Коллинз Макс Аллан. Проклятые в раю

   Еще один репортер заглотил наживку.
   — А что, по вашему мнению, будет достигнуто отменой сухого закона?
   — Думаю, будет легче выпить, — серьезно произнес Дэрроу.
   Один из журналистов, не поддавшийся на предложенную Дэрроу смену темы, выкрикнул:
   — Вы ожидаете оправдательного приговора для миссис Фортескью?
   Тот усмехнулся.
   — Когда вы в последний раз видели умную и красивую женщину, которой отказали в алиментах, не говоря уже о том, чтобы обвинить ее в убийстве? Больше никаких вопросов на эту тему, господа.
   И, повернувшись к ним спиной, он устроился рядом с миссис Дэрроу.
   Но газетчик не отставал.
   — Вам известно, что ваша автобиография расхватывается здесь, в Гонолулу, как горячие пирожки? Похоже, что местные жители хотят узнать вас поближе. Что скажете?
   Выгнув бровь, Дэрроу с насмешливым удивлением глянул на него:
   — Все еще продается, говорите? Я бы сказал, что к этому времени она уже распродана!
   Еще минуты полторы они сыпали ему в спину вопросами, но старик не обращал на них внимания, и свора гончих удалилась.
   Вскоре пароход снова двинулся и, повернув нос в сторону пристани, медленно направился к причалу. С правого борта нам открывался прекрасный вид на город. Он оказался больше, чем я ожидал, и более современным — во всяком случае, не горсткой шалашей. Белые современные здания теснились у покрытых зеленью склонов, испещренных домиками — и все это на неправдоподобном фоне величественных гор. Как будто город двадцатого века по ошибке уронили, возможно, с самолета, на экзотический первобытный остров.
   Дальше у поручней пронзительно вскрикивали и смеялись другие пассажиры. Их внимание явно привлекал не только до театральности красивый вид. Заметив это, Изабелла глянула на меня, я кивнул, и мы быстро пробрались туда, чтобы посмотреть в чем дело.
   Найдя место у поручней, мы увидели внизу, в воде, коричневых мальчишек. С приближающегося пирса ныряли другие, чтобы присоединиться к этой плавучей ассамблее. В воздухе сверкали серебряные монетки, подбрасываемые и кидаемые стоявшими далеко от нас пассажирами. Металл ярко вспыхивал на солнце, потом плюхался в удивительно чистую синюю воду. Было видно, как монетки опускаются на дно. И ту же сверкали белые пятки — мальчишки ныряли за пяти— и десятицентовиками.
   Кто-то тронул меня за плечо.
   Это был симпатичный студент колледжа, с которым мы познакомились в бассейне «Малоло». Приятный паренек с острыми чертами лица быстро и уверенно плавал в сооружении, которое вполне подошло бы для римских оргий было украшено колоннами и мозаиками в помпейско-этрусском духе. И привлек мое — и Изабеллы — внимание.
   Должно быть, он заметил, что мы за ним наблюдаем, потому что наконец вылез из воды и завязал разговор. Он хотел познакомиться с Дэрроу, который сидел рядом на мраморной скамье, полностью одетый, и наблюдал за плававшими хорошенькими девушками. Руби и Лейзеры куда-то ушли. Вытерев свое загорелое мускулистое тело, вежливый парнишка представился Дэрроу как Кларенс и начавший изучать право студент из Калифорнии. Вырос он на ананасовой плантации на Оаху и взял семестр, чтобы побыть дома.
   — С именем Кларенс вам никогда не понадобится прозвище, — сказал ему Дэрроу.
   — О, у меня есть прозвище, и оно еще глупее, чем имя Кларенс, — сказал добродушный ребенок.
   Он назвал его нам, и оно и правда оказалось глупым прозвищем, и мы все вместе посмеялись над этим, и больше не встретились с пареньком — он путешествовал не первым классом. А тут он появился, прервав мое наблюдение за нырявшими за монетками туземными мальчишками.
