- Ладно, оставь мне свой доклад.
Шиков, слышавший весь-этот разговор, в ту же ночь сообщил о нем писарю. Тот похвалил Шикова, но, когда Шиков рассказал о встрече с Зиной и о своих планах, лицо писаря слабо передернулось, затем оно приняло сочувственное выражение.
- Пожалуй, ты прав, тебе надо бежать. Вот твоя подписка!
Писарь протянул Шикову бумагу. Шиков, пробежав ее, порвал с таким чувством, точно освобождался от оков. Затем он стал просить писаря снабдить его необходимым документом для побега.
Писарь, округлив глаза, смотрел на Шикова и завораживающим голосов произнес:
- Хорошо, я дам тебе заключение военно-врачебной комиссии, что ты после пребывания в госпитале временно демобилизован, едешь в тыл... Ну, а теперь выпьем!
На столе снова появилась водка и закуска. Шиков, обжигаясь, пил, не сводя восхищенных глаз с писаря.
На другой день писарь не явился на работу. К нему пришли из административно-хозяйственного отдела штаба. Писаря дома не оказалось. В квартире произвели обыск. В одной из комнат обнаружили вход в подвал и, когда открыли его, увидели труп Шикова.
Он лежал скорчившись на груде кожсырья, которое отец Шикова похищал на складе для продажи частным мастерам.
Никаких следов насильственной смерти на трупе не оказалось.
Вскрытие установило, что смерть Шикова произошла вследствие отравления.
* * *
Провалившееся наступление Клейста на участке 9-й армии изменило обстановку на Южном фронте. Клейст очутился в полукольце наших войск.
Командование Юго-Западного направления поручило штабу Южного фронта разработать план наступательной операции.
Главный удар должна была наносить 37-я армия, вспомогательный - 9-я правым флангом. Задачей 56-й Отдельной армии оставалась оборона Ростова.
В то время как готовилось это контрнаступление с целью окружить Клейста, он, перегруппировав силы для ударе на Ростов с севера, прорвал фронт нашей 56-й армии и 19 ноября очутился на северной окраине города.
Два дня продолжались ожесточенные уличные бои. Части 56-й армии сражались мужественно. Особую отвагу проявил полк ростовского народного ополчения. Но удержать город не удалось.
Здесь не оказалось заранее подготовленной обороны с продуманной системой огня. Бойцы не были обучены ведению уличных боев с танками.
21 ноября ударная группа Клейста захватила Ростов, но в тот же день части 37-й и правого фланга 9-й армии вышли к реке Тузлов, создав угрозу окружения Клейста. Едва успев войти в город, не дав даже отдохнуть своим танковым дивизиям, Клейст с ходу вынужден был их отправить в район прорыва. Оборона Ростова с юга была возложена на две дивизии моторизованной пехоты.
Не имея резервов, Клейст вынужден был обнажить свой центр, против которого находился левый фланг Харитонова.
Вся надежда Клейста была на то, что Харитонов будет поддерживать 37-ю армию. Сюда Клейст и перебросил главные силы. За это время он рассчитывал укрепить Ростов с той стороны, где находился левый фланг Харитонова. На этом направлении по плану нашей операции имелось в виду лишь оковывать противника, и здесь не требовалось большого числа войск.
Полк Климова, находясь на правом фланге 9-й армии, упорно прогрызал оборону противника, то и дело переходившего в отчаянные контратаки. Батальоны отбивали в день по нескольку танковых контратак.
Гущин, неясно представляя себе положение дел, видел свою задачу в том, чтобы наступать в лоб противнику. Он наступал, не реагируя на то, как маневрировал противник.
Володя Ильин в это время находился в полку Климова.
Командный пункт полка только что разместился в освобожденном селе, в здании сельской школы. Везде валялись обрывки газет, консервные банки, пустые бутылки из-под французских вин.
Климов осматривал изуродованный рояль. Он открыл крышку - рояль был превращен в мусорный ящик. Там скопилось огромное количество пустых бутылок, коробок от сигарет, оберточной бумаги, обрывков целлофана, окурков.
Он кликнул ординарца и велел очистить рояль.
- Пойдем! - сказал он Володе.
Комната, куда они вошли, была, видимо', кабинетом директора школы. Климов, усадив Володю, сказал:
- Давно хотел с тобой поговорить... да все как-то не нахожу времени. То бой, то подготовка к бою. Решил о своей жизни рассказать теперь, когда мы наступаем. В случае моей смерти приткнешь отдельной главой в книге. Заглавие такое: "Жизнь - извилистый путь!" Это обязательно прочтут. Ты можешь не записывать.
И так запомнишь. Ну, слушай!
Сын безлошадного казака! Понимаешь? Девки на меня не глядели. На теленка, на кошку, на собаку поглядят, а на меня нет. То есть для них я был как бы неодушевленный предмет. Ты понимаешь? А я был паренек самолюбивый, не стерпел такого унижения, ушел в Ростов, на завод. Наконец война, первая мировая. Я на фронт - добровольцем. Тут сразу же один Георгий за другим.
Вся грудь в крестах. Дивизия наша попадает в Питер. Я вижу, что, с одной стороны, дело к тому идет, что происхождения своего мне нечего стыдиться, рабочий человек вошел в моду, но, с другой стороны, как долго это будет продолжаться? Тут наша дивизия неожиданно на Дон подалась. В теплушке ночью кто-то меня за рукав дернул: "Давай, станичник, на разъезде соскакивай! Будешь командиром сотни!" Я, ничего не соображая, соскочил и .
вижу-еще несколько человек выскочило. Значит, в нашей дивизии агитаторы-большевики знали, кого агитировать. На классовую принадлежность напирали. И не ошиблись. Пришли мы к Буденному. Получаю сотню. Вот, погляди!
Климов извлек из бумажника потертую фотографию, на которой был он в кожаной куртке, в высокой шапке с красной поперечной лентой, вооруженный с ног до головы.
- А это жена с дочкой!
Володя посмотрел снимок, на котором, зажмурившись от солнца, в белых платьях и широких шляпах стояли на ступеньках ослепительно-белого здания две женские фигуры.
Из бумажника выглянула еще одна фотография, но Климов не показал ее. Володя успел заметить на ней знакомое лицо Карташова.
- Мне в этой войне не везет! - сказал Климов. - Я - кавалерия! С конем сросся, как птица с крылом. Нет мне в этой войне размаха. Сам видишь. То запасной полк. То этот, стрелковый. Разве это наступление? Пять километров в день. А вот и совсем встали. Разве можно тут в лоб переть... Шмякнет сейчас осколком -"
тут тебе и весь сказ о бесславном конце казачьего сердца!
В комнату вошел начальник штаба.
