Колас Якуб. На росстанях

   От неожиданности Лобанович вздрогнул.
   - Что, перепугал? - спросил высокий человек и дружелюбно улыбнулся.
   Лобанович взглянул - перед ним стоял чернявый редактор.
   - Познакомимся. Моя фамилия Власюк.
   - Да мы почти знакомы, - ответил Лобанович, подавая руку.
   - То было знакомство на расстоянии, можно сказать, безыменное, а я хочу познакомиться с вами ближе. Что?
   Власюк имел привычку часто употреблять слово "что" в форме вопроса, на который можно и не отвечать.
   - Мне очень приятно, - вежливо ответил Лобанович, немного смущаясь и в то же время настораживаясь.
   - Вот и хорошо. Тогда пойдем ко мне, я остановился здесь неподалеку.
   - Благодарю и не возражаю... Простите, как ваше имя и отчество?
   - Никита Александрович, - ответил Власюк и добавил: - Я, признаться, искал вас, чтобы поговорить и привлечь к работе в нашей первой белорусской газете. Что?
   Дом, в который Власюк привел Лобановича, действительно находился неподалеку. Здесь снимал квартиру какой-то адвокат-либерал. Уезжая в командировку, он временно уступил квартиру своему хорошему знакомому Власюку.
   Все ставни в квартире почему-то были плотно закрыты. Власюк зажег лампу. Лобанович незаметно разглядывал просторный адвокатский кабинет, в котором стояло несколько шкафов с книгами, главным образом по адвокатской специальности.
   - Садитесь, дядька Андрей! - показал Власюк на мягкое кресло возле стола. - Я быстро приготовлю чай, или гарбату [Гарбата - чай]. Как лучше сказать по-белорусски - чай пли гарбата?
   - Как ни назовешь, все будет хорошо, лишь бы вкусно, - ответил шуткой Лобанович.
   - Да не единым чаем жив будет человек. Поищу кое-чего и к чаю на потребу человеку. Что?
   Власюк то исчезал, то появлялся, готовя ужин. Всякий раз он говорил что-нибудь, отпускал шутки, сам смеялся густым басом.
   - Дом этот как раз помещается на Полицейской улице, под носом, можно сказать, у полиции, а ближе к полиции - оно смелее и спокойнее.
   Наконец ужин был приготовлен. Хозяин поставил на стол чайник и накрыл его старой адвокатской шляпой, чтобы чай лучше настоялся. Затем достал из шкафа тарелку с черствыми ломтиками хлеба, вытащил кусок колбасы немалой давности, и тоненько порезал ее.
   - Всякая еда куда вкуснее, если со вкусом подана. Что? - говорил Власюк, не очень торопясь с ужином. Уже в самом конце поставил "крючок" горелки, разлил ее поровну в чарки.
   - Ужин небогатый, зато демократический. Что? Так выпьем и за наше знакомство и за новую белорусскую газету! - Власюк торжественно поднял чарку.
   Выпили. Взяли по кусочку хлеба и по ломтику колбасы.
   - Как смотрите вы, дядька Андрей, на выход в свет первой белорусской газеты? - спросил Власюк.
   - Для меня это такая радость, такое счастье, что я боюсь даже верить в то, что такая газета может выйти, - взволнованно проговорил Лобанович.
   - Выйдет, выйдет! - уверенно сказал Власюк. - Уже и материала собрано столько, что и в номер не вместишь.
   - Рад, очень рад и от всего сердца приветствую рождение нового издания, первой газеты, которая будет выходить на белорусском языке! Я не раз думал, что для белорусского народа давно нужен такой орган печати, который на языке народа, на материнском языке, обращался бы к нему со словом правды. Но какое слово правды скажете вы ему, если за правду в тюрьмы сажают? - спросил Лобанович, и в тоне его вопроса слышались страх и тревога за судьбу родного слова.
   Власюк разгладил свои пышные черные усы, взглянул на Лобановича косыми глазами.