   — Сделайте мне одолжение, — попросил он. — Я не могу обратиться ни к кому из этих богатых людей, а вы кажетесь мне нормальным человеком.
   — Конечно.
   Если бы я сказал «нет», то отказался бы от звания «нормального человека».
   И этот сукин сын начал раздеваться.
   К этому моменту Изабелла заметила его и с улыбкой дождалась, пока чертов Адонис разденется до красных купальных трусов.
   — Будьте другом и сберегите мою одежду, — сказал он. — Я найду вас на берегу.
   Сунув мне в руки охапку из рубашки, брюк, туфель и носков, он встал на палубе позади пассажиров, глазевших на туземных ныряльщиков.
   — У кого есть серебряный доллар? — громко спросил он.
   Все повернулись к нему.
   — Я нырну прямо с палубы, — заявил он, — за серебряным долларом!
   — У меня! — отозвался усатый тип, роясь в кармане.
   Он поднял серебряную монету, и она, сверкнув на солнце, пустила солнечный зайчик.
   И будь я проклят, если это ребенок не взобрался на поручень и, удержавшись там и крикнув: «Давай!», не последовал за брошенной монетой в темно-синюю воду. Прыжок был просто великолепен, паренек рассек воду с уверенностью Бога, заставившего расступиться воды Красного моря.
   Вынырнул он довольно быстро, отбросил с лица влажные темные волосы и, заразительно улыбнувшись, показал монету. Она снова блеснула на солнце, этот блеск и улыбка ослепили публику на палубе, которая начала аплодировать, раздались одобрительные возгласы. Изабелла сунула в рот два пальца и свистнула так, что ей могла бы позавидовать сама башня Алоха.
   Потом он поплыл к причалу, куда по-прежнему направлялась наша посудина.
   — Что за выходка, — сказал я.
   — Что за мужчина! — вздохнула Изабелла.
   — Благодарю, — произнес я, мы обменялись улыбкой и под руку двинулись за всей компанией.
   Мягко пришвартовавшийся к девятому пирсу пароход уже ждала толпа. Оркестр в белой униформе играл приторно сладкие обработки гавайских мелодий, летел разноцветный серпантин, сыпались конфетти. Покачивали в танце бедрами фигуристые темнокожие девушки в юбочках из травы и цветастых бюстгальтерах, их стройные шеи были украшены гирляндами ярких цветов. Пришедшие встретить нас горожане являли собой чуть не весь перечень рас и народов: японские, китайские полинезийские, португальские и кавказские лица виднелись в толпе местных жителей, приветствовавшие туристов, за счет которых они и жили.
   Когда мы спустились по трапу и оказались в этом безумном коловороте, я подумал, не таилась ли за всем этим именно в наш «день прибытия парохода» скрытая истерия, спровоцированная напряженностью и волнениями из-за самого противоречивого преступления, которое когда-либо случалось на островах.
   Не успел Дэрроу ступить на цемент причала, как привлекательная туземная женщина в просторном платье — тропическом варианте широкого рабочего халата, — называемом «муу-муу», переместила одну из полудюжины цветочных гирлянд, висевших у нее на шее, на шею Дэрроу. Орава фоторепортеров была наготове — один из них, без сомнения, и привлек к этому делу женщину, которая торговала гирляндами, — и теперь они боролись за лучшее место, чтобы запечатлеть досаду Дэрроу.
   Но К. Д. ничуть не расстроился.
   — Держитесь от меня подальше! — сказал он, вешая гирлянду на шею жене. — Вам не удастся поймать меня с этими рождественскими колокольцами... я буду похож на чертову разукрашенную вешалку для шляп.
   — Леи, мистер? — бодро спросила меня туземка.
   — Нет, спасибо, — сказал я. И повернулся к Изабелле: — И чего она от меня хочет?
   — Так называются эти цветы, глупыш, — сказала она. — Леи.
