолюбивому рту я не отдал ни одной команды по радио. Спустя неделю она оказалась под лифтом – «самоубийство».
45.
Я до смерти замерз в этом ебаном шалаше. А я-то думал, Природа лучше моей осемененной полуподвальной кухни. Думал, птичий гомон лучше скрежета лифта. Специалисты с диктофонами утверждают: то, что нам кажется одной птичьей нотой, на самом деле – десять или двенадцать тонов, из которых живность плетет множество разнообразных прекрасных текучих гармоний. Это доказывается замедлением пленки. Подать сюда Национальное Здравоохранение! Требую операции! Пусть мне в голову вошьют тормозящий транзистор. В противном случае пусть Наука держит свои соображения подальше от газет. Прошло канадское лето, как хэллоуинская маска, остались лишь холодные пригороды – день за днем. И это все конфетки, что нам причитаются? Где научно-фантастический завтрашний мир, который нам обещали на сегодня? Требую перемены климата. Какая дерзость заставила меня прийти сюда без радиоприемника? Три месяца без радио мурлычу устаревший хит-парад, мой хит-парад так внезапно исчез из истории, отрублен от динамичных перемен на рынке акций музыкальных автоматов, мой бедный хит-парад, которого ни один тринадцатилетний не оживит потными обжиманиями на ковре перед проигрывателем, мой сверхсерьезный хит-парад, гусиным шагом продвигающийся сквозь мозги, как генералы хунты, не знающие, что в ночь торжественного бала свершился coup d'etat[115], мой милый старый хит-парад, как батальон трамвайных кондукторов с золотыми шевронами, терпеливо движущихся к старости и пенсии, в то время как совет директоров провозгласил метро, а все трамваи отправлены в музеи, мой нескладный хит-парад электрических отголосков и страстных пубертатных голосов, что заглушают стук моего сердца, как отряд голобедрых девчонок-чирлидерш[116], куролесящих перед пустыми скамьями, тонкие бретельки их бюстгальтеров чрезвычайно трогательно стягивают кожу, их сверкающее флюоресцирующее белье мелькает из-под задравшихся плиссированных юбочек, когда они вращаются на дружелюбных пальчиках, их развеселые попки, олицетворение школьного духа, обтянуты атласом, натренированы в спортзалах и вычерчивают неописуемо прекрасные и краткие радужные розовато-лиловые и оранжевые дуги, круглые металлические мундштуки их мегафонов теплы от «Альма-Матерей» и пахнут бесцветной губной помадой, и для кого все эти влажные разноцветные акробатки? Для кого эти возбуждающие изгибы трусиков под юбочками, просвечивающих сквозь приветствия, как множество мастерски очищенных свежих фиг, да, миллион грязных секретов в каждом запечатанном кошельке, что катится по влажному тротуару в узкую пасть времени? для кого плывете вы, маленькие попки хит-парада? Вожак стаи лежит искромсанный под своей «хондой» в руинах будущей карьеры, призрачный негр-защитник несется по замерзшему футбольному полю к призам юрфака, а мяч, который ты подписал на удачу, отсвечивает на луну. О, мой бедный хит-парад, в популярности жаждущий погибнуть, я забыл свой приемник, так что зачахнешь ты вместе с другими зомби в моей памяти, ты, чья единственная доблесть – харакири тупым краем возвращенного опознавательного браслета, мой усталый хит-парад, ты надеешься, что будешь забыт, как сбежавшие воздушные шары и котята, как корешки театральных билетов, как высохшие шариковые ручки, как севшие батарейки, как гнутые колечки от консервных банок, как скрюченные алюминиевые тарелки с загончиками для съеденных полуфабрикатов – я прячу тебя, как симптом хронической болезни, приговариваю тебя к исправительным работам Национального Гимна, отказываю тебе в мученичестве в завтрашнем хит-параде, я превращаю вас в бумеранги, мои маленькие камикадзе, вы хотите стать Потерянными Коленами, но я выжигаю номера на руках, лью чудодейственные лекарства в Камеру Исполнения Смертных Приговоров, под мостами протягиваю сети для самоубийц. Святые и друзья, помогите мне выбраться из Истории и Запора. Пусть птицы поют медленнее, а я слушаю быстрее. Убирайся, боль, из этого шалаша, древесная лягушка, огромная, как промышленность.
46.
– Я болен, но не слишком, – сказал Дядя Катрин Текаквиты.
– Позволь тебя крестить, – сказал Черное Платье.
– Пусть ваша вода на меня не капает. Я видел, многие умерли после того, как на них капнула ваша вода.
