Колас Якуб. На росстанях

   Ядвися почему-то засмеялась, ни капельки не обидевшись.
   - Хотите, пойдем сегодня гулять?
   - Пойдем, пойдем! - подхватил учитель. - Вы, может, не поверите, но у меня, честное слово, была та же самая мысль, только я не отважился предложить вам.
   - Тогда заходите к нам.
   - Обязательно! С великим удовольствием!
   Она снова помчалась в свой двор. Дети шумели, гомонили, спорили, хвалили свои и хаяли чужие ямки.
   Лобанович стоял счастливый, о чем-то думал, и едва приметная веселая улыбка блуждала у него в глазах и на губах.
   "Почему она спросила про книгу? - подумал Лобанович. - Не положила ли она что-нибудь в нее?"
   А тем временем Ядвися, крадучись, с другого хода, пробиралась в квартиру учителя, чтобы тайком вынуть из книги бумажку, на которой она написала вчера: "Милый-дурень", - чего Лобанович не заметил,
   XXX
   Заперев дверь кухни со двора, Лобанович быстро побежал в свою квартиру другим ходом - через классную комнату. Тихонько ступая, подошел он к двери и только прикоснулся к ней рукой, как в то же мгновение панна Ядвися пулей метнулась в кухню, чтобы выскочить во двор. Но дверь не открывалась. Оглянулась - на пороге стоял учитель.
   Ах, попалась пташка, стой,
   Не уйдешь из сети!
   Не расстанемся с тобой
   Ни за что на свете!
   спокойно декламировал Лобанович, не сводя с Ядвиси глаз, любуясь ею, радостно улыбаясь.
   Она и в самом деле выглядела как пойманная пташка. Удивление, испуг, какая-то виноватая улыбка мелькнули на ее лице. Круглые темные глаза смотрели то на дверь, то на учителя. Одна рука ее была сжата, - верно, там была та записочка с двумя словами.
   - Зачем вы заперли эту дверь? - с невинным видом спросила она.
   - Для того чтобы те самые ножки, которые пришли сюда через школу, не вышли через кухню.
   Лобанович подошел к ней совсем близко. Она беспокойно задвигалась.
   - Пустите меня!
   - Вы моя гостья и пленница. Ни одному охотнику на свете не случалось поймать такую славную дикую козочку, как мне сегодня. Дайте же мне хоть наглядеться на нее!
   - Ну, в следующий раз вы не поймаете меня.
   - А зачем мне ловить, если я уже поймал?
   Она вдруг бросилась ему под руку, чтобы убежать. Но он крепко схватил ее под мышки и не пускал.
   - Что вы делаете? - гневно проговорила она. - Не смейте прикасаться ко мне!..
   - Вы же сами бросились мне на руки, - сказал учитель и почувствовал, как взбунтовалась в нем кровь.
   Он держал ее теперь только за руку. Она снова стала вырываться. Темно-русые волосы рассыпались по ее плечам пышными, волнистыми прядями.
   - Нет, милая пленница, ничего не выйдет, не пущу!
   С распущенными волосами, с пылающими щечками, она была необычайно красива, и учитель не мог оторвать от нее глаз.
   - Ну, послушайте, - просительным тоном проговорила она, - я никак не ожидала, что вы будете меня мучить!
   - А вы меня не мучите? - спросил он и глянул ей в глаза. - Выкуп дайте, тогда я отпущу вас.
   - Мне нечем платить, - сказала она, одной рукой стараясь поправить свои волосы.
   Учитель нарочно снова разбросал их.
   - Ах, отстаньте вы!
   - Нет, не отстану. Если бы вы знали, какая вы красивая с распущенными волосами, вы всегда ходили бы так.
   - У моей мамы тоже были роскошные волосы, но доля ее была несчастливая, - печально проговорила она.
   Лобановичу стало жалко ее. Он выпустил ее руку и заглянул ей в глаза.
   - Бедная вы, милая, хорошая, славная Ядвисечка!
   - У-у, все вы такие ироды, тираны! - с какой-то ненавистью проговорила она.
