Колас Якуб. На росстанях

   Встречные хуторяне с любопытством глядели на венки грибов. Порой кто-нибудь не мог удержаться и выражал вслух свое удивление:
   - О-о! Вот это грибы! И так рано появились! Где это вы набрали их?
   Учитель отвечал, ничего не утаивая. Пока он дошел до Антонины Михайловны, несколько хуторянок отправились осматривать грибные моста. Удивилась также и Антонина Михайловна.
   - Что же вы будете делать с ними? - поинтересовалась она.
   - Отдаю их вам. Что хотите, то и делайте, Антонина Михайловна.
   - Ну, так у нас сегодня будет фриштик...
   Антонина Михайловна стала перебирать грибы, чтобы приготовить их по своему способу. Одна только Лида не проявляла никакого интереса к добыче своего учителя, и это немного обидело его.
   - Лида, ты любишь собирать грибы? - спросил он.
   Лида виновато улыбнулась.
   - Я никогда не собирала их. Землянику я люблю собирать...
   - Эх, Лида, Лида! - с укоризной сказал учитель, и глаза его загорелись.
   Он вспомнил свое детство и свои грибные походы. Целая вереница разнообразных картинок, образов прошла перед его глазами. Он не мог сдержаться, чтобы не рассказать об этом.
   - Нет для меня ничего лучшего на свете, как ходить одному по грибным местам и собирать боровики. Люблю я их. Они словно мои друзья, только говорить не умеют. Встанешь, бывало, раненько, пойдешь в лес, захватив кузовок, на облюбованные заранее места. В лесу еще темно, ждешь, пока рассветет, чтобы первому осмотреть грибные места. А в лесу так тихо, так хорошо - ну, просто хочется петь песни! Ты понимаешь это, Лида?
   Лида не понимала этого. Она слушала учителя, но думала в эту минуту о чем-то другом. Вопрос учителя застал ее врасплох. Улыбнувшись виноватой улыбкой, опустила голову и тихо проговорила:
   - Так рано я никогда не вставала, а ходить в лес одна боюсь.
   Ее ответ охладил пыл воспоминаний учителя. Но он нисколько не обиделся да Лиду: зачем было впадать в такой телячий восторг? На мгновение Лобанович замолчал.
   - Вот в том-то и дело, Лида, что ты рано не встаешь и не была в лесу до восхода солнца... Ну, да ладно, - прервал себя учитель, - будем заниматься, если моя экскурсия в лес не удалась, - иронически закончил он.
   Добрых два часа занимались они, хотя сидеть в хате за надоевшими учебниками и отмахиваться от мух, когда за окном светло, зелено, просторно, удовольствие небольшое. Но ведь нужно повторить все пройденное. Учитель собирался в скором времени поехать в Микутичи к своим друзьям и старался до отъезда как можно больше подучить Лиду. Повторяли грамматику, синтаксис, делали грамматический разбор, писали диктовки, решали задачи. Там, где в подготовке не все шло гладко, учитель не отступал, пока Лида полностью не усваивала того или иного вопроса. Порой она в таких случаях впадала в отчаяние.
   - Ничего из моего поступления не выйдет, - говорила Лида. Недовольство и безнадежность слышались в ее голосе.
   - Об этом, Лида, ты не думай. Ведь если ты начнешь вбивать себе это в голову, то и в действительности ничего не выйдет. Веселее смотри на вещи!
   Учитель терпеливо объяснял девушке то, что было усвоено ею не совсем твердо. Когда ей становилось наконец все ясно, она веселела.
   - Ну вот, видишь? Не нужно опускать руки перед трудностями, подбадривал ее учитель.
   Вообще же теперь Лида стала серьезнее и вела себя по отношению к учителю сдержанно и даже как бы немного холодно. После известного случая за полотняной занавеской она не выходила встречать Лобановича и не провожала его, когда он возвращался с хутора в Верхань.
   - Ну, сделаем перерыв, - сказал Лобанович и поднялся.
