Корреспондент. Каково положение в данное время?
Харитонов. Сегодня части армии вели сдерживающие упорные бои с мотомехчастями противника и наносили врагу большие потери.
Корреспондент. Спасибо за информацию. Желаем успеха.
До свидания.
Харитонов. - До свидания!"
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Шикову сказали, что он проверен и может возвращаться к своим. Слово "своим" было произнесено иронически. Это кольнуло Шикова. Он постарался заглушить в себе это чувство мыслью о том, что он жив и свободен. Но как только он очутился в расположении советских войск, он стал похож на сороконожку, которая вдруг начала задумываться, какой ножкой шагнуть. Он думал:
"Кто и как может открыть мою тайну?"
Он вспомнил, как выскочил из хаты и, подняв руки, медленно пошел навстречу немцам. Вокруг никого не было. Вдруг мелкая дрожь прошла по телу Шикова - он вспомнил связистку.
"Видела или не видела?"
Если бы не этот вопрос, он чувствовал бы себя вне опасности.
"Где она теперь? Может быть, совсем поблизости, и я даже не дойду до места своей службы!"
Жизнь уже словно уходила из его тела. Такого сильного страха никогда еще не испытывал Шиков. Он остановился и" присел на кочке под деревом. Ветер шумел в лесу. От кленов один за другим отрывались желтые листья.
"Я теперь такой же одинокий, оторванный от большого дерева лист!" подумалось ему.
Впервые Шиков проникся к себе острой жалостью.
Он встал и наугад побрел по лесу. Но взгляд его стал зорче, настороженнее. Слух улавливал малейшие звуки.
Когда кончился лес, Шиков пошел степью, хоронясб в ригах и стогах. Наконец он подошел к какому-то селу и заглянул в крайнюю хату. В горнице завтракали бойцы.
У него отлегло от сердца, когда он убедился, что до него никому нет дела.
Так он прошел несколько селений, чувствуя себя все уверенней.
Он не мог отдать себе ясного отчета, почему он стал более сосредоточенным в сравнении с тем временем, когда он выполнял то, что требовали от него свои. Тогда он не мог сосредоточиться, внимание было рассеянным, тысячи желаний толпились в нем, все притягивало, манило, сулило скрытые в себе радости. Теперь уже ничто не увлекало его.
Он был из тех, что гадят в своем доме и очень осмотрительны, как бы не наследить в чужом.
В одном селе снова,испытал он приступ страха. Он увидел девушку, живо напомнившую ему ту, о которой он не хотел думать.
Но, к счастью, она оказалась не той. Каждая связистка вызывала в нем теперь страх. Если даже она и не оказывалась той, то живо напоминала ему, что та существует.
"О, если бы можно было ее уничтожить! А может быть, она уже погибла в бою или тяжело ранена?"
Эта мысль успокаивала его.
Наконец он добрался к месту своей службы.
Сотрудники пересыльного пункта с интересом слушали его рассказ о том, как он участвовал в бою, как заменил убитого командира.
Ему поверили.
Постепенно он вошел в прежнюю колею: бездумье и беспечность возвратились к нему, О том, что с ним произошло, он почти забыл. Тускло вспоминалась хата, где он ночевал, спорившие между собой немцы, переводчик, который, инструктируя его, дал ему пароль: "Одежда красит человека!" Пожалуй, это все, что стоило запомнить из того, что с ним произошло. Хорошо, если бы и они забыли про него. Да так оно, кажется, и есть.
Шиков приходил к мысли, что он довольно хорошо выпутался из всей этой истории. Постепенно он перестал чувствовать скованность своей воли. Теперь он снова принадлежал себе и весь отдался одной мысли-сшить себе новый костюм. Не только его синие брюки изрядно поистерлись за те несколько дней, что он спал не раздеваясь, но и китель, сшитый в портновской мастерской ростовского военторга и составлявший предмет его тайной гордости, не выдержал тяжелых испытаний. Последние события в жизни Шикова оставили неизгладимый след не столько в его душе, сколько на его кителе.
Ему казалось, что, надевая этот потертый китель, он как бы обезличивался. Он добьется, что на него опять будут смотреть с почтительным любопытством. Но пока... О, как было ему тяжело выглядеть заурядным, обыкновенным! Мысли его все упорнее, все настойчивее кружились вокруг этого единственного желания - приобрести снова щегольский вид.
Однажды, когда он получал на базе наряд на продовольствие для своей части, писарь, по званию старшина, несколько раз прочел доверенность, затем пристально взглянул на него.
В следующий раз повторилось то же самое. Наконец писарь задержал доверенность. Шиков возмутился. Писарь, с необыкновенным хладнокровием выслушав его брань, снова пристально взглянул на Шикова, быстро отвел взгляд и, сделав вид, что читает доверенность, вполголоса произнес:
- Одежда красит человека!..
У Шикова захолонуло сердце. Он внимательно и с любопытством посмотрел на писаря. "Вот он какой!" - мысленно сказал он себе. Шиков почему-то представлял себе его не таким. Шиков вообще никак себе его не представлял. Теперь жадное любопытство победило страх. Перед ним был агент иностранной разведки, шпион! Интересно узнать, что побудило его заняться таким опасным делом? Шпион! Какое отвратительное слово! А вот сидит же себе и в ус не дует.
Писарь был неопределенных лет, с тонкой и длинной шеей, с продолговатым бесцветным лицом. Движения его были размеренны и аккуратны. Особенно почему-то запомнились Шикову его локти. Локтями писарь как бы отталкивался, прежде чем приступить к делу. Брал ли он перо, промокательный пресс или книгу нарядов-казалось, он брезгливо прикасался ко всем этим предметам, точно боялся выпачкаться. Шею он поворачивал так, как если бы ему жал воротник.
- Сведения, которые вы обязались сообщать, надо передавать мне... начал писарь.
Но в комнату вошли. Образовалась очередь. Писарь, вытянув шею, усиленно задвигал локтями. Выписав наряд Шикову, он, не поднимая глаз, отчужденно протянул бумагу.
Приехав в редакцию армейской газеты, Володя Ильин принялся писать очерк о Карташове. Записная книжка Карташова помогла ему еще глубже понять внутренний мир комсорга. Вот что писал Карташов накануне боя запасного полка с немецкими танками в ту памятную ночь:
"15 октября. Отряд наш получил задачу. Нас будет поддерживать артиллерийский дивизион. Не могу не думать о том, как развернется бой. Что, если, несмотря на огонь пушек, танки попытаются перемахнуть через нас и раздавить артиллеристов?
В этот исход я не хочу верить. И так как я не хочу этого исхода, то нахожу множество возражений против него. Главное-то, что здесь я, Сергей Карташов, со своими ребятами. Здесь им не пройти!
