Страница:
– Это Алонсо.
– А кто этот Алонсо?
– Он художник.
– А что он рисует?
Она ответила мне словно ребенку:
– Картины.
– Какого рода?
– Опыты в динамической симметрии, если вам это нужно знать.
– А где он живет?
– Со мной.
– А-а...
Через полчаса мы были на месте. Мэри Энн собралась выходить.
– Я вас провожу, – сказал я.
Она взглянула на меня, задумавшись. Потом пожала плечами.
Я вышел из машины и пошел за ней следом по Дорожке к обветшалому четырехэтажному красному зданию. Вход был с переулка; мы поднялись по выкрашенной в красный цвет лестнице. Красный цвет мог быть и политическим символом, но в то же время символизировать тот факт, что, поднимаясь по этой скрипучей лестнице, свою жизнь держишь в руке точно так же, как эти непрочные перила.
Мы вошли в маленькую кухоньку, в которой были стол, одноконфорочная масляная плита, стул, раковина с какой-то грязной посудой и шкафчик; холодильника не было. Стены голые, покрытые желтой штукатуркой, потрескавшиеся, местами с отвалившимися кусками. Она положила пальто и берет на стол и спросила:
– Хотите чаю?
– Конечно, – ответил я.
– Снимайте пальто и подождите немного, – сказала она без выражения, заполняя в раковине медный чайник странной формы.
Я положил свое пальто поверх ее.
– Пройдите и познакомьтесь с Алонсо, – предложила она.
«Пропади он пропадом», – подумал я и пошел знакомиться с Алонсо.
Он сидел посреди комнаты на полу и что-то курил. Комната была слабо освещена. По запаху горячего ладана я сообразил, что это сигарета с марихуаной. Он был блондином небольшого роста, около двадцати лет, одет в ярко-красный свитер и брюки из грубого бархата. Казалось, на мой приход он не обратил никакого внимания.
Комната была большая, с высоким потолком и дневным освещением, но меблировка скудная: матрас, покрытый кучей одеял; у одной стены комодик, выглядевший здесь одиноким и неуместным, как будто он забрел сюда случайно, с улицы. Стены были увешаны ошарашивающими модернистскими картинами: кричащие цвета и искривленные формы обозначали звук и ярость. Так или иначе, от них было больно глазам.
– Это все вы нарисовали? – спросил я его.
– Да, я.
– Вот у этой есть название? – спросил я, указывая на холст, где красное не сочеталось с зеленым и синим.
– Конечно. Это «Равнодушие людей друг к другу».
– Интересно, как вы пришли к такому решению? Он с усмешкой глянул на меня глазами цвета сажи.
– Так же, как появляются все мои названия.
– Как же?
Он пожал плечами.
– Когда я заканчиваю работу, я вешаю ее так и сяк или просто держу перевернутой до тех пор, пока что-нибудь не блеснет в голове. И тогда я даю ей название.
– Перевернули и назвали?!
– Можно и так сказать.
– Я понял, что вы и есть Алонсо.
Он встал, улыбаясь.
– Вы обо мне слышали?
– Мэри Энн о вас упоминала.
– А-а... – сказал он, слегка разочарованно. – По телефону сегодня я с вами говорил, верно?
– Именно так.
Он затянулся марихуаной, задержав в себе дым, потом заговорил, и было полное впечатление, что он говорит, тужась в уборной.
– Полагаю, вы ждете, когда я уберусь отсюда...
Махнув обеими руками, он бросил сигарету на пол и растоптал ее. Потом прошел в угол комнаты, где была брошена старая бархатная куртка, надел ее и оставил меня наедине с картинами.
Довольно скоро вошла Мэри Энн с двумя чашками. Она всучила мне их и прошла через комнату дальше в темноту через дверной проем без двери. Я растерянно стоял, балансируя с чашками чая, пока, наконец, не поставил их на верх комодика и, стоя, не отхлебнул из своей чашки.
Мэри Энн вернулась в волочащемся по полу черном кимоно с красными и белыми цветами, перевязанном на талии черным кушаком. При ходьбе полы кимоно распахивались, открывая взору ослепительную белизну ног. Положив руки на бедра, она спросила:
– Как вам понравился Алонсо?
– Намного больше, чем его картины, – ответил я. Она с трудом удержалась от улыбки, а потом сказала:
– А я считаю, что они хорошие.
– В самом деле?
Тут она не сдержала смех.
– Ну, не совсем так. Пойдемте.
Я пошел за ней через дверной проем, который, когда она зажгла наверху свет, превратился в маленький холл с ванной по правую руку и входом в другую комнату впереди, куда она меня и провела.
Это была комната поменьше первой, но достаточно большая для кровати с балдахином. Стены были задрапированы голубыми батиками, потолок тоже. На фоне темно-голубых стен выделялись два столика – ночной и туалетный с круглым зеркалом. На ночном столике стояла маленькая цилиндрическая лампа в стиле арт-деко, и это было единственное освещение в комнате. А единственное окно было выкрашено снаружи чернотой ночи.
– Вы и Алонсо не делите... – Я поискал вежливое слово.
– Спальню? – улыбнулась она. – Нет. Почему мы должны ее делить?
Я пожал плечами.
– Вы живете вместе.
– Снимаем мы вместе, – кивнула она. – Но на этом все и кончается.
Я опустился на край кровати и тут же быстро вскочил, но она потянула меня за руку, приказывая снова сесть, и сама села рядом, усмехаясь.
– Бедный мальчик, – сказала она. – Вы в замешательстве...
– Всего-навсего никак не разберусь с Тауер Тауном, так я думаю.
– Алонсо любит парней.
– Хотите сказать, что он голубой.
– Ну да.
– О! И вы просто платите пополам за квартиру, и все?
– Совершенно верно. Эта милая большая квартира – студия. И мы объединились, чтобы ее оплачивать...
– А почему с Алонсо?
– Мы – друзья. Он и актер, и художник. Мы вместе играли в «Дерзких играх». Знаете... такая маленькая театральная труппа.
– А-а...
– Еще чая хотите?
– Нет. Нет, благодарю.
Она взяла у меня чашку и вышла, волоча подол и еще больше сверкая белой кожей.
Я оглядел комнату. В изголовье под пологом висела бледная электрическая луна с человеческим лицом. Она была выключена.