- Противник контратакует танками батальон Лазарева!..
- Чувствуешь? - сказал Климов. - Не удивляйся! Где я, там обязательно такое творится. Уж не знаю, как это объяснить с научной точки... Полагаю, что наука рано или поздно разъяснит, в чем тут секрет. Но я бы тебе посоветовал отсюда сматываться.
Ты мне понравился, прямо скажу! Хоть и подвел тогда как переводчик, но как писатель оправдал...
Климов встал и медленно пошел в зал.
Связист, молодой парень с привязанной к голове трубкой (чтобы руки были свободны), поднял на него глаза. Климов наклонил голову и легким движением обеих рук дал понять, чтобы связист повременил.
Постояв посреди зала,. Климов подошел к роялю и заиграл старинную революционную песню "Варшавянка". Володе показалось, будто он играл по слогам.
Снова зазуммерил телефон. Связист выждал, пока Климов доиграл песню.
- Лазарев! - шепнул связист. - Весь из терпения вышел!
Климов подошел к аппарату.
- Ну, слушаю, - едва слышным голосом сказал он. - Знаю.
Сейчас соображу! И ты там мозги подключи. Нельзя же так, в самом деле... Тут у меня корреспондент, бой этот пришел отображать! К тебе рвется!.. Что? Так я ж то же самое говорю, чтобы к другому такому, как я, и такому, как ты, ехал. Там спокойнее!
Володя, ничего не сказав Климову, все же направился в батальон Лазарева.
Комбат был пожилой человек, щеки его поросли щетиной, лицо бескровно-землистого цвета, глаза неподвижно глядели в одну точку. Его гулкий голос время от времени раздавался на НП. Этот НП представлял собой подобие дота-то есть это был макет дота, фанерный дот, из тех, какие возводятся для маскировки и отвода глаз противника. Лазарев сюда залез во время наступления, на ходу, ч.тобы затем быстро сменить НП, но застрял и вынужден был теперь торчать здесь во время огневого налета неприятельской артиллерии, поддерживавшей контратаку танков на его, Лазарева, передний край.
Володя слышал, как Лазарев говорил с командирами рот.
- Кавешников! Ну как? Жив? - гудел Лазарев. - Дождик тебе?
Капель десять?! Попробую...
Он обратился к Усову. Он уверял, что огонь нужен, без огня не обойтись,
Едва командир дивизиона распорядился открыть огонь, дот сотрясло взрывом.
- Ложись! - крикнул Усов, заметив, что Володя не понимает всей опасности, которой они сейчас подвергались.
- Связь оборвана! - продувая трубку телефона, с сердцем сказал Лазарев.
- Прицельным начал! - определил Усов. - Ложись! - снова подсказал он Володе. - Впрочем... теперь это бесполезно... Одно прямое попадание-и... Сам понимаешь -это не дот, это фанера!..
Прошло несколько минут. И снова раздражающий свист. Володя зажмурил глаза. "Вот этот снаряд-тот самый!" - мелькнуло в голове его.
- Перелет! - услышал он голос артиллериста. - Он нас засек.
Теперь все дело в том, каким снарядом накроет...
С той минуты, как оборвалась связь и Лазарев и Усов перестали управлять боем, они как бы перешли в новое состояние, мало чем отличавшее их от Володи.
Володя уже не чувствовал себя под их защитой, ибо сами они были беззащитны перед этим методическим огнем, похожим на расстрел.
"Сейчас снаряд ударит меня по голове, и я перестану существовать. Удар будет такой силы, что смерть будет мгновенной. Я даже не успею почувствовать боли. Вот когда я с точностью установил, что думает человек перед смертью. Но я уже не смогу написать об этом..."
Он вспомнил всех, кто говорил: "Он еще напишет!" Кто защищал его, когда о нем говорили, что он не знает жизни. Вот он узнал ее. Но есть, видимо, предел пытливости^ Он пренебрег им!
Он вспомнил Зину. Вспомнил, что писал о ней в дневнике.
Мысль о книге соединилась с ней. Она была как бы его совестью, мерилом требовательности, вкуса. Он наконец приблизился к тому, чтобы поведать людям то, что и она оценит. Но какой ценой!
Так думал Володя, ежеминутно жмурясь, мысленно прощаясь с жизнью, но всякий раз, к своему удивлению, обнаруживал, что он еще жив.
- А жаль, комбат, - послышался ему голос* Усова, - не довоевали!
- Точно! - сказал Лазарев.
- Извини, брат! Выручал, а теперь сам видишь...
- Вижу! - сказал Лазарев. - Прости и ты... Мыслимое ли это дело колесами меня сопровождать, когда он видишь как на меня взъелся!
- Да, брат! - вздохнул Усов. - Нам бы с тобой еще один годик провоевать. А пока каждый снаряд знаешь что?
- Чувствую! - сказал Лазарев.
- Чувствуешь, да не так. Я вот как это почувствовал. Ехал на фронт через Москву. Дай, думаю, схожу к начальнику артиллерийского управления. Я у него служил. Авось, думаю, по старой-то дружбе он мне снарядов подкинет, чтобы я мог их в запасе держать и в то время, как у других выйдут, сверх нормы расходовать...
- Так, так! - живо заинтересовался Лазарев.
- Ну вот, вхожу: начальник сидит, чай пьет с леденцами.
"Что ж, говорит, можно! Пойдем!"
Сели в машину. Он и говорит: "Я должен тебя предупредить, что сам я снаряды не делаю. Я только заказчик. Делает рабочий класс. Кадровые мастера и... наши с тобой сестры, матери, дети.
Ты им только скажи, что тебе мало, - они поднажмут".
Он это сказал, и я понял его. Только советский человек мог так, по-советски, меня отстегать... "Не надо, говорю, товарищ генерал, ни одного снаряда сверх вашей разверстки... Грех попутал! Простите!" "Прощаю, говорит, и если придется к случаю, скажи там своим артиллеристам. Да и пехотинцам скажи... что такое советский снаряд".
- Точно! - вздохнул Лазарев. - Я сам сиротой был. Слепца водил... Потом в Красную Армию вступил как полковой воспитанник. Матери письмо написал: "Дорогая мама, я, слава богу, большевик!.." Меня с тех пор в деревне так и прозвали: "Слава богу большевик..."
Пока происходил этот разговор, свершилось чудо. Выпустив более сорока снарядов, немцы прекратили огонь.
Володя вышел из укрытия. Земля вокруг была вся изрыта.
В одной из самых больших воронок лежали раненые.
На видном месте сидел Брагин Иван. Одна нога у него была в шине. Рядом с ним с перевязанной головой сидел Ступышев.
Тут же была Люся.
Раненые продолжали прибывать. После того как огонь прекратился, кто как мог добирался сюда.