   — Неужели? — с невинным видом спросил я, и она поняла, что я ее дразню. И пополняю собой ряды мужских особей с большой земли, которые когда-либо ступали на землю Оаху и попадались на этих цветах.
   Дэрроу прокладывал дорогу сквозь толчею — похоже, старикан знал, что делает и куда идет. Одежда того парнишки все еще была у меня под мышкой, и я озирался, выглядывая его. Его голова вынырнула над толпой, и я постоял на месте, пока он не продрался ко мне, в плавках, но совершенно высохший. Хоть и приятный климат, но достаточно жаркий, чтобы выполнить роль полотенца.
   — Спасибо! — улыбнулся он, забирая у меня свои вещи.
   — Тот еще прыжок — за доллар-то.
   Вспыхнула та же ослепительная улыбка.
   — Когда я был ребенком, я вместе с другими мальчишками вот так же нырял за монетками. А стал постарше, так и ставку поднял.
   Где вы остановились? Я загляну и угощу вас завтраком на эту монету.
   — Да вроде в «Ройял Гавайен».
   — На доллар там не разгуляешься, но у меня есть знакомые среди обслуги — может, и скостят немного. Геллер, да? Нат?
   Я подтвердил, мы пожали друг другу руки, он бросил мне: «Пока», — и исчез в толпе. Лейзер наклонился ко мне и спросил:
   — Вы знаете, кто это был?
   — Какой-то ненормальный студент колледжа. Он сказал, что его прозвали «жердь».
   — Это Кларенс Крэбб. Огромная белая надежда Гавайев на предстоящих этим летом Олимпийских играх. В двадцать восьмом в Амстердаме он выиграл две бронзовые медали.
   — Прыжки в воду?
   — Плавание.
   — Ха, — поверил я. — Похоже на правду.
   У тротуара нас ждал водитель — военный моряк. Его семиместный черный «линкольн» заглотил бы нас всех, но Дэрроу отправил Руби и миссис Лейзер в отель пешком. Идти было недалеко, а багаж должны были доставить. Изабелла, выглядевшая очень мило в «леи», которые я для нее купил, пошла было вместе с женщинами, но Дэрроу мягко остановил ее.
   — Не проедетесь ли с нами? — сказал он.
   — Хорошо, — согласилась Изабелла.
   И мы разместились в лимузине — мы с Изабеллой сели лицом к Дэрроу и Лейзеру. Все, кроме Дэрроу, испытывали неловкость.
   — Я думал, мы остановимся в «Ройял Гавайен», — сказал я.
   — Там остановишься ты, сынок, — сказал Дэрроу, когда лимузин гладко покатил по дороге.
   Странно, что этот город оказался таким... городом. Автобусы, трамваи, дорожная полиция, и только преобладание коричневых и желтых лиц всех оттенков говорили о том, что это не Майами и не Сан-Диего.
   — Почему Нат будет жить в «Ройял Гавайен»? — с легкой ноткой зависти в голосе поинтересовался Лейзер.
   — По двум причинам, — ответил Дэрроу. — Во-первых, я хочу держать нашего следователя подальше от репортеров, убрать его с линии огня. Они будут только досаждать ему с делом Линдберга, а мне нужно, чтобы у него было место, куда он мог бы приглашать всевозможных свидетелей и других причастных к делу лиц для дружеской беседы за ленчем или фруктовым пуншем и где его не подстерегало бы пытливое око прессы.
   Лейзер кивнул. Так или иначе, но в этом был свой смысл.
   — Нам не помешает, — продолжал Дэрроу, — богатая резиденция, чтобы склонить к сотрудничеству всю эту публику. И я смогу там укрыться, если мне понадобится с кем-нибудь посекретничать, подальше от надоедливых журналистов.
   — Если отбросить все юридические тонкости, — сказал я, — это всего одна причина. А вы сказали — их две.
   — О! Что ж, вторая причина такова — в «Ройял Гавайен» мне предложили бесплатный номер, и я не мог не воспользоваться такой выгодной возможностью.