– Они теперь на небесах.
– Для французов небеса – подходящее местечко, но я хочу быть с индейцами, ибо французы не дадут мне поесть, когда я туда попаду, а французские женщины не лягут с нами под тенистыми пихтами.
– Мы все от одного Отца.
– Ах, Черное Платье, если б мы были от одного Отца, мы бы не хуже вас знали, как делать ножи и куртки.
– Послушай, старик, в пустоте моей ладони – таинственная капля, которая может вырвать тебя из скорбной вечности.
– А там, на небесах, охотятся, воюют, устраивают пиры?
– О, нет!
– Тогда я не пойду. Ленивым быть дурно.
– Адский огонь и демоны-мучители ожидают тебя.
– Зачем вы крестили нашего врага гурона? Он придет на небеса раньше и выгонит нас, когда придем мы.
– На небесах всем найдется место.
– Если всем найдется место, Черное Платье, почему тогда вы так ревниво охраняете вход?
– Осталось мало времени. Ты определенно попадешь в ад.
– Осталась куча времени, Черное Платье. Если мы будем разговаривать, пока куница не подружится с кроликом, мы не порвем нить времени.
– Твое красноречие – от дьявола. Тебя ждет огонь, старик.
– Да, Черное Платье, маленький призрачный костер, вокруг которого собрались тени моих родственников и предков.
Когда иезуит оставил старика, тот позвал Катрин Текаквиту.
– Сядь рядом.
– Да, Дядя.
– Убери одеяло, что покрывает меня.
– Да, Дядя.
– Посмотри на это тело. Это старое тело могавка. Посмотри внимательно.
– Я смотрю, Дядя.
– Не плачь, Катрин. Сквозь слезы плохо видно, и хотя то, что мы видим сквозь слезы, ярко, все же оно искажено.
– Я буду смотреть без слез, Дядя.
– Сними с меня всю одежду и смотри внимательно.
– Да, Дядя.
– Смотри долго. Смотри внимательно. Смотри, смотри.
– Я сделаю, как ты скажешь, Дядя.
– Времени полно.
– Да, Дядя.
– Твои Тетки подглядывают сквозь дыры в бересте, но ты не отвлекайся. Смотри и смотри.
– Да, Дядя.
– Что ты видишь, Катрин?
– Я вижу старое тело могавка.
– Смотри, смотри, и я скажу тебе, что случится, когда дух начнет покидать мое тело.
– Я не могу слушать, Дядя. Я теперь христианка. О, пусти руку, больно.
– Слушай и смотри. То, что я скажу, не обидит ни одного бога, ни твоего, ни моих, Мать Бороды или Великого Зайца.
– Я буду слушать.
– Когда в ноздрях моих не будет больше ветра, тело моего духа начнет долгое путешествие домой. Пока я говорю, смотри на это сморщенное, покрытое шрамами тело. Прекрасное тело моего духа отправится в трудное, опасное путешествие. Многие не завершают его, но я завершу. Я пересеку коварную реку, стоя на бревне. Дикие пороги попытаются скинуть меня на острые камни. Громадная собака будет кусать за пятки. Затем я последую прямой дорогой между танцующими валунами, они сталкиваются друг с другом, и многие будут раздавлены, но я протанцую с валунами вместе. Смотри на это старое тело могавка, пока я говорю, Катрин. Возле дороги стоит хижина. В хижине живет Оскотарах[117], Протыкающий Голову. Я склонюсь пред ним, и он вынет мозги из моего черепа. Такова необходимая подготовка к Вечной Охоте. Смотри на это тело и слушай.
– Да, Дядя.
– Что ты видишь?
– Старое тело могавка.
– Хорошо. Теперь укрой меня. Не плачь. Я сейчас не умру. Мне приснится лекарство.
– О, Дядя, я так счастлива.
Как только улыбающаяся Катрин Текаквита вышла из длинного дома, злобные Тетки накинулись на нее с кулаками и проклятиями. Под их ударами она упала. «Ce fut en cette occasion, – пишет преподобный Шоленек, – qu'elle declara ce qu'on aurait peut-etre ignore, si elle n'avait pas ete mise a cette epreuve, que, par la misericorde du Seigneur, elle ne se spuvenait pas d'avoir jamais terni la purete de son corps, et qu'elle n'apprehendait point de recevoir aucun reproche sur cet article au jour du jugement»[118].
– Ты выебла своего Дядю! – орали они.
– Ты открыла его наготу!
– Ты взглянула на его орудие!
Они приволокли ее к священнику, преп. де Ламбервилю.
– Вот вам маленькая христианка. Выебла собственного Дядю!