Мэри Энн вернулась в комнату, села рядом.
– А вы тоже это зелье курите? – спросил я, указав жестом на другую комнату.
– Марихуану? Нет. Я даже не пью. Я выросла в порядочном доме; мы такого рода вещей и близко не видали, и я никогда этим не интересовалась, только один раз попробовала.
– Но вы позволяете ему этим заниматься?
– Алонсо не пьет.
– Я имею в виду – курить марихуану.
– Да, я не возражаю. Алонсо не наркоман, как вы думаете. Он курит изредка, для расслабления. Когда рисует или перед тем, как идет... в общем, поискать себе «подружку».
– И он... приводит приятелей сюда?
– Иногда. Но обязательно говорит мне, если собирается привести. Я могу оставаться в своей комнате и учить тексты, если я задействована в пьесе, или просто-напросто читать, или спать.
– И вас не беспокоит то, что делается за стеной?
– С какой стати?
У меня не было ответа на этот вопрос.
– Живи своей собственной жизнью – вот девиз, принятый здесь, – объяснила она. – Живи, а не только существуй.
– Сейчас многие люди и простое существование находят достаточно трудным. Она молчала.
– Приятно было побывать в вашей спальне, – продолжал я. – Вы красивая девушка, и это кимоно красивое, и чай вы приготовили вкусный. Но я по-прежнему не собираюсь больше разыскивать вашего брата.
Я ожидал, что при этих словах она на меня набросится с кулаками, но этого не случилось.
– Я понимаю, – сказала она довольно холодно.
– Тогда зачем вы меня сюда привели?
Она наконец немного рассердилась, но только чуть-чуть.
– Не подкупить вас, если вы так думаете. В городе масса других детективов...
– Это правда, и некоторые более крупные агентства могут искать вашего брата по всей стране, если вы дадите для этого «бабки».
– Я психологически связана с братом.
– Что?
– Мой психиатр говорит, что большинство проблем у меня связано с тем, что я из близнецов. Я чувствую свое несовершенство из-за того, что потеряла брата.
– Вы ходите к психиатру?
– Да.
– И он говорит, что вы чувствуете свое несовершенство из-за того, что вам недостает брата?
– Нет. Это я так сказала. Он же говорит, что большинство моих проблем связано с тем, что я из близнецов.
– Каких проблем?
Она пожала плечами.
– Он не сказал.
– А почему вы к нему ходите?
– Алонсо посоветовал.
– Почему?
– Он думает, что я стану лучше как актриса, если вступлю в контакт со своим примитивным подсознанием.
– Это теория Алонсо, не психиатра?
– Да.
– И сколько стоит психиатр?
– Немало.
– И все-таки, сколько?
– Пять долларов в час.
Я как на угли сел: пять долларов за час! Я для нее снизил срою ставку с двенадцати долларов в день до десяти – ради нее, потому что мне было жалко страдающую молодую актрису, пытающуюся устроиться в большом городе, – и за пять дней прочесал все Гувервилли и эту проклятую Северную Кларк-стрит с ее ночлежками, а она платит пять долларов за час какому-то шарлатану с Мичиган-авеню!
Она сказала:
– А почему вы так разъярились из-за этого?
– Из-за чего?
– Что я хожу к психиатру. Почему вы из-за этого так вышли из себя?
– Только потому, что на ночь глядя насмотрелся на тьму-тьмущую небритых лиц, вот и все.
– Не понимаю.
– Люди продают яблоки на перекрестках и Бога благодарят, если заработают доллар в день, а вы пять баксов пускаете на ветер из-за какой-то чепухи.
– Это жестоко.
– Возможно. В конце концов, это ваши пять баксов. Можете делать с ними, что хотите.
Она ничего не ответила, разглядывая свои руки, сложенные на коленях.
– Выступая на радио, вы, похоже, хорошие «бабки» делаете, – добавил я.
– Неплохие, – согласилась она. – И я могу еще попросить денег из дома, если будет нужно.
Мы посидели некоторое время молча. Я сказал:
– В самом деле, не мое это дело, что вам делать со своими деньгами. Парни, торгующие яблоками на перекрестках, – это не ваша вина... И ваши пять баксов не решат проблемы. Забудьте, что я вам наговорил. Как я уже сказал, я увидел слишком много небритых лиц, пока бродил по Гувервиллям, разыскивая вашего брата.
– Думаете, что я живу одними пустяками, ведь так?
– Я не знаю. Мне Тауер Таун не нужен. Вся эта свободная любовь, о которой вы тут толкуете, кажется мне не очень правильной.
Она, поддразнивая, улыбнулась.
– Вы охотнее за нее заплатите, не правда ли? Я тоже улыбнулся – против желания.
– Я не это имел в виду.
Она поцеловала меня. Долгим поцелуем, и, между прочим, очень сладким. Губы у нее были нежные. Теплые. Губная помада возбуждала.
– Ты вкуснее, чем засахаренные яблоки, – сказал я.
– Возьми еще кусочек, – ответила она, и я поцеловал ее, а мой язык скользнул в ее рот, что, казалось, ее удивило, но понравилось – она проделала то же самое с моим ртом.
Кимоно соскользнуло с ее плеч, а мои руки – на ее прохладное, белоснежное тело. Оно было нежным, – как и ее губы, – но в то же время мускулистым, почти как у танцовщицы. Груди у нее были небольшие (но приятно заполнили ладони) с маленькими девичьими сосками и ободком вокруг размером с монету.
– Подожди.
– Ты хочешь, чтобы я что-нибудь переменил? – спросил я. У меня был припасен презерватив.
– Нет, – ответила она, выбираясь из постели, и выключила на туалетном столике лампу. Она вышла в ванную и вернулась с полотенцем, постелила его на кровать и, устроившись на нем, с завораживающей улыбкой дотянулась и включила электрическую луну.
Я старался войти в нее нежно, но это было трудно: она была маленькой и тесной.
– Тебе не больно?
– Нет, – ответила она, целуя меня, похожая на призрачного ангела.
И я прошел путь до конца.
Это продолжалось всего несколько минут, но каких удивительных! И когда она кончила, то застонала, и в стоне были и боль, и наслаждение; я кончил минутой позже, выйдя и выпустив все на полотенце, на котором она лежала.
