Колас Якуб. На росстанях

   Заведения отверзи ми двери, отче Шварче,
   Утренюет бо дух мой к шинку святому твоему.
   Живот носяй поджарый, весь опустошен,
   Но яко щедр, напой мя благоутробной твоею гнилостию.
   - Хорошо, право слово, хорошо! - восхищенно воскликнул Янка.
   Приятели остались довольны результатами своего творчества. На ходу они вполголоса пели переиначенную песню. Жители местечка, которые попадались им навстречу, услыхав мотив святой песни, одобрительно поглядывали на них, как на молодых набожных хлопцев.
   - Ну вот и обрели мы новую профессию! - смеялся Янка Тукала.
   - А что ж, сложим целый репертуар таких песен и пойдем по ярмаркам. Сядем на паперти и будем давать концерты, а люди не поскупятся на медяки певцам.
   Веселые и смешливые переступили они порог убежища Шварца. Убежище это не было для них новым. Шварц, расторопный человек зрелых лет, всегда рад гостям, особенно таким, как молодые учителя. Он кое-что слыхал о происшествии с ними, но что ему до того! Пришли - значит дадут немного заработать.
   В шинке пахло водкой, селедкой, дегтем и чувствовался еще такой запах, которого не определит самый опытный нос. Пол был весь в пятнах, заслежен мокрыми лаптями и сапогами.
   - День добрый, отче Шварче! - приветствовали гости хозяина.
   Шварц вскинул на них черные глаза, улыбнулся.
   - День добрый! Но что такое "отче Шварче"? - поинтересовался он.
   - Это значит: день добрый, батька Шварц!
   - Го, это хорошо!
   Хозяин, как видно, остался доволен таким обращением. Он повел гостей в глубину своего дома, в чистую комнатку, хотя и непроветренную. Но гости были люди нетребовательные, комнатка вполне им понравилась, как понравилось и гостеприимство самого хозяина.
   - Ну, чего же прикажете подать, каких напитков и какой закуски?
   Гости посмотрели друг на друга. Им почудилась какая-то ирония в словах Шварца, хотя он и не имел этого в мыслях.
   - Ну, чего же? - переспросил Янка. - Дайте для начала по бутылочке пива на брата, селедочку маринованную. Хозяйка пана Шварца большая мастерица мариновать селедку.
   По лицу Шварца расплылась довольная улыбка.
   - Ну хорошо! - сказал он и вышел.
   Бывшие учителя многозначительно переглянулись.
   - Видишь, Янка, - сказал Лобанович, - а ты недавно говорил, что никудышние мы люди. А вот Шварц относится к нам с полным уважением. А это, дружок, значит, что мы имеем какой-то вес.
   - Не знает Шварц, что в нашем кармане вошь на аркане, - заметил Янка.
   - Разве наши карманы так уж опустошились?- возразил Лобанович. - А кто недавно говорил: "Есть еще порох в пороховницах"? А твои тысяча семьсот рублей пятьдесят четыре копейки?
   - Знал бы - не говорил о своем богатстве...
   Их разговор на этом прервался. В дверях показалась служанка Шварца с подносом в руках, на котором стояли две бутылки пива и тарелка с селедкой. За служанкой вошел и сам Шварц.
   - Будьте ласковы, вот пиво, а вот селедочка и хлеб. За хлеб Шварц денег не берет, - сказал хозяин и торжественно вышел из боковушки.
   Гости сидели, угощались. Вскоре от маринованной селедки остались только голова и хвостик. Заказали снова пару пива и пару селедок. Учителям стало еще веселее. Их не пугали сейчас никакие беды неведомых грядущих дней. Со Шварцем расплатились довольно щедро и крепко пожали ему руку на прощанье.