   Он просиял, гордый собой.
   — Значит чикагские налогоплательщики оплачивают мои услуги, — произнес я, — а «Ройял Гавайен» обеспечивает мое проживание. Вы не могли не привезти меня с собой, верно, К. Д.?
   — Пожалуй. Не возражаете, если я закурю, дорогая?
   — Нет, — ответила Изабелла. — Но куда мы все-таки едем?
   — Я тоже хотел об этом спросить, — сказал Лейзер. Он еще не привык к щедрой манере Дэрроу вести дела.
   — Везем вас туда, где вы будете жить, детка? — важно ответил Дэрроу, насыпая табак непослушной старческой рукой из кисета на завиток папиросной бумаги.
   — Я остановлюсь у своей кузины Талии, — сказала она.
   — Да, — подтвердил Дэрроу. — Она ждет нас.

Глава 4

   Военно-морской лимузин влился в ленивый поток автомашин на Кинг-стрит. Восточные и полинезийские водители, и даже кавказские, коль на то пошло, казались более осторожными, и не такими торопливыми, как их собратья с материка. А возможно, расслабляющий теплый климат с его постоянным прохладным ветерком диктовал темп, который современному жителю Чикаго показался бы годным разве что для конных повозок и экипажей.
   Тем не менее Гонолулу решительно был современным городом. Тут были трамваи, а не рикши, вдоль улиц стояли каркасные дома, а не туземные хижины. Застывшие современные линии белых административных зданий смягчались ласкающей взор зеленью пальм и экзотической растительностью. А как только мы оставили тесный центр делового района, городской пейзаж стал более спокойным за счет небольших парков, школ, церквей и представительного вида зданий, во всем великолепии стоящих на ухоженных зеленых лужайках.
   Вывески с надписью «Кока-Кола», бензоколонки «Стэндард Ойл», плакаты в окне аптеки, рекламирующие сигареты «Олд Голд» давали понять, что это Америка, несмотря на кокосовые пальмы и иностранные лица.
   Вскоре мы добрались до района, который Лейзер назвал долиной Маноа, а наш услужливый военно-морской шофер обозначил, как «Долину солнечного света и слез».
   — Существует легенда, — сиплым голосом заговорил водитель, повернув к нам голову, но поглядывая одним глазом на дорогу, — что в давние времена жившая в этой долине девушка столкнулась с несправедливостью. Ее добродетельность подвергли сомнению, ее мужчина стал ревновать, и все, кто имел отношение к этой истории, плохо кончили.
   — Такие истории обычно такими и бывают, — мрачно сказал Дэрроу.
   В данный момент мы проезжали фешенебельный район, с большими, очень похожими на усадебные домами, прекрасно ухоженными садами и обширными лужайками для гольфа. Мы находились на склоне, который являлся тенистой Пунахоу-стрит, колледж с таким названием находился как раз справа от нас — современное здание, расположившееся на щедро усаженной королевскими пальмами площадке.
   — У кого-то есть деньги, — заметил я.
   Лейзер кивнул в сторону основательного дома, который вполне мог сойти за усадьбу недалеко от Лондона.
   — Это деньги старых белых — здесь их называют «каимааина хаолес»... миссионеров, торговцев-янки и их потомков. Сейчас речь идет о втором и третьем поколениях. Вы слышали о Большой пятерке?
   — А разве это не футбольная конференция колледжей?
   Узкие губы Лейзера раздвинулись в улыбке.
   — Гавайская Большая пятерка — это связанные с плантациями, пароходством и торговлей компании, которые владеют островами. Деньги «Мэтсон Лайнз», «Либерти Хаус», который является местной разновидностью «Сирса»...
   — Белый человек пришел на Гавайи, — внезапно нараспев произнес Дэрроу, словно проповедник с кафедры, — и заставил бесхитростных туземцев обратить свои глаза к Господу... но когда туземцы снова поглядели на землю, то увидели, что земля их исчезла.
