Колас Якуб. На росстанях

   От писаря немного попахивает водкой.
   - Что ты хотел сказать мне?
   - Важная, брат, новость. Знаешь, война началась!
   - Война? С Японией? Не может быть!
   - Не "не может быть", а уже идет война... Ну, поедем!
   Лобанович надевает пальто, и они едут в волость.
   - Вот прохвосты, сукины сыны, - говорит возмущенно Дулеба, - не надеются на свою силу, так пустились на чисто азиатскую подлость: не объявив войны, напали на наши броненосцы. Ну, однако, им и дали чесу! И еще дадут. Так дадут, что только мокрое место останется от пик. Кого они трогают? На кого поднимают руку? На Россию, которая одна против всего мира может выступить!
   - Но, пане писарь, и они знают про Россию и на что-то надеются, если не побоялись первыми затронуть нас, - замечает возчик Авмень.
   - Если бог захочет покарать кого, то первым долгом отнимет у него разум, - строго говорит писарь.
   Авмень замолкает и прячет несколько смущенный, виноватый смех под усами. То ли потому, что писарь сказал так удачно, то ли по другой причине...
   Весть о войне быстро обходит крестьянские хаты, а возле возчика Авменя и деда Пилипа в "сборной" собирается кучка полешуков. Авмень - центр внимания. Все глаза устремлены на него. Такое внимание придает Авменю важности и гордости. Да если сказать правду, он стоит здесь выше всех: у него есть знакомые чиновники в Пинске - на почте и в казначействе, от них можно многое узнать.
   - Напали на наши корабли! - удивляется дед Пилип, выкатывая глаза.
   - И здорово побили! - важно подтверждает Авмень.
   - Побили? - подхватывают слушатели. - Вот лихо их матери!
   - И самые лучшие корабли. Там были такие пушки, что стреляли на двадцать верст. Такие пушки имеет только одна англичанка.
   - И как они побили, чтоб их гром побил? - спрашивает дед Пилип и хлопает себя руками по бедрам.
   Все смотрят на Авменя.
   - Мину пустили, - говорит Авмень.
   - Го, чтоб они кровью изошли! - злится дед Пилип. - Ведь это кабы такие пушки поставить в Городище, так они бы и до Лунинца достали!
   Дядьке Есыпу хочется узнать причины войны. Авмень знает и эти причины, но он пока что молчит: ведь все равно последнее и самое важное слово будет его, а теперь пусть поговорят они.
   - И вот, скажи ты, не поладили за что-то!
   - Да уж, если кто захочет подраться, то причину найдет.
   Деда Пилипа причины войны мало интересуют, его воображение сильно задели пушки, которые стреляют на двадцать верст.
   Среди полешуков поднимается шум. Каждому хочется как-нибудь откликнуться на услышанную новость, высказать свои соображения о причинах войны, но никому не удается попасть в точку, чтобы всех удовлетворить.
   Авмень слушает и прячет смех под усами.
   - Японцы вот чего хотят, - говорит он, - они потребовали от нашего царя не вмешиваться в дела Китая. "Мы и китайцы, - говорят они, - свои люди. А у тебя и так земли много. Наводи, говорят, порядки в своей России, а нашей Азии не трогай".
   - А это кто же, полюбовница их, что ли? - спрашивает дед Пилип.
   - Какая тебе полюбовница! Страна их так называется, - объясняет Авмень, а деда Пилипа поднимают на смех.
   - А черт их батьку знает, - оправдывается дед Пилип, - и за бабу иногда бьются люди.
   - А наш царь, значится, не захотел и дулю им показал, - слышится голос.
   Михалка, которого дядька Есып просил, чтобы он побил его, все время молчал, потом почесал затылок и заметил:
   - А все же нашему брату придется отдуваться своими боками.
   И несколько рук чешут затылки.
   В квартире писаря также идет разговор о войне.