Показались еще два солдата с носилками - пожилой и молодой, пожилой был с петлицами старшины. На носилках лежал командир роты Кавешников. Люся подошла к нему. Кавешников слабо отстранил ее, сказав:
- Сейчас! Я только распоряжусь! Ага!.. - И вдруг, сильно поморщившись, прикусил нижнюю губу. - Партийный билет," посмотри, цел? - спросил он старшину. - Так! Хромовые сапоги возьми себе. Часы-Васе... Это письмо матери. И деньги... ей! Что я еще хотел сказать? Ага! Белкину скажи, чтобы винтовку чистил. Она у него в самую последнюю минуту отказала... Проследи! У меня все!.. Сестра! - мягко позвал он. - Я много потерял крови... сильно холодею... голова кружится... кончаюсь... Положи мне под голову свои руки! Вот так. Спасибо! А это кто там стоит? Комбат! Товарищ комбат! Батя... Слышишь меня?
- Слышу! - проговорил Лазарев, который не подходил к раненому, чтобы не мешать ему проститься с товарищами.
- Отбили! - сказал Кавешников. - Дождик помог верхний...
Успел для меня выпросить... А сам... Я ведь догадался, когда связь прервалась...
- Что из того, - сказал Лазарев, - когда я жив, а ты...
Он не договорил. Кто-то позвал комбата. Это был комиссар дивизии Ельников.
- Отчего не продвигаетесь? - строго спросил он, не глядя в лицо Лазареву.
Лазарев доложил обстановку.
- Плохо воюешь! - сказал Ельников.
Лазарев молчал. Он всегда чувствовал себя безоружным против речей, в которых все было правильно. Однако и поступать так, как говорилось в таких речах, не всегда было возможно. За годы военной службы у Лазарева выработалась привычка поступать так, как ему подсказывал долг службы, но и отказывать начальникам в праве отругать его он тоже не считал возможным.
Ельников, вызвав на КП полка политработников, резко их раскритиковал за черепашьи темпы наступления. Он объявил, что по его совету Гущин отстранил Климова, как не справившегося с задачей. Так он и Гущин будут поступать со всеми любителями медлить.
В полку было много шахтеров. Комиссар полка Коваленко, сам бывший шахтер, исподлобья глядел на Ельникова. Ему уже давно не нравился Ельников. Теперь, когда Ельников без уважения обращался с политработниками полка, эта непризнь усилилась.
Глядя на своего комиссара, политработники тоже как бы утвердились в предчувствии чего-то недоброго. Все, что происходило здесь, было так стремительно и самый характер совещания был таков, что возражать было невозможно. Их мнения не спрашивали.
И произошло то, что нередко бывает, когда верное чутье, присущее простым людям, оттесняется. Люди, заглушая в себе это свое чувство, как бы снимают с себя ответственность, как бы говорят себе: "А может быть, я ошибаюсь?! Этот человек знает больше меня. Буду поступать, как он велит!"
Полк Климова, продолжая наступать без своего командира, терял лучшие силы. И неизвестно, как долго это продолжалось бы' если бы вдруг не прекратился неприятельский огонь и населенный пункт, за овладение которым шла эта упорная борьба, не был оставлен противником.
Не только этот населенный пункт, но и все следующие селения без сопротивления оставлял враг, - везде дымились развалины виднелись пепелища, валялись разбитые пушки, танки, автомашины^ бензиновые канистры, походные кухни. Тучи бумаг и газетных листов с готическими буквами и свастикой, как воронье, кружились в воздухе.
Еще не знали бойцы, кому они были обязаны таким поворотом дела, но уже разнесся слух, что Харитонов в Ростове, что две кавалерийские дивизии ворвались в Ростов с севера, а части 56-й армии-с востока. Передавали, что Климов, прибыв к Харитонову, был тут же назначен командиром кавалерийского полка и на плечах противника первым ворвался в Ростов. Только сейчас видела пешая разведка, как он промчался во главе полка через соседнюю станицу с шашкой наголо, вдогонку удирающим на Таганрог фрицам. Его ординарец, у которого захромала лошадь, разговорился со своим бывшим однополчанином.
- Та это ж мы вас, хлопцы, выручили! А то бы до сих пор грызли бы вы цю оборону, - сказал он. - Придется до вашего ветеринара вести коня. Хотел бы я видеть тех шоферов, что насмехались, когда я на коне до вашего комдива ездил. Не они ли мне говорили, что конь есть пережиток капитализма! А конь, вишь, свое слово сказал!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Когда наши войска встретили упорное сопротивление дивизий Клейста, выведенных из Ростова на смену разбитым дивизиям, и когда ясно обозначилось, что наше наступление приостановилось, Харитонов пребывал в недоумении: как быть? Его правый фланг увяз, а левый бездействовал.
Между тем разведчики двух казачьих дивизий, приданных Харитонову, установили, что перед левым флангом на всем протяжении от Новошахтинска до Ростова нет прочных укреплений, нет танковых частей, а северо-восточная часть города, обороняемая немецкой пехотой, еще не превратилась в прочный узел сопротивления.
Оставались считанные часы, чтобы решить вопрос, всю важность которого в то время Харитонов еще не сознавал, но, действуя, как повелевали ему ум и совесть, Харитонов сделал то, что делает в таких случаях каждый честный, умный советский человек, когда он остается наедине с вопросом, требующим скорого решения, и нет у него ни времени, ни возможности согласовать этот вопрос.
Харитонов колебался: поддерживать ли ему увязшую 37-ю армию или превратить свою сковывающую группу в ударную?
Если в эти считанные часы не сделать то, что Харитонов решил сделать, завтра это, может быть, уже нельзя будет сделать, Ростов будет превращен Клейстом в узел сопротивления. Клейст сможет продержаться в нем до подхода свежих подкреплений.
То, что Клейст не защищался против 9-й армии, означало только, что он знал схему нашей операции, и, если бы идею превращения левого фланга своей армии в ударный Харитонов начал согласовывать с вышестоящим штабом, он только потерял бы время.
Он побывал у кавалеристов. Командиры двух казачьих дивизий обрадовались его решению. Их подразделения рвались в Ростов.
27 ноября казаки двинулись вперед и в этот же день с ходу заняли станицу Аксайскую-пригород Ростова.
Дрогнула фашистская пехотная дивизия СС "Адольф Гитлер".
Этим не замедлили воспользоваться части нашей 56-й армии, находившиеся восточнее Ростова, и выступили на подмогу. Завязались уличные бои.
В ночь на 28 ноября другие части 56-й армии форсировали Дон с юга и заняли Нахичевань.
Ниже по течению Дона, возле железнодорожного моста, переправился полк ростовского народного ополчения.