   Лида осталась сидеть за столом. Она думала о поездке Лобановича в Микутичи. Почему-то ей не хотелось, чтобы он туда ехал. Сказать же об этом учителю она не отваживалась.
   - Чего задумалась, Лида?
   Лида еще ниже наклонила голову.
   - Так, ничего.
   Помолчав немного, она подняла глаза на учителя и тихо сказала:
   - Не надо вам ехать в Микутичи.
   Лобанович удивился.
   - Почему?
   - Так, - ответила Лида, - не знаю. Но не ездите.
   Учитель больше ничего не добился от Лиды. Она встала из-за стола и выбежала из хаты.
   Тем временем Антонина Михайловна поджарила грибы, щедро заправила их сметаной.
   - Давайте немного перекусим. Попробуйте моей стряпни и скажите, гожусь ли я в кухарки.
   Она застлала стол чистой скатертью, принесла тарелки, крестьянскую закуску, поставила графинчик наливки и грибы.
   Лобанович вынужден был признаться, что таких вкусных грибов он не ел никогда. Лида также хвалила грибы и ела их с удовольствием. А затем сказала:
   - Пойду позову Колю, пусть и он попробует.
   Когда она вышла из хаты, Антонина Михайловна, минуту помолчав, сказала:
   - Закружили вы голову моей Лиде...
   В этих словах учитель почувствовал и другие, невысказанные: "А если это так, то ты уж и не бросай ее".
   Учитель чувствовал себя неловко, но все же сумел выдавить несколько слов.
   - Дитя она еще. Все это пройдет у нее.
   Идя в Верхань, учитель много чего передумал. И мысли свои заключил он украинской песней:
   Ой, не ходы, Грыцю,
   Та й на вечорницю!
   XX
   На школьном крыльце Лобановича встретила бабка Параска. По ее озабоченному лицу и той хитроватой улыбке, которая светилась на нем, учитель догадался - бабка знает какую-то новость. Но бабка не торопилась рассказывать, потому что не знала, как примет эту новость учитель.
   - Ты, бабка, что-то скрываешь от меня? - заметил Лобанович.
   - Этого, паничок, не скроешь, - ответила бабка и, понизив голос, проговорила: - Гость к вам приехал.
   - Гость? Какой гость?
   - Не сказал, кто такой, не назвался.
   - А где он?
   - Там, - показала бабка на дверь, что вела в квартиру учителя.
   Пока шел этот разговор, неведомый гость подкрался к двери и запер ее на ключ. Лобанович заметил это лишь тогда, когда постучал в дверь, а затем и толкнул ее. Но дверь не открылась и никто не отозвался.
   "Заснул он там, что ли? II кто это такой?" - подумал Лобанович, стоя возле двери.
   Он постучал сильнее. Неизвестный гость забарабанил изнутри пальцем по двери, выстукивая целую мелодию: "Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та!"
   "Кто-то из близких друзей, - подумал Лобанович, - но кто?"
   Он постучал еще раз и, стараясь говорить басом, спросил:
   - Терем-теремок! Кто в тереме живет?
   Писклявый голос из-за двери, также измененный, ответил:
   - Я мышка-норушка! А ты кто?
   - Я медведь, - ответил Лобанович, - и могу выломать дверь.
   - Тельшинский? - спросил тем же писклявым голосом гость.
   И в тот же миг почему-то в памяти Лобановича промелькнула картина встречи с Турсевичем на Полесье. Лобанович тогда точно таким же образом подшутил над приятелем, как теперь шутит гость над ним.
   - А-а-а! - вскрикнул Лобанович. - Загадка разгадана. Открывай, Максим, дверь!
   В замке лязгнул ключ. Дверь открылась. Действительно, это был Турсевич. Отступив на шаг, он пригнулся, одной рукой уперся в колено, а другой показывал на Лобановича а хохотал.
   - Не ждал меня? - спросил он.
   Вместо ответа Лобанович бросился к приятелю, крепко обнял его.