   - Ничего, дядька Андрей, не беспокойтесь и не бойтесь. Мы, белорусы, хитрые, черта обманем. Каждую статью, предназначенную для печати, мы будем согласовывать с юристами: можно ее помещать или нельзя, чтобы сохранить газету? Будем писать так, чтобы комар носа не подточил. Мы собираем и объединяем вокруг нашей будущей газеты сознательных белорусов, лучшие силы народа. Вот я и вас приглашаю в нашу артель.
   - Я от всей души готов работать, сколько хватит сил, на благо общего дела, - ответил Лобанович. Ему было очень приятно, что его приглашают на такую важную работу, только брало сомнение, нет ли здесь какой ошибки, недоразумения. - Но чем я заслужил то, что вы приглашаете меня на работу в газете? И почему вы ищете именно меня, - вы так сказали? - спросил он.
   Власюк закурил папиросу, покосился на темный уголок комнаты.
   - Кое-что мы слышали и знаем про вас. Мы знаем и некоторые ваши произведения. Они не напечатаны, но ходят в народе, будто сложенные самим народом. Вот хотя бы это:
   Давялося раз Гаурыле
   З вёскi у горад завiтаць.
   Чхау пяхотай версты, мiлi,
   Каб той прауды пашукаць.
   Вы это писали? Что?
   - Если б такой вопрос я услыхал от следователя, то сказал бы, что не я, - усмехнулся Лобанович. - Действительно, нечто подобное когда-то я сложил. От вас же я услыхал новый вариант.
   - Такова уж судьба коллективного народного творчества, - заметил Власюк. - Важно, что народ принимает основу, а делать изменения в тексте его право. Никакой юрист под это не подкопается. Что?
   - Против этого я ничего не имею, - сказал обрадованный Лобанович. А затем искренне и простодушно признался: - Знаете, Никита Александрович, я пробовал писать и по-русски и по-белорусски. Есть такое сильное желание, но сам я чувствую, что по-русски писать мне труднее и написанное выходит нескладно. Кроме того, русская художественная литература такая богатая, что проложить себе дорогу на этом поприще трудно. И как сильно надо написать, чтобы написанное тобою читали с интересом после Пушкина, Лермонтова, Крылова, Гоголя! Писать по-белорусски мне значительно легче и проще - ведь свое, родное, материнское слово сильнее затрагивает струны сердца, простите мне такое книжное выражение. Но все дороги для написанного на белорусском языке закрыты. В результате всего этого я ощущал горькую печаль. И в самом деле - зачем писать, если написанное тобой не дойдет до сердца человеческого?
   Лобанович говорил искренне, волнуясь, а потому и речь его была путаная, неровная, словно походка пьяного или хромого человека.
   - А сейчас, дядька Андрей, вы можете выйти на дорогу, - заметил Власюк. - И я не ошибался, когда говорил, что ищу вас.
   - Я очень и очень благодарен вам, Никита Александрович. У меня сейчас такое чувство, будто я заново на свет народился... Скажите, если это не секрет, какие взгляды, ну, программу имеет в виду проводить ваша газета и как она будет называться?
   - Мы еще не окрестили ее. Мы ставим себе задачу - служить белорусскому народу, бороться за его общественные и национальные права, пробуждать его сознание. А остальное я говорил на собрании. Вы слышали меня?
   - Я слушал вас внимательно. Удачный пример привели относительно капусты.
   - Что, здорово? - спросил Власюк и засмеялся.
   - Очень метко! Только не знаю, как понравились капустные головы слушателям.
   Власюк снова засмеялся.
   - Это им не повредит.
   Далеко за полночь Лобанович и Власюк легли спать.
   Долгое время не мог уснуть Лобанович. Он вспоминал все события дня. Мысли о белорусской газете разгоняли его сон. В голове слагалась сказка о том, что живое слово, живую мысль - народа не убить, не сковать никакими цепями.