Тогда дрогнула и побежала и 60-я моторизованная дивизия гитлеровцев.
Напрягая последние силы, Клейст пытался удержать наседавшие на него с трех сторон советские войска. Единственная его цель теперь была-прикрыть отход из ростовского мешка на Таганрог.
Но было уже поздно. Отступление превратилось в бегство.
24 ноября генерал-майор Лучинин выехал в 37-ю армию для координации ее действий с другими армиями Южного фронта по освобождению Ростова.
Что операция будет развиваться успешно, он не сомневался.
Начальник оперативного управления штаба фронта Казанский так обстоятельно и красноречиво изложил план операции, что ничего лучшего нельзя было придумать.
Но как только Казанский кончил говорить, детали улетучились из головы Лучинина. Осталась только схема направления главного удара.
Лучинин успокаивал себя тем, что все командующие армиями получили каждый свою задачу и ничего не может произойти страшного для дела оттого, что он, представитель штаба фронта, нетвердо помнит, кто что должен делать.
Если бы из-за него могло пострадать дело, он бы не простил себе этого, потому что по натуре своей был честный человек, но и сейчас, как и всегда, он не хотел ничем расстраивать свое обычное расположение духа.
Свою задачу Лучинин видел в том, чтобы не мешать людям выподнять их задачу. Для этого всегда надо быть на людях в бодром, благодушно-шутливом настроении. Видя его, люди уверятся, что вышестоящий штаб их не оставил своим вниманием. Этим и оправдывалась его миссия.
Разобраться в том, что делалось во всех соединениях, было немыслимо, даже если бы Лучинин и был в силах все это упомнить.
А быть приветливым, спокойным и добродушным во время самых сложных моментов боя Лучинину было нетрудно потому, что это было в его характере, и потому, что он, потеряв нить того, что происходит, не терял уверенности, что другие эту нить не потеряли.
Когда наступление затормозилось, Лучинин со всех сторон слышал только одно - что нужны подкрепления. Подобно тому как работнику столовой кажется, что люди только и делают, что едят, так и Лучинину казалось, что у всех на уме только подкрепления.
Лучинин не догадывался, что все говорили с ним только об этом потому, что это теперь зависело только от него, и потому, что этим одним словом можно было оправдать все недочеты.
С того момента, как требование подкреплений показалось Лучинину общим требованием, он в этом духе информировал Казанского. Тот приказал ему проехать на правый фланг 9-й армии удостовериться, действительно ли она слабо поддерживает соседа.
Здесь от Гущина Лучинин тоже услышал, что необходимы подкрепления. Гущину и в самом деле казалось, что стоит поднажать-и полки выйдут на оперативный простор. Так путнику кажется, что лес поредел и должен скоро кончиться, надо поднажать, но, поднажав, он видит, что лес не кончается.
Тогда Лучинин решил поехать к Харитонову, чтобы заставить его усилить свой правый фланг. Когда Лучинин наконец увидел Харитонова, Ростов был уже освобожден.
Наступление трех южных армий напоминало весеннее половодье. Никто не требовал подкреплений, а все думали о том, как не упустить Клейста. В это именно время, когда Харитонов был озабочен тем, что не успевал догонять Клейста, Лучинин наконец нагнал Харитонова, и первое, что он сказал, были слова упрека, что Харитонов не поддерживает свой правый фланг.
- Как же не поддерживаю, когда он уже вон где! - указал по карте Харитонов. - Вот куда махнул!
- Оно вроде и так... - замялся Лучинин, - но в то же время и не совсем то, что следует... согласно плану операции!
Харитонов объяснил причину, побудившую его активизировать свой левый фланг.
- Ты лучше посоветуй, как догнать Клейста! Сейчас только узнал, что пехотинцы самочинно захватывают грузовики из-под
продуктов и создают моторизованные отряды. Распорядился отдать им весь грузовой транспорт! - закончил Харитонов.
Он говорил это таким тоном, в котором одновременно слышались и убеждение в правильности того, что он делает, и беспокойство: будет ли он правильно понят?
Ему, дисциплинированному человеку, страшнее всякого наказания представлялось то, что все это могло выглядеть как недисциплинированность.
Его крайне огорчало, что человек, который связывал его с вышестоящим штабом, не понимал этого. Слушая Харитонова, Лучинин вздыхал.
Он глубоко сочувствовал людям, "страдающим инициативой".
Такие люди всегда были в состоянии тревоги и беспокойства. Ему это казалось какой-то нездоровой страстью. Он верил, что хотя об этом все говорят как о чем-то полезном и хорошем, это только так говорят, а поступать надо по-другому.
Теперь Лучинин с искренним сожалением глядел на Харитонова. "Все так хорошо у него шло. И на тебе! Что ему теперь будет?
Да и мне за него попадет. Недосмотрел!"
В то время как он думал, Харитонову принесли телеграммы.
Б одной Военный совет Юго-Западного направления поздравлял войска Южного фронта с победой над врагом. В другой командующий фронтом передавал приветствие Ставки Верховного Главнокомандования доблестным войскам 9-й и 56-й армий во главе с генералами Харитоновым и Ремезовым, водрузившим над Ростовом наше славное советское знамя. Третья была от Казанского:
"Ваши боевые действия доказывают, что советская пехота может истреблять танковые соединения противника, а советская кавалерия при правильном использовании может успешно решать серьезные задачи в современной войне. Нельзя ли теоретически обобщить ваш опыт для журнала?"
- Ну, слава богу! - с облегчением вздохнул Лучинин и троекратно поцеловал старого товарища. - Сошло! Но, прямо скажу, очень все это рискованно! Мне что-то есть захотелось. Давай поедим! И выпьем! Теперь-то уж можно. А то она все булькает во фляге. Напоминает. Невдомек ей, что хорошему человеку не до нее было. Ну, а теперь есть повод!
Женя Харитонова на протяжении тех семи дней, что немцы были в Ростове, жила в бомбоубежище, куда она укрылась во время уличных боев. Это был подвал большого каменного дома на окраине. Пока шли бои, все находившиеся в подвале выражали уверенность, что враг не возьмет Ростова. Об этом говорили на собраниях и писали в газетах. Многие осуждали тех, кто уезжал.
Такое поведение казалось шкурничеством и даже предательством по отношению к родному городу.
Те, кто оставался в Ростове по иным соображениям, тоже находились здесь, в подвале. Эти люди хотя и прожили много лет с Советской властью, тем не менее продолжали себя считать обиженными уже тем, что их сравняли с людьми, которые, по их мнению, были им неровня, то есть с рабочими и крестьянами. И хотя за четверть века многие из этих людей отстали в умственном развитии от рабочих и крестьян, они по-прежнему продолжали в душе считать себя солью земли и не уважать простых людей.