   - Ждать-то я ждал, но только не сегодня. Почему не написал, когда приедешь? Я встретил бы тебя.
   - А я решил преподнести тебе сюрприз, застать тебя врасплох, - ответил Турсевич, а затем спросил: - Ты где же это бродишь?
   - Где я был, там теперь меня пет.
   - Вишь ты какой конспиратор! Ну, покажись, что ты за человек.
   Турсевич взял приятеля за плечи, повернул его направо, налево, поглядел в лицо.
   - Ничего, можно смело принимать в солдаты, - заключил Турсевич свой осмотр.
   - Лучше, брат, быть арестантом, чем слугою царя, - шутливо ответил Лобанович.
   - Ну, это как на чей вкус, - заметил Турсевич. - Что касается меня, то я не хотел бы стать ни тем, ни другим.
   - А если бы перед тобой поставили такую дилемму - солдат или арестант? Что ты выбрал бы?
   Турсевич, видимо, счел, что этот вопрос не имеет под собой реальной почвы, и не ответил на него.
   - Ни солдатом, ни арестантом не хочешь быть? - заметил Лобанович. - А я, брат, живу по поговорке: "От сумы да от тюрьмы не отрекайся". Ну, да ладно, - прервал он самого себя. - Рад, что ты приехал... Скажи, как находишь ты мое новое место?
   Турсевич одобрительно мотнул головой.
   - Гм! Хорошее местечко, ей-ей! Не то что паше былое Тельшино! Простора много, свет видать.
   - А я с удовольствием вспоминаю Тельшино. И когда думаю о нем, - а думаю часто, - меня охватывает грусть, словно я утратил что-то дорогое. Может, потому, что там оставлена некоторая частица души, - с печалью в голосе проговорил Лобанович.
   - Знаю, знаю, что ты утратил, вернее - кого утратил: Ядвисю, - пошутил Турсевич, внимательно глянув на приятеля.
   Лобанович немного смутился. Само слово "Ядвися" больно отозвалось в его сердце, и наблюдательный Турсевич это заметил.
   - Что, не правду сказал? - не оставляя шутливого топа, со смехом воскликнул Турсевич, но, чувствуя, что он затронул рану в сердце Лобановича, уже серьезно добавил: - Ты, Андрейка, не гневайся и не сердись на меня. Прости, если затронул твою больную струнку. Ядвися стоит того, чтобы о ней порой и вздохнуть.
   Лобановичу хотелось сказать: "Пока буду жить, буду помнить ее. Но исчезла она с моего неба и следы замела за собою".
   Вместо этого он подмигнул приятелю и, так же переходя на шутливый тон, сказал:
   - Вижу, что ты по ней вздыхаешь.
   - Ну, где уж мне вернуть то, что с возу упало! - махнул рукой Турсевич. - Хочу еще поучиться, а потом жениться.
   - Ладно, ладно, браток, воспоминания потом! - засуетился Лобанович. - И был бы я дурак, если бы спросил тебя: "Есть хочешь?"
   Не давая приятелю опомниться, Лобанович крикнул:
   - Бабка Параска!
   Вошла бабка, окинула взглядом молодых учителей. Она увидела, что они рады друг другу, и на душе у нее стало легко.
   - Вот что, бабулечка, - обратился к ней Лобанович, - напеки нам картофельных пирожков. Максим Юстинович, - Лобанович показал рукой на Турсевича, - никогда в жизни не только не ел, но и не видел таких пирожков.
   Бабка Параска вся так и просияла, а Лобанович продолжал:
   - Вот, бабка, три рубля. Пошли Пилипа в монопольку, пусть возьмет полкварты. К нам приехал гость, надо угостить его так, чтобы ни нам, ни людям за нас совестно не было.
   Бабка ласково улыбнулась и вышла из комнаты.
   - Золотая бабка! - сказал Лобанович.
   Турсевич рассудительно заметил:
   - Зачем такие хлопоты? Андрей, не глупи!