   XI
   Отшумели свой срок неспокойные осенние ветры. Низкие, рваные, мятущиеся тучи выплакали холодные слезы.
   Короткие, сумрачные дни наводили уныние и грусть, угнетающе действовали на самочувствие и настроение. Была та пора, когда люди просили: "Приходила бы скорей зима! Пусть подсушили бы морозцы землю, чтобы она не утопала в грязи и в лужах".
   И вот в один из дней беспорядочные, неугомонные тучи, словно испуганные птицы, поднялись выше, сделались более тугими. Подуло с севера здоровым холодком. Земля подсыхала, покрывалась твердой коркой. А к полуночи посыпал снежок, частый, спорый, сухой. Снег шел всю ночь и весь следующий день. К вечеру снегопад прекратился. На западе блеснула печальная, ласковая улыбка солнца и погасла. В небе загорелись первые звезды. Прижал мороз.
   Наутро, едва только рассвело и сквозь густые ветви высоких елей, убранных снегом, начали пробиваться холодные лучи солнца, Лобанович вышел из хаты. Упругий морозный воздух обдал его своим дыханием. Совсем другая картина открылась глазам повеселевшего Лобановича. Кругом было так чисто, все сверкало такой немыслимой белизной, что слепило и резало глаза. Лес стал светлее, побелел и утратил свой хмурый, унылый вид. Косматые лапы елей гнулись под холодным пластом снега, а маленькие елочки на опушке леса и старые, корявые пни надели пышные, белые, круглые шапки и башлыки и прятались под ними. И нельзя было удержаться, чтобы не померить своими ногами глубину снежного покрова, как не один раз делал это Лобанович еще в детстве. Снег доходил почти до колен.
   "Можно будет и на лыжах походить", - подумал Лобанович. У брата Владимира как раз и лыжи были.
   Шло время. Установилась зима с морозами и метелями. В жизни наших друзей ничего особенного не произошло, и пока что их никто не трогал и не беспокоил. Занятия с ребятами проходили своим чередом. Лобанович заручился согласием учителя столбуновской школы представить учеников "кустарной" школы к выпускным экзаменам как своих. Великую радость пережил Лобанович, когда ему прислали первый номер первой белорусской газеты. Он читал и перечитывал каждую статью и заметку, каждое стихотворение. Все это было так ново, так необычно. Наиболее сердечный отклик на появление белорусской газеты услыхал он от крестьян своего села Микутичи, куда нарочно ходил почитать людям написанное их простым, родным мужицким словом. И сам Лобанович стал горячим и преданным сторонником и пропагандистом родного языка, на котором печаталась газета. Но каждый номер газеты подвергался репрессиям со стороны царских чиновников и цензуры. Газету задерживали, штрафовали, конфисковывали и, наконец, совсем запретили, а редактора осудили на год заключения в крепость. Вместо запрещенной начала выходить газета более умеренная, с либерально-буржуазным уклоном. Однако и эту смиренную газету царские чиновники донимали разными придирками, душили штрафами и белыми пятнами.
   Несколько писем написал Лобанович Лидочке. Раза два или три она ответила на письма и даже прислала свою фотокарточку. Лобанович каждый день любовно разглядывал фотографию. Потом Лида перестала отвечать на письма, и ее дальнейшая судьба стала для него неведомой. Только фотография и осталась на память о днях пребывания в верханской школе, о прогулках на хутор Антонины Михайловны. Лобанович молча переживал и эту свою утрату. "Жизнь, и события, и люди в ней проходят, словно речные волны", - думал он в одиночестве.
   Однажды, когда в Смолярню пришел Янка Тукала, друзья уговорились сходить в Панямонь к знакомым учителям. Им давно хотелось показаться среди бывших коллег, увидеть, как отнесутся они к бездомным скитальцам и изгнанникам. Отправились под вечер в субботу, с тем чтобы заночевать в Панямони. Их мало волновал вопрос, у кого заночевать. По этому случаю Янка даже продекламировал широко известное из школьной хрестоматии того времени стихотворение:
   Бог и птичку в поле кормит,
   И кропит росой цветок..