   Лобанович хотел ответить, что она ошибается, но не успел. Девушка внезапно обхватила руками его щеки и, приблизив к себе его голову, поцеловала, а затем с силой оттолкнула его и бросилась за дверь. А он, словно опаленный молнией, стоял несколько мгновений неподвижно. Потом, как дикий зверь, бросился догонять ее. Она же стояла на пороге, держась за щеколду, и была совершенно спокойна.
   - Если вы осмелитесь поцеловать меня, клянусь памятью матери, я брошусь под поезд! - И ее темные, глубокие глаза блеснули искрами гнева.
   - Милая, родная Ядвисечка! Нет, нет, не буду... А погулять мы пойдем?
   - Дурень! - проговорила она.
   Потом вскинула на него свои добрые, чистые глаза, улыбнулась и исчезла за дверью, держа в руке узенькую бумажку.
   Лобанович возвратился в комнату. Его руки и ноги дрожали. Он присел возле стола на край дивана и сидел, не думая ни о чем. Затем встал, шатаясь пошел в кухню, выпил воды. Внутри у него все кипело от счастья и радости.
   "Что за девчина! Что за характер! - несколько раз повторил счастливый учитель. - Она любит меня!.. Разве же "можно не любить ее, эту лучшую, прекраснейшую сказку Полесья! Ядвисечка! Милая! Любая!"
   Два старших ученика, которые готовились к экзамену, вошли и сказали учителю, что все ямки выкопаны.
   - Соберитесь в классе, я вам скажу несколько слов и отпущу домой.
   Веселый, дружный шум ворвался в школу, звонкие, счастливые детские голоса наполнили весь дом.
   Учитель вошел в класс, похвалил детей за работу и сказал им:
   - Завтра уже не приносите с собой книг. Возьмите несколько лопат, - он назначил старших учеников, - и соберитесь здесь. Пойдем в лес, выкопаем деревца и посадим их в ямки, которые вы сегодня приготовили. А теперь идите домой.
   Учитель не выходил никуда весь вечер. Неожиданный случай о "пленницей", поцелуй панны Ядвиси наполнили его счастьем, и ему казалось, что этого счастья хватит надолго. Он без конца вспоминал и снова переживал все подробности последней встречи с Ядвисей. Почему она сказала, что бросится под поезд, если он посмеет поцеловать ее, и даже поклялась памятью матери? Почему обругала его, а потом как бы раскаялась в этом и одарила его такой доброй улыбкой, будто просила простить ее? Он ходил по комнате и все думал о ней. И чем больше думал, тем сильнее хотелось ему снова увидеть свою милую Ядвиську, услышать ее голос, заглянуть ей в глаза, чтобы прочитать в них, что происходит в ее душе. Он часто посматривал в окна, надеясь увидеть ее. Ее имя звучало у него в ушах необычайной музыкой и приобрело для него какой-то особый смысл.
   На следующий день Лобанович проснулся позже обычного, так как ночью долго не мог уснуть, проснулся с мыслью о своем счастье, о Ядвисе. Он встал, когда уже в школе слышались детские голоса. Вспомнил, что сегодня суббота перед вербным воскресеньем и что в этот день он заканчивает свою работу в школе, - ведь после пасхи придут заниматься всего три ученика, которым нужно подготовиться к экзаменам.
   С веселым шумом шли дети в лес со своим учителем, сбившись вокруг него тесной стайкой.