   Идя с приятелем в Смолярню, Янка рассказывал о еврейской интеллигенции, с которой он познакомился и представителей которой было довольно много в Столбунах. Ему обещали подыскать неплохой заработок по специальности. Из числа этой интеллигенции можно в первую очередь назвать Мирру Савельевну, дантистку. Неплохо развит и молодой парикмахер Мительзон. Есть и студенты, у которых можно раздобыть хорошие книги. Вся эта интеллигенция искренне сочувствует уволенным учителям и готова поддерживать их, чем только может.
   V
   Смолярня стала на некоторое время главным штабом двух закадычных приятелей - Лобановича и Тукалы. Небольшие, узенькие сени разделяли хату лесника на две половины. Одну половину, почище, Владимир отвел Андрею.
   Более глухой и тихий уголок, чем здесь, трудно было найти. Но глухомань и тишина не гарантировали того, что сюда не заглянет глаз ненужного человека, особенно теперь, когда учителя находятся под тайным надзором полиции. Друзья не забывали об этом и ничего крамольного, не дозволенного полицейскими предписаниями, но держали и не прятали в лесной сторожке. Разную запрещенную литературу - брошюрки, листовки, воззвания - они прятали в глухом лесу. Литературу приносил тайком Янка из местечка, в котором он с помощью революционно настроенной молодежи нашел себе пристанище и небольшой заработок.
   Друзья встречались часто - или в местечке, в тесной каморке Янки, или здесь, в Смолярне. Вдвоем было веселее, к тому же возникало много вопросов, которые требовали разрешения. Для таких дел больше подходила Смолярня, а потому друзья здесь и чаще встречались. О чем только не говорили они в длинные осенние вечера и ночи в тихой, уютной сторожке! Прежде всего нужно было договориться, как держаться на допросе не только им, но и всем уволенным учителям. В том, что допроса не миновать, друзья не сомневались.
   Еще в ту ночь, когда протокол учительского собрания попал в руки полиции, кто-то из участников сходки подал такую мысль: в случае неприятного разговора с начальством нужно стоять на том, что собрание было случайным и не ставило себе никаких революционных целей. Этот вариант и приняли за основу в своих показаниях новоиспеченные юристы Янка и Андрей. Но его нужно было обсудить со всех сторон, чтобы все было похоже на правду.
   Друзья приступают к репетиции допроса. То один, то другой из них берет на себя роль следователя. Начинает Янка. "Следствие" он ведет по всем правилам юридической науки. После некоторых формальных вопросов - имя, отчество, фамилия, сколько лет, находился ли под судом - "следователь" переходит к вопросам по существу дела. "Допрашиваемый" Лобанович отвечает так, как они заранее договорились. "Следователь" спрашивает:
   - Вы утверждаете, что не имели намерения созвать недозволенный съезд учителей и не ставили перед собой крамольных, преступных целей. Но как же согласовать ваши утверждения с тем, что записано вот в этом богомерзком протоколе, под которым стоит и ваша подпись? - "Следователь" сурово глядит на "допрашиваемого".
   Лобанович напускает на себя вид невинного человека.
   - Я не знал, что было записано в протоколе, господин следователь, отвечает он.
   "Следователь" пожимает плечами, "злая" усмешка кривит его губы.
   - Как же вы подписывали то, что вам не известно? - интересуется "следователь" и добавляет: - А если бы в протоколе было написано: "Настоящим я обязуюсь всунуть голову в петлю, чтобы меня повесили", - разве вы и в этом случае подписались бы под протоколом? - наседает "следователь".
   "Допрашиваемый" отвечает грустно:
   - Конечно, если бы я не читал протокола и не знал, что в нем написано, то и под таким протоколом подписался бы.
   - Вот это мило! - восклицает "следователь". Он снова ехидно, как настоящий следователь, усмехается. - Разъясните, я вас не понимаю, обращается он к Лобановичу.
   "Допрашиваемый" виновато опускает глаза, на мгновение задумывается.
   - Пьяному, господин следователь, и море по колено, - печально признается он и добавляет: - А за компанию, как говорят, цыган повесился.