   - Не каждый день такое бывает. Вспомни, сколько времени мы не виделись! Как же не отметить это событие?
   - Ну, это я так себе сказал, для приличия, - засмеялся Турсевич и потряс Лобановича за плечи.
   Пока бабка Параска суетилась в кухне, хозяин и гость решали, как удобнее разместиться.
   - Впереди все лето, - говорил Лобанович, - тебе нужно заняться зубристикой, так давай устраиваться, как лучше и удобнее для тебя. Вот одна комната, а вот другая. Есть диванчик и койка - выбирай что хочешь. Стол общий.
   Турсевич комически развел руками, словно удивляясь богатству своего друга.
   - Такая роскошь, такое богатство! Не знаешь, на что смотреть и что выбирать, - смеялся он. И вспомнил по этому поводу один случай: - Некий бедный человек встретил учителя и обратился к нему с просьбой оказать денежную помощь. "И рад бы я вам помочь, но откуда деньги у бедного сельского учителя?" - "Вы сельский учитель? - удивился бедняк. - Извините, я этого не знал". Он полез в карман, достал троячку и протянул ее учителю.
   - Смеяться здесь или плакать? - отозвался Лобанович и добавил: - Лучше посмеяться. Зато у сельского учителя совесть чистая, это не обдирала урядник, не пристав и не волостной писарь. По-моему, сельский учитель самый чистый и самый святой человек в царской России.
   - Приятно слышать такие отзывы о нашем брате, - вставил слово Турсевич. - Да оно, может, и правда. Но не надо забывать одного обстоятельства: посади ты его возле вкусного и жирного пирога - так не споткнется ли и наш брат, как ты думаешь?
   В приятельской беседе, в воспоминаниях о прошлых днях, о товарищах и общих знакомых время шло незаметно. Бабка Параска приготовила закуску, накрыла стол белой как снег скатертью, поставила тарелки, положила ножи и вилки и затем принесла из кухни вместительную сковороду с душистыми шкварками и яичницей. Вскоре появились и знаменитые картофельные пирожки.
   - Ну, что ты скажешь про бабку Параску? - спросил Лобанович.
   - Молодец твоя бабка! - похвалил Турсевич.
   - И легенда об учительской бедности не совсем отвечает действительности, - сказал Лобанович, показывая на сковороду со шкварками, на полбутылки водки и на картофельные пирожки. - Ну, так давай пропустим по чарке. За нашу встречу, за нашу учительскую бедность, за чистоту и святость!
   - Принимаю! Аминь! - подтвердил Турсевич, берясь за чарку.
   XXI
   Старые друзья-приятели Турсевич и Лобанович разместились в квартире наилучшим образом. Все поделили, размежевали, и никто ни в чем не мешал другому. Может, этому способствовала учительская бедность, о которой рассказывал Турсевич, и учительская "святость и чистота", за которые поднимал чарку Лобанович.
   Каждый из них в меру своих душевных сил и в соответствии с особенностями своего характера приносил дань на алтарь дружбы и товарищества, если говорить высоким стилем. В определенные часы они разбредались кто куда. У каждого была своя дорога. Турсевич брал учебник, шел куда-нибудь в тихий уголок и старательно занимался подготовкой в институт. По сердцу пришлось ему верханское кладбище, особенно после того как Лобанович рассказал о неизвестной влюбленной паре, нашедшей себе там тихое пристанище и убежище. Сам хозяин также имел свои излюбленные местечки для прогулок - отправлялся в лес по грибы, хоть напасть на такое нетронутое местечко и на такое множество боровиков, как довелось ему недавно, больше не случалось.