   День был ясный, теплый. Даже на тельшинской улице подсохла грязь. Крестьяне с сохами и севалками, с мешками, наполненными овсом, выезжали в поле. С жалобными криками сновали над залитыми водой болотами чибисы, словно они потеряли что-то очень дорогое и теперь искали и никак не находили. В тихих заводях и лужах тянули свою однотонную, печальную песню зеленые лягушки, а дальше, в болотах, среди леса перекликались бугаи [Бугай болотная птица, выпь], бухая как в пустые кадушки. Эти глухие звуки далеко вокруг будили леса, придавая общему настроению Полесья какой-то особенный тон. Степенные, важные аисты с необычайной серьезностью шествовали по краям болот либо взлетали на высокие старые сосны и обновляли свои запущенные за зиму палаты. Кое-где на краю леса уже распускались молодые листочки березок. Желтые пушистые сережки свисали с веточек ивняка, купаясь в лучах солнца и приманивая пчел и шмелей. Зеленые цветочки пробились на свет сквозь сухую, выцветшую листву, и чарующий аромат разливала в воздухе молодая черемуха. Одни только могучие дубы, обогащенные опытом своей долгой жизни, не очень торопились раскрывать свои почки и выпускать из них свежую, молодую листву: ведь дуб мудрое дерево и не идет на приманки неверной вначале весны.
   Учитель остановился с учениками на сухом место в лесу и провел с ними беседу о том, что они видели перед собой, и о значении того дела, ради которого они пришли сюда. Дети рассылались по лесу и огласили его своими криками и щебетом. Лобанович долго искал молодую грушку. Он хотел найти красивенькую грушу и посадить ее на память о своей любимой.
   Найдя молодое, крепенькое и стройное деревце, он долго и бережно возился возле него, пока оно не было выкопано вместе с землей. Сам нес его домой, посадил в уголке школьного двора, где больше всего светило солнце, и дважды в тот день поливал водой. Затем огородил эту грушу высокими кольями, чтобы ее не потоптала и не поломала скотина.
   Для каждого дерева выделил он учеников, поручив им уход за саженцами.
   - Ну, а теперь, детки, идите обедать. После обеда принесите и сдайте свои книги, - ведь после пасхи вы рассыплетесь по лесам и полям. А кто захочет ходить в школу и после пасхи, тот потом и получит книги.
   Приняв после обеда книги от учеников и отпустив их на праздники, Лобанович почувствовал, что ему стало чего-то жаль, хотя, правду сказать, немного надоела за зиму школьная работа по восемь и по десять часов в день.
   Выйдя во двор, он обошел посаженные деревья, возле некоторых из них задерживался подольше. Он часто посматривал на двор пана подловчего. Очень хотелось увидеть Ядвисю и показать ей эту славную грушу, которую посадил он в память о ней. Но Ядвися долго не показывалась во дворе. Он подкарауливал ее около часа. И когда заметил, окликнул и попросил ее подойти.
   Она подбежала к нему, радостная, веселая.
   - Я хочу показать вам грушу.
   - А вы не будете ловить меня? - с милой, лукавой улыбкой спросила она.
   Он помог ей перелезть через забор и повел к груше.
   - Эту грушу я посадил на память о вас.
   Она долго разглядывала ее, потом засмеялась и сказала:
   - Я вырву ее и выброшу.
   - Почему?
   - Потому что она такая же колючая и дикая, как я.
   - Пойдем гулять сегодня? - спросил он.
   - А вы помните, что я вам вчера на это сказала?
   - Сделайте то же самое, что вы сделали вчера, и тогда скажите мне хоть десять раз то, что сказали один раз.
   Она строго посмотрела на него.
   - Больше никогда! Слышите? Ни-ког-да!
   XXXI
   Вербное воскресенье и благовещенье в этом году пришлись на один день. На праздник должен был приехать из Малевич отец Модест с дьячком Тишкевичем; ведь в этот день тельшинцы, по старому обычаю, несли свои грехи попу, после чего становились как бы святые. Правда, в Тельшине было много таких полешуков, как, например, дед Микита, которым святость никак не шла и которые, вместо того чтобы избавиться от старых грехов, сдать их попу, умудрялись наделать немало новых.
   Обычно отец Модест приезжал накануне праздника под вечер. Вот и сегодня приехал он довольно рано, когда солнце не успело еще спрятаться за дубом, что высится неподалеку от разъезда. Спустя полчаса из часовенки, стоявшей в зарослях угрюмого и темного кладбища, донесся глухой звон, словно колотили в старый, треснувший чугун. Все же звон этот, такой резкий и необычный для Тельшина, производил сильное впечатление. И каждый, кто слыхал его, так или иначе откликался на этот звон.