– Не надо было, – сказала она грустно, коснувшись моего лица. – Тебе надо было остаться во мне. Приподнявшись, я посмотрел на нее.
– Я подумал, что ты хотела, чтобы я....
– Нет, это не для этого...
Она свернула полотенце и выбралась из постели; она не хотела, но я увидел: полотенце запачкалось кровью.
Я лежал на спине, ожидая, когда она вернется.
«У нее как раз то самое время», – подумал я.
И только теперь вдруг сообразил.
Вскоре она вернулась в мои объятия.
Я поглядел на нее, она все еще улыбалась так же загадочно.
– Ты была девственницей, – уточнил я.
– Кто это сказал?
– Я говорю. Ты была девственницей!
– Это имеет какое-нибудь значение?
Я ласково ее отодвинул и сел.
– Конечно, имеет, – сказал я. Она тоже села.
– Что тебя так разволновало?
– У меня никогда не было...
– Вот почему я тебе и не говорила.
– Но ты не могла быть девственницей!
– А я и не была.
– Ладно, хватит шутить.
– А я и не шучу.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать три.
– И ты, актриса, живущая в Тауер Тауне, делящая жилье с каким-то голубым, встречающаяся с психиатром и говорящая о свободной любви, «живущая, а не существующая», ты была девственницей?
– Может быть, я ждала настоящего мужчину...
– Если ты это сделала, чтобы я продолжал искать твоего брата... Нет, такого в Чикаго еще не было!
– А это не взятка.
– Так ты любишь меня или как, Мэри Энн?
– Думаю, это несколько преждевременно. А ты что думаешь?
– Думаю, лучше мне найти твоего брата.
Она прижалась ко мне.
– Благодарю, Натан.
– Несколько недель я не смогу искать его. Мне нужно сделать еще кое-какие дела – одну работу для «Ритэйл Кредит», а потом съездить во Флориду по делу.
– Хорошо, Натан.
– Тебе не больно?
– О чем ты?
– Ну, сама знаешь. Там, внизу...
– А почему бы тебе не проверить?
Электрическая луна улыбалась.
Глава 14
– А кто этот Алонсо?
– Он художник.
– А что он рисует?
Она ответила мне словно ребенку:
– Картины.
– Какого рода?
– Опыты в динамической симметрии, если вам это нужно знать.
– А где он живет?
– Со мной.
– А-а...
* * *
Уже стемнело, но передние фары освещали дорогу, ловя снежные вихри; справа, немного впереди, шли, взявшись за руки, двое мужчин. Это было не диво для Тауер Тауна. Точно так же, как проживание Мэри Энн с неким парнем по имени Алонсо. Это разочаровало меня, но не удивило; в этом районе было весьма обычно видеть на почтовом ящике два имени – одно мужское, другое женское. Неженатые пары были неотъемлемой частью Тауер Тауна, так же, как и разговоры о свободной любви и феминизме. Женщинам в Тауер Тауне нравилось сохранять свою индивидуальность, свою независимость и как следствие – собственные фамилии.Через полчаса мы были на месте. Мэри Энн собралась выходить.
– Я вас провожу, – сказал я.
Она взглянула на меня, задумавшись. Потом пожала плечами.
Я вышел из машины и пошел за ней следом по Дорожке к обветшалому четырехэтажному красному зданию. Вход был с переулка; мы поднялись по выкрашенной в красный цвет лестнице. Красный цвет мог быть и политическим символом, но в то же время символизировать тот факт, что, поднимаясь по этой скрипучей лестнице, свою жизнь держишь в руке точно так же, как эти непрочные перила.
Мы вошли в маленькую кухоньку, в которой были стол, одноконфорочная масляная плита, стул, раковина с какой-то грязной посудой и шкафчик; холодильника не было. Стены голые, покрытые желтой штукатуркой, потрескавшиеся, местами с отвалившимися кусками. Она положила пальто и берет на стол и спросила:
– Хотите чаю?
– Конечно, – ответил я.
– Снимайте пальто и подождите немного, – сказала она без выражения, заполняя в раковине медный чайник странной формы.
Я положил свое пальто поверх ее.
– Пройдите и познакомьтесь с Алонсо, – предложила она.
«Пропади он пропадом», – подумал я и пошел знакомиться с Алонсо.
Он сидел посреди комнаты на полу и что-то курил. Комната была слабо освещена. По запаху горячего ладана я сообразил, что это сигарета с марихуаной. Он был блондином небольшого роста, около двадцати лет, одет в ярко-красный свитер и брюки из грубого бархата. Казалось, на мой приход он не обратил никакого внимания.
Комната была большая, с высоким потолком и дневным освещением, но меблировка скудная: матрас, покрытый кучей одеял; у одной стены комодик, выглядевший здесь одиноким и неуместным, как будто он забрел сюда случайно, с улицы. Стены были увешаны ошарашивающими модернистскими картинами: кричащие цвета и искривленные формы обозначали звук и ярость. Так или иначе, от них было больно глазам.
– Это все вы нарисовали? – спросил я его.
– Да, я.
– Вот у этой есть название? – спросил я, указывая на холст, где красное не сочеталось с зеленым и синим.
– Конечно. Это «Равнодушие людей друг к другу».
– Интересно, как вы пришли к такому решению? Он с усмешкой глянул на меня глазами цвета сажи.
– Так же, как появляются все мои названия.
– Как же?
Он пожал плечами.
– Когда я заканчиваю работу, я вешаю ее так и сяк или просто держу перевернутой до тех пор, пока что-нибудь не блеснет в голове. И тогда я даю ей название.
– Перевернули и назвали?!
– Можно и так сказать.
– Я понял, что вы и есть Алонсо.
Он встал, улыбаясь.
– Вы обо мне слышали?
– Мэри Энн о вас упоминала.
– А-а... – сказал он, слегка разочарованно. – По телефону сегодня я с вами говорил, верно?
– Именно так.
Он затянулся марихуаной, задержав в себе дым, потом заговорил, и было полное впечатление, что он говорит, тужась в уборной.
– Полагаю, вы ждете, когда я уберусь отсюда...
Махнув обеими руками, он бросил сигарету на пол и растоптал ее. Потом прошел в угол комнаты, где была брошена старая бархатная куртка, надел ее и оставил меня наедине с картинами.