   В определенные часы приятели сидели вместе, беседовали, спорили, не соглашались друг с другом, но не выходили за границы дружбы. Этому способствовало, видимо, и то обстоятельство, что друзья жили под одной крышей не очень долгое время. Они считали, что знают друг друга до самых что ни на есть мельчайших подробностей. Но в народе бытует простая и мудрая пословица: "Чтобы узнать человека, нужно съесть с ним пуд соли". Наши друзья не съели еще и одного фунта соли, а между ними уже начали возникать споры, которые чем дальше, тем больше разъединяли их и воздвигали между ними стену, разрушить которую было не так легко. Поводом для таких споров обычно была Государственная дума, вернее сказать - политическая обстановка в стране. Турсевич в своих политических устремлениях не шел дальше кадетской партии, она была для него политическим идеалом.
   - О, если бы только в России добились того, что ставит своей политической программой конституционно-демократическая партия! - говорил Турсевич. - Уже один тот факт, что в кадетской партии собран лучший цвет русской интеллигенции - профессора, адвокаты, врачи, инженеры, - о многом говорит и выгодно рекомендует партию народной свободы.
   - Предположим, что кадеты осуществили свою программу, - вставил слово Лобанович, - чего добился бы тогда народ?
   - Во-первых, безземельное и малоземельное крестьянство получило бы землю. Во-вторых, самодержавный строй был бы ограничен, а к этому стремится преобладающее большинство населения. Министры и губернаторы отвечали бы перед Государственной думой. И мы, сельские учителя, были бы поставлены в несравненно лучшие условия. И все население имело бы широкие политические права. Ты знаешь, - продолжал с увлечением Турсевич, - как определяла задачи Государственной думы кадетская газета "Русь"? "Главное назначение думы, которая теперь выбирается, - писала эта газета во время выборов, - и партии народной свободы в ней - быть бичом народного гнева. Изгнав и отдав под суд преступных членов правительства, ей придется заниматься только неотложными мерами, а затем созвать подлинную думу, на более широких основаниях". Разве в наших условиях это малая программа? - с видом победителя спросил Турсевич и добавил: - Помоги им только, боже, добиться ее осуществления!
   - Но пока что, - заметил Лобанович, - ни одного царского сатрапа дума под суд не отдала. А разве их не за что судить? На дело получается обратное - сатрапы сами начинают шипеть на думу. Скоро они не только будут шипеть, но и топать ногами, а может, и по шапке ей дадут. Вот ты ссылался на газету "Русь", я тебе приведу слова другой кадетской газеты. Она писала о том, что успех кадетов на выборах обратил на себя внимание "сфер" и даже обеспокоил эти "сферы", то есть сатрапов. Но потом "сферы" опомнились, осмотрелись и пришли к заключению, что успех кадетов на выборах и сама кадетская дума просто выгодны для царизма... А кадеты пусть себе пошумят, помашут кулаками - драться ведь они не полезут, - пусть покритикуют правительство и даже погрозят кое-кому из министров. Ничего страшного в этом нет, потому что ни кадетская, ни другая какая-либо дума министров не назначает. Мне кажется, эта кадетская газета, - а называется она "Наша жизнь", - стоит гораздо ближе к истине, чем твоя "Русь".
   - Так, по-твоему, самый факт существования Государственной думы не имеет никакого значения? - нахмурившись, спросил Турсевич.
   Лобанович опустил глаза. В первое мгновение он не знал, что ответить на этот вопрос. Нужно было выиграть время, и он сказал, зайдя издалека:
   - Одна хорошо знакомая мне учительница - не знаю, где она теперь и что с нею, - рассказывала о босяке, который просил денег на выпивку. Когда учительница спросила, сколько же ему нужно, босяк глубокомысленно приставил палец ко лбу и сказал: "Впервые наталкиваюсь на такой философский вопрос!" Так вот и мне остается повторить слова этого босяка в связи с твоим вопросом.
   Турсевич пренебрежительно махнул рукой.
   - Государственная дума есть действительность, - значит, ее существование - явление разумное.