   - Эх, сгинь твоя доля! - говорит старшина, говорит таким тоном, будто все горести и трудности войны легли на его плечи. - Вот не было еще заботы!.. Это рунда, что там попортили немного корабли. Но пусть он вылезет на берег!..
   - Ему и дадут вылезти на берег, нарочно дадут, чтоб потом потопить всех к чертовой матери! Это, брат, им не хаханьки!
   Писарь произнес эти слова так энергично и так грозно сдвинул брови, что старшина совсем успокаивается за судьбу войны.
   - И далеко же, должно быть, зараза эта - Апония?- спрашивает старшина.
   - Далеко, брат, отсюда и не увидишь, - шутит писарь.
   - Вот и нашего Романчика как бы не погнали на войну, - вспоминает Захар Лемеш о недавнем своем приятеле.
   - Куда его погонят! - пренебрежительно машет рукой Дулеба. - Там своих войск хватит, сибиряков.
   - Да, - говорит Лобанович, словно отвечая на свои мысли, - давно Россия не воевала.
   Эта война производит на него сильное впечатление и захватывает неожиданностью событий. Ему приходилось много читать военной литературы, записок, романов, преимущественно из истории русских войн. Увлекало описание боев, - например, описание Бородинского боя в романе "Война и мир". С особенным интересом набрасывался он на те произведения, которые "были специально посвящены войнам. Под влиянием тенденциозного и одностороннего освещения этих войн, выпячивания их героической стороны и преднамеренного затушевывания темных сторон у Лобановича сложилось в корне неправильное представление о военных способностях царской России и о ее непобедимости в войне. Вот почему и теперь он крепко верил, что Япония в этой войне будет побита, как верили в это многие десятки, сотни тысяч одураченных фальшивым, однобоким воспитанием людей.
   Лобанович внимательно следит за развертыванием военных событий на Дальнем Востоке, знакомится более подробно с Японией, с ее бытом и техникой, читает газеты, не пропускает ни одной заметки о войне самого ничтожного военного корреспондента.
   Вскоре в школу приезжает инспектор народных школ для ревизии. Инспекторская ревизия - это своего рода страшный суд для сельского учителя. Инспектор может сделать с учителем все, что захочет, - лишить должности и вообще причинить множество всяких огорчений и неприятностей. Отношение к учителю у него официальное, строго начальническое. Инспектор чувствует свою власть над учителем, смотрит на него свысока, редко одаривает улыбкой. Ни на одну минуту не дает забыть о разнице между ним и учителем: "Ты - ничто, я все". Громко говорить, ступать на всю ступню при инспекторе не полагается: каждое движение, каждое слово должны выражать почтительность и трепет. Когда инспектор входит в школу, учитель должен идти на два шага сзади, а в школе совсем стушеваться. Если ученик плохо отвечает на вопросы, инспектор бросает на учителя взгляд, полный грозного недовольства.
   Сергей Петрович Булавин, новый инспектор, угрюмый, скупой на слова, особенно с учителями. Ученики Лобановича подготовлены хорошо, причин для недовольства нет. Экзаменуется ученик третьей группы Иван Занька. Он с указкой стоит возле карты.
   - Покажи мне Азию.
   Занька обводит указкой карту. Кусочек Азии на карте заходит в Америку. Занька не забывает и об этом кусочке.
   - Хорошо! - хвалит его инспектор. - Покажи мне Японию.
   Занька показывает.
   - А что ты знаешь про Японию? В каких отношениях находится она к нам?
   - Воюем с нею.
   - Ну, а скажи: кто кого завоюет?
   - Наш царь побьет, - отвечает уверенно Занька.
   - А почему ты думаешь, что мы ее побьем?
   - У нашего царя войска больше.
   - Да, мой милый, Россия побьет Японию. Во-первых, и войска у нас больше, и войско наше лучше, и дело наше справедливое, и, во-вторых, мы должны ее побить и побьем.
   Иван Занька репутацию школы поддержал, зато Алесик Грылюк портит все дело. Он все время не сводит с инспектора глаз. Внимание его привлекает огромный, здоровенный нос инспектора. Наконец Алесик не может сдержаться.