Я мысленно перебираю в памяти моих комсомольцев и как бы примеряю каждого к -предстоящему им испытанию. Выстоят ли они? Кто в последний момент дрогнет, растеряется, замешкается?
Не нахожу таких. Все они, с их достоинствами и недостатками, хорошие ребята. Я вынужден скрывать это от них, чтобы не зазнавались. Как много в них еще ребяческого! Они стесняются читать вслух письма матерей, если в этих письмах сквозит нежность и тревога за их участь. Они бравируют своей грубостью, когда заходит речь о том, чего они всего больше стесняются. Любя товарища, они подтрунивают над ним. Я вспоминаю фотографии, которые они хранят рядом с комсомольскими билетами и иногда подолгу рассматривают. С этих фотографий внимательно глядят лица матерей и девушек.
Я твердо решил идти на таран, если не удастся остановить танки. Этим я:
1. Не допущу танки к переправе.
2. Сберегу артиллеристов, которые, не имея приказа, решили нас поддержать.
3. Сберегу пушки, которые нужны там, куда они направлялись.
4. Сберегу многих наших бойцов.
Неужели все это могу сделать я один? Дух захватывает при мысли: какая сила заключена в одном человеке!
Я спрашиваю себя: вправе ли я сам распорядиться ценностью, которая не мне одному принадлежит, то есть своей жизнью?
Беспокоюсь, выдержит ли мать?
Мама, знай, что я не из лихости, не из тщеславия... Бывает, что нельзя иначе. Я буду рад, если не понадобится моя жизнь. Скорей всего, как только увидят, что у нас пушки, то и дадут ходу назад!.."
Всю ночь просидев над очерком, Володя исписал целую тетрадь и утром отправился в редакцию.
Секретарь редакции, высокий худощавый молодой человеЧ, то и дело оправлявший туго подпоясанную гимнастерку, прохаживался по комнате, время от времени подходил к столу,и что-то наносил на большой лист бумаги.
Машинистка объяснила, что он занят разметкой номера. Володя с любопытством наблюдал жизнь редакции. Он видел, как приходили и уходили сотрудники, держа в р/ках листы грубой рулонной бумаги, исписанные различными почерками. Машинистка брала листы и первым делом поглядывала в верхний угол листа. Если в углу не было надписи, она возвращала рукопись:
- Без визы не возьму!
Она казалась очень важной: перед ней заискивали, каждый старался подчеркнуть срочность своего материала. Но машинистка была непреклонна.
Секретарь редакции между тем кончил свою разметку.
- У вас что? - спросил он, снова обтянув уже и без того плотно облегавшую его гимнастерку.
Володя кратко изложил тему очерка.
- Очень хорошо! - сказал секретарь. - Такой материал нужен.
Володя вынул из планшета общую тетрадь и подал секретарю.
Тот пробежал глазами несколько страниц.
- Очень много воды! - наставительно сказал он, возвращая тетрадь. Нужно короче! Главное - боевой эпизод, а психология - потом, когда-нибудь после войны...
Володя весь вечер снова просидел над очерком. Написать так, как требовал секретарь, он не мог, и эго удручало его. Получалось сухо, пропадал живой образ Карташова.
Хотелось написать так, как было: не только боевой эпизод но и то, что предшествовало подвигу, - мысли и чувства Карташова перед боем, его внешность, и то, как он сушил обмундирование, как угощал Володю домашними коржиками, и эпизод с Горелкиным, разговор с Синельниковым, комсомольское собрание, выступления Синельникова и Горелкина, странички из дневника... Все это казалось Володе существенно важным для объяснения подвига Карташова.
"Но может быть, действительно все это не нужно теперь? Об этом-после войны! А сейчас только боевой эпизод, как требует секретарь?" - думал Володя.
Он взял газету и несколько раз перечитал одну и ту же корреспонденцию.
Утром снова пришел в редакцию. Секретарь прочел,
- Ну, это похоже на дело! - обтягивая гимнастерку, сказал он и принялся черкать написанное.
Володя был и рад и огорчен, когда прочитал свой очерк после правки. Было такое ощущение, будто он, Володя Ильин, чем-то провинился перед Карташовым. Будто вместе с этим секретарем редакции, ежеминутно разглаживающим свою гимнастерку, он сгладил, стер живую душу Карташова.
"Нет, нет, я не могу этого допустить!" - мысленно воскликнул Володи.
В комнате произошло движение.
Секретарь и машинистка встали. В дверях показался высокий пожилой человек с четырьмя прямоугольниками на петлицах.
- Редактор! - успел шепнуть Володе секретарь.
Володя тоже поднялся со своего места.
- Товарищ полковой комиссар! - сказал секретарь. - Это Ильин, я вам докладывал. Материал готов. Хочу дать на третьей полосе на две колонки...
- Давайте на первой! - сказал редактор.
Неожиданно в соседней комнате позвонил телефон. Редактор отлучился.
- Полковой комиссар Криницкий! - послышался оттуда его голос. Подлесков? К нам? Ждем!
Он возвратился с таким видом, словно что-то хотел вспомнить.
Когда Володя ушел, секретарь обратился к редактору:
- Товарищ полковой комиссар, может быть, на эту тему попросить написать Подлескова?
- На какую?
- Да вот о Карташове!
- Напишет ли он? - усомнился редактор.
- Подлесков? - удивился секретарь. - Ручаюсь!
Вернувшись к себе, Володя несколько раз перечитал очерк в первоначальном виде, и чем больше читал, тем труднее было ему разобраться, хорошо или плохо было то, что он написал.
Очерк казался Володе лучше потому, что он видел в своем воображении живого Карташова, и ему казалось, что все читающие очерк так же представляют его себе. Вот почему Володя не придавал значения деталям.
Он услышал разговор в сенях, В хату вошел невысокий сухощавый человек в новой офицерской шинели, в фуражке с малиновым околышем, какую носят офицеры в тылу, в сопровождении начхоза редакции. Обращаясь к Володе, начхоз сказал:
- Здесь с вами будут помещаться еще два сотрудника, они в командировке, поэтому приказано пока поселить тут прибывшего из Москвы писателя. Надеюсь, вы друг другу мешать не будете!
- Подлесков, - отрекомендовался приезжий, поглядев на то место, где полагалось быть вешалке.
Он снял шинель и оказался в новеньком защитного цвета габардиновом костюме с чистым подворотничком.
Лицо у него было худое, тщательно выбритое, губы тонкие.
Близоруко-серые глаза щурились и были очень чувствительны к свету.
