У Кати дрожали руки.
- Ты нехорошо поступил!
Шиков виновато опустил голову, как бы прося прощения. Он знал, что этот прием действовал на сестру.
- Объяснись с ней, извинись! - твердо сказала Катя. - Как ты мог оставить девушку, которая ответила на твое чувство? Одну...
отдать ее на растерзание немцам... Это низко! Низко! - гневно возмущалась она.
Начальник Шикова Лучинин, которому в таком же духе, только в более смешном виде, Шиков рассказал эту историю, сначала посмеялся, потом, строго отчитав, сказал:
- Ладно, поговорю с ней!
Выслушав наедине Зину, Лучинин покачал головой.
- Да, дело серьезное! Но у вас нет веских доказательств. Нет свидетелей... Ваше заявление не может служить основанием для его ареста. Оно может лишь послужить сигналом, чтобы проследить за ним. Мы проследим, но... - он сделал небольшую паузу, - если вы оклеветали его по соображениям не совсем... Вы это точно видели? А может быть, вам ночью померещилось?.. И почему вы только теперь об этом заявили? Это тоже как-то не вяжется...
Зина начала припоминать ту памятную ночь. Кому она должна была сообщить о совершенно неизвестном ей младшем лейтенанте?
Она еще тогда не свыклась с фронтовой обстановкой. Не было еще у нее тогда ни смелости в обращении с людьми, ни знания, что надо делать. Вспоминая теперь об этом своем тогдашнем состоянии, Зина с ужасом пришла к мысли, что она сама не была на высоте идеала девушки-бойца, к которому стремилась, уходя на фронт.
Сама она не совершила подвига. Она бежала от врагов, вместо того, чтобы ринуться навстречу опасности.
Чувство недовольства собой настолько захватило Зину, что краска стыда залила ее щеки.
Лучинин понял это по-своему.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Жизнь в селе, где располагался штаб армии, все более тяготила Володю. Ему казалось, что там, где его нет, совершаются настоящие дела, а он о них имел самое смутное представление. Сухие оперативные сводки и более живые строки политдонесений, которые он ежедневно просматривал, еще более подчеркивали его оторванность от настоящей войны.
Володя жил в хате, куда переселилась после эвакуации та самая семья, где он встретился с Карташовым. Старуха, узнав Володю, вспомнила, как он переводил письма, заохала. Клаша еще не вернулась из больницы, которую тоже эвакуировали.
- Скорей бы уже выписывалась! - вздыхала старуха. - А то с внучкой морока. Пытает: "Где мама?" Я ей по-всякому. Она свое:
- "Бабушка, поедем искать!"
Из дневника Володи Ильина
"...Только что состоялся партийный актив армии. События, происходившие на нашем фронте, представились мне во всем своем значении.
Член Военного совета зачитал приказ командования Южного фронта. В приказе отмечалось, что замысел противника был сорван мужественным сопротивлением частей 136-й дивизии. Особенную стойкость проявил 733-й стрелковый полк. Сто гитлеровских танков обошли его левый фланг, но полк не оставил рубежа. Танки Клейста повернули назад.
В заключение в приказе указывалось, что там, где противник, несмотря на превосходство, встречает хорошо организованный отпор, он трусливо поворачивает назад.
Из выступлений на активе запомнились взволнованные рассказы о подвиге людей, возможно и не помышлявших, что они станут героями. Красноармеец Иван Федорок, командир отделения первой стрелковой роты, оборонял высотку, которую фашисты непрерывно атаковали. Оставшись в живых один, весь израненный, засыпанный землей, он переползал от родного пулемета к другому, создавая впечатление, что оба пулеметчика фланкирующим огнем разят врага. Когда стемнело, фашисты прекратили атаки. Раненого Федорка сменило другое отделение. А его отправили в госпиталь.
Бригадному .комиссару из Политуправления фронта, все это время находившемуся в 733-м полку, принесли обгоревший партийный билет политрука второй роты Хусена Андрухаева.
Фашисты пытались обойти его роту с флангов, отрезать от траншей второго эшелона. Им удалось отколоть горсточку бойцов.
Андрухаев к ним пробрался: "Ну, вот что, хлопцы, живо отсюда по той тропинке! А я вас прикрою!" У него был ручной пулемет и две гранаты. Когда кончились патроны, гитлеровцы с криками "Рус, сдавайс!" стали его окружать. Он зажал в поднятых руках обе гранаты и, подпустив фашистов на четыре метра, с возгласом "Возьмите, гады" взорвал себя вместе с ними.