Довольно скоро вошла Мэри Энн с двумя чашками. Она всучила мне их и прошла через комнату дальше в темноту через дверной проем без двери. Я растерянно стоял, балансируя с чашками чая, пока, наконец, не поставил их на верх комодика и, стоя, не отхлебнул из своей чашки.
Мэри Энн вернулась в волочащемся по полу черном кимоно с красными и белыми цветами, перевязанном на талии черным кушаком. При ходьбе полы кимоно распахивались, открывая взору ослепительную белизну ног. Положив руки на бедра, она спросила:
– Как вам понравился Алонсо?
– Намного больше, чем его картины, – ответил я. Она с трудом удержалась от улыбки, а потом сказала:
– А я считаю, что они хорошие.
– В самом деле?
Тут она не сдержала смех.
– Ну, не совсем так. Пойдемте.
Я пошел за ней через дверной проем, который, когда она зажгла наверху свет, превратился в маленький холл с ванной по правую руку и входом в другую комнату впереди, куда она меня и провела.
Это была комната поменьше первой, но достаточно большая для кровати с балдахином. Стены были задрапированы голубыми батиками, потолок тоже. На фоне темно-голубых стен выделялись два столика – ночной и туалетный с круглым зеркалом. На ночном столике стояла маленькая цилиндрическая лампа в стиле арт-деко, и это было единственное освещение в комнате. А единственное окно было выкрашено снаружи чернотой ночи.
– Вы и Алонсо не делите... – Я поискал вежливое слово.
– Спальню? – улыбнулась она. – Нет. Почему мы должны ее делить?
Я пожал плечами.
– Вы живете вместе.
– Снимаем мы вместе, – кивнула она. – Но на этом все и кончается.
Я опустился на край кровати и тут же быстро вскочил, но она потянула меня за руку, приказывая снова сесть, и сама села рядом, усмехаясь.
– Бедный мальчик, – сказала она. – Вы в замешательстве...
– Всего-навсего никак не разберусь с Тауер Тауном, так я думаю.
– Алонсо любит парней.
– Хотите сказать, что он голубой.
– Ну да.
– О! И вы просто платите пополам за квартиру, и все?
– Совершенно верно. Эта милая большая квартира – студия. И мы объединились, чтобы ее оплачивать...
– А почему с Алонсо?
– Мы – друзья. Он и актер, и художник. Мы вместе играли в «Дерзких играх». Знаете... такая маленькая театральная труппа.
– А-а...
– Еще чая хотите?
– Нет. Нет, благодарю.
Она взяла у меня чашку и вышла, волоча подол и еще больше сверкая белой кожей.
Я оглядел комнату. В изголовье под пологом висела бледная электрическая луна с человеческим лицом. Она была выключена.
Мэри Энн вернулась в комнату, села рядом.
– А вы тоже это зелье курите? – спросил я, указав жестом на другую комнату.
– Марихуану? Нет. Я даже не пью. Я выросла в порядочном доме; мы такого рода вещей и близко не видали, и я никогда этим не интересовалась, только один раз попробовала.
– Но вы позволяете ему этим заниматься?
– Алонсо не пьет.
– Я имею в виду – курить марихуану.
– Да, я не возражаю. Алонсо не наркоман, как вы думаете. Он курит изредка, для расслабления. Когда рисует или перед тем, как идет... в общем, поискать себе «подружку».
– И он... приводит приятелей сюда?
– Иногда. Но обязательно говорит мне, если собирается привести. Я могу оставаться в своей комнате и учить тексты, если я задействована в пьесе, или просто-напросто читать, или спать.
– И вас не беспокоит то, что делается за стеной?
– С какой стати?
У меня не было ответа на этот вопрос.
– Живи своей собственной жизнью – вот девиз, принятый здесь, – объяснила она. – Живи, а не только существуй.
– Сейчас многие люди и простое существование находят достаточно трудным. Она молчала.
– Приятно было побывать в вашей спальне, – продолжал я. – Вы красивая девушка, и это кимоно красивое, и чай вы приготовили вкусный. Но я по-прежнему не собираюсь больше разыскивать вашего брата.
Я ожидал, что при этих словах она на меня набросится с кулаками, но этого не случилось.
– Я понимаю, – сказала она довольно холодно.
– Тогда зачем вы меня сюда привели?
Она наконец немного рассердилась, но только чуть-чуть.
– Не подкупить вас, если вы так думаете. В городе масса других детективов...
– Это правда, и некоторые более крупные агентства могут искать вашего брата по всей стране, если вы дадите для этого «бабки».
– Я психологически связана с братом.
– Что?
– Мой психиатр говорит, что большинство проблем у меня связано с тем, что я из близнецов. Я чувствую свое несовершенство из-за того, что потеряла брата.
– Вы ходите к психиатру?
– Да.
– И он говорит, что вы чувствуете свое несовершенство из-за того, что вам недостает брата?
– Нет. Это я так сказала. Он же говорит, что большинство моих проблем связано с тем, что я из близнецов.
– Каких проблем?
Она пожала плечами.
– Он не сказал.
– А почему вы к нему ходите?
– Алонсо посоветовал.
– Почему?
– Он думает, что я стану лучше как актриса, если вступлю в контакт со своим примитивным подсознанием.
– Это теория Алонсо, не психиатра?
– Да.
– И сколько стоит психиатр?
– Немало.
– И все-таки, сколько?
– Пять долларов в час.
Я как на угли сел: пять долларов за час! Я для нее снизил срою ставку с двенадцати долларов в день до десяти – ради нее, потому что мне было жалко страдающую молодую актрису, пытающуюся устроиться в большом городе, – и за пять дней прочесал все Гувервилли и эту проклятую Северную Кларк-стрит с ее ночлежками, а она платит пять долларов за час какому-то шарлатану с Мичиган-авеню!
Она сказала:
– А почему вы так разъярились из-за этого?
– Из-за чего?
– Что я хожу к психиатру. Почему вы из-за этого так вышли из себя?
– Только потому, что на ночь глядя насмотрелся на тьму-тьмущую небритых лиц, вот и все.
– Не понимаю.
– Люди продают яблоки на перекрестках и Бога благодарят, если заработают доллар в день, а вы пять баксов пускаете на ветер из-за какой-то чепухи.
– Это жестоко.
– Возможно. В конце концов, это ваши пять баксов. Можете делать с ними, что хотите.