   Янка не выдержал роли следователя и весело захохотал.
   - А знаешь, - сказал "следователь", - неплохо получается, ей-богу!
   - Ты же, надо отдать тебе справедливость, вопросы ставил казуистические, - хвалит следовательский талант Янки Андрей.
   Так друзья похвалили друг друга за удачно проведенные роли. Но это только начало. Хорошее же начало - половина дела. Нужно продолжить "следствие". На этот раз "следователем" становится Лобанович, и роли меняются.
   Сначала тот же "предварительный допрос", а затем уж разговор по существу самого дела.
   - Из ваших слов выходит, что вы подписали протокол, не зная, что в нем написано, только потому, что вы были пьяны и не понимали, что делали. Так я вас понимаю? - спрашивает "следователь" Лобанович "допрашиваемого" Янку Тукалу.
   - Да, - смело подтверждает Янка.
   - А где вы напились и по какому поводу?
   Янка придает своему лицу постное выражение, старается собраться с мыслями.
   - Выпили на товарищеской маевке, сначала, как говорится, на лоне природы, за селом, а потом добавили еще и в микутичской школе, на квартире своего коллеги Садовича.
   - Стало быть, имелась какая-то реальная причина для такой выпивки? Вот вы и скажите, что это была за причина.
   "Допрашиваемый" вначале мнется, а потом говорит:
   - Основная причина, господин следователь, была в том, что и нашему брату, сельскому учителю, порой хочется выпить, тем более в компании.
   - Это правда, компания большая, слишком даже большая для товарищеской маевки, как утверждаете вы, - иронически замечает "следователь".
   "Допрашиваемый" не обижается на это замечание и продолжает свои объяснения:
   - Село Микутичи, господин следователь, славится тем, что из него выходит много учителей Нет ничего удивительного в том, что летом, во время каникул, они в большом числе съезжаются в свое село, к родителям.
   - Но здесь были учителя и из других мест, - гнет свою линию "следователь".
   - Их было мало, господин следователь, к тому же это все близкие приятели, однокашники учителей, вышедших из Микутич.
   - Ну, а вы тоже из Микутич? - спрашивает "следователь".
   - Я здесь по соседству, моя деревня верстах в двух отсюда. Летом я все время проводил с друзьями в Микутичах.
   - Так здесь весело? - иронически подает реплику "следователь".
   - Мы создали там, на квартире Садовича при школе, кружок учителей и занимались подготовкой к экзаменам на аттестат зрелости, - объясняет Янка.
   - Вашу "зрелость" вы засвидетельствовали в своей крамольной резолюции, - говорит безжалостно "следователь", потом резко меняет тон разговора. Давайте бросим играть в прятки, - сурово продолжает он. - Факт есть факт, а документ остается документом! - "Следователь" поднимает лист бумаги, который должен означать "документ", и уже более спокойно говорит: - Признавайтесь, кто писал текст этого мерзкого протокола?
   После короткой паузы он добавил:
   - Помните, что искреннее осознание преступности и правдивое признание своей вины только уменьшает степень справедливого наказания.
   "Допрашиваемый" сначала молчит, а потом вежливо заявляет:
   - Мне не в чем признаваться, потому что я не только не знаю, кто писал протокол, но и не знаю, что в нем написано.
   - Бросьте дурака валять! - гремит "следователь". - Говорите правду: кто составлял протокол?
   - Если хотите знать правду, я скажу: протокол написал бог Бахус! отвечает рассерженный "допрашиваемый".
   Приятели не выдерживают дальнейшей комедии и весело хохочут.
   - А, чтоб тебе пусто было! Замучил меня, даже в пот ударило! - говорит Янка и вытирает платочком лоб.
   - Что скажешь, Яне? По-моему, неплохо. Если мы все разыграем такую "божественную комедию", то, право же, будет хорошо!