Когда начхоз ушел, писатель, присев к столу, обратился к Володе:
- Если не ошибаюсь, вы лично знали Карташова? Как он выглядел?
Володя попытался нарисовать портрет Карташова. Смутно сознавал он, что одного внешнего рисунка недостаточно. Писатель, управляя разговором, несколько раз переводил речь на другую тему, потом снова возвращался к Карташову. Видно было, что он очень устал, не выспался.
- Может, приляжете? - спросил Володя.
- Нет, ничего! Я привык. У вас когда ужин?
- В семь.
В семь часов официантка принесла ужин. Подлесков принялся за еду. Ел он без аппетита. Разговор иссяк.
- Может быть, приляжете? - снова спросил Володя.
- А вы?
- Я тоже!
Они вытянулись на койках.
Володя сделал вид, что уснул. Подлесков поднялся со своей койки и присел к столу. Керосиновая лампа с самодельным абажуром осветила его лицо. Справа и слева от лампы писатель разложил несколько крохотных блокнотов. Просматривая их, он заносил на чистый белый лист бумаги только цифры, обведенные кружком. Между ними он вписывал несколько строк текста. Володя не шевелясь следил за ним.
Сложив блокноты в полевую сумку, Подлесков сладко потянулся и потушил свет. Было слышно, как он разделся, лег на койку и уснул. Дыхание у него было легкое, бесшумное, как у ребенка.
Утром он продиктовал очерк машинистке, прочитал, поправил, снова дал переписать, опять поправил. К обеду очерк был готов.
А на другой день Володя увидел на первой полосе огромный трехколонник: "Подвиг сержанта Карт,а шов а".
Володиной заметки не было.
"Да что же это? Что же это произошло? - со стесненным сердцем подумал Володя. - Мою заметку не дали вовсе! Я не хотел, чтобы она печаталась в таком виде. Ну вот ее и не дали! Но отчего я так расстроен? А как написал он? Как он сумел, не видя и не зная Карташова, потратив один вечер, продиктовать такой большой очерк?"
Движимый внезапным интересом к тому, как у Подлескова получился Карташов, Володя Ильин, забыв о собственной неудаче, принялся за чтение.
Очерк легко читался, выделяясь из всего, что доводилось читать Володе в этой газете. Умные мысли перемежались с выпуклым описанием той памятной октябрьской ночи. Покоряла хорошо построенная фраза, в которой не было шипящих звуков и подряд поставленных родительных падежей.
Было много хороших слов о Карташове как о представителе молодого поколения Советской страны. Но живого Карташова не было. Не было тех чувств и мыслей, которые волновали Карташова. Были хорошие мысли писателя Подлескова о молодом поколении.
Прочитав очерк, Володя проникся уважением к Подлескову.
"Вот будут рады ребята, когда прочтут! А то, чего нет в очерке, опишу я. Не сейчас! Когда-нибудь, но обязательно опишу", - думал он.
В тот же день Володя был вызван к редактору.
- Надеюсь, вы не в обиде! - едва слышно сказал Криницкий. - В газете надо быть готовым к любым сюрпризам. Живите ею! Думайте о том, что для нее лучше. Учитесь! Предстоят интересные дела! - понизив голос, доверительно продолжал он, выдержав небольшую паузу. - Используйте это время, чтобы подучиться у Подлескова мастерству и... оперативности! - подчеркнул редактор. - Подлесков-автор крупных произведе-ний и газетчик.
Такое совмещение жанров дается нелегко!
"Да, - мысленно согласился Володя, - видеть-это еще не все!
Выразить-вот в чем загвоздка. Подлесков откликнулся как публицист, искренне, от души, в предельно короткий срок. В то время как я тратил часы, чтобы найти нужное слово, у него уже все под рукой".
Володя не мог высказать все это редактору, но редактор, как показалось Володе, понял и разделил его чувство.
Володя с Подлесковым отправились в Дьяково. Они ехали степью. Ветер трепал седые пряди помертвевшего ковыля. У берегов извилистой реки чернели вязы.
Миновав хутор, машина выехала в долину, с трех сторон укрытую высоким кустарником. По самой середине изогнутой кривой линией виднелись окопы.
На далеком расстоянии друг от друга там и тут ползли танки.
Это были старые, с помятыми боками, ржавые трофейные танки со следами ожогов на боках, тяжело стучавшие больными моторами.
В холодном воздухе то и дело мелькали темно-зеленые бутылки. Над окопами показывались и быстро исчезали раскрасневшиеся лица бойцов.
По брустверу двигалась группа командиров. Среди них выделялся невысокий человек в кавказской бурке. Володя узнал командарма. Харитонов быстро оглядывал поляну, не упуская из виду того, что происходило в каждом ее уголке.
Вот он увидел заминку в одной из групп.
- Не так, не так, а вот как! - -воскликнул он и, как режиссер прорепетировал с бойцами все приемы отражения танковой атаки'.
Подлесков и Володя, подойдя, представились командующему.
Харитонов спросил, долго ли собирается пробыть в армии Подлесков. Тот ответил, что с неделю. Оба несколько секунд смущенно поглядывали друг на друга. Видно было, что Харитонов не мог сразу найтись: как, собственно, надо себя вести? Занимать ли разговором писателя? Дожидаться ли его вопросов? Или продолжать заниматься своим делом, предоставив писателю заниматься своим-то есть наблюдать и изучать жизнь?
Подлесков, сузив глаза, старался вобрать в себя Харитонова потом быстро отвел взгляд и заговорил о самых неинтересных' как показалось Володе, вещах. Очень-скоро, однако, к удивлению Володи, контакт между Подлесковым и Харитоновым установился.
Писатель незаметно перевел разговор на то, чем в данную минуту занимался Харитонов. Он вспомнил Чапаева-как Василий Иванович, раскладывая на столе картофелины, показывал место командира в бою.
- Вот-вот! - подхватил Харитонов. - Наглядность! Я у него служил! - не без гордости сказал он.
Затем он рассказал, как, следуя приемам Чапаева, сам обучал бойцов. Он живо показал на спичках, как воюют цепью, как развертываются.
- Любая команда, даже если и понята бойцом, сначала выполняется медленно. Требуется тренировка, шлифовка, - заметил Харитонов. - А главное в военном обучении-учитывать живое соображение, сметку, которой отличается наш боец! Я ведь сам когда-то писал, - продолжал Харитонов. - Летом двадцать третьего года, будучи уездным комиссаром в Рыбинске, провел отпуск в походе с пионерами. Тогда еще не было ни книг Гайдара, ни Макаренко. А надо было воспитывать ребят, приучать к выносливости, закалять. Об этом написал книгу "Ленинская закалка". Опыт одного лагерного сбора. Послал в издательство. Вернули. Слог был необработан!