   - А почему у тебя такой большой нос? - среди могильной тишины слышится его наивный вопрос.
   - Тебе нет дела до моего носа.
   Ну что же было взять с маленького Алесика?
   Вообще же ревизия сошла довольно хорошо.
   XXV
   Телеграммы с театра военных действий, посылаемые на царское имя, неизменно сообщали, как наши изрубили то роту, то эскадрон японцев и что дух нашего войска "превосходный", а если иногда где-нибудь войска и отступали, то отступали в полном боевом порядке, как на параде.
   Из этих телеграмм выходило, что "япошки" нигде не могут продвинуться; куда бы они ни сунулись, их везде клали и крошили. В то время, когда японцы оставляли на полях сражений целые горы трупов, наши потери были совсем незначительными - один-другой офицер да несколько нижних чинов. Между тем линия фронта все время менялась, передвигалась из Кореи и Ляодунского полуострова в Маньчжурию, проходя через такие пункты, как Яла, где генерала Засулича разбили в пух и прах, Тюренчен, Порт-Артур, Ляоян и сотни других мест на полях Маньчжурии, где копались могилы для погребения царского самодержавия.
   Сперва глухо, потом громче, везде начали говорить о преступлениях, совершаемых разными царскими сатрапами в армии, о воровстве и на фронте и в тылу, о тяжелом материальном положении солдат, о полной неподготовленности государства к войне. Пошли гулять анекдоты и карикатуры, которые больше передавались устно, чем попадали на страницы печати. Была карикатура и на царя Николая. Стоит царь без штанов, в одной рубахе. Японцы розгами секут Николая, а он сам держит рубаху. Сбоку стоит немецкий кайзер Вильгельм. "Николка! - говорит он Николаю. - Дал бы ты подержать свою рубаху кому-нибудь из придворных. Зачем тебе беспокоиться самому?" - "Ах, Виля! Ну что ты говоришь! Как могу дать держать рубаху другому! Я же самодержец!"
   Жарко стало в Петербурге.
   Замахали попы кадилами, вымаливая у бога победу над "макаками". Посыпались, как листья осенью, иконы на фронт, видимо, на силу оружия и на способность стратегов надежды было мало. Пришлось пустить в ход и Серафима Саровского, которого незадолго перед тем выдвинули кандидатом в святые. Хотя душа Серафима Саровского уже переселилась на небо, но это не помешало ему присниться кому нужно, чтобы порадовать царя, возвестив ему победу над японским микадо. Но, как известно, святые из пушек не стреляли, солдатской лямки не тянули, пороху не нюхали, военной техники не изучали, а потому и пользы от них было столько же, сколько от дырок в мосту. И хуже всего Серафим Саровский приснился совсем некстати: как раз за несколько недель перед Мукденским сражением, в котором царская армия потерпела поражение. А месяца через три возле Цусимы была погребена и Балтийская эскадра под командованием вице-адмирала Рожественского. Позорные военные поражения самодержавия привели к Портсмутскому мирному договору, заключенному в конце августа 1905 года.
   Лобанович уже два года живет и работает в Выгонах. За это время он не только крепко свыкся, сжился со школой, но и стал по-настоящему своим человеком в деревне, близко узнал жизнь всех ее обитателей. Внешне, казалось, ничто вокруг не изменилось за это время, все шло своим обычным, издавна заведенным порядком. Но нет, Лобанович видит, как события, быстро следующие одно за другим, накладывают свой отпечаток на психику людей, на их думы и настроения. Встречаясь с крестьянами, учитель чувствует - каждый словно ждет чего-то. Вот-вот придет в жизнь что-то новое, большое и важное... Из городов все чаще доносятся вести о смелых революционных выступлениях рабочих.
   Обложившись газетами, сидит Лобанович в своей комнатке. Он так углубился в чтение, что не слышит, как кто-то стучит в дверь, и только тогда отрывает глаза от газеты, когда стучать начинают в окно напротив.