Бригадный комиссар сказал: "На советской земле Хусен был хозяином и ответить врагу иначе не мог!"
От земляка узнали, что Андрухаев адыгейский поэт. Ему было чуть больше двадцати лет. В полевой сумке нашли стихи на адыгейском языке: "Родина", "Комсомол", "Кавказ", "Счастье".
Боец Середа заменил погибшего в бою командира взвода, затем командира роты, а в концу боя командовал батальоном.
Об этом Харитонову по телефону сообщил комдив, когда на КП армии находился бригадный комиссар.
- У подвига есть корни, Федор Михайлович! - сказал бригадный. - Они в сердце солдата, а не в анкете. Важно, чтобы это уяснили наши кадровики и смелее выдвигали на командные должности таких, как Середа! Я об этом буду докладывать Военному совету фронта.
Левее 136-й дивизии так же упорно дрался полк дивизии Гущича, куда Климова направили после того, как в бою был выведен из строя командир.
Отыскав глазами Климова, я обменялся с ним взглядами. В перерыве Климов, свертывая папиросу, подошел ко мне и, не поднимая глаз, сказал, как старому знакомому:
- Читал твои корреспонденции в газете. Давай поедем ко мне в полк, не пожалеешь. Ты где обретаешься? Я за тобой заеду.
Дома я застал вернувшуюся из больницы Клашу, молодую женщину, лет двадцати восьми, бесчувственно сидевшую на табурете и не сводившую глаз с крашеного комода, на комоде, прислоненный к вазочке с цветами, стоял портрет сержанта, того самого, что двигался в колонне пополнения рядом с молодым бойцом с пушистыми бровями и рассказывал ему, как в их дивизию приехал Харитонов. Настенька совала в руки матери какие-то игрушки.
- Мама, ты больше не ходи на базар! Опять заблудишься! - увещевала она.
Старуха Ступышева, стоя в дверях и подперев рукой щеку, словно у нее болели зубы, осуждающе уставилась на невестку.
Оказывается, Клаша объявила о своем решении поступить в зенитчицы. Вот почему она старалась не глядеть на девочку.
- А и то сказать, - деланно равнодушным голосом проговорила старуха, все на воздух пойдем! Так уж пущай!
- Слыхали? - не поворачивая головы, со злой усмешкой сказала Клаша. Как бы не так1
В сенях послышались шаги и добродушный голос Климова.
Клаша встрепенулась, как бы невзначай взглянула в зеркало и принялась за неоконченное шитье.
- Здравствуй, Клаша! - весело сказал в дверях Климов. - Вернулась? Говорят, ты в армию собралась. Так, может, к нам?
-Ваш полк не тот! - стараясь придать лицу и голосу спокойноравнодушное выражение, сказала Клаша. - Вам этого ирода не сбить!
Да что ты! - ласково и удивленно, как разговаривают с детьми, воскликнул Климов. - Еще как сбиваем! И тебя научим!
- Выучите! - улыбнулась Клаша и рассмеялась. Смех у нее был грудной, едва слышный и поэтому особенно чарующий.
- Я за вашим лейтенантом, - сказал Климов. - Как он у вас тут... не балует? - подмигнув мне, спросил Климов.
- Вы скажете! - прыснула Клаша.
- А что? А как же! - удивленно поднял брови Климов. - Что он, по-твоему, человек или противогаз?
Клаша подавила смех и, опустив глаза, проговорила:
- Сидайте, Афанасий Иванович! Я за вами соскучилась. Шутник вы! Право, с вами про все забудешь!
- Неужто про все? - воскликнул Климов.
- Ну вот, как вы мои слова переиначиваете! -строго сказала Клаша.
- Это я так, к слову! - извиняющимся тоном проговорил Климов. - Жинка у меня в тебя! Как только получаю письмо, смотрю, есть ли в конце "целую". Если есть, то все в порядке! Ну, Клаша, поправляйся, а если к нам в полк надумаешь, пудру прихвати - набили Клейсту морду, теперь надо попудрить!
Клаша, пряча улыбку, вышла провожать в наброшенном не плечи вязаном платке.
Шофер завел машину. Климов помог мне взобраться в фанерный кузов и сам влез.
