- Это, пожалуй, верно. Отправляйте! - согласился начальник штаба.
На другой день прибыл ответ:
"Генерал-майору Харитонову
Доложите о потерях выезжайте распоряжение Ставки".
Снова возник вопрос, как толковать эту телеграмму. Разрешить ли Харитонову отъезд в Ставку после того, как будут отправлены сведения о потерях, или дожидаться новой телеграммы, подтверждающей вызов?
Казанский снова твердо высказал свое мнение:
- Никакого указания на то, что будет вторичный вызов, в телеграмме нет. Задерживать Харитонова мы не имеем права!
Командующий фронтом согласился с Казанским.
В тот же день машина Харитонова из Шандриголова отправилась в Москву.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Надежда Федоровна Харитонова, вернувшись из эвакуации, жила в Москве, на улицR Полины Осипенко. В штабе МВО к ней отнеслись заботливо. Давнишний сослуживец Харитонова, в ту пору находившийся в Москве, помог ей с пропиской.
Однажды полковник позвонил и сказал, что заедет. Голос у него был странный. Она встревожилась и весь день терялась в догадках.
Полковник приехал. Он был невесел и неразговорчив. Сказал, ч?о уезжает на фронт. Видимо, хотел еще о чем-то заговорить и не наводил слов.
- От мужа есть письма? - неожиданно спросил он.
Надежда Федоровна испуганно на него взглянула.
- Вы что-нибудь знаете?.. Он погиб? - заговорила она, меняясь в лице. Вы с этим пришли?
- Нет, нет, не то! - замялся он.
- Да говорите же!
- Он не командует армией...
- Его сняли? За что? В чем он прозииипгя?
- На войне это может случиться с каждым из нас. Вы только ка пишите ему, что вам"это известно... Не расстраивайте. Дайте собраться с мыслями... Я не сомневаюсь, что он будет оправдан!..
Полковник, простившись, ушел.
С этой минуты сердце Надежды Федоровны переполнилось такой горечью, какую рождает в душе женщины чувство аины перед любимым человеком.
Ее охватило раскаяние.
Она казнила себя за то, что причиняла мужу горе своими бабьими просьбами. Она видела только пврадную сторону его общественного положения и недооценивала всей сложности его ратного труда. Он ей писал об этом. Она не понимала.
Если бы она могла перенестись к нему, быть возле него!
Она металась по комнате, часто подходя к окну, точно призывая его к себе, обдумывая, как добиться приема у кого-либо из самых больших людей з Ставке, чтобы защитить его.
Он в ее представлении был все тем же непоседливым и озорным мальчишкой, каким он был, когда дергал ее за косы и скрывался в толпе школьников, каким он был, когда в первый раз поцеловал ее в школьном коридоре. Его за это исключили из школы. Она тогда защитила его.
Она остановилась, не находя слов, какими бы она могла высказать обуревавшие ее мысли. Гнезду ее грозила беда. Ветер беды бушевал там, где был Федя, а сюда доносился по"а лишь отзвук этого жестокого вихря.
"В чем он мог провиниться?" В Рязани, Орле, Горьком она была в курсе .его дел в той мере, в какой это разрешалось, но этого было вполне достаточно, чтобы понимать его.
Теперь он удалился от нее и стал загадочный, окруженный каким-то неясным ореолом из порохового дыма.
Она снова подошла к окну и, безотчетно всматриваясь в снующие машины, неожиданно увидела запыленную черную "эмку", похожую на Федину, и почему-то подумала, что это едет к ней он, ее муж.
Машина замедлила ход, переехала трамвайные пути под прямым углом и направилась к воротам ее дома. Она поспешно выбежала во двор. Из машины вышел ее Федя.
Казалось бы, вот тут-то и надо было им броситься друг к другу, позабыв обо всем, что их окружает, но этого не произошло.
Деловые распоряжения, вопросы, советы, куда поставить машину, куда нести чемоданы, оттеснили на время их чувства. Все четверо, включая адъютанта и шофера, поднялись по лестнице и очутились в квартире."
Мужчины, -поставив чемоданы, стряхивали дорожную пыль с одежды и сапог. Надежда Федоровна побежала к начальнику столовой, захватив с собой эмалированные судки.
После ужина Шпаго и Миша объявили, что подождут Федора Михайловича в машине, так как он им сказал, что сразу поедет в Ставку.
Надежда Федоровна, перемыв посуду на кухне, спустя несколько минут вошла в комнату и участливо посмотрела на мужа.
Федор Михайлович с кем-то разговаривал по телефону.
Она прислушалась к тону его голоса. Когда разговор прекратился, он встал и подошел к ней.
- Ну вот, теперь давай поздороваемся! Здравствуй, жена! - сказал он и трижды поцеловал ее.
- С кем ты разговаривал? Отчего не известил о своем приезде?
- С начальником Генштаба! - ртветил он. - А не известил потому, что телеграмма шла бы дольше, чем я ехал. Понимаешь, - нахмурив брови, тихо сказал он, - я с должности снят... Рассказывать тебе, за что, не стану...
- Ну конечно, Федя! - сказала она. - Если провинился, признай вину и дай слово не допускать таких ошибок. Начальство тебя простит, а если и накажет, то не строго... Ты что собираешься делать теперь?
- Поеду в штаб, буду писать объяснение... Может быть, вернусь поздно...
- Поезжай! - сказала она. - Только обдумай все, не горячись...
Она пристально посмотрела ему в глаза, умоляя его не натворить беды каким-нибудь неловким словом или поступком, потом медленно привлекла к себе его голову и прикоснулась губами к его лбу.
Начальник Генерального штаба принял Харитонова и, не тратя слов на вопросы, которые из вежливости люди задают друг другу, прямо приступил к делу.
- Пройдите в отдельную комнату, сядьте за стол и пишите все, что вы хотите и считаете нужным сказать, пока не пропал заряд.
Харитонов ушел в отведенную ему комнату и до трех часов ночи писал объяснение. Он писал правду, как он ее чувствовал, не скрывая фактов, не выпячивая одних, не затушевывая других, не выставляя виновниками своих подчиненных, как это делают некоторые начальники, беря на себя лишь вину за то, что недоглядели.
Его природный ум, гибкий и смекалистый в бою с врагом, осторожный и сдержанный с посторонними, был прям и не искал лазеек в отношении с людьми, которые, как подсказывало ему внутреннее чутье, должны знать правду, понимать и ценить ее.