Харитонов говорил с увлечением, и все, о чем он говорил, было так ясно и так просто, что Володе казалось, будто иначе и не могло быть и что он, Володя, будучи на месте Харитонова, так же поступал бы. Ему хотелось быть таким, как Харитонов. Ему казалось, что он непременно будет таким, что каждый может быть таким, если поживет с ним. Володя подумал, как бы он был счастлив, если бы ему довелось несколько дней прожить в тесном общении с Харитоновым.
В это холодное осеннее утро веселый краснощекий боец с пушистыми бровями, Иван Брагин, вместе с другими бойцами своего полка вышел на учение.
Нужно было закончить траншею и так одеть ее, чтобы немецкие танки не завалили.
Брагин уже несколько дней трудился, работа подходила к концу.
После обеда бойцам было объявлено,/что проверять качество оборонительных работ будет сам командующий армией.
Иван Брагин весь просиял, когда в траншее появился невысокий моложавый генерал в кавказской бурке, тот, который остановил колонну на марше.
- Ну, как устроились? - спросил Харитонов.
- Хорошо устроились, товарищ генерал! - отвечал Брагин, с восхищением глядя на своего давнишнего знакомого.
Харитонов тоже вспомнил бойца и улыбнулся своей обычной резкой и мгновенной улыбкой. Было что-то задорное в этой улыбке, как и во всей его манере держаться. Выпятив вперед грудь и чуть приподняв голову, он был похож в эту минуту на деревенского озорного парня.
- Не устоит! Осыплется! - отрывисто сказал Харитонов, как бы вызывая на спор Брагина.
Брагину передался этот задор, и он, смело глядя в глаза Харитонову, тихо ответил:
- Выдержит, товарищ генерал!
- Ой ли? - недоверчиво сказал Харитонов и, взяв у Брагина кайло, ударил им по стенке окопа. - Осыплется!
- Не осыплется, товарищ генерал, мороз прихватит, будет как железо!
- На погоду надеетесь? А если подведет?
- Не должно быть. Дело к зиме идет, а не к лету! - не сдавался Брагин.
Бойцы весело поглядывали на спорящих.
- Твоя как фамилия? - спросил генерал, продолжая разговор с Брагиным.
- Брагин Иван!
- Ну ладно, Брагин, увидим, кто прав! - сказал Харитонов и что-то шепнул своему адъютанту. Тот незаметно исчез. - А как с учением? - спросил Харитонов.
- Обучены, товарищ генерал. Пусть только сунется. У нас тут кое-что для него имеется! - намекая на бутылки с горючей жидкостью, сказал Брагин. Есть чем угостить!
- Настроение боевое! Посмотрим, каково умение. А ну, метни по той цели! - указывая на куст, кивнул головой Харитонов.
Брагин метнул бутылку.
Бутылка, сверкнув в воздухе, точно попала в цель.
- В самую маковку угодил!
- Здорово!
- Молодец, Брагин! - послышались голоса.
Вдруг лица бойцов изменились. Из-за кустов показался танк.
Руки потянулись к бутылкам. Брагин тоже занес руку, но Харитонов остановил его:
- Протри глаза! Чей танк? Не видишь - свой!
Брагин опустил руку.
Танк, глухо ворча, обогнул куст и шел прямо на окоп. Это был тяжелый танк "KB". Бойцы еще не видели таких танков. С гордостью и с любопытством разглядывали они эту зеленую крепость, с металлическим лязгом катившуюся на них.
- Стой! Куда прешь? - воскликнул Брагин, когда танк подошел к окопу и занес пушку над головой бойца.
Он крикнул это таким резким и в то же время ласковым тоном, каким останавливают зарвавшегося коня. Но танк, не обращая внимания на этот окрик, со страшным грохотом занес гусеницы над окопом, и, едва успел Брагин отскочить, танк всей своей многопудовой массой перевалил через окоп, разворотив стену.
- Ну что? Кто прав? - с той же задорной усмешкой воскликнул Харитонов.
- Да если бы он был фашистский, я бы его...
- Ты бы его!.. А о чем спор был? Голова! Стена-то обвалилась!
- Проспорил, товарищ генерал! - признался Брагин.
- То-то! Не задавайся! - весело сказал Харитонов.
Все рассмеялись.
- Учту, товарищ генерал! - вытирая вспотевший лоб, сказал Брагин.
- А песни петь научился? - неожиданно спросил Харитонов.
- Не выучился, товарищ генерал. На это у нас есть Алиев!
Харитонов обвел глазами бойцов и остановил взгляд на высоком красивом бойце, по выражению лица которого он догадался, что это и есть Алиев. Боец вздрогнул при упоминании его фамилии, повел черными глазами и, опустив голову, затаил дыхание.
Харитонов подошел к нему.
- Стушевался? Не люблю робких. Экая стать, а застенчив, как девица!
- Это он вас стесняется! - вступился за бойца Брагин. - А без вас он тут... Палец в рот не клади!
При этих словах Брагина Алиев приподнял голову и, справившись с волнением, прямо посмотрел на Харитонова.
- Ну вот что, горьковчане! Я в этой дивизии служил до войны.
Не за горами бой. Смотрите же! Глупая смерть не нужна. А так надо: Клейсту гроб, а сам живой! Ясно?
Простившись с бойцами, Харитонов пошел по траншее, но в группе бойцов долго еще слышались восклицания и добродушный смех.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Из всех видов неприятельской активности всего более раздражала Харитонова бомбежка. Она не только наносила урон его войскам, но, разрушая связь, ставила его самого в зависимость от случайности, обрекала на бездействие, уравнивала с теми, кто еще никогда не был на войне.
Лицо Харитонова, молодое, когда он был в хорошем расположении духа, старело, когда он пребывал в дурном'настроении. Так выглядел он теперь на узле связи. Он знал, что обращает на себя внимание связисток, и недовольно хмурился.
Но в то время, как он стеснялся молодых связисток, боясь выказать перед ними свое душевное состояние, он не подозревал, что девушки любили его как раз в эти минуты, когда им казалось, что он нуждался в сочувствии. Харитонов был здесь домашний и по-особенному родной.
Чувство, которое испытывали к нему все девушки, разделяла и Зина. Она была направлена сюда отделом связи армии.
То выражение прилежности, которое так красит лица молодых девушек, когда они заняты серьезным делом, - было заметно и в ней. Она то хмурила свои густые брови, то удивленно поднимала их, когда в лежащей перед ней телеграфной ленте что-то казалось не совсем ясным, настойчиво разглаживала кончиками пальцев злополучную строку, будто этим движением можно было прояснить фразу.