   "Кого там черти несут?" - думает он.
   Никто в это окно ему никогда не стучал, и он от неожиданности даже вздрогнул. Выходит, открывает дверь.
   - Ну и Андрей Петрович! - слышит знакомый обиженный голос. - Не хочет уже и пускать в квартиру...
   - Как не хочу? - радостно говорит он. - С открытой душой!
   - Серьезно?
   - Более чем серьезно, Ольга Викторовна, чтоб мне с этого места не сойти!
   - Ну, тогда добрый вечер, если так.
   - Добрый вечер! Ну и молодец же вы! Как славно сделали, что навестили меня! Пришли или приехали?
   - Какое там приехала! На своих двоих качу.
   - Ну, это все равно, шли вы или ехали, лишь бы сюда попали.
   Заходят в комнату.
   - Газеты все читаете?
   - Читаю, пусть они пропадут пропадом.
   - А что такое? - спрашивает Ольга Викторовна, и глаза ее искрятся веселой насмешкой.
   - Не повезло нам.
   - И это вас печалит?
   - Не только печалит, начинает разбирать злость.
   - На кого?
   - А черт его знает, на кого.
   - Вам, как вижу я, хотелось бы запеть:
   Гром победы, раздавайся,
   Веселися, храбрый Pocc!
   Так не дождетесь, Андрей Петрович. Если у кого-нибудь и были надежды на победу в начале войны, то они быстро развеялись, как утренний летний туман. Разве же не ясно вам, что гнилая царская Россия не способна воевать? Война была давно проиграна. И начата она была для того, чтобы отвлечь внимание закабаленного населения в другую сторону, чтобы снизить волну революции, которая все нарастает и близится. Не победы надо было желать России, а полного поражения!
   - Что же выиграете вы от этого поражения?
   Лобанович чувствует правду в ее словах. Ему неловко за свое увлечение войной, за свои взгляды на результаты войны, за свою наивную веру в непобедимость царской России. Он чувствует ложность своего положения, но хочет поспорить с соседкой.
   - А я спрашиваю вас: что выиграли бы вы от победы России в этой войне? - вопросом на вопрос отвечает Ольга Викторовна.
   - Во-первых, была бы удовлетворена моя национальная гордость: я стал бы думать о себе как о сыне того народа, который победил в войне. Во-вторых, поражение в войне нанесет нам неисчислимые материальные потери. К тому же естественное стремление России, вытекающее из ее географического положения, найти себе свободный выход в океан будет парализовано. Ни Балтийское, ни Черное море этого выхода нам не дает. Сибирь находится слишком далеко, чтобы можно было надлежащим образом использовать ее богатства. И совсем другое дело, если выход у нас будет на Дальнем Востоке. Все равно, будет ли у нас царь или президент, а свободный выход в море мы должны иметь, без этого нам тесно и на наших необъятных просторах. Вот почему я и не хотел, чтобы нас побили японцы, и вот почему меня так больно задевает наше поражение в войне.
   - Мысли, достойные самого заядлого патриота!
   В голосе Ольги Викторовны слышится насмешка. И вдруг она резко меняет тон:
   - Да вы просто смеетесь, шутите, Андрей Петрович, и мне нравятся ваши шутки!
   - А если я говорю это серьезно?
   Ольга Викторовна поднимает на него бойкие глаза.
   - Серьезно говорить так вы не можете.
   - Почему?
   - Если вы говорили это серьезно, то вы либо фальшивый человек, либо очень плохой революционер.
   - Лучше быть плохим революционером, чем фальшивым человеком: ведь фальшивому человеку стать искренним гораздо труднее, чем плохому революционеру сделаться хорошим.
   - Это правда, с этим я согласна, и вы мне нравитесь вашей искренностью.
   - Неужели я вам нравлюсь? Впервые слышу это от девушки!
   - Ах, какой несчастненький! Ну, и в последний раз слышите это, не надо придираться к словам!