   Следующие две строчки стихотворения: "Бесприютного сиротку не оставит также бог" он переделал на свой лад:
   Бесприютного "огарка"
   Не оставит Базылек,
   имея в виду Базыля Трайчанского, владельца знаменитого в Панямони каменного дома.
   Правилом поведения друзей было не вешать нос на квинту. Вот почему они всегда, особенно на людях, были веселы, шутили, дурачились, забавлялись сами и забавляли других. У них были песни, сочиненные ими самими. Они придумали даже один балетный номер и назвали его "танец зеленого осла". Друзья становились спиной друг к другу и одновременно сгибали и поднимали правую либо левую ногу. Янка брал рукой согнутую ногу Лобановича, а Лобанович ногу Янки, а на другой ноге они прыгали как сумасшедшие, присвистывая либо подпевая в такт прыжкам. Потом они менялись местами и соответственно с этим меняли и ноги по команде: "С другой!"
   И песни, и шутки, и "танец зеленого осла" имели целью высмеять местечковый мещанский быт со всеми его церемониями. Публика, перед которой время от времени выступали доморощенные артисты, воспринимала их выступления по-разному: одни морщились, другие одаряли их громкими аплодисментами. А в общем, их считали самыми веселыми и желанными людьми, которые никому ничего плохого, кроме как самим себе, не сделали.
   Уже в сумерках друзья пришли в Панямонь. Миновали здание волостного правления, фельдшерский пункт, где фельдшером был все тот же Найдус, и направились в двухклассную школу к Тарасу Ивановичу Широкому. Он так же прочно сидел на своем месте.
   - Добрый вечер вам! Рады ли вы нам? - дружно, в один голос, приветствовали друзья хозяина, переступив порог его квартиры.
   Хозяин стоял перед ними. На его лице отразилось удивление и еще одно еле уловимое чувство, которое можно было бы назвать беспокойством, страхом при виде таких неожиданно нагрянувших гостей. Но это продолжалось только одно мгновение. Тарас Иванович овладел собой и пришел в состояние обычного для него приподнято-бурного настроения.
   - А, браточки мои! А, страдальцы вы наши! Заходите, заходите! Раздевайтесь! Давненько я не видел вас, а как хотелось повидаться, поговорить! - шумно выражал он свою радость, крепко пожимая руки гостям. - И как же я рад, что вижу вас, голубчики, соколики мои! - сыпал, как из мешка, Тарас Иванович.
   - Но не боитесь ли вы, Тарас Иванович, принимать нас, отщепенцев, крамольников, да еще с таким энтузиазмом? - снимая пальто, спросил Лобанович.
   В глазах Тараса Ивановича мелькнули на мгновение испуг, неуверенность, но он тотчас же превозмог их.
   - Кто запретит мне принимать в моем доме лучших из лучших учителей? Преступники вы, что ли? Казнокрады или конокрады? Да такой отщепенец и крамольник я сам и сотни тысяч таких же крамольников.
   Не давая остыть чувству дружбы и солидарности, он громко крикнул:
   - Ольга! Женка, стань передо мной, как лист перед травой! Иди встречать моих приятелей!
   Не успела показаться в комнате Ольга Степановна, как Тарас Иванович скомандовал:
   - Жарь яичницу!
   - Дай же поздороваться с людьми! - весело проговорила Ольга Степановна.
   На ее лице светились подлинная радость и дружелюбие. Она помнила, как Лобанович забавлял ее маленького сына Леню и рассказывал ему такие интересные сказки, что мальчик часто вспоминал и спрашивал про дядю Андрея.
   - Ну, как вы живете? - спрашивала она гостей. В ее голосе слышались искреннее сочувствие и тревога.
   - Да живем так, что дай боже: то скоком, то боком, часом с квасом, а порой с водой, - ответил Лобанович.