   - Путь проложен! - весело отзывается Янка. - Остается только отшлифовать некоторые мелочи. Может быть, "следователь" - ты или я - не так порой задавал вопросы, а "подсудимые" не так отвечали?
   - А как ты думаешь, может быть, о Бахусе не нужно говорить, а ту же мысль высказать немного иначе? - осторожно замечает Лобанович.
   - Дело, братец мой, не в точной терминологии, была бы только верно и без противоречий определена линия общего поведения, остальное, конечно, нужно доработать.
   - Я в принципе не против Бахуса, Янка, быть может, это наша находка. Тысячи людей возлагали вину на бедного Бахуса, и это часто помогало им. А вдруг и нам он сослужит службу?
   Приятели приступают к окончательной отделке "допроса". Остается только ознакомить всех участников учительского съезда в Микутичах с планом, выработанным в Смолярне, чтобы все уволенные учителя играли в одну дуду никаких заранее обдуманных намерений у них не было. Встал другой вопрос: каким способом осведомить друзей о принятой линии поведения? Ответ был один - только устно и тайно.
   В заключение Лобанович сказал:
   - Держись, Янка! "Нас еще судьбы безвестные ждут". Падать духом не будем!
   - Не будем! - подхватил Янка. - Мы еще покажем, что такое санкюлоты! "Берегись, богачи, беднота гуляет!"
   VI
   Спустя несколько дней после репетиции допроса к Лобановичу зашел брат.
   - Для тебя, брате, наклевывается школа, - весело проговорил Владимир.
   На его губах играла хитроватая усмешка. Лобановичу казалось, что брат хочет поиздеваться над ним, - вероятно, подъезжает с какой-нибудь штучкой.
   - Ты на что намекаешь, Владик? Какая может быть для меня школа? недоверчиво отозвался Андрей.
   - Маленькая школка, здесь в Смолярне!
   - Не понимаю, что ты хочешь сказать, - признался Андрей.
   А Владимир продолжал:
   - Дело зависит от тебя: согласишься учить - и ученики будут, по три рубля в месяц с носа!
   - Было бы хорошо, если бы они были, но где их взять?
   Здесь Владимир раскрыл карты.
   Некоторые крестьяне из соседних деревень, услыхав, что здесь, под боком, есть учитель, просили Владимира переговорить с братом, не возьмется ли он учить их хлопцев. Везти ребят в Столбуны далеко, да еще квартиру надо найти, платить за нее, харчи посылать. А так было бы удобнее: легче пройти две-три версты до Смолярни, чем ехать верст десять до местечка.
   - Как ты смотришь на это? - спросил Владимир.
   - Охотно взялся бы учить, ведь мне делать нечего. Сколько наберется учеников?
   - Семь-восемь хлопцев, а может быть, и больше.
   - Что ж, это хорошо. Не знаю только, где разместить их.
   - Об этом ты не думай, - сказал Владимир.
   Через два дня "школа" была вполне готова принять новых учеников. Смастерили простой длинный стол, поставили две скамейки по одну и по другую сторону стола, а в одном конце его табуретку - "профессорскую кафедру".
   Такова история открытия школы в Смолярне, к великой радости Лобановича и к удовольствию крестьян, родителей девяти учеников смолярнинской школы.
   Хотя Лобанович сейчас был далеко не полноправным учителем, хотя он и не был поставлен на эту должность начальством, все же он ощутил великое удовлетворение, когда в хату лесника пришло девять парнишек разного возраста и различной подготовки. Самому старшему из них, Тодору Бервенскому, было уже около шестнадцати лет. Это был рослый парень. Несколько зим ходил он в школу, но с большими перерывами. Из школьной программы он кое-что знал, а вообще был малограмотным. Его уже более интересовали девчата, чем книги. Но жизнь вынуждала взяться за ученье, хотя бы сдать экзамен за курс начальной школы. В настоящей школе, среди шумной оравы школьников-малышей, Бервенский чувствовал себя не очень ловко. К тому же Тодор страдал недостатком речи. В глагольных словах окончания на "ал" он выговаривал "ол": брал - брол, пахал - пахол, бороновал - бороновол и т. д. Вот почему с большой охотой пошел он в тихую, глухую Смолярню к Лобановичу.