Харитонов. Сегодня части армии вели сдерживающие упорные бои с мотомехчастями противника и наносили врагу большие потери.
Корреспондент. Спасибо за информацию. Желаем успеха.
До свидания.
Харитонов. - До свидания!"
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Шикову сказали, что он проверен и может возвращаться к своим. Слово "своим" было произнесено иронически. Это кольнуло Шикова. Он постарался заглушить в себе это чувство мыслью о том, что он жив и свободен. Но как только он очутился в расположении советских войск, он стал похож на сороконожку, которая вдруг начала задумываться, какой ножкой шагнуть. Он думал:
"Кто и как может открыть мою тайну?"
Он вспомнил, как выскочил из хаты и, подняв руки, медленно пошел навстречу немцам. Вокруг никого не было. Вдруг мелкая дрожь прошла по телу Шикова - он вспомнил связистку.
"Видела или не видела?"
Если бы не этот вопрос, он чувствовал бы себя вне опасности.
"Где она теперь? Может быть, совсем поблизости, и я даже не дойду до места своей службы!"
Жизнь уже словно уходила из его тела. Такого сильного страха никогда еще не испытывал Шиков. Он остановился и" присел на кочке под деревом. Ветер шумел в лесу. От кленов один за другим отрывались желтые листья.
"Я теперь такой же одинокий, оторванный от большого дерева лист!" подумалось ему.
Впервые Шиков проникся к себе острой жалостью.
Он встал и наугад побрел по лесу. Но взгляд его стал зорче, настороженнее. Слух улавливал малейшие звуки.
Когда кончился лес, Шиков пошел степью, хоронясб в ригах и стогах. Наконец он подошел к какому-то селу и заглянул в крайнюю хату. В горнице завтракали бойцы.
У него отлегло от сердца, когда он убедился, что до него никому нет дела.
Так он прошел несколько селений, чувствуя себя все уверенней.
Он не мог отдать себе ясного отчета, почему он стал более сосредоточенным в сравнении с тем временем, когда он выполнял то, что требовали от него свои. Тогда он не мог сосредоточиться, внимание было рассеянным, тысячи желаний толпились в нем, все притягивало, манило, сулило скрытые в себе радости. Теперь уже ничто не увлекало его.
Он был из тех, что гадят в своем доме и очень осмотрительны, как бы не наследить в чужом.
В одном селе снова,испытал он приступ страха. Он увидел девушку, живо напомнившую ему ту, о которой он не хотел думать.
Но, к счастью, она оказалась не той. Каждая связистка вызывала в нем теперь страх. Если даже она и не оказывалась той, то живо напоминала ему, что та существует.
"О, если бы можно было ее уничтожить! А может быть, она уже погибла в бою или тяжело ранена?"
Эта мысль успокаивала его.
Наконец он добрался к месту своей службы.
Сотрудники пересыльного пункта с интересом слушали его рассказ о том, как он участвовал в бою, как заменил убитого командира.
Ему поверили.
Постепенно он вошел в прежнюю колею: бездумье и беспечность возвратились к нему, О том, что с ним произошло, он почти забыл. Тускло вспоминалась хата, где он ночевал, спорившие между собой немцы, переводчик, который, инструктируя его, дал ему пароль: "Одежда красит человека!" Пожалуй, это все, что стоило запомнить из того, что с ним произошло. Хорошо, если бы и они забыли про него. Да так оно, кажется, и есть.
Шиков приходил к мысли, что он довольно хорошо выпутался из всей этой истории. Постепенно он перестал чувствовать скованность своей воли. Теперь он снова принадлежал себе и весь отдался одной мысли-сшить себе новый костюм. Не только его синие брюки изрядно поистерлись за те несколько дней, что он спал не раздеваясь, но и китель, сшитый в портновской мастерской ростовского военторга и составлявший предмет его тайной гордости, не выдержал тяжелых испытаний. Последние события в жизни Шикова оставили неизгладимый след не столько в его душе, сколько на его кителе.
Ему казалось, что, надевая этот потертый китель, он как бы обезличивался. Он добьется, что на него опять будут смотреть с почтительным любопытством. Но пока... О, как было ему тяжело выглядеть заурядным, обыкновенным! Мысли его все упорнее, все настойчивее кружились вокруг этого единственного желания - приобрести снова щегольский вид.
Однажды, когда он получал на базе наряд на продовольствие для своей части, писарь, по званию старшина, несколько раз прочел доверенность, затем пристально взглянул на него.
В следующий раз повторилось то же самое. Наконец писарь задержал доверенность. Шиков возмутился. Писарь, с необыкновенным хладнокровием выслушав его брань, снова пристально взглянул на Шикова, быстро отвел взгляд и, сделав вид, что читает доверенность, вполголоса произнес:
- Одежда красит человека!..
У Шикова захолонуло сердце. Он внимательно и с любопытством посмотрел на писаря. "Вот он какой!" - мысленно сказал он себе. Шиков почему-то представлял себе его не таким. Шиков вообще никак себе его не представлял. Теперь жадное любопытство победило страх. Перед ним был агент иностранной разведки, шпион! Интересно узнать, что побудило его заняться таким опасным делом? Шпион! Какое отвратительное слово! А вот сидит же себе и в ус не дует.
Писарь был неопределенных лет, с тонкой и длинной шеей, с продолговатым бесцветным лицом. Движения его были размеренны и аккуратны. Особенно почему-то запомнились Шикову его локти. Локтями писарь как бы отталкивался, прежде чем приступить к делу. Брал ли он перо, промокательный пресс или книгу нарядов-казалось, он брезгливо прикасался ко всем этим предметам, точно боялся выпачкаться. Шею он поворачивал так, как если бы ему жал воротник.
- Сведения, которые вы обязались сообщать, надо передавать мне... начал писарь.
Но в комнату вошли. Образовалась очередь. Писарь, вытянув шею, усиленно задвигал локтями. Выписав наряд Шикову, он, не поднимая глаз, отчужденно протянул бумагу.
Приехав в редакцию армейской газеты, Володя Ильин принялся писать очерк о Карташове. Записная книжка Карташова помогла ему еще глубже понять внутренний мир комсорга. Вот что писал Карташов накануне боя запасного полка с немецкими танками в ту памятную ночь:
"15 октября. Отряд наш получил задачу. Нас будет поддерживать артиллерийский дивизион. Не могу не думать о том, как развернется бой. Что, если, несмотря на огонь пушек, танки попытаются перемахнуть через нас и раздавить артиллеристов?
В этот исход я не хочу верить. И так как я не хочу этого исхода, то нахожу множество возражений против него. Главное-то, что здесь я, Сергей Карташов, со своими ребятами. Здесь им не пройти!