Клаша продолжала неподвижно стоять. Мне показалось, что на душе у нее было такое чувство, будто Климов отлучился ненадолго, вернется и опять будет шутить, и опять будет это светлое и легкое чувство, от которого бежит беда. Она, видимо, еще не разобралась в этом своем чувстве, но одно ясно ощущала она: общая беда как бы раздвинула перед ней завесу, и она увидела, что очень много хороших мужчин, дотоле ей не ведомых, заодно с ней, чтобы одолеть горе..."
В машине, по бортам которой были прилажены доски, сидели несколько военных. В сизом полумраке ноябрьских сумерек Володя не мог различить их званий и возраста.
На Володю, как показалось ему, никто не обратил внимания.
Только сидевшие с правой стороны немного потеснились.
Машина плавно тронулась, потом несколько минут ее подбрасывало, пока не выехали на шоссе. Постепенно начал разгораться угасший разговор.
Володя старался запечатлеть в памяти не только смысл того, что говорилось, но и окраску слов, и то, что стояло за этими словами: ту необъятную и полную величественной силы жизнь, которую хотелось ему воссоздать в своем будущем произведении.
Володе мешало то, что он одновременно не мог не думать о своих корреспонденциях.
Он искренне завидовал теперь людям, которые не думали о том, как отображать жизнь, а жили ею.
Все ехавшие в машине были участниками партийного актива.
"Не надо упускать то, что я услышу и увижу начиная вот с этой минуты... Можно будет написать очерк "После актива", - решил он. - Люди возвращаются к себе в полк. Делятся своими впечатлениями..."
Но, как он мог заметить, люди, возвращающиеся с актива, говорили не о том, что нужно было для газеты. С точки зрения секретаря редакции, девять десятых надо было зачеркнуть, а та десятая, которая годилась для начала, без этих девяти десятых, не идущих к делу, теряла жизненность.
Володя понял, что люди, возвращающиеся с актива, больше думали о выступлении члена Военного совета, нежели говорили об этом вслух. Чтобы написать о том, что они думали, надо было проникнуть в их мысли. Но об этом можно было только догадываться по отдельным репликам.
- Рисовали на бумаге, позабыли про овраги, а по ним ходить! - прервал молчание Климов. - Как думаешь, комиссар? Это про кого он? К нам вроде не относится. Пожалуй, по тому адресу, где масштаб карты поменьше!..
- Ну ясно! - отозвался комиссар.
- А это про кого? - продолжал Климов. - Посылает командир бойцов на задание. Одному сказал: "Гляди, не выполнишь - голову оторву!" Другому сказал: "Выполнишь-к награде представлю". Пошли бойцы. Не клеится задание. У одного в башке: "голову оторву", у другого: "к награде представлю". Никак не могут сосредоточиться. А третьему командир ничего не сказал, только хорошо объяснил задачу. Боец думал только о ней и выполнил. Это уже о нас. У нас так часто бывает. Особенно в третьем батальоне. Ктото уже успел, видно, поделиться. Не ты ли, комиссар?
- Нет! А надо бы!
- Ox! - деланно вздохнул Климов. - Беда с вами. Впрочем, правильно!
- Век живи, век учись, на ошибках учимся! - сказал гулкий голос.
- Я тоже так своему братишке объяснил. А он мне: "Учимся не на ошибках, ана правилах!" - заметил молодой голос. - Ну, ты, из нахального края, чего прижался! Не мамино плечо! - продолжал он, отталкивая кого-то.
Послышался негромкий смех.
- Эй, вы там. Петухов, Кавешников! - отечески одернул Климов. - Видно, мы с вами не выйдем в люди! Комиссар, ты бы, вместо того чтобы донесения строчить, подвоспитал этих огольцов. На тебя, Кавешников, мать жалуется. Мало пишешь!
- Ей, сколько ни пиши, все мало! - обиженно отозвался молодой голос.
- Один раз в неделю должен писать, - наставительно заметил Климов. Майор Усов!
- Спит!
- Не спит, а отдыхает! - поправил Климов. - Ну, пусть, пусть.
Ему в этих боях досталось. И я бы уснул, да сон не идет. Никак не очухаюсь. Все, кажется, лезет на меня танками. И чего он на меня взъелся? Может, и ему кто-нибудь донес, что я о нем плохо отзывался?
Опять послышался негромкий смех, и все смолкло. Были слышны только чье-то всхрапывание да свист ветра, ударявшего в фанерные стены кузова.
- Комиссар, как у тебя с ростом? - спросил Климов. - Брагин подавал?
- Подал.