   Лобанович придает лицу трагическое выражение, низко свешивает голову и печально качает ею.
   - Неужели это правда? Неужели никогда не услышу я от девушки, что нравлюсь ей? Не услышу!..
   - Не услышите, - подтверждает Ольга Викторовна.
   В один миг трагическое выражение исчезает с его лица. Он быстро вскидывает голову.
   - И наплевать!
   Такой быстрый и неожиданный переход от отчаяния к беззаботности веселит учительницу, и она заливается веселым смехом.
   - Лучшего в вашем положении и не скажешь, - говорит она, не переставая смеяться.
   Какая-то новая мысль загорается в живых, выразительных глазах учительницы.
   - А скажите, Андрей Петрович, - переменив тон, спрашивает Ольга Викторовна, - любили вы кого-нибудь хоть раз?
   Лобанович невольно опускает глаза, но быстро справляется с замешательством и в свою очередь спрашивает:
   - А как вам кажется?
   Ольга Викторовна вглядывается в Лобановича.
   - Мне кажется, любили и теперь любите.
   - Кого? - снова спрашивает Лобанович.
   - Ну, это уж вам лучше знать.
   Лобанович устремляет глаза куда-то в пространство и молчит.
   - А вы мне все же не ответили на вопрос, - не отступает учительница.
   - Если парень начинает рассказывать девушке о своей любви к другой девушке, это означает, что он переносит свою любовь на ту, которой рассказывает.
   На лице Ольги Викторовны мелькает радость.
   - Это правда?
   - Думаю, что правда.
   - Но это в том случае, когда рассказчика не тянут за язык?
   Лобанович помолчал.
   - И это правда.
   Ольга Викторовна в свою очередь опускает глаза и задумывается.
   - А если бы девушка рассказывала парню о своей любви к другому, то и тогда была бы правда?
   - Правда осталась бы правдой.
   - И такой вывод делаете вы из собственного опыта? - допытывается учительница с лукавой улыбкой.
   - Нет, это только теория, и она, думаю, подтверждается практикой.
   - А что послужило причиной создания такой теории?
   - Жизнь. Молодая человеческая жизнь.
   Ольга Викторовна заливается смехом.
   - Ах вы психолог-сердцевед! - в ее словах слышится скептицизм.
   Лобанович хитровато улыбается.
   - У вас, Ольга Викторовна, был такой случай, когда один ваш знакомый поведал вам о своей любви к другой, а вы полюбили его раньше, чем он рассказал вам это. Я не буду спрашивать, было это или нет, так как знаю, что было.
   Ольга Викторовна приходит в замешательство и слегка краснеет. Лобанович делает вид, что не замечает этого.
   - Черт знает что вы плетете! Хватит об этом! - говорит она. - Не затем пришла я к вам, чтобы говорить о любви.
   Она, кажется, разозлилась на свою слабость, ведь у нее к нему есть нечто более важное...
   - Знаете, коллега, что я хотела вам сказать?
   - Нет, не знаю.
   - Так вот. Вошла я в одну революционную организацию, имею там знакомства. И вам непременно надо связаться с нею.
   Лобанович молчит, о чем-то думает. Он и сам знает, что рано или поздно, а стать ближе к какой-нибудь революционной организации ему придется. Он чувствует, что надо сделать какой-то новый шаг в жизни, важный и небезопасный шаг. И теперь как раз наступает решающий момент.
   - Разумеется, связаться с организацией надо, - наконец говорит он.
   - Непременно надо! - подхватывает Ольга Викторовна. - Все, что есть здорового, честного, должно выступить на борьбу с самодержавием и вести ее организованно: ведь реальная сила только и может быть создана тогда, когда будет крепкая организация и когда работа будет вестись по строго определенному плану. Организация поможет вам и литературой, и деньгами, и живым советом. Организация поддержит вас, за ее спиной вы будете чувствовать себя увереннее и смелее. А теперь как раз идет собирание революционных сил, эти силы растут, крепнут, идет широкая подготовка к вооруженному восстанию, и недалеко время, когда вспыхнет революция. Хныкать в такое время над военными поражениями самодержавной России просто смешно. Чем больше этих поражений, тем шире будет расти недовольство, тем больше шансов на революцию, на ее победу.