   - Что это? - спрашивал кто-нибудь из тельшинцев. - Звонят, что ли?
   - Должно быть, звонят.
   И после этого начинались те или иные рассуждения:
   - Уже, должно быть, поп приехал: что-то забомкали.
   - Исповедоваться будем?
   - Должно быть, так.
   Но полешуки не очень торопились в церковь. Ведь они народ заботливый и рассудительный. Одному заманчивее улыбалась охота, другой напал на местечко, где щуки еще не перестали нерестовать.
   Тельшинский колокол, как видно, хорошо знал обычаи своих прихожан и не торопился кончать свой призыв. Только через час, когда на паперти скоплялось уже довольно много полешуков и полешучек, а со двора Михалки Кугая показывались отец Модест, который шел еще ровно, и дьячок Тишкевич, который все же нес в себе меньше "благодати", а посему уже немного загребал ногами, - только тогда колокол начинал расходиться вовсю, прихватив себе в помощь своих меньших, тонкоголосых братьев.
   Часовенка отпиралась. Возле двери обычно стояло несколько молодиц с детьми на руках. Они не смели сами войти в часовенку, потому что были еще "нечистые". У каждой молодицы был свой срок: кому нужно было "вводиться" во храм около семухи, кому - около Петра, кому - на коляды, а кое-кому еще и вовсе не настал срок "введения". Но в Тельшине это не имело значения. Отец Модест выстраивал молодиц по обе стороны двери, брал свой требник и читал молитвы, а дьячок Тишкевич пел, слегка пошатываясь из стороны в сторону. Но это не мешало ему надзирать и за "благочинием" в часовне: ведь молодицы, бывали такие случаи, порой толкали друг друга либо слишком выпирали вперед.
   - "Елицы во Христе... " - пел Тишкевич.
   И тут он замечал, что какая-нибудь молодица нарушала порядок. Тогда он прекращал пение и назидательно говорил молодице:
   - Куда ты прешься? Стой спокойно.
   И затем продолжал:
   - "Крести-и-ите-ся-а-а!"
   Но тут снова кто-нибудь начинал вести себя не так, как подобает в церкви.
   - Слышите, что я вам говорю? - уже довольно строго спрашивал молодиц Тишкевич и хмурил брови.
   Восстановив порядок, он продолжал петь:
   - "Во Христа облекостеся!"
   Увидев новый непорядок, Тишкевич решительно прерывал пение и еще более сердито говорил:
   - Тьфу! Что это за противная баба! Говори ей или не говори - хоть кол на голове теши.
   И, не спуская с молодиц своего грозного взгляда еще несколько минут, Тишкевич кончал петь:
   - "Алли-лу-у-ия!.. "
   Отец Модест ничем не проявлял своего "я" и давал Тишкевичу полную возможность поучать "паству" - ведь они жили очень дружно. И ни для кого не было ни новостью и ни редкостью, когда они дома, в Малевичах, шли рядом, поддерживая друг друга, ибо очень часто страдали неустойчивостью ног. Шествуя дружной парой, останавливались иногда посреди улицы и проводили короткое совещание: куда зайти? Они поднимали головы, полагаясь в решении этого вопроса главным образом на свои глаза. И если перед глазами стояла школа, они направлялись туда. Взойдя на крыльцо школы, снова останавливались, и здесь временами происходил между ними небольшой спор: как истинные христиане, они уступали первое место друг другу. А исходя из того, что перед богом все равны, они входили разом, одновременно. Отец Модест первым садился на стул и говорил Тишкевичу:
   - Садись, дьяче, школа церковная и стулья церковные.
   Затем, расстегнув рясу, он вытаскивал из-за пазухи бутылку, сам тянул и давал потянуть дьячку. Учительница не знала, как держать себя с гостями. Но гости были нетребовательные, угощались своей водкой и закусывали своими языками. Немного отдохнув, они пели "Христос воскресе" и спокойно уходили.