Шиков, слышавший весь-этот разговор, в ту же ночь сообщил о нем писарю. Тот похвалил Шикова, но, когда Шиков рассказал о встрече с Зиной и о своих планах, лицо писаря слабо передернулось, затем оно приняло сочувственное выражение.
- Пожалуй, ты прав, тебе надо бежать. Вот твоя подписка!
Писарь протянул Шикову бумагу. Шиков, пробежав ее, порвал с таким чувством, точно освобождался от оков. Затем он стал просить писаря снабдить его необходимым документом для побега.
Писарь, округлив глаза, смотрел на Шикова и завораживающим голосов произнес:
- Хорошо, я дам тебе заключение военно-врачебной комиссии, что ты после пребывания в госпитале временно демобилизован, едешь в тыл... Ну, а теперь выпьем!
На столе снова появилась водка и закуска. Шиков, обжигаясь, пил, не сводя восхищенных глаз с писаря.
На другой день писарь не явился на работу. К нему пришли из административно-хозяйственного отдела штаба. Писаря дома не оказалось. В квартире произвели обыск. В одной из комнат обнаружили вход в подвал и, когда открыли его, увидели труп Шикова.
Он лежал скорчившись на груде кожсырья, которое отец Шикова похищал на складе для продажи частным мастерам.
Никаких следов насильственной смерти на трупе не оказалось.
Вскрытие установило, что смерть Шикова произошла вследствие отравления.
* * *
Провалившееся наступление Клейста на участке 9-й армии изменило обстановку на Южном фронте. Клейст очутился в полукольце наших войск.
Командование Юго-Западного направления поручило штабу Южного фронта разработать план наступательной операции.
Главный удар должна была наносить 37-я армия, вспомогательный - 9-я правым флангом. Задачей 56-й Отдельной армии оставалась оборона Ростова.
В то время как готовилось это контрнаступление с целью окружить Клейста, он, перегруппировав силы для ударе на Ростов с севера, прорвал фронт нашей 56-й армии и 19 ноября очутился на северной окраине города.
Два дня продолжались ожесточенные уличные бои. Части 56-й армии сражались мужественно. Особую отвагу проявил полк ростовского народного ополчения. Но удержать город не удалось.
Здесь не оказалось заранее подготовленной обороны с продуманной системой огня. Бойцы не были обучены ведению уличных боев с танками.
21 ноября ударная группа Клейста захватила Ростов, но в тот же день части 37-й и правого фланга 9-й армии вышли к реке Тузлов, создав угрозу окружения Клейста. Едва успев войти в город, не дав даже отдохнуть своим танковым дивизиям, Клейст с ходу вынужден был их отправить в район прорыва. Оборона Ростова с юга была возложена на две дивизии моторизованной пехоты.
Не имея резервов, Клейст вынужден был обнажить свой центр, против которого находился левый фланг Харитонова.
Вся надежда Клейста была на то, что Харитонов будет поддерживать 37-ю армию. Сюда Клейст и перебросил главные силы. За это время он рассчитывал укрепить Ростов с той стороны, где находился левый фланг Харитонова. На этом направлении по плану нашей операции имелось в виду лишь оковывать противника, и здесь не требовалось большого числа войск.
Полк Климова, находясь на правом фланге 9-й армии, упорно прогрызал оборону противника, то и дело переходившего в отчаянные контратаки. Батальоны отбивали в день по нескольку танковых контратак.
Гущин, неясно представляя себе положение дел, видел свою задачу в том, чтобы наступать в лоб противнику. Он наступал, не реагируя на то, как маневрировал противник.
Володя Ильин в это время находился в полку Климова.
Командный пункт полка только что разместился в освобожденном селе, в здании сельской школы. Везде валялись обрывки газет, консервные банки, пустые бутылки из-под французских вин.
Климов осматривал изуродованный рояль. Он открыл крышку - рояль был превращен в мусорный ящик. Там скопилось огромное количество пустых бутылок, коробок от сигарет, оберточной бумаги, обрывков целлофана, окурков.
Он кликнул ординарца и велел очистить рояль.
- Пойдем! - сказал он Володе.
Комната, куда они вошли, была, видимо', кабинетом директора школы. Климов, усадив Володю, сказал:
- Давно хотел с тобой поговорить... да все как-то не нахожу времени. То бой, то подготовка к бою. Решил о своей жизни рассказать теперь, когда мы наступаем. В случае моей смерти приткнешь отдельной главой в книге. Заглавие такое: "Жизнь - извилистый путь!" Это обязательно прочтут. Ты можешь не записывать.
И так запомнишь. Ну, слушай!
Сын безлошадного казака! Понимаешь? Девки на меня не глядели. На теленка, на кошку, на собаку поглядят, а на меня нет. То есть для них я был как бы неодушевленный предмет. Ты понимаешь? А я был паренек самолюбивый, не стерпел такого унижения, ушел в Ростов, на завод. Наконец война, первая мировая. Я на фронт - добровольцем. Тут сразу же один Георгий за другим.
Вся грудь в крестах. Дивизия наша попадает в Питер. Я вижу, что, с одной стороны, дело к тому идет, что происхождения своего мне нечего стыдиться, рабочий человек вошел в моду, но, с другой стороны, как долго это будет продолжаться? Тут наша дивизия неожиданно на Дон подалась. В теплушке ночью кто-то меня за рукав дернул: "Давай, станичник, на разъезде соскакивай! Будешь командиром сотни!" Я, ничего не соображая, соскочил и .
вижу-еще несколько человек выскочило. Значит, в нашей дивизии агитаторы-большевики знали, кого агитировать. На классовую принадлежность напирали. И не ошиблись. Пришли мы к Буденному. Получаю сотню. Вот, погляди!
Климов извлек из бумажника потертую фотографию, на которой был он в кожаной куртке, в высокой шапке с красной поперечной лентой, вооруженный с ног до головы.
- А это жена с дочкой!
Володя посмотрел снимок, на котором, зажмурившись от солнца, в белых платьях и широких шляпах стояли на ступеньках ослепительно-белого здания две женские фигуры.
Из бумажника выглянула еще одна фотография, но Климов не показал ее. Володя успел заметить на ней знакомое лицо Карташова.
- Мне в этой войне не везет! - сказал Климов. - Я - кавалерия! С конем сросся, как птица с крылом. Нет мне в этой войне размаха. Сам видишь. То запасной полк. То этот, стрелковый. Разве это наступление? Пять километров в день. А вот и совсем встали. Разве можно тут в лоб переть... Шмякнет сейчас осколком -"
тут тебе и весь сказ о бесславном конце казачьего сердца!
В комнату вошел начальник штаба.
- Противник контратакует танками батальон Лазарева!..