Священник выставил завывающих дикарок и обследовал юную девушку, растянувшуюся перед ним в крови на земле. Удовлетворившись, поднял ее.
– Ты живешь здесь, как цветок среди ядовитых колючек.
– Благодарю, отец мой.
47.
Давным-давно (кажется мне) я проснулся в постели от того, что Ф. дергал меня за волосы.
– Пойдем, друг мой.
– Сколько времени, Ф.?
– Лето 1964-го.
На лице его играла странная улыбка, какой я раньше никогда не видел. Не могу объяснить, но она меня смутила, и я скрестил ноги.
– Вставай. Мы идем гулять.
– Отвернись, пока я буду одеваться.
– Нет.
– Пожалуйста.
Он сдернул простыню с моего тела, еще тяжелого после сна и мечтаний о потерянной жене. Медленно покачал головой.
– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?
– Прошу тебя, Ф.
– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?
Я сильнее сжал бедра и положил на лобок ночной колпак. Ф. безжалостно разглядывал меня.
– Сознайся. Почему ты не слушался Чарльза Аксиса? Почему ты не послал купон в тот далекий день в приюте?
– Оставь меня в покое.
– Только посмотри на свое тело.
– У Эдит не было жалоб на мое тело.
– Ха!
– Она что-то говорила тебе про мое тело?
– Массу всего.
– Например?
– Она говорила, что у тебя наглое тело.
– Что это, к чертовой матери, означает?
– Сознайся, друг мой. Сознайся насчет Чарльза Аксиса. Сознайся в грехе гордыни.
– Мне не в чем сознаваться. А теперь отвернись, я оденусь. Слишком рано для твоих дешевых коанов.
Он молниеносно выкрутил мне руку в полунельсоне[119], выдернул меня из ностальгической постели и отволок к высоченному зеркалу в ванной. Таинственным образом ночной колпак прицепился к жесткому комку лобковых волос. Я закрыл глаза.
– Ой!
– Погляди. Погляди и сознайся. Сознайся, почему ты игнорировал Чарльза Аксиса.
– Нет.
Он сдавил свой профессиональный захват.
– О, о, о, пожалуйста. Помогите!
– Правду! Ты пренебрег купоном из-за греха гордыни, не так ли? Чарльза Аксиса тебе было мало. В своем алчном мозгу ты лелеял невысказанное желание. Ты хотел быть Голубым Жуком. Ты хотел быть Капитаном Марвелом. Ты хотел быть Гуттаперчевым Человеком. Робин[120] был для тебя недостаточно хорош, ты хотел быть Бэтменом.
– Ты сломаешь мне спину!
– Ты хотел стать Суперменом, никогда не бывшим Кларком Кентом[121]. Ты хотел жить на обложке комиксов. Ты хотел быть Ибисом Непобедимым, никогда не терявшим своего Ибижезла. Ты хотел, чтобы в небе между тобой и миром было написано ТРЕСЬ! ХРЯСТЬ! БЗДЫНЬ! ЫЫЙГ! ЫЫП! Стать Новым Человеком всего за пятнадцать минут в день – это для тебя совершенно ничего не значило. Сознайся!
– Больно! Больно! Да, да, я сознаюсь. Я хотел чудес! Я не хотел взбираться к победе по лестнице из купонов! Я хотел проснуться однажды с Рентгеновским Взглядом! Я сознаюсь!
– Хорошо.
Полунельсон превратился в объятие, и он притянул меня к себе. Очень ловкими были мои пальцы – там, в фаянсовом полумраке ванной моей тюрьмы. Расстегивая верхнюю пуговицу на его узких штанах без ремня, я смахнул ночной колпак. Он лежал между моими ногами и его туфлями, как осенний лист смоквы из нудистской утопии. Странная улыбка не покидала сочный рот Ф.
– Ах, друг мой, я так долго ждал этого признания.
Рука об руку мы шли по узким портовым улицам Монреаля. Мы смотрели, как огромные лавины пшеницы рушились в трюмы китайских балкеров. Мы видели геометрию чаек, что описывали правильные круги над вершинами мусорных куч. Мы наблюдали за огромными лайнерами, что уменьшались, ревя гудками вниз по Святому Лаврентию, превращались в сияющие берестяные каноэ, потом в белые шапки, потом в лиловый туман далеких гор.
– Почему ты все время так улыбаешься? У тебя лицо не болит?
– Я улыбаюсь, поскольку считаю, что достаточно тебя научил.