   Мы поднялись в верхнюю часть долины Маноа, где усадьбы сменились сетью тенистых улочек и скоплением коттеджей и бунгало. Хотя мы находились на довольно крутой поверхности, склоны долины были еще круче — горные склоны, создававшие темно-синий задник. Все это походило на стадион-амфитеатр, выкопанный в земле природой, а мы находились на игровом поле Большой пятерки.
   Я задал водителю вопрос:
   — Как далеко отсюда до Перл-Харбора?
   — Добрых полчаса, сэр.
   — Разве обычно морские офицеры живут так далеко от своей базы?
   — Да, сэр, — сказал водитель. — На самом деле, довольно много морских офицеров живет в долине Маноа... из сухопутных войск тоже. Лейтенант Мэсси и несколько других молодых офицеров живут довольно близко друг от друга, сэр.
   — О, это хорошо. Значит они могут встречаться, общаться...
   — Мне об этом неизвестно, сэр, — странно коротко ответил водитель.
   Я задел какую-то струнку?
   Номер 2850 по узкому склону Кахаваи-стрит оказался манерно-изысканным белым бунгало в тюдоровском стиле, его двускатные крыши были украшены вертикальными и диагональными коричневыми полосами, а большие холщовые в коричневую полоску тенты настолько решительно загораживали солнце, что из-за них почти не было видно окон. Дворик был небольшим, но очень зеленым, живая изгородь из тщательно подстриженного в форме товарных вагонов кустарника скрывала маленький дом, а несколько восточных деревьев, казавшихся нелепо большими кустами, давали тень. Не знаю, к чему стремились хозяева — добиться эффекта уюта или замаскироваться.
   Водитель-моряк свернул на имевшуюся подъездную дорожку, потому что улица была слишком узка, чтобы ставить на ней машину. И скоро мы с Изабеллой стояли на улице и, закинув головы, любовались горным склоном, на таинственно-зеленом фоне которого выигрышно смотрелся маленький домик.
   Шофер помогал Дэрроу выбраться с заднего сиденья, когда звук открываемой раздвижной двери возвестил о появлении долговязого парня лет тридцати, в белой рубашке с закатанными рукавами и плотных брюках канареечного цвета, он со всех ног спешил поздороваться с нами. Его каштановые волосы были довольно жидкие, но улыбался он от души. Его улыбка была обращена к Дэрроу, который стоял на дорожке рядом с Лейзером.
   — Рад познакомиться с вами, сэр... я — лейтенант Фрэнсис Олдс, но друзья зовут меня Поп. Вы окажете мне честь, если в этом присоединитесь к ним.
   Восторженный Олдс протягивал руку, которую Дэрроу принял и пожал, говоря:
   — Хотел бы доставить вам такое удовольствие, лейтенант, но, боюсь, мне этого не осилить. Мой костюм и тот старше вас.
   — Что ж, — сказал лейтенант, скрещивая руки на груди и улыбаясь, — в свои тридцать я здесь уже старик... Томми и все остальные — просто ватага юнцов, только что покинувших колледж.
   Серые глаза Дэрроу сузились.
   — Вы друг лейтенанта Мэсси?
   — Простите! Я не сказал о себе. Я отвечаю за склад боеприпасов, в Перле. Днем мы с женой по очереди остаемся с Талией, чтобы оградить ее от прессы и любопытных, а на ночь ставим вооруженную охрану.
   Дэрроу нахмурился.
   — Положение настолько серьезно?
   Тот кивнул.
   — Были угрозы подложить бомбу. Говорили, что по долине Маноа разъезжают на своих расхлябанных машинах банды японских и туземных подонков... Знаете, боюсь, вы должны винить меня, за то, что я вовлек вас в это дело, мистер Дэрроу.
   — Это почему же, лейтенант?
   Лейтенант указал на себя большим пальцем.