   "Введя" молодиц и немного подержав на руках их детей, отец Модест приступал к исповеди. Полешуки, свалив с себя эту заботу, тотчас же выходили из часовни и шли домой. На следующий день утром также шла исповедь, а потом уже служилась обедница - богослужение, специально созданное для полешуков, с учетом того, что их в церкви долго не удержишь. Небольшая часовенка, могущая вместить не более чем шестую часть тельшинцев, была наполовину пустой, и только когда начиналось причастие, в ней становилось тесно - каждому хотелось поскорее взять причастие. И тут уже без конфликтов никогда не обходилось.
   - Что ты мне на ноги влез? - злобно глядел Трахим Буч на Рыгора Качана. - Прется как свинья! - все еще злясь, говорил Буч.
   Качан смотрел на Буча, словно раздумывая, что ответить ему на это. Вспомнив, что они идут к причастию и не должны иметь гнев в сердце своем, он укоризненно качал головой, и в голосе его слышалось сокрушение:
   - Солодушник ты, чтоб ты захлебнулся! Идешь к святому причастию, а лаешься, как собака, будто ты не в церкви, а в корчме у Абрама!
   Напоминание о христианском смирении, сделанное Качаном, производило свое действие. Буч ничего не отвечал и тупо глядел перед собой. А там, возле батюшки о чашею, также волновался народ.
   - Чего ты пхаешься? - оглядывается на соседа полешук.
   - А сам ты куда прешься? - отвечает сосед по прозвищу Швайка и занимает место впереди, а тот, кто сделал ему замечание, злой, становится за ним: спорить уже некогда, Швайка стоит с разинутым ртом.
   Отец Модест ложечкой черпает из чаши.
   - Приобщается раб божий... Имя?
   - Габрусь! - отвечает Швайка.
   Обиженный им сосед добавляет:
   - Да еще и Швайка!
   Швайка закрывает рот, поворачивается к соседу.
   - Да еще и черт толстоносый!
   Затем он снова открывает рот, повернувшись к чаше.
   Отцу Модесту так же не терпится сказать свое слово; хотя в дела своих прихожан он не вмешивается. Однако если замечает нарушение порядка, то ставит это на вид нарушителю.
   Дед Микита только что вернулся с рыбалки. Видно, он торопился, чтобы не опоздать к причастию, задыхался и уже в часовне продолжал идти быстрым шагом, которым он шел с болота. Он оттолкнул нескольких женщин и стал впереди них. И вот когда дошла до него очередь, отец Модест, глянув на ноги деда Микиты, заметил, что дед до самого пояса мокрый, а в лаптях у него хлюпает грязь.
   - Ты почему же это мокрый сюда пришел? - спросил его отец Модест.
   - Промок, потому и мокрый, - ответил дед Микита, отворачивая от батюшки лысую, морщинистую голову.
   - Где же ты вымок?
   - На болоте, где же еще!
   - А почему ты на обеднице не был?
   Дед Микита молчит.
   - Я тебе причастия не дам! - набросился на него батюшка. - Не мог ты полчаса в церкви побыть, помолиться? Так ты скорей на болото, к чертям побежал, а теперь мокрый, обшарпанный причащаться припер? Не буду причащать! - проговорил отец Модест и отвернулся с чашею в сторону.
   - Го! - сказал дед Микита. - Не будет причащать!.. Ну и не надо! Напугаешь ты меня!
   Дед Микита, ни на кого не глядя, идет вон из часовни. Отец Модест несколько минут стоит с чашею и глядит вслед деду. Он еще надеется, что дед вернется и будет просить причастия. Но дед Микита, тот самый дед, что с жерновами танцевал, подходит уже к двери.
   - Гэй! Как тебя там? Вернись! Слышишь? - зовет отец Модест.
   Дед останавливается, поворачивает голову к батюшке и говорит:
   - Не хочу!
   - Вернись ты! - кричит отец Модест. - Тебе уж и слова нельзя сказать.
   Микита смягчается и, хлюпая грязными лаптями, снова идет к амвону.