Возвратясь домой, Харитонов до рассвета безостановочно говорил жене о своем душевном состоянии, о своем чувстве к ней, о своих чувствах к товарищам. Он сожалел, что не вернется к ним, потому что армия не может оставаться без командующего и там уже другой командующий, да он, возможно, и не будет больше командовать никакой армией, но если его и понизят в должности, то и тогда он не будет лишен главного-возможности сражаться с врагом, любить своих солдат, учить их, передавать им свои знания. И она ведь не перестанет любить его? Она же любила его, когда он был рядовым бойцом Чапаевской дивизии...
Она сквозь дрему слушала его возбужденный шепот и, гладя его голову, соглашалась со всем, что он говорил.
Ее ласковые слова: "Ну ясно, Федя", "Ну конечно, конечно!", "Да разве ты мог в этом сомневаться!" - успокаивали его.
Он начал было рассудительно объяснять ей, почему не мог выполнить некоторые ее просьбы, она зажала ему рот и проговорила:
- Это пустяки, Федя. Ведь я кое-что не понимаю, и ты должен объяснить мне. Раз это незаконно, может помешать тебе и повредить делу, я всегда пойму тебя. .Обижусь ненадолго. Ты не обращай внимания. Делай, как ты считаешь правильнее. Я за это и цекю тебя. А если и ставлю тебе в пример других мужей, то лишь пока еще ты не объяснил мне, что можно и чего нельзя!
Июньское солнце стояло уже высоко в небе, когда Харитонов проснулся. Жены не было возле него. Слышались только ее шаги и голос на кухне. Он оглядел комнату, где все дышало ею.
- Надя! - негромко позвал он.
Она вбежала и, присев, принялась рассказывать, как она жила здесь без него, упомянула о заботе и внимании к ней штабного полковника.
Харитонов неожиданно нахмурился.
Надежда Федоровна догадалась, отчего нахмурился муж, и, обиженная, вышла из комнаты.
Харитонов, сконфуженный, оделся и прошел в комнату, где, опершись локтями на стол, спиной к нему, вздрагивала плачами Надя.
- Надя, прости! Лучше отругай... - повторял он вполголоса, стоя позади нее и слегка касаясь ее плеч.
Она движением плеча сбросила его руку.
Он начал целовать ее глаза, лоб, продолжая просить прощения и ругать себя за эту невольную вспышку ревности.
Первые радостные дни в Москве сменились днями томительного ожидания. Харитонов, начиная день, напряженно думал о том, что и как он будет говорить в Ставке. Вызов мог последовать в любое время, и он никуда не отлучался из своей квартиры.
До войны он охотно посещал с Надей театры. Она любила оперу и балет, он предпочитал драму и комедию. Но теперь в вечерние часы его могли вызвать в Ставку, и посещение театров сделалось невозможным.
Надя, подчиняясь необходимости, смирилась, проводя время за книжкой.
Харитонов, сидя в другой комнате, пробовал читать, но внимание его рассеивалось. Он пробовал читать военно-теоретический журнал, статьи казались ему отвлеченными. Потом принимался писать, на них возражения, задумывал статью, в которой пытался обобщить свой опыт, но не доводил дело до конца. Являлась мысль о бесцельности такого занятия: "Кто будет теперь печатать мои статьи?"
Тут он пришел к мысли, что всего лучше ему учить солдат нового пополнения, пока в Ставке занимаются его делом.
Однажды, после обеда, позвонил Володя Ильин. Харитонов ему обрадовался. Володя, приехав, рассказал, что вызван на курсы газетных работников.
- Федор Михайлович, - спросил Володя, - сохранилась ли у вас рукопись вашей книги о пионерском лагерном сборе? Помните, вы говорили о ней Подлескову на учениях?
- Не знаю. Надо у жены спросить, - Харитонов указал глазами на жену. Надя уезжала из Москвы, могла пропасть...
- Почему же это могла пропасть? - вся порозозез, с обидой в голосе сказала Надежда Федоровна.
Она отложила шитье и, покосившись на Володю, вышла в другую комнату.
Вскоре она вернулась, держа в руках папку, перевязанную голубой тесьмой.
- Ты что на него покосилась? - спросил Харитонов.
- Я храню это вместе с твоими фронтовыми блокнотами...
- Ну так что ж?
- Да ничего... С чего ты взял, будто я возражаю?..
- Мне это можно взять с собой? - неуверенно сказал Володя. - Я живу в нашей московской квартире... Родители еще не возвратились из эвакуации. Так что...
- Бери, бери, а если и пропадет, невелика беда! - непринужденно сказал Харитонов.
Вернувшись домой, Володя развернул папку. В ней лежали отпечатанная на машинке рукопись в желтой обложке и несколько блокнотов. На'обложке рукописи сверху крупно было написано:
"Ф. М. Харитонов". Посередине тоже крупно: "Ленинская закалка". Ниже в скобках, "Картины из жизни одного лагерного сбора юных ленинцев". И совсем внизу мелко: "Рыбинск, 1924".
Володя, перевернув лист, прочел предисловие, в котором рассказывалось, как возникла эта брошюра и какую цель ставил перед собой автор.
В 1923 году автор рукописи, рыбинский уездный комиссар, решил провести летний отпуск с детьми рыбинских рабочих, организовать их встречи с деревенскими ребятами и приучить пионеров к самостоятельной жизни.
В первой главе описывалась подготовка к сбору, отъезд, митинг, прощание с родителями. Затем следовали главы:
Первая ночь,
Устройство лагеря.
Открытие лагеря.
Жизнь и быт лагеря в деревне.
Обед.
Исследовательская работа в деревне.
Крестьяне в гостях у пионеров.
Творчество пионеров.
В последней главе Володя обратил внимание на стихотворение пионера, поправленное рукой Харитонова:
Хоть нас дождичек мочил темной ночью
И в палатку пробегал быстрой речкой,
Но мы, юные ребята, не стонали
И в палатках две недели простояли,
Закалили свое тело солнцем знойным,
Закрепили ветерком да холодным.
А как стали уходить и прощаться,
Было жалко нам с крестьянами расстаться.
Было жалко нам покинуть свое место,
Потому что мы сдружились с ними тесно.
В блокнотах Володя нашел записи мыслей о военном искусстве, выписки из книг. Он взял общую тетрадь и начал заносить в нее некоторые записи. Вот что он выписал:
"Интерес (не по-холопски понятой) национальной гордости великороссов совпадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев".
Ленин
* * *
Во мне соединились два класса-рабочий класс и крестьянство-и то, чем станут скоро все рабочие и крестьяне, т. е. наша пролетарская интеллигенция. Старая интеллигенция не похожа на нас. Она шла в народ, а мы - из народа. Помню, пришла в комсомол одна гимназистка.
- Вы почему вступаете?
- Хочу стать проще.
Села за рояль - и ну бить по клавишам.
- Нет, так опрощаться не надо. Надо подымать народ до уровня интеллигенции, только не такой, как вы, а такой, как Ленин!