   Остальным ученикам было от одиннадцати до тринадцати лет. Они также учились урывками, пропускали занятия, слабо знали школьную программу. После ознакомления с ними Лобанович разделил их на три группы, по три ученика в каждой: старшую, в которую входили Тодор Бервенский, Яким Прокопик и Павлюк Глушка, среднюю и группу наиболее отсталых.
   Со всем рвением и энтузиазмом любящего свое дело учителя приступил Лобанович к занятиям с немногочисленными учениками. Прежде всего их нужно было обеспечить письменными принадлежностями, учебниками и другими пособиями. Все это было раздобыто стараниями самого учителя и на деньги учеников, которые загорелись искренним желанием учиться.
   С утра до вечера, не разгибаясь, сидели ученики за столом, то уткнувшись в книги и тетради, то глубокомысленно поднимая глаза кверху, когда решали задачи. Здесь не было распорядка дня, обычно принятого в школах. Перерывы делали по мере надобности, не считаясь с тем, сколько времени отводилось тому или иному предмету.
   Кустарная школа в Смолярне отнимала немало времени у Лобановича, и это нисколько не волновало его: ведь это было живое и привычное для него дело. Янка Тукала искренне порадовался за приятеля.
   - Хо, брат! - смеясь говорил Янка. - Нашего брата голыми руками не возьмешь, он живуч, как полынь-трава, и жить будет, пока корни из земли не вырвешь!
   Чтобы не мешать приятелю заниматься с учениками, он стал реже посещать Смолярню. Но не проходило недели, чтобы они не встретились, не поговорили о разных делах. Это уже стало их потребностью, долго оставаться друг без друга они не могли. Поговорить же им всегда было о чем. Живя в местечке и встречаясь с местечковой интеллигенцией, Янка был до некоторой степени осведомлен о различных политических течениях, но ни одним из них не увлекался, стоял в стороне от них, присматривался и прислушивался ко всему, о чем говорилось. Порой он даже посмеивался над местечковыми лидерами мелкобуржуазных партий, над их "бесстрашием": "Стражников нету? Казаков не видать?" - и затягивал песню:
   Отречемся от старого мира,
   Отряхнем его прах с наших ног.
   Затем Янка продолжал:
   - Каждый такой цыган свою кобылу хвалит. Все они хотят залучить меня на свою сторону. Я слушаю, и мне приходят на память местечковые лавочники, которые стараются затащить в свою лавку покупателя. Каждый из кожи лезет, стараясь доказать, что самая правильная партия есть та, к которой он сам принадлежит. Но кто видел эту правду? Где она и какая она? Я, признаться, не вижу ее. Еще Пилат спрашивал Христа: "Что есть истина?" - и ответа не услыхал.
   - Вон куда ты повернул, Янка! - немного удивился Лобанович. Заберешься, братец, в такие дебри, что и не выберешься из них.
   - А все-таки что такое правда? - уперся Янка.
   - Если Христос не сумел ответить Пилату на вопрос, что есть истина, так что я тебе скажу? Правда - это, брат, то, во что ты веришь так, что и других заставишь поверить в это.
   - Гм! - покачал головой Янка. - Замысловато и неопределенно. "Це дiло треба разжуваты", как говорят украинцы.
   - Беда наша, Янка, в том, что мы недостаточно образованны, чтобы критически отнестись к программам различных политических партий.