   Янка добавил:
   - Мы люди беззаботные, для добрых дел пригодные, хлопцы веселые, хоть пятки наши голые. Ни о чем не тужим и царю не служим.
   Тарас Иванович замахал руками: так говорить небезопасно, - но громко засмеялся.
   - Раешник, настоящий раешник! - похвалил он Янку, а тот признался:
   - Мы с Андреем поделили роли, он начинает, а я подбрехиваю, и у нас выходит складно.
   - То, что вы веселые и ни о чем не тужите, очень хорошо, но всего говорить вслух не стоит, - добродушно заметила Ольга Степановна.
   - Иди, иди, жена, возле сковороды да возле буфета походи, - повторил свою команду Тарас Иванович.
   Ольга Степановна вышла. Хозяин и гости перешли в кабинет.
   - Ах, голубчики мои! Так вот оно как! - продолжал бурно выражать свою радость Тарас Иванович, однако заметно было, что он чувствовал себя как бы связанным и настоящей бури, свойственной его характеру, но получалось.
   - А скажите, Тарас Иванович, что говорят про нас в вашей среде, как расценивают самый факт нашего неудачного собрания? - спросил Лобанович.
   - Какая тут среда! - возмутился Тарас Иванович. - Умные люди сочувствуют вам, дураки, прохвосты охаивают, а более хитрые и подлые молчат. Да знаете ли вы... - вдруг перешел он на новую позицию. - Только, хлопцы, молчок! - понизил он голос. - На вас донес наш гад, волостной старшина Язеп Брыль! Сам лично ходил к становому приставу с доносом! А как он узнал? Многие из молодых учителей, участников собрания, не считали нужным держать язык за зубами... Только, братцы, ша! Никому ни гугу, ни звука о том, что я вам сказал!
   Друзья переглянулись.
   - Тарас Иванович, мы - могила! - заверил Широкого Лобанович.
   В кабинет просунула голову Ольга Степановна.
   - Прошу к столу! - проговорила она.
   - Пойдем!
   Тарас Иванович торжественно повел гостей в столовую. На аккуратно накрытом столе лежали приборы, стояли чарки, бутылка наливки, ветчина и объемистая сковорода с яичницей и крупными сочными шкварками.
   - Да не оскудевает рука дающего! - проговорил Янка.
   Выпили по чарке, по другой, повеселели. Завязался разговор о Панямони, о панямонских людях, о новостях. Выяснилось, что Тамара Алексеевна вышла замуж за Найдуса, и таким образом на горизонте "неба Италии" погасла одна звезда. Зато появились три новые. В местечко приехал ветеринарный фельдшер Адам Игнатьевич, а с ним две взрослые дочери. За старшей увивается Базыль Трайчанский. Есть и третья, Аксана. Ничего девушка, хоть и дочь урядника. Выяснилось также, что сегодня у Адама Игнатьевича день рождения и что Тарас Иванович с Ольгой Степановной приглашены на ужин. Тарас Иванович в предчувствии "банчка" после наливки пришел в экстаз.
   - Пойдем к Адаму Игнатьевичу! - загорелся он, обращаясь к гостям. - Там будут не только рады вам, вас на руках носить будут!
   В доказательство этих слов на пороге появился Есель с письмом - Адам Игнатьевич приглашал еще раз Тараса Ивановича с женой и с гостями.
   XII
   По малолюдной улице Панямони степенно шествовали Тарас Иванович с Ольгой Степановной и наши приятели. Запорошенная свежим снегом улица была уже утоптана и укатана ногами пешеходов, полозьями саней и конскими копытами. Окна вдоль улицы были плотно закрыты ставнями.
   Компания шла не торопясь, изредка перебрасываясь короткими фразами. Лобанович молчал и думал свою думу. Много уплыло дней с той весенней поры, когда он с Садовичем заходил в Панямонь. Не так давно пришло от него письмо из Балтиморы. Как он там живет, Садович не пишет; видно, не очень сладко. Об одном только сообщает - ходят вместе с Ничыпаром на какие-то курсы, чтобы изучить английский язык.