Горький! Дзержинский!
Люди подчиняются. по-разному. Если подчиняется человек из страха, от угодливости, от тщеславия-такое подчинение отвратительно. Но если подчинился человек душой, нет и не может быть иного чувства к нему, как только братской или отцовской любви.
Чтобы подчинился человек душой, надо, чтобы цель была общая. Один еще не знает, как добирэся цели, а другой осознал и сам себя подчинил ей. Люди это видят и тоже подчиняются.
Хороший полководец, даже если и сознает себя умнее своего врага, должен представлять себе его умнее, чем он есть на самом деле. Если и ошибешься, вреда не будет.
Нельзя свою неприязнь к моральному облику противника в карикатурном виде перекосить на его мощь
Слова к делу не подшиваются.
Разговор с Гущиным
- Ты знаешь, кто твой противник?
- А как же! (Показывает группировку противника на карте.)
- Нет, не по карте, а что за человек? Откуда родом? Какое имеет образование? Умен или глуп?
- Этого не знаю!
- А он небось знает, поэтому и бьет тебя!
Хочешь вести за собой массу-не строй из себя загадочную натуру. Не засекречивай свое мастерство. Все покажи на практике.
Смотри, как это просто!
Много согласовывать - только вредить делу. Особенно если оно уже подготовлено. Тут лишний раз советоваться - беда. Скажут "не так" или "подожди еще денек" - и все летит прахом.
Не люблю просить, заранее зная, что нет, нарываться на отказ. Лучше постараться справиться своими силами, умом, хитростью.
Наш народ не обижается на требовательность, наш народ обижается на несправедливость.
Разговор с повозочным
- Расскажите о себе!
- Биография моя очень хорошая. Эксплуатацией не занимался.
Профессия серьезная. Все деревянные части для ткацкого станка могу сделать. У детей моих еще лучше биография. Образование им дал, к чему у кого была настойчивость. Теперь вот на кого ни погляжу-любуюсь. Медицинскую сестру вижу-у меня дочь такая. На командира погляжу-у меня сын такой. А недоволен я чем? При социализме еще вор имеется. При коммунизме этого не будет. Взять хотя "бы наш красноармейский паек. Я так полагаю, товарищ генерал, правительство по этому вопросу не одну ночь глаз не смыкало. Сколько ртов надо прокормить, а работников наполовину убавилось. Составили рацион в обрез, чтобы солдат мог Родину защищать, рабочий на фабрике работать, крестьянинв поле, да чтобы дети голодом не помирали.' Вот с этого пайка я пять процентов скидываю на вора. Но если он больше хапает, сильно переживаю..."
Прошло несколько дней, а Володя все еще задерживал взятые у Харитонова материалы. Когда он наконец приехал к Харитонову, чтобы отдать их, он застал командующего в необычном состоянии.
Лицо Харитонова было сурово, брови нахмурены.
- Сейчас еду в Ставку, - взволнованно говорил Харитонов, - ставить вопрос ребром! Решайте мое дело, а то убегу!.. Буду разить врага как рядовой!.. Про ополченца Орлова скажу! Вот как старики поступают. А я что? Хуже старика? Только, понимаешь, все это может выглядеть фальшиво. Особенно если учесть, что люди в Ставке заняты по горло. Ко мне проявили терпение, и я должен терпеть! Но я действительно не могу! Понимаешь?
- Товарищ генерал! - медленно проговорил Володя. - В вашем душевном состоянии нет ничего такого, что бы могло возмутить людей в Ставке. Вас поймут и, может быть, действительно ускорят решение вопроса. Во всяком случае, вас не могут не понять там как коммуниста.
Проводив Харитонова, Шпаго и Володя дожидались его в машине. Он вскоре вернулся.
Когда машина тронулась, Харитонов повернулся к ним:
- Понимаете, вхожу к начальнику Генштаба и объявляю свое решение. А он мне на это, "Чего ершишься? Над тобой не каплет.
Считай себя в отпуску!" Я в ответ: "Сейчас не до отпусков! Дайте мне какое-нибудь дело, пока вы будете разбираться с моим! Солдат учить, лекции читать, а то я, право, сбегу!" Он усмехнулся.
"Ладно, учтем твое боевое настроение!"
С тем я и ушел. Теперь, думаю, ускорят! Ты как полагаешь?
Ночью Харитонов был вызван в Ставку Верховного Главнокомандования.
- Ну, товарищ Харитонов, разобрались в вашем деле, - ровным, неторопливым голосом проговорил начальник Генштаба. - Это была крупная операция противника, по своим масштабам направленная против двух фронтов. Предвидеть ее вы как командующий армией, конечно, не могли.
Он помолчал и, когда снова заговорил, внимательно посмотрел в глаза Харитонову.
- У вас, товарищ Харитонов, есть священное чувство ненависти к врагу. А это значит, что вы еще проучите фашистов. Вы назначаетесь командовать вновь формируемой армией в районе Новохоперска. От всей души желаю успеха!
Харитонов был так взволнован этими словами, что ке нашелся сразу что ответить.
Начальник Генштаба спросил:
- Когда думаете ехать?
- Сейчас!
- То есть как это сейчас?!
- А вот так: съезжу домой, прощусь-и в путь!
- Ну что же, тогда я распоряжусь, чтобы заготовили предписание, а пока... поговорим о предстоящем деле!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Как ни откровенен был. Харитонов с друзьями, откровенность его имела известные границы. О военных действиях он говорил только о минувших, а о тех, что предстояли ему, он не только не говорил, но ему даже не требовалось никаких усилий, чтобы не проговориться. Поэтому нельзя сказать, что Харитонов умолчал или скрыл от Шпаго тот важный разговор, который у него состоялся в Ставке, после того как он получил командировочное предписание.
Разговор этот составлял тайну советского командования, и ее могли знать только те люди, которым предстояло действовать в новых условиях войны и которые не могли бы хорошо воевать, если бы не понимали суть своих действий.
Приехав в Новохоперск, Харитонов писал жене:
"После очень утомительного и трудного пути прибыли на место. В пути часто вспоминали тебя. Твою заботу чувствовали за*трапезой в поле и на ночных-стоянках. Московский чай пили до самого прибытия. Сегодня переключились уже на новый рацион. Расставание с тобой было для меня весьма тяжелым. Ты, безусловно, поймешь, что это объясняется величайшей привязанностью, уважением и любовью.
Год разлуки и полмесяца встречи-это события большого напряжения воли и чувств.
Сейчас разрядка получена, можно смело отдаться целиком одному важнейшему делу-организации разгрома тех, кто испортил нашу жизнь, кто сделал миллионы людей несчастными.