Рука об руку взбирались мы по улицам, ведущим на гору Мон-Рояль, которая и дала имя нашему городу. Никогда раньше магазины на улице Святой Катрин не цвели так ярко, а дневная толпа не клубилась так весело. Мне казалось, я вижу это впервые: краски дикие, будто первые всполохи краски на белой коже северного оленя.
– Давай купим вареных хот-догов в «Вулворте»[122].
– И съедим их на брудершафт, рискуя обляпаться горчицей.
Мы пошли через улицу Шербрук, на запад, к английской части города. Напряжение ощутилось сразу. На углу парка Лафонтен мы услышали лозунги демонстрантов[123].
– Quebec Libre![124]
– Quebec Oui, Ottawa Non![125]
– Merde a la reine d'angleterre![126]
– Елизавета, убирайся домой!
В газетах только что объявили, что королева Елизавета[127] намеревается посетить Канаду – государственный визит, назначенный на октябрь.
– Отвратительная толпа, Ф. Давай пойдем побыстрее.
– Нет, это прекрасная толпа.
– Почему?
– Потому что они думают, что они негры, а для человека в нашем веке это лучшее чувство.
Держа за руку, Ф. потащил меня к эпицентру волнений. На многих демонстрантах были майки с надписью «QUEBEC LIBRE». Я заметил, что у всех эрекция, включая женщин. От постамента к воодушевленной толпе обращался известный молодой кинорежиссер. У него была редкая бороденка типичного книжного червя, одет в грубую кожаную куртку, какие обычно видишь в L'Office National du Film[128]. Голос его звучал отчетливо. Приемом дзюдо Ф. заставил меня внимательно прислушаться.
– История! – обратился молодой человек, глядя поверх голов. – Что нам делать с Историей?
Вопрос их воспламенил.
– История! – завопили они. – Верните нам нашу Историю! Англичане украли нашу Историю!
Ф. плотнее ввинтился в скопище тел. Оно автоматически приняло нас, будто зыбучие пески, заглатывающие лабораторного урода. Эхо ясного голоса молодого человека повисло над нами, как надпись в небесах.
– История! – продолжал он. – История постановила, что в битве за континент индейцы должны проиграть французам. В 1760 году История постановила, что французы должны проиграть англичанам!
– У-у! Англичан на виселицу!
В основании моего позвоночника возникло приятное чувство, и я слегка качнулся к тонкому нейлоновому платью фанатички, что аплодировала у меня за спиной.
– В 1964 году История постановила… нет, История приказала, что англичане должны отказаться от земли, которую любили так небрежно, отказаться в пользу французов, в нашу пользу!
– Bravo! Mon pays malheureux! Quebec Libre![129]
Я чувствовал, как по заду моих поношенных штанов скользит рука – женская рука, поскольку у нее были длинные ногти, гладкие, заостренные, как фюзеляж.
– На хуй англичан! – внезапно заорал я.
– Вот оно, – шепнул Ф.
– История постановила, что есть Проигравшие и есть Победители. Истории плевать на обстоятельства, Историю лишь волнует, чей Ход. Я спрашиваю вас, друзья мои, я задаю вам простой вопрос: чей Ход сегодня?
– Наш Ход! – прозвучал один оглушительный ответ.
Толпа, счастливой частицей которой я теперь стал, еще теснее сжалась вокруг памятника, будто мы были гайкой на болте, и весь город, обладания которым мы жаждали, будто гаечный ключ, закручивал нас все туже и туже. Я ослабил ремень, чтобы ее рука могла пробраться вглубь. Я не смел обернуться и взглянуть ей в лицо. Я не хотел знать, кто она – это казалось совершенно неуместным. Я чувствовал, как ее груди в нейлоновой оболочке расплющиваются об мою спину, оставляя на рубашке влажные круги.
– Вчера был Ход англо-шотландского банкира, и он оставил свое имя на холмах Монреаля. Сегодня Ход Квебекского Националиста – и он оставит свое имя на паспорте новой Лаврентийской Республики!
– Vive la Republique![130]
Для нас это оказалось чересчур. Мы проревели свое согласие почти без слов. Прохладная рука повернулась так, что теперь ладонь обхватила меня и легко доставала до волосатого паха. Шляпы взметались над нами, как скачущая воздушная кукуруза, и всем было плевать, чья шляпа к нему вернулась, ибо все шляпы у нас были общими.
– Вчера был Ход англичан, и они заводили себе французскую прислугу из деревень в Гаспe[131]. Вчера был Ход французов, у которых был Аристотель[132] и плохие зубы.
– У-у-у! Позор! К стенке!