Я мысленно перебираю в памяти моих комсомольцев и как бы примеряю каждого к -предстоящему им испытанию. Выстоят ли они? Кто в последний момент дрогнет, растеряется, замешкается?
Не нахожу таких. Все они, с их достоинствами и недостатками, хорошие ребята. Я вынужден скрывать это от них, чтобы не зазнавались. Как много в них еще ребяческого! Они стесняются читать вслух письма матерей, если в этих письмах сквозит нежность и тревога за их участь. Они бравируют своей грубостью, когда заходит речь о том, чего они всего больше стесняются. Любя товарища, они подтрунивают над ним. Я вспоминаю фотографии, которые они хранят рядом с комсомольскими билетами и иногда подолгу рассматривают. С этих фотографий внимательно глядят лица матерей и девушек.
Я твердо решил идти на таран, если не удастся остановить танки. Этим я:
1. Не допущу танки к переправе.
2. Сберегу артиллеристов, которые, не имея приказа, решили нас поддержать.
3. Сберегу пушки, которые нужны там, куда они направлялись.
4. Сберегу многих наших бойцов.
Неужели все это могу сделать я один? Дух захватывает при мысли: какая сила заключена в одном человеке!
Я спрашиваю себя: вправе ли я сам распорядиться ценностью, которая не мне одному принадлежит, то есть своей жизнью?
Беспокоюсь, выдержит ли мать?
Мама, знай, что я не из лихости, не из тщеславия... Бывает, что нельзя иначе. Я буду рад, если не понадобится моя жизнь. Скорей всего, как только увидят, что у нас пушки, то и дадут ходу назад!.."
Всю ночь просидев над очерком, Володя исписал целую тетрадь и утром отправился в редакцию.
Секретарь редакции, высокий худощавый молодой человеЧ, то и дело оправлявший туго подпоясанную гимнастерку, прохаживался по комнате, время от времени подходил к столу,и что-то наносил на большой лист бумаги.
Машинистка объяснила, что он занят разметкой номера. Володя с любопытством наблюдал жизнь редакции. Он видел, как приходили и уходили сотрудники, держа в р/ках листы грубой рулонной бумаги, исписанные различными почерками. Машинистка брала листы и первым делом поглядывала в верхний угол листа. Если в углу не было надписи, она возвращала рукопись:
- Без визы не возьму!
Она казалась очень важной: перед ней заискивали, каждый старался подчеркнуть срочность своего материала. Но машинистка была непреклонна.
Секретарь редакции между тем кончил свою разметку.
- У вас что? - спросил он, снова обтянув уже и без того плотно облегавшую его гимнастерку.
Володя кратко изложил тему очерка.
- Очень хорошо! - сказал секретарь. - Такой материал нужен.
Володя вынул из планшета общую тетрадь и подал секретарю.
Тот пробежал глазами несколько страниц.
- Очень много воды! - наставительно сказал он, возвращая тетрадь. Нужно короче! Главное - боевой эпизод, а психология - потом, когда-нибудь после войны...
Володя весь вечер снова просидел над очерком. Написать так, как требовал секретарь, он не мог, и эго удручало его. Получалось сухо, пропадал живой образ Карташова.
Хотелось написать так, как было: не только боевой эпизод но и то, что предшествовало подвигу, - мысли и чувства Карташова перед боем, его внешность, и то, как он сушил обмундирование, как угощал Володю домашними коржиками, и эпизод с Горелкиным, разговор с Синельниковым, комсомольское собрание, выступления Синельникова и Горелкина, странички из дневника... Все это казалось Володе существенно важным для объяснения подвига Карташова.
"Но может быть, действительно все это не нужно теперь? Об этом-после войны! А сейчас только боевой эпизод, как требует секретарь?" - думал Володя.
Он взял газету и несколько раз перечитал одну и ту же корреспонденцию.
Утром снова пришел в редакцию. Секретарь прочел,
- Ну, это похоже на дело! - обтягивая гимнастерку, сказал он и принялся черкать написанное.
Володя был и рад и огорчен, когда прочитал свой очерк после правки. Было такое ощущение, будто он, Володя Ильин, чем-то провинился перед Карташовым. Будто вместе с этим секретарем редакции, ежеминутно разглаживающим свою гимнастерку, он сгладил, стер живую душу Карташова.
"Нет, нет, я не могу этого допустить!" - мысленно воскликнул Володи.
В комнате произошло движение.
Секретарь и машинистка встали. В дверях показался высокий пожилой человек с четырьмя прямоугольниками на петлицах.
- Редактор! - успел шепнуть Володе секретарь.
Володя тоже поднялся со своего места.
- Товарищ полковой комиссар! - сказал секретарь. - Это Ильин, я вам докладывал. Материал готов. Хочу дать на третьей полосе на две колонки...
- Давайте на первой! - сказал редактор.
Неожиданно в соседней комнате позвонил телефон. Редактор отлучился.
- Полковой комиссар Криницкий! - послышался оттуда его голос. Подлесков? К нам? Ждем!
Он возвратился с таким видом, словно что-то хотел вспомнить.
Когда Володя ушел, секретарь обратился к редактору:
- Товарищ полковой комиссар, может быть, на эту тему попросить написать Подлескова?
- На какую?
- Да вот о Карташове!
- Напишет ли он? - усомнился редактор.
- Подлесков? - удивился секретарь. - Ручаюсь!
Вернувшись к себе, Володя несколько раз перечитал очерк в первоначальном виде, и чем больше читал, тем труднее было ему разобраться, хорошо или плохо было то, что он написал.
Очерк казался Володе лучше потому, что он видел в своем воображении живого Карташова, и ему казалось, что все читающие очерк так же представляют его себе. Вот почему Володя не придавал значения деталям.
Он услышал разговор в сенях, В хату вошел невысокий сухощавый человек в новой офицерской шинели, в фуражке с малиновым околышем, какую носят офицеры в тылу, в сопровождении начхоза редакции. Обращаясь к Володе, начхоз сказал:
- Здесь с вами будут помещаться еще два сотрудника, они в командировке, поэтому приказано пока поселить тут прибывшего из Москвы писателя. Надеюсь, вы друг другу мешать не будете!
- Подлесков, - отрекомендовался приезжий, поглядев на то место, где полагалось быть вешалке.
Он снял шинель и оказался в новеньком защитного цвета габардиновом костюме с чистым подворотничком.
Лицо у него было худое, тщательно выбритое, губы тонкие.
Близоруко-серые глаза щурились и были очень чувствительны к свету.