Она ничего не ответила, разглядывая свои руки, сложенные на коленях.
– Выступая на радио, вы, похоже, хорошие «бабки» делаете, – добавил я.
– Неплохие, – согласилась она. – И я могу еще попросить денег из дома, если будет нужно.
Мы посидели некоторое время молча. Я сказал:
– В самом деле, не мое это дело, что вам делать со своими деньгами. Парни, торгующие яблоками на перекрестках, – это не ваша вина... И ваши пять баксов не решат проблемы. Забудьте, что я вам наговорил. Как я уже сказал, я увидел слишком много небритых лиц, пока бродил по Гувервиллям, разыскивая вашего брата.
– Думаете, что я живу одними пустяками, ведь так?
– Я не знаю. Мне Тауер Таун не нужен. Вся эта свободная любовь, о которой вы тут толкуете, кажется мне не очень правильной.
Она, поддразнивая, улыбнулась.
– Вы охотнее за нее заплатите, не правда ли? Я тоже улыбнулся – против желания.
– Я не это имел в виду.
Она поцеловала меня. Долгим поцелуем, и, между прочим, очень сладким. Губы у нее были нежные. Теплые. Губная помада возбуждала.
– Ты вкуснее, чем засахаренные яблоки, – сказал я.
– Возьми еще кусочек, – ответила она, и я поцеловал ее, а мой язык скользнул в ее рот, что, казалось, ее удивило, но понравилось – она проделала то же самое с моим ртом.
Кимоно соскользнуло с ее плеч, а мои руки – на ее прохладное, белоснежное тело. Оно было нежным, – как и ее губы, – но в то же время мускулистым, почти как у танцовщицы. Груди у нее были небольшие (но приятно заполнили ладони) с маленькими девичьими сосками и ободком вокруг размером с монету.
* * *
Не без моей помощи и не переставая целоваться, она раздела меня, и мы оказались под балдахином. Мы лежали, целуясь и лаская друг друга, а потом, когда я уже собирался ее взять, она остановила меня:– Подожди.
– Ты хочешь, чтобы я что-нибудь переменил? – спросил я. У меня был припасен презерватив.
– Нет, – ответила она, выбираясь из постели, и выключила на туалетном столике лампу. Она вышла в ванную и вернулась с полотенцем, постелила его на кровать и, устроившись на нем, с завораживающей улыбкой дотянулась и включила электрическую луну.
Я старался войти в нее нежно, но это было трудно: она была маленькой и тесной.
– Тебе не больно?
– Нет, – ответила она, целуя меня, похожая на призрачного ангела.
И я прошел путь до конца.
Это продолжалось всего несколько минут, но каких удивительных! И когда она кончила, то застонала, и в стоне были и боль, и наслаждение; я кончил минутой позже, выйдя и выпустив все на полотенце, на котором она лежала.
– Не надо было, – сказала она грустно, коснувшись моего лица. – Тебе надо было остаться во мне. Приподнявшись, я посмотрел на нее.
– Я подумал, что ты хотела, чтобы я....
– Нет, это не для этого...
Она свернула полотенце и выбралась из постели; она не хотела, но я увидел: полотенце запачкалось кровью.
Я лежал на спине, ожидая, когда она вернется.
«У нее как раз то самое время», – подумал я.
И только теперь вдруг сообразил.
Вскоре она вернулась в мои объятия.
Я поглядел на нее, она все еще улыбалась так же загадочно.
– Ты была девственницей, – уточнил я.
– Кто это сказал?
– Я говорю. Ты была девственницей!
– Это имеет какое-нибудь значение?
Я ласково ее отодвинул и сел.
– Конечно, имеет, – сказал я. Она тоже села.
– Что тебя так разволновало?
– У меня никогда не было...
– Вот почему я тебе и не говорила.
– Но ты не могла быть девственницей!
– А я и не была.
– Ладно, хватит шутить.
– А я и не шучу.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать три.
– И ты, актриса, живущая в Тауер Тауне, делящая жилье с каким-то голубым, встречающаяся с психиатром и говорящая о свободной любви, «живущая, а не существующая», ты была девственницей?
– Может быть, я ждала настоящего мужчину...
– Если ты это сделала, чтобы я продолжал искать твоего брата... Нет, такого в Чикаго еще не было!
– А это не взятка.
– Так ты любишь меня или как, Мэри Энн?
– Думаю, это несколько преждевременно. А ты что думаешь?
– Думаю, лучше мне найти твоего брата.
Она прижалась ко мне.
– Благодарю, Натан.
– Несколько недель я не смогу искать его. Мне нужно сделать еще кое-какие дела – одну работу для «Ритэйл Кредит», а потом съездить во Флориду по делу.
– Хорошо, Натан.
– Тебе не больно?
– О чем ты?
– Ну, сама знаешь. Там, внизу...
– А почему бы тебе не проверить?
Электрическая луна улыбалась.
Глава 14
Холода ударили по Чикаго, как кулаком. К низкой температуре добавился ветер, и город обратился в ледышку. Потом навалило двенадцать дюймов снега, и все побелело. Те люди, с которыми я не так давно разговаривал в Гувервиллях, возможно, и пережили холода, потому что, по крайней мере, у них были лачуги, а временами и бочонок с каким-нибудь горючим. А вот несчастные в парках замерзли. До смерти. Не все, но многие, – хотя об этом в газетах писали мало. Не больно-то хорошая реклама для города в год проведения Выставки. Конечно, по мнению газет, главную роль в гибели неудачников сыграло отсутствие изоляции: покрывайте свое сердце если хотите проснуться утром. Мне было интересно знать, проснулся ли утром тот парень, который преподнес мне в подарок эту житейскую мудрость.
А я в это время, разодетый в белый костюм, грелся на солнце, вдыхая морской бриз. Мужчины на улицах были в рубашках с короткими рукавами и соломенных шляпах, женщины – в летних одеждах, с загорелыми ногами. Здания были такими же белыми, как снега в Чикаго, – хотя сходство на этом и заканчивалось. Пальмы склонялись вдоль Бискейн-бульвара, как будто их утомил солнечный свет. Мэр Сермэк должен был появиться в городе позднее, к вечеру. Блондин, которого Фрэнк Нитти послал встретить Сермэка, уже мог быть здесь.