   - Залез ты, брат, в такие философские дебри, откуда и не выбраться. "Все действительное разумно!" - подчеркнуто иронически воскликнул Лобанович. - Самодержавный строй - также действительность и, значит, разумен? Зачем же тогда бороться против него? Ты начинаешь бросаться в софистику. Жизнь и природа и все явления жизни не находятся в состоянии покоя и неподвижности. Еще древний греческий философ сказал: "Все течет и все изменяется", причем движение, развитие жизни не обходилось и не обходится без борьбы. А все, что имеет начало, имеет и конец. Вот почему я так уверен, что и самодержавию с придурковатым Николкой придет конец не сам собой, а в результате революционного восстания всего народа. Но не кадетская Государственная дума приложит к этому свою руку. Кадетская дума - тормоз народного восстания против коронованного пугала на троне. Каждый, кто любит народ, идет с народом, должен стать на путь беспощадной, сознательной борьбы, борьбы по единому плану, во имя ниспровержения идола на троне и его помощников, слуг и защитников. Думаю, что эта моя оценка Государственной думы тебе понятна.
   Удивленный, озадаченный Турсевич недоуменно развел руками, внимательно глядя на своего бывшего ученика, а нынешнего друга.
   - Ого-го! - воскликнул он. - Не надеялся я услышать от тебя такую... ну, как тебе сказать... концепцию... Далеко же ты махнул! Давай будем откровенными: скажи, к какой партии ты принадлежишь?
   - Если быть откровенным, как ты предлагаешь, то скажу тебе: ни к какой партии я не принадлежу.
   - Почему же это так? - спросил Турсевич.
   - А вот почему. Временами мне казалось, что правду несут кадеты. Ну, знаешь, "лучший цвет русской интеллигенции", как аттестуешь их ты. А потом, прислушавшись к эсерам, я подумал, что правда на их стороне, и готов был стать на их позиции. Но довелось и приходится мне, как и всякому из нас, кто ищет правды, слушать и социал-демократов. Веско основательно, правильно говорят они. Есть нечто общее и для эсеров и для социал-демократов стремление свергнуть самодержавный строй. А на чьей стороне правда, я еще не знаю точно. Но я мыслю себе, что жизнь и дальнейшая борьба за народовластие покажут, кто стоит на верном пути, а кто ошибается. Тогда я присоединюсь к тем, кто говорит правду.
   Турсевич укоризненно покачал головой.
   - Эх, Андрей, Андрей! - сокрушенно заговорил он. - Тебе уже было предупреждение в революций, и довольно грозное. Поиграл - и хватит: ведь ты играешь с огнем! А есть поговорка: "Возле воды намокнешь, возле огня обожжешься". Я стою за эволюцию. Всякому явлению на свете свое время. Дитя не становится сразу взрослым человеком. Зачем насильственно врываться и вмешиваться в ход событий, которые от тебя совсем не зависят? Вот благодетели человечества подстрекали народ на забастовки, на восстания, на разгромы помещиков - что получилось? Ты знаешь рассказ из школьной хрестоматии, как мальчик раскрывал почки, бутоны цветов, чтобы они быстрее зацвели на клумбе? Раскрыл их не в пору, а цветы погибли.
   - А я тебе напомню другой рассказ - как отец поучал сыновей, чтобы они жили в дружбе и согласии. Помнишь, про веник? Пока веник был связан, сыновья сломать его не могли, а развязали - по прутику сломали легко. Так вот, когда народ осознает свои интересы и свою силу и будет крепко сплочен, тогда он легко выметет грязь и мусор из своей хаты - царя, князей, графов и всякую другую погань. За это я и буду бороться. Кроме закона эволюции есть и закон революции. Одно связано с другим. И знаешь, мой дорогой, в учительском институте ничего тебе об этом не скажут.
   XXII
   После этих споров друзья почувствовали, что их дружба дала большую трещину, что их пути направлены в разные стороны и никакие разговоры их уже не соединят. Турсевич искренне жалел своего друга, как человека, который ступил на опасный путь, сознательно обрек себя на страдания, тюрьму и неволю. "Чего же другого можно ожидать на таком пути? Зачем он это делает? наедине с собой спрашивал себя Турсевич. - И разве это верный путь?" Его, Турсевича, обязанность - предостеречь младшего и менее опытного в жизненных делах друга от той опасности, по краю которой он ходит.