Всю силу своей энергии и знаний я отдам делу, чтобы стереть с лица земли презренный фашизм".
Пока Харитонов был занят организационными вопросами, Шпаго отпросился у него съездить за своим конным взводом.
Как он и предполагал, взвод был расформирован, людей и лошадей забрал Гущин. Оставались только лошади Харитонова и Шпаго, конюх и коноводы. Конюх, увидев Шпаго, обрадовался:
- Хорошо, что приехали за нами... Признаться, появлялась думка: а вдруг забыли про нас?.. Но нет, думаю, не может того быть... И вот дождались... Как же вы думаете, товарищ капитан, нас отсюда забрать?
- Пойду к члену Военного совета! - сказал Шпаго.
Корняков тоже обрадовался его приезду. Обычно сдержанный, Он дал волю своему чувству.
- Рад за Федора Михайловича, - сказал он. - Это ведь не только его, но и меня касается. Чего только не пришлось выслушать...
Он тут же написал письмо другу и отдал Шпаго.
- Верю, капитан, что нам еще придется воевать вместе! - с волнением в голосе проговорил он.
Шпаго рассказал о цели своего приезда. Корняков обещал помочь.
- Ты когда думаешь возвращаться? - спросил он.
- Сегодня.
- Оставь маршрут для конников. Я сделаю все, что в моих силах!
Простившись с Корняковым, Шпаго не мог удержаться, чтобы не навестить девушек с узла связи.
Он шел задами дворов и увидел Машу, подругу Зины, возвращавшуюся с дежурства. Она бросилась к нему навстречу, радостно всплеснув руками:
- Товарищ капитан, вы?
Они спустились по отлогому склону к косматым ивам, ярко зеленевшим у ручья. Девушка слушала его рассказ о Харитонове, то и дело всплескивая руками.
- Ой, неужели правда?! - восклицала'она. - Мы все любили и уважали его за то, что он нам внушал: сначала общее, а личное потом! Разгром врага-на первом плане! Вы знаете, как мы за это уважали его! Я, товарищ капитан, не сомневалась, что правда себя скажет!
"Так, стало быть, не только я, Шпаго, могу постоять за правду, но и это юное существо может постоять за нее и никого не побоится, если убеждено в правоте своей!" - подумал Шпаго и всю обратную дорогу в Новохоперск продолжал размышлять об этом.
"Да, всякие есть девушки, - заключил он, - но мир держится на таких. Какие это будут верные подруги и хорошие матери!"
...Мысли Шпаго незаметно перенесли его в солнечное, блистающее росой утро на Приморском бульваре в Севастополе. Ему было тогда двадцать пять лет. Он, командир взвода, свой первый отпуск проводил в Крыму. Это было своего рода маленькое путешествие из города, где он служил, в Крым и обратно. В Севастополе он остановился в гостинице и вышел на бульвар. Две девушки шли навстречу и, поравнявшись, прошли мимо. Шпаго был в кавалерийской форме. '
"Мимо пройти и не взглянуть, хотя бы мельком!"
Он был обескуражен.
Одна из девушек, темноволосая смуглянка с родинкой на бйрхатистой щечке, ему приглянулась.
Он еще раз обошел бульвар, но девушек не было.
Он -спустился вниз, к морю, и оказался под живописной террасой. Вдруг что-то упало сверху. Он подбежал и поднял маленькую туфельку. Поднявшись наверх, он увидел обеих девушек, смущенно переглядывавшихся между собой.
- Не вы ли уронили? - обратился он к смуглянке, увидев ее в одной туфельке.
Девушка сконфуженно остановила на нем свои черные бархатистые глаза.
- Зачем вы подняли? Мы, прежде чем идти купаться, сбрасываем со скалы туфли, а потом уже бежим босиком... так легче спускаться...
- Так, значит, я вам помешал? -Извините! - оправдывался он. - Но если так случилось, разрешите с вами познакомиться. Лейтенант Шпаго! А как ваше имя?
- Меня зовут Ксения, - просто сказала девушка, - а мою подругу-Лида.
- Вы здешние или приезжие?
- Мы севастопольские! А скажите, какая на вас форма? Мы еще такой не видели...
- Форма самая обыкновенная, кавалерийская! - не без гордости сказал Шпаго. - Я в отпуску. Остановился в гостинице. С городом не знаком. Вот если бы вы мне посоветовали, что в нем посмотреть...
- Севастопольскую панораму видели?
- Нет.
- Ну вот. Все путешественники начинают знакомство с нашим городом с нее.
- А я начал с вас и, кажется, не сделал ошибки! - наивно признался лейтенант.
Так состоялось их знакомство.
Отец Ксении, портовый рабочий, умер, когда она была ребенком, мать воспитывала-дочь и старшего сына. Он теперь работал в типографии. Ксения, окончив бухгалтерские курсы, работала в горторге.
В семье полюбили молодого Командира. Когда Шпаго уезжал, его провожали как родного. Прибыв к месту службы, он написал Ксении пространное письмо. Он просил ее приехать к нему.'Ксения колебалась. Мать и брат сказали: "Леонид-честный и хороший человек. Он тебя не обманет. Ну, а если ошибешься в нем, вернешься домой!"
Она просила его подождать до следующего отпуска. Он отвечал, что ждать не в силах. Долго не было ответа, наконец прибыла телеграмма. Ксения сообщала, что приедет. Шпаго стал готовиться к встрече.
Он снял более удобную комнату и в день приезда сказал своему ездовому Васильчуку:
- Ну, Васильчук, поедем встречать невесту.
Васильчук разволновался:
- Товарищ командир взвода, да разве можно ее встречать на нашей тачанке? Сходите к командиру полка, он для такого дела даст свой выезд!
- Неудобно мне просить! - сказал Шпаго. - Поедем на тачанке...
Васильчук ушел. Шпаго был приятно поражен, когда в назначенный час возле его дома остановился выезд командира полка.
На козлах восседал Васильчук. Вид у него был торжественный.
- Сидайте, товарищ командир взвода! - важно проговорил он.
- А это что? - спросил Шпаго, показав на большой букет цветов, лежавший на подушках заднего сиденья.
- Как что? - удивился ездозой. - Та это ж так положено!
Экипаж лихо помчался к железнодорожному разъезду.
- Ну, я тут подожду, а вы идите встречать... Да не забудьте б/кет! продолжал распоряжаться Васильчук, все время находясь в каком-то торжественно-приподнятом настроении.
Шпаго замялся, чуастзуя кзкую-то неловкость от всего этого церемониала. Он боялся показаться смешным. Он колебался.
- Берите букет в левую руку, чтобы правая была свободная поздравствоваться. Да не мешкайте, а то поезд придет. Он здесь стоит две минуты. Вы опоздаете... - горячился ездовой.