Это был синтетический мир, напоминавший декорации в кино, которое, как предполагалось, задурит вам голову, и вы подумаете, что все настоящее. Но вам, на самом деле, все равно, так как именно в этом и было свое очарование – здания, как из мороженого, тропическая растительность, залив такого синего цвета, что небо кажется бледным. Всего двадцать лет назад здесь были мангровые заросли, песчаные дюны, коралловые скалы. Джунгли. А сейчас это был рай для богатых, и единственным признаком джунглей, оставшихся в чьей-либо памяти, были пробковые шлемы регулирующих движение полицейских, одетых в светло-голубую форму с белыми поясами.
Несмотря на тяжелые времена, в Майами, по-видимому, делался неплохой бизнес. На шикарном Бискейн-бульваре с четырьмя линиями пальм, проходившем параллельно тропическому ландшафту Бейфрант-парка, можно было заметить машины с номерами из всех сорока восьми штатов. Район магазинов западнее Бейфрант-парка состоял из дюжины кварталов, в основном узких улиц с однорядным движением, и представлял чикагские Максвел и Стейт-стрит в версии Майами, слепленные вместе: открытые магазины торговали фруктами и соками, галстуками с цветными узорами ручной работы; пепельницами в форме очертания штата; в витринах магазинов одежды – праздные манекены, одетые в купальные костюмы и солнечные очки, намеревались бросать мяч. Фотостудии приглашали клиентов попозировать перед картонным пляжем, держа огромную рыбу или прислонясь к чему-то, напоминающему пальму. Семинолы в полном убранстве сидели в антикварных магазинах, завлекая любопытных (и их деньги). Театральные швейцары в свободных псевдовоенных френчах стояли у дверей заведений, уличные торговцы на перекрестке предлагали крем для загара и бюллетени скачек. Пока я ждал светофора, чтобы повернуть на Флеглер-стрит, газетчик старше меня лет на десять всучил мне «Майами Гералд», но когда я отказался от бюллетеня скачек, он бросил на меня такой взгляд, будто я признался, что не люблю женщин.
Я не заметил, пока ехал нижним городом, чтобы здесь было много побитых жизнью неудачников, но несколько женщин (около тридцати, в привлекательных летних платьях, по-моему, домохозяйки), заметив случайные незагорелые лица туристов, вроде меня, подходили, прося пенни, чтобы спасти от голода потерявшего работу. Они просили не для себя конечно; на маленьких ящичках, которые они носили, было написано: «Департамент социальной помощи графства Дейд». Другая женщина, на этот раз лет около сорока, но также одетая со вкусом, подошла ко мне и протянула листовку; она была из налогового комитета, – оказалось, что, невзирая на падающий уровень жизни, самые разнообразные поборы оставались на «пиковом» уровне прежних лет.
– Должно же что-нибудь делаться и для мэра, – пояснила она, твердо сжав рот и пристально глядя на меня из-под очков в металлической оправе.
Я согласно кивнул и прошел в ресторан под названием «Обеденный колокол», где взял ростбиф с горошком, кофе и яблочный пирог за пятнадцать центов. За столом рядом, попивая лимонад, сидел блондинистый парень в белой рубашке с короткими рукавами, серого цвета широких брюках на подтяжках и подходящего возраста. Но он был не тем блондином, которого я искал. Не было его и среди полудюжины других блондинов, проходивших мимо меня на улице и которых я внимательно разглядывал.
Или я смогу «сесть ему на хвост», и он доведет меня до своей гостиницы. Это позволит мне увидеть, работает ли он с напарником. В этом случае я подсуну блондину пушку и натравлю на него копа, а напарник, возможно, улизнет. Еще лучше было бы двинуть ему по затылку. Неплохо будет устроить его в больницу, но убивать не стоит. Другая возможность – это держать его связанным в номере до тех пор, пока Сермэк не уедет из города. Но такой вариант будет означать, что он как следует меня разглядит, да и потом придется возиться с напарником (и хорошо если это будет только один человек). Все это может иметь неприятные последствия; по-видимому, лучший выход – проверка блондина на крепость его черепа.
Помимо все же захваченного с собой браунинга, у меня была пушка, которую я должен был подбросить: специальный полицейский кольт тридцать восьмого калибра, который мне доставил гонец вместе с билетами на поезд, пятью сотнями долларов и письмом от адвоката из Флориды. В письме на имя Натана Геллера было разрешение действовать в Майами в качестве частного сыщика, а также временно носить оружие. Очевидно, адвокат Луи Пикет имел во Флориде кое-каких друзей на хороших местах – или, скорее, их имел Аль Капоне. Несмотря на некоторую публичную отгороженность со стороны официальных лиц штата и города, когда (примерно в 1928 году) Капоне появился во Флориде, общественность его приветствовала, а мэр Майами, парень по фамилии Ламас, продал Капоне виллу на Бискейн-Бей.
Объяснения, для чего было послано оружие, не было, оно было не нужно. Капоне предполагал, что я могу убить того человека, которого меня посылают остановить. И сделал так, чтобы ничто не привело ко мне.
Во время путешествия на «экспрессе», сидя у окна, я обозревал покрытые снегом пастбища штата Кентукки, пересекал реки и долины, взбирался на горы, останавливался в горах. Передо мной проплывала панорама Америки, но все, что я видел, проходило мимо моего сознания – я только и мог думать, что о блондине.
И сейчас, гуляя по оживленным улицам Майами, я ясно понял, насколько несерьезны были мои фантазии. Выполнить эту работу можно только одним путем, и подспудно я это понимал с самого начала. Мне нужно превратиться в тень Сермэка и ждать. Ждать непосредственно покушения и попытаться предотвратить его, по сути, в последний момент.
Это было, мягко говоря, рискованно: для Сермэка уж точно, но и для меня тоже. Вот если бы отказаться от этого поручения, но из-за Аль Капоне это было невозможно. К тому же тогда пришлось бы отказаться и от десяти тысяч долларов, которые мой клиент пообещал мне после этого дела.