- Я как-то иду, - усмехнулся Климов, - аон сидит в окопчике, дымит. Напарник у него, Алиев, тоже молодой боец. О чем-то спорят. Брагин говорит: "Товарищ подполковник, спор у нас такой: я говорю-птица и та устает, не может океан перелететь одним махом, на корабли присаживается". А он мне: "Как же, говорит, она летала, когда кораблей не было?" Я говорю: "Когда кораблей не было, она через океан не летала, морями пробиралась!"
Климов с важностью закончил:
- Да... поработали... устали малость!
Володя, напрягая зрение, поглядел в конец кузова, где в неудобной позе, высоко подняв могучие плечи и свесив голову на богатырскую грудь, пробовал уснуть человек в нахлобученной по самые глаза шапке.
"Так это ж тот самый, что подсаживал бойцов на бруствер в запасном полку!" - радостно отметил Володя.
Рядом с комиссаром, облокотясь друг на друга, уснули два молодых офицера. Еще дальше спал Усов.
Вдруг Володе показалось, что машина покачнулась, стала делать неистовые скачки.
Где-то треснуло с такой силой, будто раскололась пополам скала. Машина сильно накренилась, выровнялась, снова поскакала и наконец врезалась в какие-то деревья.
- Слезай! Приехали! - сказал Климов. - Уже приветствует!
Ужасно не люблю такого подхалимства!
Володя уже несколько дней находился в полку Климова. Чем больше узнавал Володя батальон, роту, взвод, тем более вырастал в его глазах командир полка. В роте самым большим человеком представлялся командир роты. И даже тот молодой офицер Кавешников, который так весело и озорно отшучивался в кузове машины, оказалось, отвечал за очень важный участок фронта, и подчинявшиеся ему люди, разные по возрасту и образованию, считали его очень большим человеком.
Сначала Володя как-то оробел от такого открытия. Природная его склонность перевоплощаться в каждое новое лицо, которое занимало его, и как бы растворяться в этом новом лице, теряя на время свою собственную личность, делала с ним то, что некоторое время он как бы жил этой чужой жизнью во всех ее состояниях.
Володина записная книжка не могла вместить всего, что в эти несколько дней вместила его душа. Он как бы дышал полной грудью и не мог надышаться. Уже не думал он о том, что и как будет писать. Одна мысль тревожила его мысль о том, что он сам себе позволил эту роскошь созерцателя, исследователя в чисто художественных целях, что он этим может подвести редакцию.
Если бы он мог на время забыть о том, что он должен оперативно писать для редакции!
Если бы ему представилась возможность находиться здесь не день, не два - все видеть, все испытать, все выносить в своей душе и лишь потом взяться за перо! Если бы он чувствовал себя вправе оставаться здесь, сколько ему потребуется. "Как можно это устроить? С кем поговорить? Кто вправе разрешить это?"
Мысль его невольно обратилась к Харитонову:
"Вот кто облачен такой властью, что все вправе сделать. Он может!"
На одно мгновение перед ним возник образ командующего, каким он его знал и видел, и вдруг дерзким и самонадеянным показался себе Володя с этой своей мыслью.
"Кто я и чем могу доказать, что обладаю мастерством писателя, которое давало бы уверенность, что результатом этих исследований будет талантливое произведение искусства?"
Он вспомнил Зину с узла связи, ее задумчивые, как бы затуманенные глаза, как она, выстукивая сухие строки его корреспонденции, с недоумением смотрела на него.
Он очнулся от своих мыслей и увидел, что подходил к окраине полуразрушенного села,
Возле землянки стояли бойцы и среди них медсестра в ватной телогрейке, в защитной, грубого сукна юбке, в кирзовых сапогах, из-под шапки выбивались русые волнистые волосы.
Она была выше среднего роста, с обветрившейся на лбу и носу кожицей. Губы были потрескавшиеся, сердечком. С лица ее почти не сходило веселое выражение. Она все время что-то изображала бойцам, представляя жеманную девицу, и те громко смеялись.
Переждав смех, медсестра удивленно подняла брови, но видно было, что она сама едва удержалась от того, чтобы не прыснуть со смеху.
Стоявшие возле землянки бойцы, хотя и видели, как подошел Володя, сделали вид, что не заметили его. Он понял, что в эту минуту для стоявших около землянки интереснее всех была эта фронтовая медсестра, по прозвищу Люся Комическая. ^
Своей игрой выражала она общее чувство бойцов, которые, как и она, гордились тем, что позабыли о своих мирных привычках ради этой суровой фронтовой жизни.