- Чувствуешь? - сказал Климов. - Не удивляйся! Где я, там обязательно такое творится. Уж не знаю, как это объяснить с научной точки... Полагаю, что наука рано или поздно разъяснит, в чем тут секрет. Но я бы тебе посоветовал отсюда сматываться.
Ты мне понравился, прямо скажу! Хоть и подвел тогда как переводчик, но как писатель оправдал...
Климов встал и медленно пошел в зал.
Связист, молодой парень с привязанной к голове трубкой (чтобы руки были свободны), поднял на него глаза. Климов наклонил голову и легким движением обеих рук дал понять, чтобы связист повременил.
Постояв посреди зала,. Климов подошел к роялю и заиграл старинную революционную песню "Варшавянка". Володе показалось, будто он играл по слогам.
Снова зазуммерил телефон. Связист выждал, пока Климов доиграл песню.
- Лазарев! - шепнул связист. - Весь из терпения вышел!
Климов подошел к аппарату.
- Ну, слушаю, - едва слышным голосом сказал он. - Знаю.
Сейчас соображу! И ты там мозги подключи. Нельзя же так, в самом деле... Тут у меня корреспондент, бой этот пришел отображать! К тебе рвется!.. Что? Так я ж то же самое говорю, чтобы к другому такому, как я, и такому, как ты, ехал. Там спокойнее!
Володя, ничего не сказав Климову, все же направился в батальон Лазарева.
Комбат был пожилой человек, щеки его поросли щетиной, лицо бескровно-землистого цвета, глаза неподвижно глядели в одну точку. Его гулкий голос время от времени раздавался на НП. Этот НП представлял собой подобие дота-то есть это был макет дота, фанерный дот, из тех, какие возводятся для маскировки и отвода глаз противника. Лазарев сюда залез во время наступления, на ходу, ч.тобы затем быстро сменить НП, но застрял и вынужден был теперь торчать здесь во время огневого налета неприятельской артиллерии, поддерживавшей контратаку танков на его, Лазарева, передний край.
Володя слышал, как Лазарев говорил с командирами рот.
- Кавешников! Ну как? Жив? - гудел Лазарев. - Дождик тебе?
Капель десять?! Попробую...
Он обратился к Усову. Он уверял, что огонь нужен, без огня не обойтись,
Едва командир дивизиона распорядился открыть огонь, дот сотрясло взрывом.
- Ложись! - крикнул Усов, заметив, что Володя не понимает всей опасности, которой они сейчас подвергались.
- Связь оборвана! - продувая трубку телефона, с сердцем сказал Лазарев.
- Прицельным начал! - определил Усов. - Ложись! - снова подсказал он Володе. - Впрочем... теперь это бесполезно... Одно прямое попадание-и... Сам понимаешь -это не дот, это фанера!..
Прошло несколько минут. И снова раздражающий свист. Володя зажмурил глаза. "Вот этот снаряд-тот самый!" - мелькнуло в голове его.
- Перелет! - услышал он голос артиллериста. - Он нас засек.
Теперь все дело в том, каким снарядом накроет...
С той минуты, как оборвалась связь и Лазарев и Усов перестали управлять боем, они как бы перешли в новое состояние, мало чем отличавшее их от Володи.
Володя уже не чувствовал себя под их защитой, ибо сами они были беззащитны перед этим методическим огнем, похожим на расстрел.
"Сейчас снаряд ударит меня по голове, и я перестану существовать. Удар будет такой силы, что смерть будет мгновенной. Я даже не успею почувствовать боли. Вот когда я с точностью установил, что думает человек перед смертью. Но я уже не смогу написать об этом..."
Он вспомнил всех, кто говорил: "Он еще напишет!" Кто защищал его, когда о нем говорили, что он не знает жизни. Вот он узнал ее. Но есть, видимо, предел пытливости^ Он пренебрег им!
Он вспомнил Зину. Вспомнил, что писал о ней в дневнике.
Мысль о книге соединилась с ней. Она была как бы его совестью, мерилом требовательности, вкуса. Он наконец приблизился к тому, чтобы поведать людям то, что и она оценит. Но какой ценой!
Так думал Володя, ежеминутно жмурясь, мысленно прощаясь с жизнью, но всякий раз, к своему удивлению, обнаруживал, что он еще жив.
- А жаль, комбат, - послышался ему голос* Усова, - не довоевали!
- Точно! - сказал Лазарев.
- Извини, брат! Выручал, а теперь сам видишь...
- Вижу! - сказал Лазарев. - Прости и ты... Мыслимое ли это дело колесами меня сопровождать, когда он видишь как на меня взъелся!
- Да, брат! - вздохнул Усов. - Нам бы с тобой еще один годик провоевать. А пока каждый снаряд знаешь что?
- Чувствую! - сказал Лазарев.
- Чувствуешь, да не так. Я вот как это почувствовал. Ехал на фронт через Москву. Дай, думаю, схожу к начальнику артиллерийского управления. Я у него служил. Авось, думаю, по старой-то дружбе он мне снарядов подкинет, чтобы я мог их в запасе держать и в то время, как у других выйдут, сверх нормы расходовать...
- Так, так! - живо заинтересовался Лазарев.
- Ну вот, вхожу: начальник сидит, чай пьет с леденцами.
"Что ж, говорит, можно! Пойдем!"
Сели в машину. Он и говорит: "Я должен тебя предупредить, что сам я снаряды не делаю. Я только заказчик. Делает рабочий класс. Кадровые мастера и... наши с тобой сестры, матери, дети.
Ты им только скажи, что тебе мало, - они поднажмут".
Он это сказал, и я понял его. Только советский человек мог так, по-советски, меня отстегать... "Не надо, говорю, товарищ генерал, ни одного снаряда сверх вашей разверстки... Грех попутал! Простите!" "Прощаю, говорит, и если придется к случаю, скажи там своим артиллеристам. Да и пехотинцам скажи... что такое советский снаряд".
- Точно! - вздохнул Лазарев. - Я сам сиротой был. Слепца водил... Потом в Красную Армию вступил как полковой воспитанник. Матери письмо написал: "Дорогая мама, я, слава богу, большевик!.." Меня с тех пор в деревне так и прозвали: "Слава богу большевик..."
Пока происходил этот разговор, свершилось чудо. Выпустив более сорока снарядов, немцы прекратили огонь.
Володя вышел из укрытия. Земля вокруг была вся изрыта.
В одной из самых больших воронок лежали раненые.
На видном месте сидел Брагин Иван. Одна нога у него была в шине. Рядом с ним с перевязанной головой сидел Ступышев.
Тут же была Люся.
Раненые продолжали прибывать. После того как огонь прекратился, кто как мог добирался сюда.