   Мало что изменилось в Панямони за это время. Тот же шумный и еще более толстый Тарас Иванович, те же вечера местечковой так называемой интеллигенции с бесконечной картежной игрой, тот же Есель с его прежними обязанностями. Чем живут здесь люди? О чем они мечтают?
   Глядя на еле заметные пучки света, проникавшие сквозь щели ставней, Лобанович думал, как тускло и скупо пробиваются на свет из непроглядного мрака мысли здешних людей. В чем же их радость и счастье? В затхлой тишине, в неподвижном покое, напоминающем стоячую воду тихих заводей, покрытую тоненькой пленкой плесени. Какие же нужны грозы и громы, чтобы всколыхнуть эту тишину и пробудить человеческие мысли, чувства, стремления! Пытался пробудить местечковых обывателей доморощенный редактор Бухберг, но его запрятали в сумасшедший дом, хотя он сумасшедшим, может, и не был. А вот шкурники, паразиты, доносчики вроде этого Язепа Брыля процветают. Вспомнились Лобановичу такие же пустые вечеринки в Хатовичах, в Верхани. Как же они похожи одна на другую! Старая знакомая песня на тот же заплесневелый лад. Противна вся эта музыка!..
   Появление гостей во главе с Тарасом Ивановичем в доме Адама Игнатьевича особого впечатления не произвело. Правда, некоторые из присутствующих с удивлением и даже недоумением окинули взглядом бывших учителей, словно они пришли с того света, но тут же принялись за свои дела, как очень занятые люди: одни играли в преферанс, другие - в "шестьдесят шесть", а третьи просто сидели и болтали. Среди игравших в преферанс Лобанович увидел и того старого, длинного, как жердь, урядника, который схватил протокол со стола во время неожиданного налета на школу в Микутичах. Урядник сделал вид, что не заметил учителей.
   Хозяин дома увлекся игрой в "шестьдесят шесть" и напряженно обдумывал свой ход. Это был черноволосый человек лет пятидесяти, интеллигентный с виду, напоминавший провинциального адвоката. На мгновение он оторвался от игры, чтобы выслушать от Тараса Ивановича поздравления, поздоровался с бывшими учителями, после чего снова сел на свое место. Тарас Иванович скорчил презрительную гримасу, остановившись возле игроков.
   - Играть в "шестьдесят шесть" - все равно что блох ловить.
   - На все будет свое время, - наставительно заметил уже известный нам сиделец Кузьма Скоромный.
   Женщины - правда, их было не так много - занимали позицию в другой комнате, а некоторые из них помогали хозяйке накрывать стол.
   Лобанович окинул взглядом присутствующих. Почти все они ему были уже известны. Из старых знакомых не хватало только Язепа Брыля и Миколы Зязульского. Базыль Трайчанский тотчас же вынырнул из той комнаты, где сидели женщины. Он был такой же добродушный, обходительный, как и прежде, приятная улыбка не сходила с его лица; по-прежнему склонял он голову то на одну, то на другую сторону, вскидывал то один глаз, то другой. Новое заключалось только в том, что на этот раз лицо Базыля сияло радостью. Он очень приветливо поздоровался с Лобановичем и с Янкой Тукалой. О том, как живут изгнанные из школ учителя, он счел тактичным не расспрашивать.
   - Ну что же, Базыль, каменный дом есть, а души этого дома нет.
   Базыль Трайчанский понял, на что намекает Янка Тукала. Он просветлел еще больше и еще ласковее и приветливее улыбнулся. Ему приятно было услышать напоминание о необходимости сделать в своей жизни тот важный шаг, без которого жизнь человека не является полной, при этом перед его глазами встал образ Надежды Адамовны, которая была здесь, за дверью. Но признаваться в своих сердечных делах Базыль не хотел. Он только взял Янку под руку, кивнул головой Лобановичу и сказал:
   - Пожалуйста, пойдемте! Познакомлю с девушками, а заодно поздороваетесь с женщинами.