Не то ли самое и он, Володя, должен был делать, вместо того чтобы мечтать о книге, которую напишет после войны?
С таким чувством принялся он в тот вечер просматривать свои записи.
Записи его состояли из коротких, метких выражений, обозначенной одним-двумя словами наружности людей, их повадки, манеры говорить. Совсем отсутствовали обстоятельства времени и места.
Преобладали имена существительные и почти не было глаголов. Но стоило ему прочесть эти торопливо сделанные записи, как все облекалось плотью.
Обилие впечатлений и недостаток времени заставляли Володю схватывать лишь самое главное, улавливать лишь самое характерное.
Он чувствовал себя так, точно разговаривал по междугородному телефону и вот-вот кончатся положенные ему минуты.
Он и не предполагал тогда, что то, что требовало от него такого напряжения душевных сил и так мало удовлетворяло его, когда он безостановочно исписывал свои блокноты, было самым прочным материалом для его будущей книги.
Жизнь, которую запечатлел Володя в этих своих записях, не в состоянии был бы он охватить и положить на бумагу, если бы рассматривал явления и людей слишком долго. Все примелькалось бы его глазу, и все самые характерные черты пропали бы. А главноепропала бы та искра, которую как бы высекает в душе художника момент первого соприкосновения с действительностью и которая одна только дает ему необходимое творческое вдохновение.
За время пребывания в полку Климова Володя вынес впечатлемие, что человек при исполнении дела гораздо интереснее, нежели на отдыхе.
Очень немногие люди на досуге кажутся интересными, но все без исключения люди покоряют нас, когда они заняты своим делом.
Вместе с Климовым Володя появлялся на самых опасных участках. Его уже отлично знали все три комбата, многие командиры рот. Они уже как бы не стеснялись того, что он видит не готовый результат боя, а то, как складывается бой, весь сложный черновик боя. Военный человек не любит показывать это работникам печати, как живописец не решается показывать неоконченную картину.
Но Володя уже был здесь свой. Его наивные и часто неуместные вопросы не только не раздражали командиров и бойцов, но каждый терпеливо объяснял, что именно сейчас происходит.
Еще теплее стали относиться к нему, когда в полк прибыла газета и в ней был напечатан его очерк "Люди одного полка".
Очерк его не походил на те очерки, в которых излагались анкетные данные, а затем следовал отчет о боевых действиях, сдобренный для усиления впечатления несколькими яркими эпитетами.
Не походил он и на те очерки, в которых усердно перечислялись все признаки человеческой наружности, а живого лица не получалось.
Во всем, что видел Володя, ему светилась человеческая душа.
Ее никто не раскрывал нараспашку, но она только и давала освещение всякому поступку, всякому слову, она делала живым каждое лицо.
Эту живую душу и попытался отразить Володя в своем очерке "Люди одного полка" -и все ожило.
Теперь Володя начал замечать, что на него поглядывали с удивлением: как же это он сумел проникнуть в такие затаенные мысли?
Секрет его состоял в том, что люди, сами того не замечая, метко характеризовали друг друга, когда никто их не расспрашивал.
Характеристики, которые давали они друг другу, поражали Володю своей точностью. Он не мог бы сам определить главное в человеке. Главное в человеке - как это теперь твердо заключил Володя-можно определить только с точки зрения тех, с кем этот человек соприкасался в деле. Успех или неуспех дела зависел от того, какими качествами обладал тот или иной человек и каких качеств у него недоставало.
Об этом не могли не говорить люди, отвечавшие за дело, потому что не могли не думать об этом. И когда они говорили так, как думали наедине с собой, то это и была правда, которую он хотел запечатлеть.
После того как Шиков счастливо, как показалось ему, выпутался из беды, он решил поговорить с Зиной. Он еще не представлял себе, -о чем будет говорить и чем кончится их объяснение, одно чувствовал он - это необходимо!
Он подстерег Зину у подъезда и пошел за ней по другой стороне улицы. Как он мог догадаться, она шла к дорожно-комендантскому участку, видно собираясь уехать на попутной машине.
Когда Зина очутилась на окраине, Шиков нагнал ее и начал уверять, что был пьян в ту памятную ночь, что пил он оттого... тут Шиков дал понять Зине о своем чувстве к ней. При этом он так вошел в свою роль, что ему и в самом деле начало казаться, будто то, о чем он ей рассказывал, так и было.