Вздохнув, я опять уселся в свой сорокабаксовый «форд» и поехал по мостовым графства, мимо Палм Айленд (где находилась вилла Капоне); белое солнце сверкало на поверхности Бискейн-Бей. Потом я побывал на десятимильном острове, проехал по Коллинз-авеню на север, мимо разбросанных псевдосредиземноморских отелей, домов с апартаментами и вилл, глядевших на побережье, окруженных террасами и плавательными бассейнами (для тех, кто находил Атлантический океан или слишком многолюдным, или слишком соленым, или слишком что-нибудь еще). Я ехал мимо белого песка, покрытого пятнами цветных солнечных зонтов и фигур в купальных нарядах, входивших и выходивших из кабинок размером побольше, чем моя контора. Мимо полей для гольфа, частных причалов, обвитых бугенвиллеей стен роскошных особняков и затененных пальмами бухт, которые рассекали яхты и катера. Что ж, это тебе не Гувервилли.
На окраине Коллинз-авеню, подальше от Атлантического океана, в направлении спокойного Индейского зализа, располагалось несколько относительно более скромных домов, не вилл, а просто бунгало с тремя или четырьмя (всего-то) спальнями. Один из этих домов был зимним домом зятя мэра Сермэка – доктора, недавно назначенного главой здравоохранения штата Иллинойс. Одноэтажный оштукатуренный дом, довольно современного вида, располагался вдали от улицы – и частично скрывался за кустами и пальмами. Это было место, где скорее всего, и остановится Сермэк. Я припарковался на улице и прошел через лужайку туда, где около дома садовник подстригал кусты.
– Привет! – поздоровался я.
Садовник – темный, маленького роста человек на кривых ногах, в комбинезоне и помятой шляпе обернулся и посмотрел на меня с глуповатой улыбкой, продолжая стричь изгородь.
– Я из «Майами Гералд», – сказал я. – Интересуюсь, когда ждете мэра Сермэка.
– Он приедет довольно скоро, – ответил человечек, похожий на кубинца.
– А как скоро?
– Сегодня вечером, – ответил садовник, продолжая стричь.
– Есть кто-нибудь в доме?
– Они сюда не приезжали.
– Кто?
– Семья. Они в Чикаго.
– О'кей. Благодарю.
Он заулыбался еще шире, а потом перевел взгляд на изгородь.
Я вернулся к «форду» вне себя от ярости. Это было уже слишком: этот парень и самому Джону Уилксу Буту[19] рассказал бы, где сидит Линкольн. С другой стороны, без сомнения, с Сермэком будет армия телохранителей, и хотя бы относительная безопасность должна быть обеспечена.
А я в это время, разодетый в белый костюм, грелся на солнце, вдыхая морской бриз. Мужчины на улицах были в рубашках с короткими рукавами и соломенных шляпах, женщины – в летних одеждах, с загорелыми ногами. Здания были такими же белыми, как снега в Чикаго, – хотя сходство на этом и заканчивалось. Пальмы склонялись вдоль Бискейн-бульвара, как будто их утомил солнечный свет. Мэр Сермэк должен был появиться в городе позднее, к вечеру. Блондин, которого Фрэнк Нитти послал встретить Сермэка, уже мог быть здесь.
* * *
Первое, что я сделал, когда сошел с экспресса «Дикси» чуть позднее семи утра в среду – уплатил таксисту, чтобы довез меня до ближайшей мастерской подержанных машин. Парень с короткими рукавами и золотой фиксой во рту, отражавшей солнце Майами, продал мне за сорок долларов «форд» 1928 года. Он бегал, конечно, не так, как за миллион баксов, но бегал, и вскоре я ориентировался в этом чудесном городе.Это был синтетический мир, напоминавший декорации в кино, которое, как предполагалось, задурит вам голову, и вы подумаете, что все настоящее. Но вам, на самом деле, все равно, так как именно в этом и было свое очарование – здания, как из мороженого, тропическая растительность, залив такого синего цвета, что небо кажется бледным. Всего двадцать лет назад здесь были мангровые заросли, песчаные дюны, коралловые скалы. Джунгли. А сейчас это был рай для богатых, и единственным признаком джунглей, оставшихся в чьей-либо памяти, были пробковые шлемы регулирующих движение полицейских, одетых в светло-голубую форму с белыми поясами.
Несмотря на тяжелые времена, в Майами, по-видимому, делался неплохой бизнес. На шикарном Бискейн-бульваре с четырьмя линиями пальм, проходившем параллельно тропическому ландшафту Бейфрант-парка, можно было заметить машины с номерами из всех сорока восьми штатов. Район магазинов западнее Бейфрант-парка состоял из дюжины кварталов, в основном узких улиц с однорядным движением, и представлял чикагские Максвел и Стейт-стрит в версии Майами, слепленные вместе: открытые магазины торговали фруктами и соками, галстуками с цветными узорами ручной работы; пепельницами в форме очертания штата; в витринах магазинов одежды – праздные манекены, одетые в купальные костюмы и солнечные очки, намеревались бросать мяч. Фотостудии приглашали клиентов попозировать перед картонным пляжем, держа огромную рыбу или прислонясь к чему-то, напоминающему пальму. Семинолы в полном убранстве сидели в антикварных магазинах, завлекая любопытных (и их деньги). Театральные швейцары в свободных псевдовоенных френчах стояли у дверей заведений, уличные торговцы на перекрестке предлагали крем для загара и бюллетени скачек. Пока я ждал светофора, чтобы повернуть на Флеглер-стрит, газетчик старше меня лет на десять всучил мне «Майами Гералд», но когда я отказался от бюллетеня скачек, он бросил на меня такой взгляд, будто я признался, что не люблю женщин.
Я не заметил, пока ехал нижним городом, чтобы здесь было много побитых жизнью неудачников, но несколько женщин (около тридцати, в привлекательных летних платьях, по-моему, домохозяйки), заметив случайные незагорелые лица туристов, вроде меня, подходили, прося пенни, чтобы спасти от голода потерявшего работу. Они просили не для себя конечно; на маленьких ящичках, которые они носили, было написано: «Департамент социальной помощи графства Дейд». Другая женщина, на этот раз лет около сорока, но также одетая со вкусом, подошла ко мне и протянула листовку; она была из налогового комитета, – оказалось, что, невзирая на падающий уровень жизни, самые разнообразные поборы оставались на «пиковом» уровне прежних лет.
– Должно же что-нибудь делаться и для мэра, – пояснила она, твердо сжав рот и пристально глядя на меня из-под очков в металлической оправе.