   Отец Модест причащает его. Дед берет кусочек просфоры, кладет в рот и хочет идти.
   - Поймал ты хоть рыбы? - спрашивает отец Модест.
   Сердце деда совсем смягчается, он глотает просфору и отвечает уже ласково:
   - Где там, у черта! Нету! - протяжно произносит он последнее слово, машет рукой и выходит.
   Святая служба кончается. Тишкевич бубнит последние молитвы, отец Модест снимает ризу. Молитвы окончены, книга закрыта.
   Отец Модест подходит к Тишкевичу, они перебрасываются несколькими словами и выходят из часовни.
   На паперти духовенство останавливается, знакомится с тельшинским учителем.
   - А ваши ученики хорошо читают. Вчера дал газету вашему ученику Рылке такой маленький, а как разбирает! Право слово! - говорит отец Модест.
   Тишкевич мрачно слушает, потом поднимает глаза на батюшку.
   - Э-э, отец! Хвали ты его или не хвали, а на чай нас все равно не позовет!
   - Темный здесь у вас народ! - говорит на прощание отец Модест и медленно идет с Тишкевичем к Михалке Кугаю.
   XXXII
   На четвертый день пасхи вернулся Лобанович в свою школу. Еще вечером того самого дня, когда тельшинцы сдавали свои грехи отцу Модесту, он надумал поехать домой, немного проветриться и хоть на короткое время выйти из круга своих тельшинских впечатлений и настроений. Но в первые же дни праздников его сильно потянуло в Тельшино - быть близко к Ядвисе и видеть ее хоть изредка стало его потребностью. Едучи обратно, он не спал две ночи, а по пути, кроме того, ему приходилось поздравлять кое-кого со святой пасхой и, разумеется, немного "напоздравляться". Утомленный бессонными ночами и выпивкой, он почувствовал себя очень хорошо, улегшись на своей постели, и сразу же уснул крепким-крепким сном.
   Но уже через полчаса, узнав, что сосед вернулся, пан подловчий, примостившись у окна, где спал учитель, барабанил кулаком в раму и кричал:
   - Профессор больших букв! О профессор! Слышишь? Вставай пить горелку!
   Лобанович спал крепко и ничего не слыхал. Подловчий был под хмельком и не отставал, его кулак все чаще и сильнее барабанил по раме. Стекла звенели, а с некоторых из них посыпалась замазка.
   Подловчий Баранкевич, заметив это, засмеялся и проговорил сам себе:
   - Черт его побери, профессора! Повыбиваю ему окна!
   Лобанович на этот раз услыхал стук и сквозь сон догадался, что его будит подловчий, но открыть глаза и поднять голову был не в силах. Когда же стук возобновился с новой силой, он громко отозвался:
   - Га-а!
   - Вставай, профессор! - кричал со двора Баранкевич.
   Лобанович поднялся, открыл форточку и начал просить:
   - Пане сосед, не спал три ночи, не могу!
   - Что за "не могу"! Сейчас же одевайся, не то, ей-богу, приду и потащу в том, в чем ты сейчас есть. А будешь упираться, позову Рыгора и Язепа, и, ей-богу, притащим в том, в чем ты теперь лежишь. А у меня и паненки есть.
   Лобанович, видя, что от подловчего не отвяжешься, начал одеваться. Умывшись холодной водой, он немного освежился и пришел в себя. Перебрался через хорошо знакомый ему перелаз и взошел на крыльцо дома подловчего. Негрусь по своей собачьей привычке пролаял раза три, повиливая хвостом, словно желая сказать: "Это я так себе лаю, без злости".
   - Ну что? Испугался: пришел-таки! - встретил "профессора" подловчий в своей комнате.
   Длинный стол, которого прежде учитель не видел у подловчего, стоял возле стены, плотно прижатый к ней одним своим краем. Весь этот стол был завален пирогами, бабками, мясом всяких сортов и по-всякому приготовленным. Штук шесть стеклянных банок с крепким хреном выглядывали в разных местах стола, три "аиста" - четвертные бутылки водки - поднимали свои головы над грудами закусок. Копченые окорока, как подушки, утыканные зеленью, важно высились зелеными холмами.