Я ощущал аромат ее пота и подарков на день рождения, и это волновало больше, чем любое личное знакомство. Она же притиснулась тазом к своей руке в брюках, дабы, так сказать, пожать побочные плоды своего эротического вторжения. Я протянул свободную руку, поймал ее цветущую левую ягодицу, как футбольный мяч, и мы оказались скованы воедино.
– Сегодня Ход англичан, дома которых грязны, а в почтовых ящиках – французские бомбы!
Ф. отодвинулся, пытаясь пробраться ближе к оратору. Другая моя рука проползла извиваясь назад и остановилась на ее правой ягодице. Клянусь, мы были Гуттаперчевым Человеком и Гуттаперчевой Женщиной, ибо я, казалось, мог дотянуться до нее везде, а она перемещалась у меня в белье без малейших усилий. Мы начали ритмично двигаться в ритме самого дыхания сборища – нашей семьи и колыбели нашего желания.
– Кант говорил: если ты превращаешься в дождевого червя, что жаловаться, если на тебя наступят? Секу Туре[133] говорил: что бы вы ни говорили, национализм психологически неизбежен, и все мы националисты. Наполеон говорил: нация потеряла все, потеряв независимость. История выбирает, произносит ли это Наполеон с трона пред толпой, или из окна хижины пред пустынным морем!
Эта словесная эквилибристика показалась толпе загадочной и вызвала лишь несколько возгласов. Однако в тот момент углом глаза я увидел Ф., которого какие-то юноши подняли на плечи. Когда его узнали, по толпе прокатился кошачий приветственный вопль, и оратор поспешил вживить нежданную вспышку в глубочайшую ортодоксальность всего сборища.
– Среди нас Патриот! Человек, которого англичане не смогли обесчестить даже в своем собственном Парламенте!
Ф. скользнул обратно в почтительный клубок, поднявший его, и его сжатый кулак взметнулся, как перископ уходящей вниз подводной лодки. И теперь, будто присутствие этого старого воина придало всему новую таинственную безотлагательность, оратор заговорил, почти запел. Его голос ласкал нас, как мои пальцы – ее, как ее пальцы – меня, его голос обрушился на наше желание, как поток на стонущее водяное колесо, и я знал, что все мы, не только мы с девушкой, все мы кончим одновременно. Мы сплели и стиснули руки, и я не знал, я ли держал свой член за основание, или она размазывала густые соки по губам. У всех нас были руки Пластикового Человека, и мы обнимали друг друга, голые ниже талии, утонувшие в лягушачьем желе из пота и соков, сплетенные в сладчайший надрывающийся венок из маргариток!
– Кровь! Что значит для нас Кровь?
– Кровь! Верните нашу Кровь!
– Три сильнее! – заорал я, но несколько злобных физиономий меня утихомирили.
– С самой ранней зари нашего народа эта Кровь, этот призрачный жизненный поток, был нашей пищей и судьбой. Кровь – строитель тела, Кровь – источник народного духа. В Крови таится наследие наших предков, в Крови воплощен лик нашей Истории, из Крови прорастает цветок нашей Славы, и Кровь – подводное течение, которое им не обратить вспять никогда, и которого не осушат все их ворованные деньги!
– Верните нашу Кровь!
– Требуем нашей Истории!
– Vive la Republique!
– Не останавливайся! – закричал я.
– Елизавета, убирайся домой!
– Еще! – молил я. – Бис! Бис! Encore![134]
Митинг начал ломаться, венок из маргариток – рассыпаться. Оратор исчез с пьедестала. Внезапно я увидел лица всех. Они уходили. Я цеплялся за отвороты и подолы.
– Не уходите! Пусть он говорит еще!
– Спокойно, citoyen[135], Революция началась.
– Нет! Пусть он говорит еще! Никто не уходит из парка!
Толпа проталкивалась мимо меня, явно удовлетворенная. Сначала мужчины улыбались, когда я хватал их за лацканы, относя мои проклятия на счет революционного пыла. Сначала женщины смеялись, когда я брал их за руки и проверял, нет ли там моих лобковых волос, ибо я хотел ее, девушку, с которой стал бы танцевать, девушку, чьи круглые окаменелые отпечатки пота все еще оставались у меня на спине.
– Не уходите. Не бросайте! Заприте парк!
– Пустите руку!
– Хватит на мне виснуть!
– Мы возвращаемся на работу!
Я уговаривал трех огромных мужиков в рубашках с надписью «QUEBEC LIBRE» поднять меня на плечи. Я попытался закинуть ногу на ремень чьей-то пары брюк, чтобы вскарабкаться по свитеру и обратиться к раздробленной семье с высоты плеча.