   - И вы верите в близкую победу революции?
   - Я уверена в этом, - горячо отвечает Ольга Викторовна.
   - Может, вы больше в курсе дела, если так глубоко верите в революцию и в ее победу. Я же, признаться, не разделяю полностью этой веры, ибо для меня неясны две силы в государстве, от которых и будет зависеть все, крестьянство и армия. Меня глубоко взволновал один факт и заронил сомнение в мою душу. Летом довелось мне ехать по Полесской железной дороге. На одном небольшом разъезде я остановился, и мне пришлось остаться там дня на два. Проходил царский поезд. На протяжении всей железной дороги стояла охрана. Впереди стояла цепь войск, за ней тянулась линия полицейской охраны и третий ряд - охрана крестьянская. Никого и близко не подпускали к железной дороге. Задержали все движение. Царских поездов было два; в одном из них ехал царь, но в каком - никто не должен был знать. Представьте же себе, когда проходил царский поезд, крестьяне по добровольному почину высыпали из деревень и становились на колени за этими тремя линиями охраны. И заметьте - такие случаи имели место не только здесь, но и в других губерниях.
   - Андрей Петрович! Стоит ли придавать этому значение? Начнется революция, и все изменится внезапно и стихийно. И тот, кто становится теперь на колени перед царским поездом, пойдет с дубиной на самого царя. Во время революции настроение изменится быстро. А войско, армия, вы думаете, целиком стоит на стороне царя?
   - Этого я не знаю.
   - В том-то и штука, что вы многого не знаете.
   Понизив голос, Ольга Викторовна тихо добавляет:
   - В армии ведется работа, и почва для этой работы имеется. Революция приближается, и она заявит о себе так громко и неожиданно, что земля задрожит и небу жарко станет.
   Лобанович слушает и удивляется, как много революционного запала в этой смуглой девушке со стрижеными волосами и как горят ее глаза. Ему неловко перед ней: ведь где-то там, на дне его души, шевелятся робость и сомнение, чего нот, как видно, у нее.
   - Так, - говорит он. - Ну что ж, в добрый час!.. Так вы, Ольга Викторовна, помогите мне, познакомьте меня ближе с организацией, чтобы можно было попасть на собрание, кое-какие знакомства завести.
   - С великой охотой! Я так и знала, что вы это сделаете, - говорит она, и удовлетворение отражается на ее лице.
   Поздно вечером Ольга Викторовна идет в свою школу.
   - Ну, я вас немного провожу.
   Когда они отправляются в дорогу, на выгоне напротив окон квартиры учителя тихо проползает сутулая человеческая тень и скрывается в темном закоулке, оставаясь незаметной для них.
   Далеко за переездом, возле самого села, учитель останавливается.
   - Ну, Ольга Викторовна, теперь вы, можно сказать, и дома. Бывайте здоровы!
   - Андрей Петрович! А вы ночуйте у меня. Зачем вам идти так поздно?
   - Не так уж и поздно. Пока вы приготовитесь ложиться спать, я буду дома.
   - А почему вы не хотите ночевать?
   - Я люблю ходить ночью - это раз.
   - И боитесь сплетен - это два.
   - Ну, пусть будет два, - соглашается Лобанович.
   - Ну, как знаете... Оно, может, и действительно не стоит давать пищу для сплетен. Только мне жалко, что вы будете из-за меня трепаться еще целый час.
   - Э, Ольга Викторовна, все равно трепаться придется, так лучше начинать понемногу теперь.
   Они простились.
   Только сейчас, оставшись один, Лобанович почувствовал всю глушь и затаенную, глубокую тишину осенней ночи. Низко к земле склоняются черные кусты рядом с гатью. Сдавленные тяжелим, густым мраком, они напоминают какие-то странные большие кочки. А дальше ничего не видно. Земля закрыта черным плотным пологом. На небе ни звездочки. Седые тучи нависают низко-низко и еще увеличивают темноту. Видать, собирается дождь.