Он будто ничего не понимал, не помнил. Все было как во сне.
Во двор он вышел до того, как показался танк. Ему было душно, и он испытывал потребность в свежем воздухе. На дворе ему не стало лучше. Еще более закружилась голова, и он потерял сознание. Очнулся он от сильного удара. Он был ранен и обезоружен.
Его заставили поднять руки. Безоружный, в нетрезвом состоянии, раненый, он сделал это механически, не соображая, что с ним происходит. Даже если бы он был трезв, он бы не мог защищаться, не мог и убить себя. Как он очутился в танке, он не помнит. Он пришел в себя в хате, где кроме него было много раненых красноармейцев.
- За нами не было никакого надзора. Нас не лечили. Многие умирали от истощения! - проникновенно, тихим голосом продолжал он. - В хату, где я лежал, пришел сын хозяйки и сказал, что немцы отпускают по домам пленных, чьи семьи находятся в оккупированной зоне. Я обманул их, сказав, что моя семья находится в Херсоне. Вместе с одним бойцом, семья которого действительно находилась в Херсоне, я получил пропуск. По дороге я начал убеждать его вернуться в ряды Красной Армии. Он не пожелал. И тогда, оставив его, я сам начал пробираться к своим! Вот моя история! - заключил он. - Разве я нехорошо поступил, что вернулся? То, что я испытал, еще более ожесточило меня. И кроме того... У меня есть личный счет к гитлеровцам. Отец и мать погибли от бомбежки...
Я должен отомстить за них!
Кончив свою исповедь, Шиков глубоко вздохнул, будто стряхнув с себя какую-то тяжесть, как бы сказав: "Мне нелегко вспоминать об этом!"
Они подходили к дорожно-комендантскому участку. Зина, остановив попутную машину, пристально взглянула на Шикова, словно желала удостовериться в правдивости его рассказа.
Шиков смело посмотрел в пристальные глаза Зины, и то, что он прочел в них, успокоило его. В строго-недоверчивом взгляде ее глаз Шиков уловил беспомощность. Взгляд этот говорил: "Я стараюсь показать, что проникаю к тебе в душу, но я еще совсем неопытна и ничего прочесть в твоей душе не могу".
Зина отвела взгляд и быстро поднялась в кузов машины. Некоторое время виднелась ее стройная фигура, потом скрылась за поворотом.
Шиков медленно побрел к себе. На дежурство он должен был заступить вечером. Он решил отоспаться. Отоспавшись, он пришел к своему начальнику. Лучинин в эти часы никого не принимал, а только отзывался на звонки высшего начальства.
Шиков, сидя в приемной, принялся припоминать подробности своего объяснения с Зиной.
Поверила она ему или не поверила?
Поразмыслив, он понял, что положение его опасно.
Он только отдалил беду. Один выход маячил перед ним: выполнить задание писаря, получить свою подписку и бежать!
Чей-то недовольный голос вывел его из этого состояния. Перед ним стоял военный инженер.
Шиков, мельком взглянув на него, узнал в нем того инженера, которого он видел в запасном полку на переправе. Инженер настойчиво добивался, чтобы Шиков доложил о нем.
- Начальник не принимает! - тупо сказал Шиков.
- Да понимаете ли вы, - резко произнес инженер, - дело не терпит отлагательства! Город недостаточно защищен с северо-запада. Одного внешнего обвода мало. Необходимо утвердить план более совершенной обороны на случай продолжительных, упорных боев в самом городе!
Расчет инженера на то, что слова его будут услышаны за дверью, оправдался. Дверь отворилась, и из нее вышел в расстегнутом кителе Лучинин.
- В панику ударился?! - шутливо-строго проговорил он. - Упорные бои в городе?.. Это еще что? Харитонов его в Шахты не пустил, а вы его, побитого, сюда пустить вздумали? Не выйдет! Так и передай своим. Клейст полуокружен. Побит. И будет пойман, если не уйдет сейчас на запад! Ясно?
Военный инженер начал горячо доказывать, что оборона 56-й армии уязвима с севера, а такой крупный населенный пункт, как Ростов, позволяет организовать сложную систему обороны, используя подвалы зданий.
Горячность инженера, видимо, раздражала Лучинина, но, выслушав его доводы, он снисходительно проговорил:
- Ты нехорошо поступил!
Шиков виновато опустил голову, как бы прося прощения. Он знал, что этот прием действовал на сестру.