Я согласно кивнул и прошел в ресторан под названием «Обеденный колокол», где взял ростбиф с горошком, кофе и яблочный пирог за пятнадцать центов. За столом рядом, попивая лимонад, сидел блондинистый парень в белой рубашке с короткими рукавами, серого цвета широких брюках на подтяжках и подходящего возраста. Но он был не тем блондином, которого я искал. Не было его и среди полудюжины других блондинов, проходивших мимо меня на улице и которых я внимательно разглядывал.
* * *
Похоже, это будет не легко. А я-то надеялся просто столкнуться с убийцей на улице, ткнуть ему в спину револьвер, затянуть в переулок и хлопнуть башкой об стену. Если он при этом будет без оружия (которое у него скорее всего будет, потому что он близок к своей цели), лучше всего подложить ему в карман свой револьвер и анонимно оставить у входа в больницу или в полицейский участок, как подбрасывают нежеланного ребенка. А уже одного того, что у него оружие, хватит, чтобы в графстве Дейд гарантировать отсидку в несколько дней. За это время Сермэк уедет домой.Или я смогу «сесть ему на хвост», и он доведет меня до своей гостиницы. Это позволит мне увидеть, работает ли он с напарником. В этом случае я подсуну блондину пушку и натравлю на него копа, а напарник, возможно, улизнет. Еще лучше было бы двинуть ему по затылку. Неплохо будет устроить его в больницу, но убивать не стоит. Другая возможность – это держать его связанным в номере до тех пор, пока Сермэк не уедет из города. Но такой вариант будет означать, что он как следует меня разглядит, да и потом придется возиться с напарником (и хорошо если это будет только один человек). Все это может иметь неприятные последствия; по-видимому, лучший выход – проверка блондина на крепость его черепа.
Помимо все же захваченного с собой браунинга, у меня была пушка, которую я должен был подбросить: специальный полицейский кольт тридцать восьмого калибра, который мне доставил гонец вместе с билетами на поезд, пятью сотнями долларов и письмом от адвоката из Флориды. В письме на имя Натана Геллера было разрешение действовать в Майами в качестве частного сыщика, а также временно носить оружие. Очевидно, адвокат Луи Пикет имел во Флориде кое-каких друзей на хороших местах – или, скорее, их имел Аль Капоне. Несмотря на некоторую публичную отгороженность со стороны официальных лиц штата и города, когда (примерно в 1928 году) Капоне появился во Флориде, общественность его приветствовала, а мэр Майами, парень по фамилии Ламас, продал Капоне виллу на Бискейн-Бей.
Объяснения, для чего было послано оружие, не было, оно было не нужно. Капоне предполагал, что я могу убить того человека, которого меня посылают остановить. И сделал так, чтобы ничто не привело ко мне.
Во время путешествия на «экспрессе», сидя у окна, я обозревал покрытые снегом пастбища штата Кентукки, пересекал реки и долины, взбирался на горы, останавливался в горах. Передо мной проплывала панорама Америки, но все, что я видел, проходило мимо моего сознания – я только и мог думать, что о блондине.
И сейчас, гуляя по оживленным улицам Майами, я ясно понял, насколько несерьезны были мои фантазии. Выполнить эту работу можно только одним путем, и подспудно я это понимал с самого начала. Мне нужно превратиться в тень Сермэка и ждать. Ждать непосредственно покушения и попытаться предотвратить его, по сути, в последний момент.
Это было, мягко говоря, рискованно: для Сермэка уж точно, но и для меня тоже. Вот если бы отказаться от этого поручения, но из-за Аль Капоне это было невозможно. К тому же тогда пришлось бы отказаться и от десяти тысяч долларов, которые мой клиент пообещал мне после этого дела.
Вздохнув, я опять уселся в свой сорокабаксовый «форд» и поехал по мостовым графства, мимо Палм Айленд (где находилась вилла Капоне); белое солнце сверкало на поверхности Бискейн-Бей. Потом я побывал на десятимильном острове, проехал по Коллинз-авеню на север, мимо разбросанных псевдосредиземноморских отелей, домов с апартаментами и вилл, глядевших на побережье, окруженных террасами и плавательными бассейнами (для тех, кто находил Атлантический океан или слишком многолюдным, или слишком соленым, или слишком что-нибудь еще). Я ехал мимо белого песка, покрытого пятнами цветных солнечных зонтов и фигур в купальных нарядах, входивших и выходивших из кабинок размером побольше, чем моя контора. Мимо полей для гольфа, частных причалов, обвитых бугенвиллеей стен роскошных особняков и затененных пальмами бухт, которые рассекали яхты и катера. Что ж, это тебе не Гувервилли.
На окраине Коллинз-авеню, подальше от Атлантического океана, в направлении спокойного Индейского зализа, располагалось несколько относительно более скромных домов, не вилл, а просто бунгало с тремя или четырьмя (всего-то) спальнями. Один из этих домов был зимним домом зятя мэра Сермэка – доктора, недавно назначенного главой здравоохранения штата Иллинойс. Одноэтажный оштукатуренный дом, довольно современного вида, располагался вдали от улицы – и частично скрывался за кустами и пальмами. Это было место, где скорее всего, и остановится Сермэк. Я припарковался на улице и прошел через лужайку туда, где около дома садовник подстригал кусты.
– Привет! – поздоровался я.
Садовник – темный, маленького роста человек на кривых ногах, в комбинезоне и помятой шляпе обернулся и посмотрел на меня с глуповатой улыбкой, продолжая стричь изгородь.
– Я из «Майами Гералд», – сказал я. – Интересуюсь, когда ждете мэра Сермэка.
– Он приедет довольно скоро, – ответил человечек, похожий на кубинца.
– А как скоро?
– Сегодня вечером, – ответил садовник, продолжая стричь.
– Есть кто-нибудь в доме?
– Они сюда не приезжали.
– Кто?
– Семья. Они в Чикаго.
– О'кей. Благодарю.
Он заулыбался еще шире, а потом перевел взгляд на изгородь.
Я вернулся к «форду» вне себя от ярости. Это было уже слишком: этот парень и самому Джону Уилксу Буту[19] рассказал бы, где сидит Линкольн. С другой стороны, без сомнения, с Сермэком будет армия телохранителей, и хотя бы относительная безопасность должна быть обеспечена.