На другой день прибыл ответ:
"Генерал-майору Харитонову
Доложите о потерях выезжайте распоряжение Ставки".
Снова возник вопрос, как толковать эту телеграмму. Разрешить ли Харитонову отъезд в Ставку после того, как будут отправлены сведения о потерях, или дожидаться новой телеграммы, подтверждающей вызов?
Казанский снова твердо высказал свое мнение:
- Никакого указания на то, что будет вторичный вызов, в телеграмме нет. Задерживать Харитонова мы не имеем права!
Командующий фронтом согласился с Казанским.
В тот же день машина Харитонова из Шандриголова отправилась в Москву.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Надежда Федоровна Харитонова, вернувшись из эвакуации, жила в Москве, на улицR Полины Осипенко. В штабе МВО к ней отнеслись заботливо. Давнишний сослуживец Харитонова, в ту пору находившийся в Москве, помог ей с пропиской.
Однажды полковник позвонил и сказал, что заедет. Голос у него был странный. Она встревожилась и весь день терялась в догадках.
Полковник приехал. Он был невесел и неразговорчив. Сказал, ч?о уезжает на фронт. Видимо, хотел еще о чем-то заговорить и не наводил слов.
- От мужа есть письма? - неожиданно спросил он.
Надежда Федоровна испуганно на него взглянула.
- Вы что-нибудь знаете?.. Он погиб? - заговорила она, меняясь в лице. Вы с этим пришли?
- Нет, нет, не то! - замялся он.
- Да говорите же!
- Он не командует армией...
- Его сняли? За что? В чем он прозииипгя?
- На войне это может случиться с каждым из нас. Вы только ка пишите ему, что вам"это известно... Не расстраивайте. Дайте собраться с мыслями... Я не сомневаюсь, что он будет оправдан!..
Полковник, простившись, ушел.
С этой минуты сердце Надежды Федоровны переполнилось такой горечью, какую рождает в душе женщины чувство аины перед любимым человеком.
Ее охватило раскаяние.
Она казнила себя за то, что причиняла мужу горе своими бабьими просьбами. Она видела только пврадную сторону его общественного положения и недооценивала всей сложности его ратного труда. Он ей писал об этом. Она не понимала.
Если бы она могла перенестись к нему, быть возле него!
Она металась по комнате, часто подходя к окну, точно призывая его к себе, обдумывая, как добиться приема у кого-либо из самых больших людей з Ставке, чтобы защитить его.
Он в ее представлении был все тем же непоседливым и озорным мальчишкой, каким он был, когда дергал ее за косы и скрывался в толпе школьников, каким он был, когда в первый раз поцеловал ее в школьном коридоре. Его за это исключили из школы. Она тогда защитила его.
Она остановилась, не находя слов, какими бы она могла высказать обуревавшие ее мысли. Гнезду ее грозила беда. Ветер беды бушевал там, где был Федя, а сюда доносился по"а лишь отзвук этого жестокого вихря.
"В чем он мог провиниться?" В Рязани, Орле, Горьком она была в курсе .его дел в той мере, в какой это разрешалось, но этого было вполне достаточно, чтобы понимать его.
Теперь он удалился от нее и стал загадочный, окруженный каким-то неясным ореолом из порохового дыма.
Она снова подошла к окну и, безотчетно всматриваясь в снующие машины, неожиданно увидела запыленную черную "эмку", похожую на Федину, и почему-то подумала, что это едет к ней он, ее муж.
Машина замедлила ход, переехала трамвайные пути под прямым углом и направилась к воротам ее дома. Она поспешно выбежала во двор. Из машины вышел ее Федя.
Казалось бы, вот тут-то и надо было им броситься друг к другу, позабыв обо всем, что их окружает, но этого не произошло.
Деловые распоряжения, вопросы, советы, куда поставить машину, куда нести чемоданы, оттеснили на время их чувства. Все четверо, включая адъютанта и шофера, поднялись по лестнице и очутились в квартире."
Мужчины, -поставив чемоданы, стряхивали дорожную пыль с одежды и сапог. Надежда Федоровна побежала к начальнику столовой, захватив с собой эмалированные судки.
После ужина Шпаго и Миша объявили, что подождут Федора Михайловича в машине, так как он им сказал, что сразу поедет в Ставку.
Надежда Федоровна, перемыв посуду на кухне, спустя несколько минут вошла в комнату и участливо посмотрела на мужа.
Федор Михайлович с кем-то разговаривал по телефону.
Она прислушалась к тону его голоса. Когда разговор прекратился, он встал и подошел к ней.
- Ну вот, теперь давай поздороваемся! Здравствуй, жена! - сказал он и трижды поцеловал ее.
- С кем ты разговаривал? Отчего не известил о своем приезде?
- С начальником Генштаба! - ртветил он. - А не известил потому, что телеграмма шла бы дольше, чем я ехал. Понимаешь, - нахмурив брови, тихо сказал он, - я с должности снят... Рассказывать тебе, за что, не стану...
- Ну конечно, Федя! - сказала она. - Если провинился, признай вину и дай слово не допускать таких ошибок. Начальство тебя простит, а если и накажет, то не строго... Ты что собираешься делать теперь?
- Поеду в штаб, буду писать объяснение... Может быть, вернусь поздно...
- Поезжай! - сказала она. - Только обдумай все, не горячись...
Она пристально посмотрела ему в глаза, умоляя его не натворить беды каким-нибудь неловким словом или поступком, потом медленно привлекла к себе его голову и прикоснулась губами к его лбу.
Начальник Генерального штаба принял Харитонова и, не тратя слов на вопросы, которые из вежливости люди задают друг другу, прямо приступил к делу.
- Пройдите в отдельную комнату, сядьте за стол и пишите все, что вы хотите и считаете нужным сказать, пока не пропал заряд.
Харитонов ушел в отведенную ему комнату и до трех часов ночи писал объяснение. Он писал правду, как он ее чувствовал, не скрывая фактов, не выпячивая одних, не затушевывая других, не выставляя виновниками своих подчиненных, как это делают некоторые начальники, беря на себя лишь вину за то, что недоглядели.
Его природный ум, гибкий и смекалистый в бою с врагом, осторожный и сдержанный с посторонними, был прям и не искал лазеек в отношении с людьми, которые, как подсказывало ему внутреннее чутье, должны знать правду, понимать и ценить ее.
Возвратясь домой, Харитонов до рассвета безостановочно говорил жене о своем душевном состоянии, о своем чувстве к ней, о своих чувствах к товарищам. Он сожалел, что не вернется к ним, потому что армия не может оставаться без командующего и там уже другой командующий, да он, возможно, и не будет больше командовать никакой армией, но если его и понизят в должности, то и тогда он не будет лишен главного-возможности сражаться с врагом, любить своих солдат, учить их, передавать им свои знания. И она ведь не перестанет любить его? Она же любила его, когда он был рядовым бойцом Чапаевской дивизии...