- Объяснись с ней, извинись! - твердо сказала Катя. - Как ты мог оставить девушку, которая ответила на твое чувство? Одну...
отдать ее на растерзание немцам... Это низко! Низко! - гневно возмущалась она.
Начальник Шикова Лучинин, которому в таком же духе, только в более смешном виде, Шиков рассказал эту историю, сначала посмеялся, потом, строго отчитав, сказал:
- Ладно, поговорю с ней!
Выслушав наедине Зину, Лучинин покачал головой.
- Да, дело серьезное! Но у вас нет веских доказательств. Нет свидетелей... Ваше заявление не может служить основанием для его ареста. Оно может лишь послужить сигналом, чтобы проследить за ним. Мы проследим, но... - он сделал небольшую паузу, - если вы оклеветали его по соображениям не совсем... Вы это точно видели? А может быть, вам ночью померещилось?.. И почему вы только теперь об этом заявили? Это тоже как-то не вяжется...
Зина начала припоминать ту памятную ночь. Кому она должна была сообщить о совершенно неизвестном ей младшем лейтенанте?
Она еще тогда не свыклась с фронтовой обстановкой. Не было еще у нее тогда ни смелости в обращении с людьми, ни знания, что надо делать. Вспоминая теперь об этом своем тогдашнем состоянии, Зина с ужасом пришла к мысли, что она сама не была на высоте идеала девушки-бойца, к которому стремилась, уходя на фронт.
Сама она не совершила подвига. Она бежала от врагов, вместо того, чтобы ринуться навстречу опасности.
Чувство недовольства собой настолько захватило Зину, что краска стыда залила ее щеки.
Лучинин понял это по-своему.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Жизнь в селе, где располагался штаб армии, все более тяготила Володю. Ему казалось, что там, где его нет, совершаются настоящие дела, а он о них имел самое смутное представление. Сухие оперативные сводки и более живые строки политдонесений, которые он ежедневно просматривал, еще более подчеркивали его оторванность от настоящей войны.
Володя жил в хате, куда переселилась после эвакуации та самая семья, где он встретился с Карташовым. Старуха, узнав Володю, вспомнила, как он переводил письма, заохала. Клаша еще не вернулась из больницы, которую тоже эвакуировали.
- Скорей бы уже выписывалась! - вздыхала старуха. - А то с внучкой морока. Пытает: "Где мама?" Я ей по-всякому. Она свое:
- "Бабушка, поедем искать!"
Из дневника Володи Ильина
"...Только что состоялся партийный актив армии. События, происходившие на нашем фронте, представились мне во всем своем значении.
Член Военного совета зачитал приказ командования Южного фронта. В приказе отмечалось, что замысел противника был сорван мужественным сопротивлением частей 136-й дивизии. Особенную стойкость проявил 733-й стрелковый полк. Сто гитлеровских танков обошли его левый фланг, но полк не оставил рубежа. Танки Клейста повернули назад.
В заключение в приказе указывалось, что там, где противник, несмотря на превосходство, встречает хорошо организованный отпор, он трусливо поворачивает назад.
Из выступлений на активе запомнились взволнованные рассказы о подвиге людей, возможно и не помышлявших, что они станут героями. Красноармеец Иван Федорок, командир отделения первой стрелковой роты, оборонял высотку, которую фашисты непрерывно атаковали. Оставшись в живых один, весь израненный, засыпанный землей, он переползал от родного пулемета к другому, создавая впечатление, что оба пулеметчика фланкирующим огнем разят врага. Когда стемнело, фашисты прекратили атаки. Раненого Федорка сменило другое отделение. А его отправили в госпиталь.
Бригадному .комиссару из Политуправления фронта, все это время находившемуся в 733-м полку, принесли обгоревший партийный билет политрука второй роты Хусена Андрухаева.
Фашисты пытались обойти его роту с флангов, отрезать от траншей второго эшелона. Им удалось отколоть горсточку бойцов.
Андрухаев к ним пробрался: "Ну, вот что, хлопцы, живо отсюда по той тропинке! А я вас прикрою!" У него был ручной пулемет и две гранаты. Когда кончились патроны, гитлеровцы с криками "Рус, сдавайс!" стали его окружать. Он зажал в поднятых руках обе гранаты и, подпустив фашистов на четыре метра, с возгласом "Возьмите, гады" взорвал себя вместе с ними.
Бригадный комиссар сказал: "На советской земле Хусен был хозяином и ответить врагу иначе не мог!"