   — Именно я сказал о вас. Именно я убедил миссис Фортескью раскрутить своих богатых друзей на материке на такие деньги, чтобы можно было заполучить действительно лучшего адвоката. И я знал, что вы единственный подходящий для этого дела человек.
   На лице Дэрроу невольно отразилось удовольствие.
   — Вы прекрасно рассудили, молодой человек.
   — И, ну... еще я веду кампанию по сбору средств, на базе, чтобы увеличить ваш гонорар для защиты Лорда и Джоунса.
   — Кого?
   — Двоих матросов, которых вы защищаете! Сообщники миссис Фортескью и Томми Мэсси в убийстве Джозефа Кахахаваи. Не думаю, чтобы К. Д. потратил много времени, изучая на «Малоло» стенограммы судебных заседаний и официальные отчеты. Лейзер только вздрагивал.
   — Ну что ж, — сказал Дэрроу, даже не извинившись, что забыл имена двух своих клиентов, которых приехал защищать за тысячи миль, — полагаю, мне придется капитулировать перед вашей просьбой... Поп.
   Дэрроу представил Изабеллу, Лейзера и меня Попу Олдсу, который тепло с нами поздоровался, радуясь встрече с любым, кто был членом команды великого Дэрроу. Потом завел нас за изгородь и повел к входу в дом.
   — Мы друзья супругов Мэсси, — объяснил он. — Мы с женой играли вместе с Талией и Томми в местном театре. — Он смущенно улыбнулся. — На самом деле, играем мы с Талией... а наших супругов я устроил статистами, чтобы мы все могли проводить время вместе.
   Значит Талия Мэсси актриса, надо будет не забывать об этом.
   Дэрроу положил руку на плечо лейтенанту.
   — Я благодарен вам за ваше внимание к миссис Мэсси, Поп... но вынужден просить вас об одолжении.
   — Все что угодно, мистер Дэрроу.
   — Подождите на улице, пока я поговорю с миссис Мэсси. В этом деле она для меня клиент, и мне хотелось бы ограничить аудиторию при расспросах о событиях, связанных с болезненными воспоминаниями.
   Олдс, казалось, немного огорчился, что его не берут, но сказал:
   — Конечно, сэр... конечно. Я покурю здесь, на улице...
   Когда мы вошли внутрь, нас встретила служанка в коричневом платье и белом переднике. Она была японка, маленькая и милая, ни следа косметики, блестящие черные волосы коротко подстрижены.
   — Мисс Мэсси отдыхает, — проговорила она, почтительно наклонив голову. Она обращалась к Дэрроу, который стоял перед нашей группкой, заполнившей маленькую гостиную. — Но она просила, чтобы я разбудила ее, когда вы приедете.
   И она быстро вышла.
   Комната была совершенно безликой. По-моему мнению, они сняли бунгало вместе с мебелью, возможно, за исключением стоявшего в углу радиофонографа в корпусе орехового дерева, который выглядел новым. Это был темный, полезный, среднего качества предмет, ведший свое происхождение от «Сирса» или, скорей, от «Либерти Хаус». Правда, они немного украсили гостиную — на спинке обитого шерстью винного цвета дивана и такого же кресла лежали белые подголовники. Столики были покрыты салфеточками, но не было почти никаких безделушек.
   На одном из столиков стояло несколько семейных фотографий, включая свадебный портрет очень юной, бледной пары, миловидная невеста была немного выше жениха, чья военная форма, казалась, слишком большой для него. Другая фотография, заключенная в богатую серебряную рамку, являла зрителю привлекательную почтенную даму с удлиненным лицом, застывшим взглядом и длинной ниткой жемчуга.
   На картине, висевшей над набитой конским волосом кушеткой, было изображено солнце, садившееся за «Алмазную Голову», но рама была европейской работы, и больше ничего в комнате даже отдаленно не было связано с Гавайями, даже выцветшие розовые обои или здорово потертый восточный коврик на полу из твердой древесины.