Она сквозь дрему слушала его возбужденный шепот и, гладя его голову, соглашалась со всем, что он говорил.
Ее ласковые слова: "Ну ясно, Федя", "Ну конечно, конечно!", "Да разве ты мог в этом сомневаться!" - успокаивали его.
Он начал было рассудительно объяснять ей, почему не мог выполнить некоторые ее просьбы, она зажала ему рот и проговорила:
- Это пустяки, Федя. Ведь я кое-что не понимаю, и ты должен объяснить мне. Раз это незаконно, может помешать тебе и повредить делу, я всегда пойму тебя. .Обижусь ненадолго. Ты не обращай внимания. Делай, как ты считаешь правильнее. Я за это и цекю тебя. А если и ставлю тебе в пример других мужей, то лишь пока еще ты не объяснил мне, что можно и чего нельзя!
Июньское солнце стояло уже высоко в небе, когда Харитонов проснулся. Жены не было возле него. Слышались только ее шаги и голос на кухне. Он оглядел комнату, где все дышало ею.
- Надя! - негромко позвал он.
Она вбежала и, присев, принялась рассказывать, как она жила здесь без него, упомянула о заботе и внимании к ней штабного полковника.
Харитонов неожиданно нахмурился.
Надежда Федоровна догадалась, отчего нахмурился муж, и, обиженная, вышла из комнаты.
Харитонов, сконфуженный, оделся и прошел в комнату, где, опершись локтями на стол, спиной к нему, вздрагивала плачами Надя.
- Надя, прости! Лучше отругай... - повторял он вполголоса, стоя позади нее и слегка касаясь ее плеч.
Она движением плеча сбросила его руку.
Он начал целовать ее глаза, лоб, продолжая просить прощения и ругать себя за эту невольную вспышку ревности.
Первые радостные дни в Москве сменились днями томительного ожидания. Харитонов, начиная день, напряженно думал о том, что и как он будет говорить в Ставке. Вызов мог последовать в любое время, и он никуда не отлучался из своей квартиры.
До войны он охотно посещал с Надей театры. Она любила оперу и балет, он предпочитал драму и комедию. Но теперь в вечерние часы его могли вызвать в Ставку, и посещение театров сделалось невозможным.
Надя, подчиняясь необходимости, смирилась, проводя время за книжкой.
Харитонов, сидя в другой комнате, пробовал читать, но внимание его рассеивалось. Он пробовал читать военно-теоретический журнал, статьи казались ему отвлеченными. Потом принимался писать, на них возражения, задумывал статью, в которой пытался обобщить свой опыт, но не доводил дело до конца. Являлась мысль о бесцельности такого занятия: "Кто будет теперь печатать мои статьи?"
Тут он пришел к мысли, что всего лучше ему учить солдат нового пополнения, пока в Ставке занимаются его делом.
Однажды, после обеда, позвонил Володя Ильин. Харитонов ему обрадовался. Володя, приехав, рассказал, что вызван на курсы газетных работников.
- Федор Михайлович, - спросил Володя, - сохранилась ли у вас рукопись вашей книги о пионерском лагерном сборе? Помните, вы говорили о ней Подлескову на учениях?
- Не знаю. Надо у жены спросить, - Харитонов указал глазами на жену. Надя уезжала из Москвы, могла пропасть...
- Почему же это могла пропасть? - вся порозозез, с обидой в голосе сказала Надежда Федоровна.
Она отложила шитье и, покосившись на Володю, вышла в другую комнату.
Вскоре она вернулась, держа в руках папку, перевязанную голубой тесьмой.
- Ты что на него покосилась? - спросил Харитонов.
- Я храню это вместе с твоими фронтовыми блокнотами...
- Ну так что ж?
- Да ничего... С чего ты взял, будто я возражаю?..
- Мне это можно взять с собой? - неуверенно сказал Володя. - Я живу в нашей московской квартире... Родители еще не возвратились из эвакуации. Так что...
- Бери, бери, а если и пропадет, невелика беда! - непринужденно сказал Харитонов.
Вернувшись домой, Володя развернул папку. В ней лежали отпечатанная на машинке рукопись в желтой обложке и несколько блокнотов. На'обложке рукописи сверху крупно было написано:
"Ф. М. Харитонов". Посередине тоже крупно: "Ленинская закалка". Ниже в скобках, "Картины из жизни одного лагерного сбора юных ленинцев". И совсем внизу мелко: "Рыбинск, 1924".
Володя, перевернув лист, прочел предисловие, в котором рассказывалось, как возникла эта брошюра и какую цель ставил перед собой автор.
В 1923 году автор рукописи, рыбинский уездный комиссар, решил провести летний отпуск с детьми рыбинских рабочих, организовать их встречи с деревенскими ребятами и приучить пионеров к самостоятельной жизни.
В первой главе описывалась подготовка к сбору, отъезд, митинг, прощание с родителями. Затем следовали главы:
Первая ночь,
Устройство лагеря.
Открытие лагеря.
Жизнь и быт лагеря в деревне.
Обед.
Исследовательская работа в деревне.
Крестьяне в гостях у пионеров.
Творчество пионеров.
В последней главе Володя обратил внимание на стихотворение пионера, поправленное рукой Харитонова:
Хоть нас дождичек мочил темной ночью
И в палатку пробегал быстрой речкой,
Но мы, юные ребята, не стонали
И в палатках две недели простояли,
Закалили свое тело солнцем знойным,
Закрепили ветерком да холодным.
А как стали уходить и прощаться,
Было жалко нам с крестьянами расстаться.
Было жалко нам покинуть свое место,
Потому что мы сдружились с ними тесно.
В блокнотах Володя нашел записи мыслей о военном искусстве, выписки из книг. Он взял общую тетрадь и начал заносить в нее некоторые записи. Вот что он выписал:
"Интерес (не по-холопски понятой) национальной гордости великороссов совпадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев".
Ленин
* * *
Во мне соединились два класса-рабочий класс и крестьянство-и то, чем станут скоро все рабочие и крестьяне, т. е. наша пролетарская интеллигенция. Старая интеллигенция не похожа на нас. Она шла в народ, а мы - из народа. Помню, пришла в комсомол одна гимназистка.
- Вы почему вступаете?
- Хочу стать проще.
Села за рояль - и ну бить по клавишам.
- Нет, так опрощаться не надо. Надо подымать народ до уровня интеллигенции, только не такой, как вы, а такой, как Ленин!