Когда начхоз ушел, писатель, присев к столу, обратился к Володе:
- Если не ошибаюсь, вы лично знали Карташова? Как он выглядел?
Володя попытался нарисовать портрет Карташова. Смутно сознавал он, что одного внешнего рисунка недостаточно. Писатель, управляя разговором, несколько раз переводил речь на другую тему, потом снова возвращался к Карташову. Видно было, что он очень устал, не выспался.
- Может, приляжете? - спросил Володя.
- Нет, ничего! Я привык. У вас когда ужин?
- В семь.
В семь часов официантка принесла ужин. Подлесков принялся за еду. Ел он без аппетита. Разговор иссяк.
- Может быть, приляжете? - снова спросил Володя.
- А вы?
- Я тоже!
Они вытянулись на койках.
Володя сделал вид, что уснул. Подлесков поднялся со своей койки и присел к столу. Керосиновая лампа с самодельным абажуром осветила его лицо. Справа и слева от лампы писатель разложил несколько крохотных блокнотов. Просматривая их, он заносил на чистый белый лист бумаги только цифры, обведенные кружком. Между ними он вписывал несколько строк текста. Володя не шевелясь следил за ним.
Сложив блокноты в полевую сумку, Подлесков сладко потянулся и потушил свет. Было слышно, как он разделся, лег на койку и уснул. Дыхание у него было легкое, бесшумное, как у ребенка.
Утром он продиктовал очерк машинистке, прочитал, поправил, снова дал переписать, опять поправил. К обеду очерк был готов.
А на другой день Володя увидел на первой полосе огромный трехколонник: "Подвиг сержанта Карт,а шов а".
Володиной заметки не было.
"Да что же это? Что же это произошло? - со стесненным сердцем подумал Володя. - Мою заметку не дали вовсе! Я не хотел, чтобы она печаталась в таком виде. Ну вот ее и не дали! Но отчего я так расстроен? А как написал он? Как он сумел, не видя и не зная Карташова, потратив один вечер, продиктовать такой большой очерк?"
Движимый внезапным интересом к тому, как у Подлескова получился Карташов, Володя Ильин, забыв о собственной неудаче, принялся за чтение.
Очерк легко читался, выделяясь из всего, что доводилось читать Володе в этой газете. Умные мысли перемежались с выпуклым описанием той памятной октябрьской ночи. Покоряла хорошо построенная фраза, в которой не было шипящих звуков и подряд поставленных родительных падежей.
Было много хороших слов о Карташове как о представителе молодого поколения Советской страны. Но живого Карташова не было. Не было тех чувств и мыслей, которые волновали Карташова. Были хорошие мысли писателя Подлескова о молодом поколении.
Прочитав очерк, Володя проникся уважением к Подлескову.
"Вот будут рады ребята, когда прочтут! А то, чего нет в очерке, опишу я. Не сейчас! Когда-нибудь, но обязательно опишу", - думал он.
В тот же день Володя был вызван к редактору.
- Надеюсь, вы не в обиде! - едва слышно сказал Криницкий. - В газете надо быть готовым к любым сюрпризам. Живите ею! Думайте о том, что для нее лучше. Учитесь! Предстоят интересные дела! - понизив голос, доверительно продолжал он, выдержав небольшую паузу. - Используйте это время, чтобы подучиться у Подлескова мастерству и... оперативности! - подчеркнул редактор. - Подлесков-автор крупных произведе-ний и газетчик.
Такое совмещение жанров дается нелегко!
"Да, - мысленно согласился Володя, - видеть-это еще не все!
Выразить-вот в чем загвоздка. Подлесков откликнулся как публицист, искренне, от души, в предельно короткий срок. В то время как я тратил часы, чтобы найти нужное слово, у него уже все под рукой".
Володя не мог высказать все это редактору, но редактор, как показалось Володе, понял и разделил его чувство.
Володя с Подлесковым отправились в Дьяково. Они ехали степью. Ветер трепал седые пряди помертвевшего ковыля. У берегов извилистой реки чернели вязы.
Миновав хутор, машина выехала в долину, с трех сторон укрытую высоким кустарником. По самой середине изогнутой кривой линией виднелись окопы.
На далеком расстоянии друг от друга там и тут ползли танки.
Это были старые, с помятыми боками, ржавые трофейные танки со следами ожогов на боках, тяжело стучавшие больными моторами.
В холодном воздухе то и дело мелькали темно-зеленые бутылки. Над окопами показывались и быстро исчезали раскрасневшиеся лица бойцов.
По брустверу двигалась группа командиров. Среди них выделялся невысокий человек в кавказской бурке. Володя узнал командарма. Харитонов быстро оглядывал поляну, не упуская из виду того, что происходило в каждом ее уголке.
Вот он увидел заминку в одной из групп.
- Не так, не так, а вот как! - -воскликнул он и, как режиссер прорепетировал с бойцами все приемы отражения танковой атаки'.
Подлесков и Володя, подойдя, представились командующему.
Харитонов спросил, долго ли собирается пробыть в армии Подлесков. Тот ответил, что с неделю. Оба несколько секунд смущенно поглядывали друг на друга. Видно было, что Харитонов не мог сразу найтись: как, собственно, надо себя вести? Занимать ли разговором писателя? Дожидаться ли его вопросов? Или продолжать заниматься своим делом, предоставив писателю заниматься своим-то есть наблюдать и изучать жизнь?
Подлесков, сузив глаза, старался вобрать в себя Харитонова потом быстро отвел взгляд и заговорил о самых неинтересных' как показалось Володе, вещах. Очень-скоро, однако, к удивлению Володи, контакт между Подлесковым и Харитоновым установился.
Писатель незаметно перевел разговор на то, чем в данную минуту занимался Харитонов. Он вспомнил Чапаева-как Василий Иванович, раскладывая на столе картофелины, показывал место командира в бою.
- Вот-вот! - подхватил Харитонов. - Наглядность! Я у него служил! - не без гордости сказал он.
Затем он рассказал, как, следуя приемам Чапаева, сам обучал бойцов. Он живо показал на спичках, как воюют цепью, как развертываются.
- Любая команда, даже если и понята бойцом, сначала выполняется медленно. Требуется тренировка, шлифовка, - заметил Харитонов. - А главное в военном обучении-учитывать живое соображение, сметку, которой отличается наш боец! Я ведь сам когда-то писал, - продолжал Харитонов. - Летом двадцать третьего года, будучи уездным комиссаром в Рыбинске, провел отпуск в походе с пионерами. Тогда еще не было ни книг Гайдара, ни Макаренко. А надо было воспитывать ребят, приучать к выносливости, закалять. Об этом написал книгу "Ленинская закалка". Опыт одного лагерного сбора. Послал в издательство. Вернули. Слог был необработан!