   Арка в стене гостиной вела в столовую с более темной и не поддающейся описанию мебелью. Я успел заметить белый отблеск кухни — следующего за столовой помещения. Спальня, должно быть, находилась за столовой направо, потому что именно оттуда вышла миловидная невеста со свадебного портрета — Талия Мэсси.
   Она была в черном — черное платье, черное ожерелье из бус, черный, надетый набок, тюрбан, — словно в стильном трауре по своей обычной жизни, которая умерла прошлым летом. Пряди светло-каштановых волос обрамляли мягкие контуры ее овального лица. Бледный шрам начинался на левой щеке, около рта, и спускался по скуле. Она довольно сильно походила на Изабеллу, тот же рот в форме лука Аполлона, маленький хорошей формы нос и большие голубые глаза, но у Талии они были широко посаженными и выпуклыми — недобрые люди на Ближнем Востоке называют их коровьими.
   Но в целом она производила приятное впечатление, фигура у нее была хорошая, разве что немного полноватая. И плечи у нее сутулились — она была довольно высокая, но замечалось это не сразу. И всегда ли у нее была такая неуверенная походка? Она вошла почти крадучись, будто пребывая в состоянии постоянного смущения. Или стыда.
   Однако эти ясные глаза смотрели на нас открыто, моргая лишь изредка, в результате чего выражение ее лица было апатичным, отстраненным.
   Изабелла поспешила вперед и обняла кузину, потоком изливая слова сочувствия, но когда они обнялись, поверх плеча Изабеллы Талия смотрела прямо на меня. Похлопывая Изабеллу по спине, словно в утешении нуждалась она.
   — Я должна была приехать раньше, — сказала Изабелла.
   Талия судорожно улыбнулась в ответ, когда Изабелла взяла руку кузины в свои и две девушки встали рядом. Изабелла казалась более светлой сестрой Талии.
   Дэрроу выступил вперед с отеческой улыбкой и взял руку Талии в обе свои большие лапы. Изабелла отступила, оставляя Талию в центре внимания.
   — Моя дорогая, я — Кларенс Дэрроу, — сказал он, как если бы существовали какие-то сомнения, — и я приехал сюда помочь вам и вашей семье.
   — Я очень благодарна.
   Улыбнулась она, похоже, не от чистого сердца, голос ее прозвучал тихо, гортанно, почти без модуляций. Ей был двадцать один год — замуж она вышла в шестнадцать, согласно тому, что я прочел на «Малоло», — но я бы дал ей по меньшей мере двадцать пять.
   Дэрроу представил Лейзера — «мой выдающийся советник — помощник» — и меня — «мой следователь — он только что закончил работу по делу полковника Линдберга», и Талия удостоила нас кивка. Затем Дэрроу усадил ее на кушетку под картиной с «Алмазной Головой», Изабелла села рядом, поближе к ней, и, желая оказать поддержку, взяла Талию за руку.
   Лейзер придвинул кресло для Дэрроу, чтобы сидя он мог видеть Талию. Я нашел стул с тростниковой спинкой — кстати, никогда не встречал более неудобного стула — и придвинул его к креслу Дэрроу. Лейзер предпочел остаться на ногах. Сложив руки на груди, он наблюдал разворачивающуюся сцену сквозь свои все замечающие глаза-щелочки.
   Талия отняла свою руку у Изабеллы и сделала это со слабой улыбкой, но было очевидно, что от рукопожатия кузины ей не по себе. Она аккуратно сложила руки на коленях и подняла на Дэрроу большие апатичные глаза.
   В ее взгляде сквозила усталость, в тоне — отвращение.
   — Я, разумеется, горю желанием поговорить с вами, — сказала Талия. — Я сделаю все что угодно, чтобы помочь Томми и маме. Но надеюсь, не будет необходимости... снова вытаскивать на свет всю эту гадость.
   Дэрроу устроился в кресле, его тон и улыбка оставались отеческими.