   На переезде Лобанович останавливается. Слышится далекое грохотанье поезда. Учителю становится веселее, и этот грохот кажется ему близким и милым. Далеко-далеко выплывают из мрака два огонька, словно глаза доброго друга. Кажется, они стоят на одном месте, не двигаются, но железные колеса все отчетливее выстукивают свою однообразную песню.
   Эти два огонька и это громыханье, оживляющие ночную глушь, невольно напоминают Лобановичу то неведомое, новое, приближение чего уже слышат чуткие уши этих загнанных в темные норы людей.
   XXVI
   С крутой излучины возле села Высокого, где Пина поворачивает в сторону заречных болот, очень хорошо видна южная часть Пинска. Огромный белый монастырь, построенный иезуитами в XVI веке, и монастырский дом, где прежде жили монахи, а теперь помещается духовное училище, возвышаются над гладью болот, составляя самый крайний южный выступ Пинска.
   Чем-то грозным и угрюмым веет от этих старинных стен; монастырь имеет вид неподкупного стража отживших религиозных традиций старины. Как нерушимая скала над морем, стоит над болотами этот молчаливый великан, оглядывая необъятные просторы Пинского Полесья на далекие десятки верст. Холодная строгость стиля и гордая мощь взлета монастырских башен приковывают к себе внимание и производят необычайно сильное впечатление. В ясные весенние либо летние утра и вечера, когда воздух, напоенный сыростью, так чист и прозрачен, монастырь виден особенно отчетливо. Тогда он кажется совсем близким, хотя до него отсюда будет верст пять. Его величественные порталы резко вырисовываются на фоне розовато-синего неба, и нельзя не заглядеться на него.
   Всякий раз, когда Лобанович идет из волости по над Пиною, ему бросается в глаза этот монастырь, и какое-то странное впечатление производит он на учителя, воскрешая в памяти события исторического прошлого, борьбу двух вероисповеданий, из которых ни одно не сделало людей счастливыми. Прошли века со времени основания монастыря, много людских поколений сошло с арены жизни, а эта громадина стоит и стоит и долго еще будет стоять, станет свидетелем уже новой борьбы за новый порядок жизни, где на первом плане будут реальные интересы людей.
   Лобанович не может забыть последний разговор с Ольгой Викторовной. Они условились встретиться вечером в субботу возле монастыря на пристани. Здесь неподалеку находится квартира, где изредка происходят тайные, подпольные собрания. В одном из таких собраний вскоре и он примет участие.
   Сказать правду, Лобановичу немного страшновато. Происходит новый поворот в его жизни. Скоро он пойдет по дороге, где так много опасностей, где на каждом шагу его может подстерегать беда. В его воображении рисуются аресты, остроги, ссылка. С того времени как начал учитель вести свою тайную работу, он постоянно ощущает беспокойство, тревогу. Если ему случалось видеть в селе какого-нибудь полицейского чиновника, невольно думалось, не по его ли делу заявился сюда представитель власти. Нервы все время были немного напряжены, и он стал подозрительным и осторожным, особенно когда узнал, что о его поведении уже ходят в селе разные слухи. Но понемногу он привык к мысли, что может попасться, что его арестуют, и перестал этого бояться. Наоборот, временами арест казался ему привлекательным, не лишенным своеобразной прелести. Почему же и не потерпеть за правду? Почему не испытать судьбу "крамольника"? Почему не изведать тюремной жизни? Ведь тюрьма - это школа, где жизнь познается наиболее глубоко и быстро. Кроме того, во всем этом есть еще сладость борьбы, риска. Ты знаешь, что за каждым твоим шагом следят, что, если все откроется, тебя будут ловить, будут судить, но ты также можешь не поддаваться, выкручиваться, вести настоящую борьбу за свое право жить на воле.