   - В них сам черт ногу сломит, - заметил Янка. - Слушаешь одного оратора - и кажется, что он говорит правду. А послушаешь другого, более красноречивого, который начнет опровергать первого и доказывать правоту своих взглядов, - и выходит, что правда на стороне этого другого... Может быть, и правда, что такие колебания есть результат небольшого образования, согласился Янка, но тут же перебил себя: - Нет, братец, не в образовании дело! Вот кадеты очень образованные люди, это все профессора, адвокаты, редакторы газет и журналов, так неужто идти за ними и признать, что они говорят правду?
   - Не стоят кадеты того, чтобы говорить о них даже в моей Смолярне, сказал Лобанович. - Дело в том, что кадеты - монархисты, хотя окраска у них несколько иная, чем, скажем, у октябристов или других подобных партий. Раз они стоят за монархию, какую бы там ни было, то цена им ломаный грош!
   - Что правда, то правда, - согласился с другом Янка. - Все же большинство партий сходится в одном: они стоят за то, чтобы скинуть царя. Если же это так, то я согласен идти с ними в ногу и беру от них все, что способствует гибели царя и самодержавного строя. В данном случае я похож на пчелу, которая собирает мед с разных цветов, лишь бы только полнее был улей. Вот они, эти цветики!
   Янка вынимает из-за пазухи пачку прокламаций, свернутых в трубку.
   - Прежде всего, - говорит Янка, - надо отнести их в лес и спрятать в нашем тайнике.
   Лобанович взял прокламации.
   - И ты не боишься носить их? - спросил он, подмигивая Янке.
   Янка засмеялся.
   - Бог не выдаст, свинья не съест! А если бы меня остановили и обыскали, я сказал бы: "А я как раз иду в полицию - недозволенную литературу нашел!"
   - Так бы они тебе и поверили!
   - Ну что ж, купил не купил, а поторговаться можно, - в том же тоне ответил Янка.
   - Это тоже правильно. Но думал ли ты, собирая вот эти "цветочки", что среди них могут быть и отравленные?
   - Пока что об этом не думал. Я, брат, исхожу из принципа: что бог дал, то клади в торбу. Будет удобная минутка - переберем их и тогда отделим плевелы от пшеницы. Плевелы сожжем, а чистую пшеницу положим в житницу, как учит Христос.
   - Здорово усвоил ты евангельскую науку, - пошутил Лобанович.
   - Без бога ни до порога.
   - А с богом хоть под пень-колоду, - в тон приятелю добавил Лобанович, намекая на потайной склад запрещенной литературы в лесу, под корнями вывернутой старой ели.
   Приятели хорошо поняли друг друга и направились в лес, к заветному тайнику.
   VII
   Почти каждую субботу перед вечером, когда Лобанович отпускал своих учеников домой, Янка Тукала приходил к приятелю в Смолярню. Янка любил тишину и покой, царившие в глухом лесном уголке, где проводил занятия Лобанович. Встречи друзей всегда были желанными, радостными и веселыми. Янка то и дело восхищался пристанищем своего приятеля:
   - Здесь, брат, словно у Христа за пазухой и не видишь ни одной полицейской рожи. Прямо рай!
   Обычно Янка приносил какие-нибудь новости, интересные книжки, раздобытые в местечке, слухи, связанные с политическим положением в России, вести о намерениях прогрессивных людей - имена их не назывались - издавать новые газеты, журналы. Рассказывали - небывалое дело, - будто готовится выпуск белорусской газеты. Все эти новости приятно волновали друзей и служили богатой пищей для разговоров. Беседы часто тянулись за полночь, когда приятели уже лежали в жесткой крестьянской постели под одним одеялом. Разговор нередко превращался в обычное фантазерство, в придумывание смешных, невероятных историй, ситуаций. Приятели искренне заливались молодым, беззаботным смехом. По этому поводу Янка однажды заметил:
   - Я никогда так весело не смеялся, как теперь, когда потерял школу и скитаюсь один, как волк, по, глухим дорогам.
   - Вот это и хорошо, Янка, - поддержал его Лобанович. - Смех не грех, а голову не вешай.