   На крепком стуле старинной работы сидел железнодорожный мастер Григорец, широкоплечий, дубового склада человек, никогда в жизни не знавший страха перед водкой. Он был толстый, крепкий и имел вид огромной шпульки, на которую сверх меры намотали ниток. Рыжая, с лысиной голова его насилу поворачивалась вправо и влево на короткой, необычайно толстой шее. Маленькие глазки его сделались маслеными, заблестели, но он не терялся перед чарками и опрокидывал их в себя, как в бочку. Здесь же была и панна Людмила со своим братом Анатолем. Анатоль, едва поздоровавшись с учителем, тотчас же пошел искать пристанища для своей головы, в которой теперь молотила какая-то молотилка. Людмила молча проводила его тревожным взглядом. Она была одета в легкую шелковую блузку, нежно-синюю, как цветочки льна, и выглядела сегодня особенно красивой. Ядвися также была одета со вкусом. На ней была красная атласная кофточка, которая очень шла к ее смуглому лицу, а пышные темно-русые волосы были перехвачены красной же, как пламя, лентой. Габрынька стояла возле музыкального ящика, из которого недавно гремела музыка.
   - Тут, пане мой, барышни одни сидят, а он спать завалился! - отчитывал Лобановича веселый подловчий.
   Подойдя к Людмиле, Лобанович остановился и сказал ей:
   - Почему вы, панна Людмила, не перекрестились, увидев меня?
   Ядвися удивленно взглянула на Лобановича, потом на Людмилу. Людмила, осветив свое лицо улыбкой, смотрела на него, что-то припоминая, а затем весело засмеялась.
   - Однако же вы злопамятны!
   - Совсем нет, - ответил учитель, - я только хотел вам напомнить, что, увидев святого, надо перекреститься.
   - Ну, хватит тебе любезничать! - подошел подловчий и взял учителя под руку. - Выпьем!
   - Ох, пане сосед, за что вы на меня так прогневались? Из рая в пекло тащите? - плакался Лобанович, глядя на девушек.
   - И в пекле паненки есть, да еще такие, каких и в раю не найдешь, проговорил подловчий и, поклонившись паненкам, извинился, что забирает от них кавалера. - Но ничего, - успокоил он их, - пан профессор будет гораздо интереснее, вернувшись от стола.
   Баранкевич налил чарки.
   Григорец очень ловко опрокинул свою чарку; казалось, он и не пил совсем, а только вскинул голову, чтобы посмотреть, высок ли потолок в комнате подловчего. Закусывая, Григорец подтолкнул локтем Лобановича и тихо проговорил:
   - Ну, как насчет молодичек?
   Учитель ничего не успел ответить, так как перед ним уже стояла другая чарка.
   - Выпей, тогда будешь закусывать. Мы здесь, пане мой, страдали, а он себе спать улегся!
   И хозяин заставил его выпить еще чарку.
   Лобанович побежал к паненкам, приглашая их к столу.
   - Пойдемте! - просил он их. - Я расскажу историю, как на Полесье такие, как вы, красивые девчата появились.
   Девушки заинтересовались и встали. Он взял их под руки и направился вместе с ними к столу. Налил каждой по чарке вина и очень упрашивал выпить, называя их жемчужинами Полесья, божьими мечтательницами. Ему было необычайно весело, он шутил, развлекал паненок; они слушали и смеялись.
   - Ну, а историю когда расскажете?
   - А вот когда вина выпьете.
   Девушки выпили.
   - Ну, слушайте. Создал бог Полесье и пошел осматривать болота. Долго ходил бог, и стало ему скучно. И создал он девушку необычайной красоты и сам залюбовался ею. Глаза у нее были как у панны Ядвиси и такие же пышные волосы. Брови... - тут Лобанович взглянул на брови панны Людмилы, а потом на брови Ядвиси.
   - Все у нее было как у панны Ядвиси, - лукаво улыбнулась Людмила.