Харитонов говорил с увлечением, и все, о чем он говорил, было так ясно и так просто, что Володе казалось, будто иначе и не могло быть и что он, Володя, будучи на месте Харитонова, так же поступал бы. Ему хотелось быть таким, как Харитонов. Ему казалось, что он непременно будет таким, что каждый может быть таким, если поживет с ним. Володя подумал, как бы он был счастлив, если бы ему довелось несколько дней прожить в тесном общении с Харитоновым.
В это холодное осеннее утро веселый краснощекий боец с пушистыми бровями, Иван Брагин, вместе с другими бойцами своего полка вышел на учение.
Нужно было закончить траншею и так одеть ее, чтобы немецкие танки не завалили.
Брагин уже несколько дней трудился, работа подходила к концу.
После обеда бойцам было объявлено,/что проверять качество оборонительных работ будет сам командующий армией.
Иван Брагин весь просиял, когда в траншее появился невысокий моложавый генерал в кавказской бурке, тот, который остановил колонну на марше.
- Ну, как устроились? - спросил Харитонов.
- Хорошо устроились, товарищ генерал! - отвечал Брагин, с восхищением глядя на своего давнишнего знакомого.
Харитонов тоже вспомнил бойца и улыбнулся своей обычной резкой и мгновенной улыбкой. Было что-то задорное в этой улыбке, как и во всей его манере держаться. Выпятив вперед грудь и чуть приподняв голову, он был похож в эту минуту на деревенского озорного парня.
- Не устоит! Осыплется! - отрывисто сказал Харитонов, как бы вызывая на спор Брагина.
Брагину передался этот задор, и он, смело глядя в глаза Харитонову, тихо ответил:
- Выдержит, товарищ генерал!
- Ой ли? - недоверчиво сказал Харитонов и, взяв у Брагина кайло, ударил им по стенке окопа. - Осыплется!
- Не осыплется, товарищ генерал, мороз прихватит, будет как железо!
- На погоду надеетесь? А если подведет?
- Не должно быть. Дело к зиме идет, а не к лету! - не сдавался Брагин.
Бойцы весело поглядывали на спорящих.
- Твоя как фамилия? - спросил генерал, продолжая разговор с Брагиным.
- Брагин Иван!
- Ну ладно, Брагин, увидим, кто прав! - сказал Харитонов и что-то шепнул своему адъютанту. Тот незаметно исчез. - А как с учением? - спросил Харитонов.
- Обучены, товарищ генерал. Пусть только сунется. У нас тут кое-что для него имеется! - намекая на бутылки с горючей жидкостью, сказал Брагин. Есть чем угостить!
- Настроение боевое! Посмотрим, каково умение. А ну, метни по той цели! - указывая на куст, кивнул головой Харитонов.
Брагин метнул бутылку.
Бутылка, сверкнув в воздухе, точно попала в цель.
- В самую маковку угодил!
- Здорово!
- Молодец, Брагин! - послышались голоса.
Вдруг лица бойцов изменились. Из-за кустов показался танк.
Руки потянулись к бутылкам. Брагин тоже занес руку, но Харитонов остановил его:
- Протри глаза! Чей танк? Не видишь - свой!
Брагин опустил руку.
Танк, глухо ворча, обогнул куст и шел прямо на окоп. Это был тяжелый танк "KB". Бойцы еще не видели таких танков. С гордостью и с любопытством разглядывали они эту зеленую крепость, с металлическим лязгом катившуюся на них.
- Стой! Куда прешь? - воскликнул Брагин, когда танк подошел к окопу и занес пушку над головой бойца.
Он крикнул это таким резким и в то же время ласковым тоном, каким останавливают зарвавшегося коня. Но танк, не обращая внимания на этот окрик, со страшным грохотом занес гусеницы над окопом, и, едва успел Брагин отскочить, танк всей своей многопудовой массой перевалил через окоп, разворотив стену.
- Ну что? Кто прав? - с той же задорной усмешкой воскликнул Харитонов.
- Да если бы он был фашистский, я бы его...
- Ты бы его!.. А о чем спор был? Голова! Стена-то обвалилась!
- Проспорил, товарищ генерал! - признался Брагин.
- То-то! Не задавайся! - весело сказал Харитонов.
Все рассмеялись.
- Учту, товарищ генерал! - вытирая вспотевший лоб, сказал Брагин.
- А песни петь научился? - неожиданно спросил Харитонов.
- Не выучился, товарищ генерал. На это у нас есть Алиев!
Харитонов обвел глазами бойцов и остановил взгляд на высоком красивом бойце, по выражению лица которого он догадался, что это и есть Алиев. Боец вздрогнул при упоминании его фамилии, повел черными глазами и, опустив голову, затаил дыхание.
Харитонов подошел к нему.
- Стушевался? Не люблю робких. Экая стать, а застенчив, как девица!
- Это он вас стесняется! - вступился за бойца Брагин. - А без вас он тут... Палец в рот не клади!
При этих словах Брагина Алиев приподнял голову и, справившись с волнением, прямо посмотрел на Харитонова.
- Ну вот что, горьковчане! Я в этой дивизии служил до войны.
Не за горами бой. Смотрите же! Глупая смерть не нужна. А так надо: Клейсту гроб, а сам живой! Ясно?
Простившись с бойцами, Харитонов пошел по траншее, но в группе бойцов долго еще слышались восклицания и добродушный смех.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Из всех видов неприятельской активности всего более раздражала Харитонова бомбежка. Она не только наносила урон его войскам, но, разрушая связь, ставила его самого в зависимость от случайности, обрекала на бездействие, уравнивала с теми, кто еще никогда не был на войне.
Лицо Харитонова, молодое, когда он был в хорошем расположении духа, старело, когда он пребывал в дурном'настроении. Так выглядел он теперь на узле связи. Он знал, что обращает на себя внимание связисток, и недовольно хмурился.
Но в то время, как он стеснялся молодых связисток, боясь выказать перед ними свое душевное состояние, он не подозревал, что девушки любили его как раз в эти минуты, когда им казалось, что он нуждался в сочувствии. Харитонов был здесь домашний и по-особенному родной.
Чувство, которое испытывали к нему все девушки, разделяла и Зина. Она была направлена сюда отделом связи армии.
То выражение прилежности, которое так красит лица молодых девушек, когда они заняты серьезным делом, - было заметно и в ней. Она то хмурила свои густые брови, то удивленно поднимала их, когда в лежащей перед ней телеграфной ленте что-то казалось не совсем ясным, настойчиво разглаживала кончиками пальцев злополучную строку, будто этим движением можно было прояснить фразу.