Горький! Дзержинский!
Люди подчиняются. по-разному. Если подчиняется человек из страха, от угодливости, от тщеславия-такое подчинение отвратительно. Но если подчинился человек душой, нет и не может быть иного чувства к нему, как только братской или отцовской любви.
Чтобы подчинился человек душой, надо, чтобы цель была общая. Один еще не знает, как добирэся цели, а другой осознал и сам себя подчинил ей. Люди это видят и тоже подчиняются.
Хороший полководец, даже если и сознает себя умнее своего врага, должен представлять себе его умнее, чем он есть на самом деле. Если и ошибешься, вреда не будет.
Нельзя свою неприязнь к моральному облику противника в карикатурном виде перекосить на его мощь
Слова к делу не подшиваются.
Разговор с Гущиным
- Ты знаешь, кто твой противник?
- А как же! (Показывает группировку противника на карте.)
- Нет, не по карте, а что за человек? Откуда родом? Какое имеет образование? Умен или глуп?
- Этого не знаю!
- А он небось знает, поэтому и бьет тебя!
Хочешь вести за собой массу-не строй из себя загадочную натуру. Не засекречивай свое мастерство. Все покажи на практике.
Смотри, как это просто!
Много согласовывать - только вредить делу. Особенно если оно уже подготовлено. Тут лишний раз советоваться - беда. Скажут "не так" или "подожди еще денек" - и все летит прахом.
Не люблю просить, заранее зная, что нет, нарываться на отказ. Лучше постараться справиться своими силами, умом, хитростью.
Наш народ не обижается на требовательность, наш народ обижается на несправедливость.
Разговор с повозочным
- Расскажите о себе!
- Биография моя очень хорошая. Эксплуатацией не занимался.
Профессия серьезная. Все деревянные части для ткацкого станка могу сделать. У детей моих еще лучше биография. Образование им дал, к чему у кого была настойчивость. Теперь вот на кого ни погляжу-любуюсь. Медицинскую сестру вижу-у меня дочь такая. На командира погляжу-у меня сын такой. А недоволен я чем? При социализме еще вор имеется. При коммунизме этого не будет. Взять хотя "бы наш красноармейский паек. Я так полагаю, товарищ генерал, правительство по этому вопросу не одну ночь глаз не смыкало. Сколько ртов надо прокормить, а работников наполовину убавилось. Составили рацион в обрез, чтобы солдат мог Родину защищать, рабочий на фабрике работать, крестьянинв поле, да чтобы дети голодом не помирали.' Вот с этого пайка я пять процентов скидываю на вора. Но если он больше хапает, сильно переживаю..."
Прошло несколько дней, а Володя все еще задерживал взятые у Харитонова материалы. Когда он наконец приехал к Харитонову, чтобы отдать их, он застал командующего в необычном состоянии.
Лицо Харитонова было сурово, брови нахмурены.
- Сейчас еду в Ставку, - взволнованно говорил Харитонов, - ставить вопрос ребром! Решайте мое дело, а то убегу!.. Буду разить врага как рядовой!.. Про ополченца Орлова скажу! Вот как старики поступают. А я что? Хуже старика? Только, понимаешь, все это может выглядеть фальшиво. Особенно если учесть, что люди в Ставке заняты по горло. Ко мне проявили терпение, и я должен терпеть! Но я действительно не могу! Понимаешь?
- Товарищ генерал! - медленно проговорил Володя. - В вашем душевном состоянии нет ничего такого, что бы могло возмутить людей в Ставке. Вас поймут и, может быть, действительно ускорят решение вопроса. Во всяком случае, вас не могут не понять там как коммуниста.
Проводив Харитонова, Шпаго и Володя дожидались его в машине. Он вскоре вернулся.
Когда машина тронулась, Харитонов повернулся к ним:
- Понимаете, вхожу к начальнику Генштаба и объявляю свое решение. А он мне на это, "Чего ершишься? Над тобой не каплет.
Считай себя в отпуску!" Я в ответ: "Сейчас не до отпусков! Дайте мне какое-нибудь дело, пока вы будете разбираться с моим! Солдат учить, лекции читать, а то я, право, сбегу!" Он усмехнулся.
"Ладно, учтем твое боевое настроение!"
С тем я и ушел. Теперь, думаю, ускорят! Ты как полагаешь?
Ночью Харитонов был вызван в Ставку Верховного Главнокомандования.
- Ну, товарищ Харитонов, разобрались в вашем деле, - ровным, неторопливым голосом проговорил начальник Генштаба. - Это была крупная операция противника, по своим масштабам направленная против двух фронтов. Предвидеть ее вы как командующий армией, конечно, не могли.
Он помолчал и, когда снова заговорил, внимательно посмотрел в глаза Харитонову.
- У вас, товарищ Харитонов, есть священное чувство ненависти к врагу. А это значит, что вы еще проучите фашистов. Вы назначаетесь командовать вновь формируемой армией в районе Новохоперска. От всей души желаю успеха!
Харитонов был так взволнован этими словами, что ке нашелся сразу что ответить.
Начальник Генштаба спросил:
- Когда думаете ехать?
- Сейчас!
- То есть как это сейчас?!
- А вот так: съезжу домой, прощусь-и в путь!
- Ну что же, тогда я распоряжусь, чтобы заготовили предписание, а пока... поговорим о предстоящем деле!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Как ни откровенен был. Харитонов с друзьями, откровенность его имела известные границы. О военных действиях он говорил только о минувших, а о тех, что предстояли ему, он не только не говорил, но ему даже не требовалось никаких усилий, чтобы не проговориться. Поэтому нельзя сказать, что Харитонов умолчал или скрыл от Шпаго тот важный разговор, который у него состоялся в Ставке, после того как он получил командировочное предписание.
Разговор этот составлял тайну советского командования, и ее могли знать только те люди, которым предстояло действовать в новых условиях войны и которые не могли бы хорошо воевать, если бы не понимали суть своих действий.
Приехав в Новохоперск, Харитонов писал жене:
"После очень утомительного и трудного пути прибыли на место. В пути часто вспоминали тебя. Твою заботу чувствовали за*трапезой в поле и на ночных-стоянках. Московский чай пили до самого прибытия. Сегодня переключились уже на новый рацион. Расставание с тобой было для меня весьма тяжелым. Ты, безусловно, поймешь, что это объясняется величайшей привязанностью, уважением и любовью.
Год разлуки и полмесяца встречи-это события большого напряжения воли и чувств.
Сейчас разрядка получена, можно смело отдаться целиком одному важнейшему делу-организации разгрома тех, кто испортил нашу жизнь, кто сделал миллионы людей несчастными.
Всю силу своей энергии и знаний я отдам делу, чтобы стереть с лица земли презренный фашизм".