Показались еще два солдата с носилками - пожилой и молодой, пожилой был с петлицами старшины. На носилках лежал командир роты Кавешников. Люся подошла к нему. Кавешников слабо отстранил ее, сказав:
- Сейчас! Я только распоряжусь! Ага!.. - И вдруг, сильно поморщившись, прикусил нижнюю губу. - Партийный билет," посмотри, цел? - спросил он старшину. - Так! Хромовые сапоги возьми себе. Часы-Васе... Это письмо матери. И деньги... ей! Что я еще хотел сказать? Ага! Белкину скажи, чтобы винтовку чистил. Она у него в самую последнюю минуту отказала... Проследи! У меня все!.. Сестра! - мягко позвал он. - Я много потерял крови... сильно холодею... голова кружится... кончаюсь... Положи мне под голову свои руки! Вот так. Спасибо! А это кто там стоит? Комбат! Товарищ комбат! Батя... Слышишь меня?
- Слышу! - проговорил Лазарев, который не подходил к раненому, чтобы не мешать ему проститься с товарищами.
- Отбили! - сказал Кавешников. - Дождик помог верхний...
Успел для меня выпросить... А сам... Я ведь догадался, когда связь прервалась...
- Что из того, - сказал Лазарев, - когда я жив, а ты...
Он не договорил. Кто-то позвал комбата. Это был комиссар дивизии Ельников.
- Отчего не продвигаетесь? - строго спросил он, не глядя в лицо Лазареву.
Лазарев доложил обстановку.
- Плохо воюешь! - сказал Ельников.
Лазарев молчал. Он всегда чувствовал себя безоружным против речей, в которых все было правильно. Однако и поступать так, как говорилось в таких речах, не всегда было возможно. За годы военной службы у Лазарева выработалась привычка поступать так, как ему подсказывал долг службы, но и отказывать начальникам в праве отругать его он тоже не считал возможным.
Ельников, вызвав на КП полка политработников, резко их раскритиковал за черепашьи темпы наступления. Он объявил, что по его совету Гущин отстранил Климова, как не справившегося с задачей. Так он и Гущин будут поступать со всеми любителями медлить.
В полку было много шахтеров. Комиссар полка Коваленко, сам бывший шахтер, исподлобья глядел на Ельникова. Ему уже давно не нравился Ельников. Теперь, когда Ельников без уважения обращался с политработниками полка, эта непризнь усилилась.
Глядя на своего комиссара, политработники тоже как бы утвердились в предчувствии чего-то недоброго. Все, что происходило здесь, было так стремительно и самый характер совещания был таков, что возражать было невозможно. Их мнения не спрашивали.
И произошло то, что нередко бывает, когда верное чутье, присущее простым людям, оттесняется. Люди, заглушая в себе это свое чувство, как бы снимают с себя ответственность, как бы говорят себе: "А может быть, я ошибаюсь?! Этот человек знает больше меня. Буду поступать, как он велит!"
Полк Климова, продолжая наступать без своего командира, терял лучшие силы. И неизвестно, как долго это продолжалось бы' если бы вдруг не прекратился неприятельский огонь и населенный пункт, за овладение которым шла эта упорная борьба, не был оставлен противником.
Не только этот населенный пункт, но и все следующие селения без сопротивления оставлял враг, - везде дымились развалины виднелись пепелища, валялись разбитые пушки, танки, автомашины^ бензиновые канистры, походные кухни. Тучи бумаг и газетных листов с готическими буквами и свастикой, как воронье, кружились в воздухе.
Еще не знали бойцы, кому они были обязаны таким поворотом дела, но уже разнесся слух, что Харитонов в Ростове, что две кавалерийские дивизии ворвались в Ростов с севера, а части 56-й армии-с востока. Передавали, что Климов, прибыв к Харитонову, был тут же назначен командиром кавалерийского полка и на плечах противника первым ворвался в Ростов. Только сейчас видела пешая разведка, как он промчался во главе полка через соседнюю станицу с шашкой наголо, вдогонку удирающим на Таганрог фрицам. Его ординарец, у которого захромала лошадь, разговорился со своим бывшим однополчанином.
- Та это ж мы вас, хлопцы, выручили! А то бы до сих пор грызли бы вы цю оборону, - сказал он. - Придется до вашего ветеринара вести коня. Хотел бы я видеть тех шоферов, что насмехались, когда я на коне до вашего комдива ездил. Не они ли мне говорили, что конь есть пережиток капитализма! А конь, вишь, свое слово сказал!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Когда наши войска встретили упорное сопротивление дивизий Клейста, выведенных из Ростова на смену разбитым дивизиям, и когда ясно обозначилось, что наше наступление приостановилось, Харитонов пребывал в недоумении: как быть? Его правый фланг увяз, а левый бездействовал.
Между тем разведчики двух казачьих дивизий, приданных Харитонову, установили, что перед левым флангом на всем протяжении от Новошахтинска до Ростова нет прочных укреплений, нет танковых частей, а северо-восточная часть города, обороняемая немецкой пехотой, еще не превратилась в прочный узел сопротивления.
Оставались считанные часы, чтобы решить вопрос, всю важность которого в то время Харитонов еще не сознавал, но, действуя, как повелевали ему ум и совесть, Харитонов сделал то, что делает в таких случаях каждый честный, умный советский человек, когда он остается наедине с вопросом, требующим скорого решения, и нет у него ни времени, ни возможности согласовать этот вопрос.
Харитонов колебался: поддерживать ли ему увязшую 37-ю армию или превратить свою сковывающую группу в ударную?
Если в эти считанные часы не сделать то, что Харитонов решил сделать, завтра это, может быть, уже нельзя будет сделать, Ростов будет превращен Клейстом в узел сопротивления. Клейст сможет продержаться в нем до подхода свежих подкреплений.
То, что Клейст не защищался против 9-й армии, означало только, что он знал схему нашей операции, и, если бы идею превращения левого фланга своей армии в ударный Харитонов начал согласовывать с вышестоящим штабом, он только потерял бы время.
Он побывал у кавалеристов. Командиры двух казачьих дивизий обрадовались его решению. Их подразделения рвались в Ростов.
27 ноября казаки двинулись вперед и в этот же день с ходу заняли станицу Аксайскую-пригород Ростова.
Дрогнула фашистская пехотная дивизия СС "Адольф Гитлер".
Этим не замедлили воспользоваться части нашей 56-й армии, находившиеся восточнее Ростова, и выступили на подмогу. Завязались уличные бои.
В ночь на 28 ноября другие части 56-й армии форсировали Дон с юга и заняли Нахичевань.
Ниже по течению Дона, возле железнодорожного моста, переправился полк ростовского народного ополчения.