   И Турсевич твердо решил всерьез поговорить с Лобановичем обо всем этом, только не сейчас, когда жар споров еще не остыл.
   В свою очередь Лобанович хранил в душе теплое чувство к Турсевичу, хорошему другу своих детских и юношеских дней. Перед его глазами вставало Полесье, путешествие в Любашево, куда перебрался Турсевич из тельшинской школы, их разговоры и споры. Тогда споры не разлучали их, а, наоборот, еще больше укрепляли их дружбу. Теперь положение изменилось, хотя Лобановичу жаль было Турсевича, как человека, которого заело мещанское стремление к спокойному и сытному куску хлеба, к мирной, беззаботной жизни. В этом стремлении Лобанович видел сходство между Антипиком и Турсевичем.
   Ни Лобанович, ни Турсевич ничем не проявляли своих затаенных чувств, старались не говорить о них и о тех позициях, на которых теперь они стояли, будто ничего особенного между ними не произошло.
   Турсевич еще больше углубился в подготовку к поступлению в учительский институт. Лобанович бродил по верханским околицам. Еще раз побывал и на том месте, с которого можно было видеть призрачный замок.
   Между тем приближался день поездки в Микутичи, где должны были нелегально собраться сельские учителя и обсудить программу своей политической деятельности. В стране назревали не очень радостные события. Все более наглели сатрапы Николая II и выше поднимали голову. Не так уж велики были требования думы в лице ее кадетского большинства, но и самые мизерные требования тормозились и не выполнялись. Со всех концов России крестьяне слали в думу наказы о земле, направляли в Петербург своих ходоков, требуя безотлагательно решить вопрос о наделении землей безземельных и малоземельных. Часть думских депутатов, преимущественно крестьянских, предложила обратиться с думской трибуны ко всем крестьянам с призывом оказать помощь думе в борьбе с царизмом. Кадетское большинство на это не пошло, да и как оно могло пойти, если сами кадеты были те же помещики и представители буржуазной интеллигенции? Они направляли "запросы" министрам, шумели. Министры либо совсем не отвечали, либо со своей стороны угрожали, их угрозы были несравненно более действенными. Упорно носились слухи о роспуске думы. К этому времени был назначен новый министр внутренних дел - Горемыкин. Еще не успел войти он в свою роль, а уже всю Россию облетело стихотворение:
   Милый друг, не верь надежде,
   Горемыкину не верь:
   Горе мыкали мы прежде,
   Горе мыкаем теперь.
   Пока в Государственной думе намеревались написать обращение к народу, к крестьянам царской России обратился не кто иной, как сам Горемыкин.
   Если у крестьян и были еще надежды получить через думу землю, то горемыкинское обращение, - а обращался он от имени правительства, - развеяло эти надежды в прах. Горемыкин предостерегал крестьянство от чрезмерной жажды земли, от поспешного стремления овладеть ею в самый короткий срок, потому что крестьяне, мол, как дети, часто не понимают, чего они хотят. Горемыкин внушал народу, что царь и его слуги всегда заботились и будут впредь заботиться о народе, что они не забывают его интересов. Разрешить же одним махом такой вопрос, как земельный, нельзя, потому что он очень и очень сложный. И не нужно верить тем крикунам, которые обещают народу золотые горы. Все придет в свое время.
   "Вот это реальная и знакомая политика, - думал Лобанович, читая горемыкинское обращение. - Но как народ воспримет ее?" Остатки веры в Государственную думу, еще тлевшие в сознании учителя, теперь окончательно развеялись. Он еще больше убедился в том, что в споре с Турсевичем правда была на его стороне, на стороне Лобановича. И здесь он - уже в который раз невольно вспоминал ту лужайку, где взору учителя рисовался вдалеке подернутый дымкой чудесный призрачный замок.