Пока Харитонов был занят организационными вопросами, Шпаго отпросился у него съездить за своим конным взводом.
Как он и предполагал, взвод был расформирован, людей и лошадей забрал Гущин. Оставались только лошади Харитонова и Шпаго, конюх и коноводы. Конюх, увидев Шпаго, обрадовался:
- Хорошо, что приехали за нами... Признаться, появлялась думка: а вдруг забыли про нас?.. Но нет, думаю, не может того быть... И вот дождались... Как же вы думаете, товарищ капитан, нас отсюда забрать?
- Пойду к члену Военного совета! - сказал Шпаго.
Корняков тоже обрадовался его приезду. Обычно сдержанный, Он дал волю своему чувству.
- Рад за Федора Михайловича, - сказал он. - Это ведь не только его, но и меня касается. Чего только не пришлось выслушать...
Он тут же написал письмо другу и отдал Шпаго.
- Верю, капитан, что нам еще придется воевать вместе! - с волнением в голосе проговорил он.
Шпаго рассказал о цели своего приезда. Корняков обещал помочь.
- Ты когда думаешь возвращаться? - спросил он.
- Сегодня.
- Оставь маршрут для конников. Я сделаю все, что в моих силах!
Простившись с Корняковым, Шпаго не мог удержаться, чтобы не навестить девушек с узла связи.
Он шел задами дворов и увидел Машу, подругу Зины, возвращавшуюся с дежурства. Она бросилась к нему навстречу, радостно всплеснув руками:
- Товарищ капитан, вы?
Они спустились по отлогому склону к косматым ивам, ярко зеленевшим у ручья. Девушка слушала его рассказ о Харитонове, то и дело всплескивая руками.
- Ой, неужели правда?! - восклицала'она. - Мы все любили и уважали его за то, что он нам внушал: сначала общее, а личное потом! Разгром врага-на первом плане! Вы знаете, как мы за это уважали его! Я, товарищ капитан, не сомневалась, что правда себя скажет!
"Так, стало быть, не только я, Шпаго, могу постоять за правду, но и это юное существо может постоять за нее и никого не побоится, если убеждено в правоте своей!" - подумал Шпаго и всю обратную дорогу в Новохоперск продолжал размышлять об этом.
"Да, всякие есть девушки, - заключил он, - но мир держится на таких. Какие это будут верные подруги и хорошие матери!"
...Мысли Шпаго незаметно перенесли его в солнечное, блистающее росой утро на Приморском бульваре в Севастополе. Ему было тогда двадцать пять лет. Он, командир взвода, свой первый отпуск проводил в Крыму. Это было своего рода маленькое путешествие из города, где он служил, в Крым и обратно. В Севастополе он остановился в гостинице и вышел на бульвар. Две девушки шли навстречу и, поравнявшись, прошли мимо. Шпаго был в кавалерийской форме. '
"Мимо пройти и не взглянуть, хотя бы мельком!"
Он был обескуражен.
Одна из девушек, темноволосая смуглянка с родинкой на бйрхатистой щечке, ему приглянулась.
Он еще раз обошел бульвар, но девушек не было.
Он -спустился вниз, к морю, и оказался под живописной террасой. Вдруг что-то упало сверху. Он подбежал и поднял маленькую туфельку. Поднявшись наверх, он увидел обеих девушек, смущенно переглядывавшихся между собой.
- Не вы ли уронили? - обратился он к смуглянке, увидев ее в одной туфельке.
Девушка сконфуженно остановила на нем свои черные бархатистые глаза.
- Зачем вы подняли? Мы, прежде чем идти купаться, сбрасываем со скалы туфли, а потом уже бежим босиком... так легче спускаться...
- Так, значит, я вам помешал? -Извините! - оправдывался он. - Но если так случилось, разрешите с вами познакомиться. Лейтенант Шпаго! А как ваше имя?
- Меня зовут Ксения, - просто сказала девушка, - а мою подругу-Лида.
- Вы здешние или приезжие?
- Мы севастопольские! А скажите, какая на вас форма? Мы еще такой не видели...
- Форма самая обыкновенная, кавалерийская! - не без гордости сказал Шпаго. - Я в отпуску. Остановился в гостинице. С городом не знаком. Вот если бы вы мне посоветовали, что в нем посмотреть...
- Севастопольскую панораму видели?
- Нет.
- Ну вот. Все путешественники начинают знакомство с нашим городом с нее.
- А я начал с вас и, кажется, не сделал ошибки! - наивно признался лейтенант.
Так состоялось их знакомство.
Отец Ксении, портовый рабочий, умер, когда она была ребенком, мать воспитывала-дочь и старшего сына. Он теперь работал в типографии. Ксения, окончив бухгалтерские курсы, работала в горторге.
В семье полюбили молодого Командира. Когда Шпаго уезжал, его провожали как родного. Прибыв к месту службы, он написал Ксении пространное письмо. Он просил ее приехать к нему.'Ксения колебалась. Мать и брат сказали: "Леонид-честный и хороший человек. Он тебя не обманет. Ну, а если ошибешься в нем, вернешься домой!"
Она просила его подождать до следующего отпуска. Он отвечал, что ждать не в силах. Долго не было ответа, наконец прибыла телеграмма. Ксения сообщала, что приедет. Шпаго стал готовиться к встрече.
Он снял более удобную комнату и в день приезда сказал своему ездовому Васильчуку:
- Ну, Васильчук, поедем встречать невесту.
Васильчук разволновался:
- Товарищ командир взвода, да разве можно ее встречать на нашей тачанке? Сходите к командиру полка, он для такого дела даст свой выезд!
- Неудобно мне просить! - сказал Шпаго. - Поедем на тачанке...
Васильчук ушел. Шпаго был приятно поражен, когда в назначенный час возле его дома остановился выезд командира полка.
На козлах восседал Васильчук. Вид у него был торжественный.
- Сидайте, товарищ командир взвода! - важно проговорил он.
- А это что? - спросил Шпаго, показав на большой букет цветов, лежавший на подушках заднего сиденья.
- Как что? - удивился ездозой. - Та это ж так положено!
Экипаж лихо помчался к железнодорожному разъезду.
- Ну, я тут подожду, а вы идите встречать... Да не забудьте б/кет! продолжал распоряжаться Васильчук, все время находясь в каком-то торжественно-приподнятом настроении.
Шпаго замялся, чуастзуя кзкую-то неловкость от всего этого церемониала. Он боялся показаться смешным. Он колебался.
- Берите букет в левую руку, чтобы правая была свободная поздравствоваться. Да не мешкайте, а то поезд придет. Он здесь стоит две минуты. Вы опоздаете... - горячился ездовой.