   Соблюдая этикет, Базыль подвел друзей сначала к жене Кузьмы Скоромного, как самой старшей. Это была с виду неинтересная и сердитая женщина. Может, настроение ей портило то обстоятельство, что у нее было много дочерей, таких же белобрысых и курносых, как сама она, и ни одна из них еще не вышла замуж. Павлина Семеновна свысока взглянула на Янку и его приятеля - пользы с них для нее нет, - но подала руку. Жена дьячка Помахайлика также поздоровалась с молодыми учителями сухо; внимательно посмотрела на них, чтобы лучше разглядеть "забастовщиков", а затем шепнула Павлине Семеновне:
   - А они ничего себе хлопцы!
   Павлина Семеновна так же тихо ответила:
   - Голодранцы, да еще, может, острожниками будут!
   - Ну, это еще как бог кому определит, - заметила покорно жена дьячка.
   Чуткое ухо Янки Тукалы подслушало разговор женщин. Он галантно поклонился жене дьячка.
   - Вашими устами говорит премудрость. Пусть будет по вашему слову!
   Женщины немного растерялись и не знали, что ответить.
   Базыль же направился с бывшими коллегами дальше. Девушки - их было три - сидели тесным кружком за столиком. То одна, то другая, то третья поднимали украдкой свои глазки на хлопцев.
   Базыль подошел с Лобановичем сперва к Надежде Адамовне, причем лицо его осветилось приятнейшей улыбкой. Янка как старый знакомый здоровался с Аксаной.
   - Надежда Адамовна, Мария Адамовна Смолянские, - называл Базыль сестер, представляя им по очереди Лобановича. - Будьте знакомы и не чурайтесь друг друга, - сказал в заключение Трайчанский, переходя на веселый, шутливый тон, но остроумные шутки ему не удавались.
   Аксана познакомила Янку с сестрами Смолянскими и сама познакомилась с Лобановичем. Это была белесая высокая девушка. Лобанович окинул ее коротким взглядом: ее портрет, нарисованный Янкой, вполне соответствовал действительности.
   - Садитесь, посидите, пожалуйста, с нами, - проговорила Надежда Адамовна густоватым, немного даже сиплым голосом.
   Из трех девушек она показалась Лобановичу самой миловидной. Черты лица довольно крупные, глаза карие, добрые. Маня была не похожа на сестру; в ее серых глазах блуждал веселый, шаловливый огонек. Вообще же все три девушки производили хорошее впечатление, и каждая из них по-своему была привлекательной. Бросая изредка взгляд на Аксану, Лобанович вспоминал ее отца, старого долговязого урядника, который коршуном налетел на протокол. Не верилось, что она дочь этого злого кощея.
   - Почему вы так редко бываете в нашем местечке? - спросила учителей Надя.
   - Часто бывать здесь нам небезопасно, - ответил Лобанович, придав своему лицу сугубо серьезное выражение.
   - Почему? - заинтересовались девчата.
   Аксана, как показалось ему, с некоторой тревогой ждала ответа.
   - Быть в Панямони и не увидеть вас, трех граций, панямонских красавиц, было бы преступлением с нашей стороны, - пошутил Лобанович.
   - А увидеть вас два-три раза - значит и сердце оставить в Панямони, подхватил Янка Тукала.
   Девушки немного смутились, а затем рассмеялись.
   - Ну и что же такого? - лукаво блеснула серыми глазами Маня.
   - Вам, конечно, все равно, наши страдания не тронут вас, а каково будет нам, бедным "огаркам"? - с напускной печалью проговорил Янка.
   - А вам откуда известно, как отнесемся мы к вашим страданиям, если бы они действительно были? - спросила Аксана, и на ее щечках выступил болезненный румянец.
   - Случайно я услыхал, - заговорил Янка, - как здесь одна женщина сказала по нашему адресу: "Голодранцы, да еще, может, острожниками будут".