   - Но, смотри, брат, чтоб не пришлось нам плакать.
   - Если наступит такое время, так что же, и поплачем. Слезы, говорят, очищают человека.
   - Пусть лучше наши враги плачут, - отозвался Янка.
   Когда после таких вечеров и ночлегов приятелям приходила пора расставаться, Янка постепенно становился молчаливее, замыкался в себе и вся его веселость исчезала.
   - Что зажурился, дружок? - спрашивал Лобанович.
   Янка словно пробуждался от сна, поднимал на приятеля серые задумчивые глаза.
   - А чего мне журиться? - говорил он. - Женки нет, дети дома не плачут, да и дома нет. Я свободен, как ветер в поле. Так чего журиться?
   - Нет, брат, не хитри! Признавайся, говори правду!
   Янка принимал театральную позу и трагическим голосом восклицал:
   - Правда может убить человека, если она не вовремя открывается!
   - Кто тебе сказал это?
   - Такую фразу я вычитал у Артура Шницлера! - ответил Янка и уже своим обычным голосом добавил: - Умеют же люди выражать такие интересные мысли! Почему они не приходят в мою голову!
   - Если бы ты поставил перед собой задачу выдумывать такие изречения-афоризмы, то, может, они у тебя получились бы не хуже, чем у Шницлера.
   - Черт его знает! Разве попробовать? - согласился повеселевший Янка.
   Он еще более повеселел, когда Лобанович вдруг выразил желание прогуляться вместе с ним в Столбуны.
   - Вот это голос! Почему не сходить? - подхватил Янка. - Я, может, потому и зажурился, как ты говоришь, что пришло время расставаться с тобой. Может, на почте и письма будут для тебя, - соблазнял он друга.
   А Лобанович и сам думал о письмах, но приятелю сказал:
   - Без тебя и мне одному тоскливо.
   Они собрались и вышли из усадьбы лесника.
   - Я поведу тебя новой дорогой, по которой ты еще никогда не ходил. Правда, будет немного дальше, зато новые картины развернутся перед тобой, сказал Лобанович, поворачивая влево от переезда.
   - Ну что же, давай! - отозвался Янка. - Я люблю все новое, невиданное и все, что удлиняет дорогу.
   Вышли в Темные Ляды, с версту шли вдоль старого елового леса, круто повернув направо. Лобанович часто останавливался, обращал внимание Янки на интересные места.
   - Взгляни, Янка, видишь - клочок леса среди вырубленной огромной лесной прогалины, словно зеленый островок в пустыне. Правда, красивая рощица?
   - Действительно красивая, - подтвердил Янка. - Знаешь, этот кусочек оставленного леса даже вызывает жалость, словно он одинокая сирота.
   - А посмотри, сколько на этих вырубках переспелой травы, да какой травы! И все это гибнет зря. Да отдать бы эту траву крестьянам, у которых нет сенокоса! Серпами повыжинали бы ее. Так нет, нельзя, - казенная, княжеская! - возмущался Лобанович.
   - А что князю мужик, безземельное крестьянство! Было бы набито свое брюхо... Вешать надо таких гадов! - злобно заключил Янка.
   Осенний день, серое небо, застланное ровной, однообразной пеленой сплошных облаков, и сами Темные Ляды с пожелтевшей высокой травой, где разгуливал беспокойный ветер и шептал ей никому не ведомые сказки, - все говорило об упадке, об умирании и нагоняло неясную печаль на сердца двух путников. Вокруг было глухо, тихо, тоскливо.
   Вырубки кончились. Путники вышли на пустое, запущенное поле - несколько лет назад хозяева перестали его засевать, так как с посева едва-едва собирали семена. Молоденький соснячок со всех сторон наступал на заброшенные полоски. С правой стороны выглядывала маленькая деревенька, левее виднелись станция и уже известная нам ветряная мельница на горке.