Тогда дрогнула и побежала и 60-я моторизованная дивизия гитлеровцев.
Напрягая последние силы, Клейст пытался удержать наседавшие на него с трех сторон советские войска. Единственная его цель теперь была-прикрыть отход из ростовского мешка на Таганрог.
Но было уже поздно. Отступление превратилось в бегство.
24 ноября генерал-майор Лучинин выехал в 37-ю армию для координации ее действий с другими армиями Южного фронта по освобождению Ростова.
Что операция будет развиваться успешно, он не сомневался.
Начальник оперативного управления штаба фронта Казанский так обстоятельно и красноречиво изложил план операции, что ничего лучшего нельзя было придумать.
Но как только Казанский кончил говорить, детали улетучились из головы Лучинина. Осталась только схема направления главного удара.
Лучинин успокаивал себя тем, что все командующие армиями получили каждый свою задачу и ничего не может произойти страшного для дела оттого, что он, представитель штаба фронта, нетвердо помнит, кто что должен делать.
Если бы из-за него могло пострадать дело, он бы не простил себе этого, потому что по натуре своей был честный человек, но и сейчас, как и всегда, он не хотел ничем расстраивать свое обычное расположение духа.
Свою задачу Лучинин видел в том, чтобы не мешать людям выподнять их задачу. Для этого всегда надо быть на людях в бодром, благодушно-шутливом настроении. Видя его, люди уверятся, что вышестоящий штаб их не оставил своим вниманием. Этим и оправдывалась его миссия.
Разобраться в том, что делалось во всех соединениях, было немыслимо, даже если бы Лучинин и был в силах все это упомнить.
А быть приветливым, спокойным и добродушным во время самых сложных моментов боя Лучинину было нетрудно потому, что это было в его характере, и потому, что он, потеряв нить того, что происходит, не терял уверенности, что другие эту нить не потеряли.
Когда наступление затормозилось, Лучинин со всех сторон слышал только одно - что нужны подкрепления. Подобно тому как работнику столовой кажется, что люди только и делают, что едят, так и Лучинину казалось, что у всех на уме только подкрепления.
Лучинин не догадывался, что все говорили с ним только об этом потому, что это теперь зависело только от него, и потому, что этим одним словом можно было оправдать все недочеты.
С того момента, как требование подкреплений показалось Лучинину общим требованием, он в этом духе информировал Казанского. Тот приказал ему проехать на правый фланг 9-й армии удостовериться, действительно ли она слабо поддерживает соседа.
Здесь от Гущина Лучинин тоже услышал, что необходимы подкрепления. Гущину и в самом деле казалось, что стоит поднажать-и полки выйдут на оперативный простор. Так путнику кажется, что лес поредел и должен скоро кончиться, надо поднажать, но, поднажав, он видит, что лес не кончается.
Тогда Лучинин решил поехать к Харитонову, чтобы заставить его усилить свой правый фланг. Когда Лучинин наконец увидел Харитонова, Ростов был уже освобожден.
Наступление трех южных армий напоминало весеннее половодье. Никто не требовал подкреплений, а все думали о том, как не упустить Клейста. В это именно время, когда Харитонов был озабочен тем, что не успевал догонять Клейста, Лучинин наконец нагнал Харитонова, и первое, что он сказал, были слова упрека, что Харитонов не поддерживает свой правый фланг.
- Как же не поддерживаю, когда он уже вон где! - указал по карте Харитонов. - Вот куда махнул!
- Оно вроде и так... - замялся Лучинин, - но в то же время и не совсем то, что следует... согласно плану операции!
Харитонов объяснил причину, побудившую его активизировать свой левый фланг.
- Ты лучше посоветуй, как догнать Клейста! Сейчас только узнал, что пехотинцы самочинно захватывают грузовики из-под
продуктов и создают моторизованные отряды. Распорядился отдать им весь грузовой транспорт! - закончил Харитонов.
Он говорил это таким тоном, в котором одновременно слышались и убеждение в правильности того, что он делает, и беспокойство: будет ли он правильно понят?
Ему, дисциплинированному человеку, страшнее всякого наказания представлялось то, что все это могло выглядеть как недисциплинированность.
Его крайне огорчало, что человек, который связывал его с вышестоящим штабом, не понимал этого. Слушая Харитонова, Лучинин вздыхал.
Он глубоко сочувствовал людям, "страдающим инициативой".
Такие люди всегда были в состоянии тревоги и беспокойства. Ему это казалось какой-то нездоровой страстью. Он верил, что хотя об этом все говорят как о чем-то полезном и хорошем, это только так говорят, а поступать надо по-другому.
Теперь Лучинин с искренним сожалением глядел на Харитонова. "Все так хорошо у него шло. И на тебе! Что ему теперь будет?
Да и мне за него попадет. Недосмотрел!"
В то время как он думал, Харитонову принесли телеграммы.
Б одной Военный совет Юго-Западного направления поздравлял войска Южного фронта с победой над врагом. В другой командующий фронтом передавал приветствие Ставки Верховного Главнокомандования доблестным войскам 9-й и 56-й армий во главе с генералами Харитоновым и Ремезовым, водрузившим над Ростовом наше славное советское знамя. Третья была от Казанского:
"Ваши боевые действия доказывают, что советская пехота может истреблять танковые соединения противника, а советская кавалерия при правильном использовании может успешно решать серьезные задачи в современной войне. Нельзя ли теоретически обобщить ваш опыт для журнала?"
- Ну, слава богу! - с облегчением вздохнул Лучинин и троекратно поцеловал старого товарища. - Сошло! Но, прямо скажу, очень все это рискованно! Мне что-то есть захотелось. Давай поедим! И выпьем! Теперь-то уж можно. А то она все булькает во фляге. Напоминает. Невдомек ей, что хорошему человеку не до нее было. Ну, а теперь есть повод!
Женя Харитонова на протяжении тех семи дней, что немцы были в Ростове, жила в бомбоубежище, куда она укрылась во время уличных боев. Это был подвал большого каменного дома на окраине. Пока шли бои, все находившиеся в подвале выражали уверенность, что враг не возьмет Ростова. Об этом говорили на собраниях и писали в газетах. Многие осуждали тех, кто уезжал.
Такое поведение казалось шкурничеством и даже предательством по отношению к родному городу.
Те, кто оставался в Ростове по иным соображениям, тоже находились здесь, в подвале. Эти люди хотя и прожили много лет с Советской властью, тем не менее продолжали себя считать обиженными уже тем, что их сравняли с людьми, которые, по их мнению, были им неровня, то есть с рабочими и крестьянами. И хотя за четверть века многие из этих людей отстали в умственном развитии от рабочих и крестьян, они по-прежнему продолжали в душе считать себя солью земли и не уважать простых людей.