От земляка узнали, что Андрухаев адыгейский поэт. Ему было чуть больше двадцати лет. В полевой сумке нашли стихи на адыгейском языке: "Родина", "Комсомол", "Кавказ", "Счастье".
Боец Середа заменил погибшего в бою командира взвода, затем командира роты, а в концу боя командовал батальоном.
Об этом Харитонову по телефону сообщил комдив, когда на КП армии находился бригадный комиссар.
- У подвига есть корни, Федор Михайлович! - сказал бригадный. - Они в сердце солдата, а не в анкете. Важно, чтобы это уяснили наши кадровики и смелее выдвигали на командные должности таких, как Середа! Я об этом буду докладывать Военному совету фронта.
Левее 136-й дивизии так же упорно дрался полк дивизии Гущича, куда Климова направили после того, как в бою был выведен из строя командир.
Отыскав глазами Климова, я обменялся с ним взглядами. В перерыве Климов, свертывая папиросу, подошел ко мне и, не поднимая глаз, сказал, как старому знакомому:
- Читал твои корреспонденции в газете. Давай поедем ко мне в полк, не пожалеешь. Ты где обретаешься? Я за тобой заеду.
Дома я застал вернувшуюся из больницы Клашу, молодую женщину, лет двадцати восьми, бесчувственно сидевшую на табурете и не сводившую глаз с крашеного комода, на комоде, прислоненный к вазочке с цветами, стоял портрет сержанта, того самого, что двигался в колонне пополнения рядом с молодым бойцом с пушистыми бровями и рассказывал ему, как в их дивизию приехал Харитонов. Настенька совала в руки матери какие-то игрушки.
- Мама, ты больше не ходи на базар! Опять заблудишься! - увещевала она.
Старуха Ступышева, стоя в дверях и подперев рукой щеку, словно у нее болели зубы, осуждающе уставилась на невестку.
Оказывается, Клаша объявила о своем решении поступить в зенитчицы. Вот почему она старалась не глядеть на девочку.
- А и то сказать, - деланно равнодушным голосом проговорила старуха, все на воздух пойдем! Так уж пущай!
- Слыхали? - не поворачивая головы, со злой усмешкой сказала Клаша. Как бы не так1
В сенях послышались шаги и добродушный голос Климова.
Клаша встрепенулась, как бы невзначай взглянула в зеркало и принялась за неоконченное шитье.
- Здравствуй, Клаша! - весело сказал в дверях Климов. - Вернулась? Говорят, ты в армию собралась. Так, может, к нам?
-Ваш полк не тот! - стараясь придать лицу и голосу спокойноравнодушное выражение, сказала Клаша. - Вам этого ирода не сбить!
Да что ты! - ласково и удивленно, как разговаривают с детьми, воскликнул Климов. - Еще как сбиваем! И тебя научим!
- Выучите! - улыбнулась Клаша и рассмеялась. Смех у нее был грудной, едва слышный и поэтому особенно чарующий.
- Я за вашим лейтенантом, - сказал Климов. - Как он у вас тут... не балует? - подмигнув мне, спросил Климов.
- Вы скажете! - прыснула Клаша.
- А что? А как же! - удивленно поднял брови Климов. - Что он, по-твоему, человек или противогаз?
Клаша подавила смех и, опустив глаза, проговорила:
- Сидайте, Афанасий Иванович! Я за вами соскучилась. Шутник вы! Право, с вами про все забудешь!
- Неужто про все? - воскликнул Климов.
- Ну вот, как вы мои слова переиначиваете! -строго сказала Клаша.
- Это я так, к слову! - извиняющимся тоном проговорил Климов. - Жинка у меня в тебя! Как только получаю письмо, смотрю, есть ли в конце "целую". Если есть, то все в порядке! Ну, Клаша, поправляйся, а если к нам в полк надумаешь, пудру прихвати - набили Клейсту морду, теперь надо попудрить!
Клаша, пряча улыбку, вышла провожать в наброшенном не плечи вязаном платке.
Шофер завел машину. Климов помог мне взобраться в фанерный кузов и сам влез.
Клаша продолжала неподвижно стоять. Мне показалось, что на душе у нее было такое чувство, будто Климов отлучился ненадолго, вернется и опять будет шутить, и опять будет это светлое и легкое чувство, от которого бежит беда. Она, видимо, еще не разобралась в этом своем чувстве, но одно ясно ощущала она: общая беда как бы раздвинула перед ней завесу, и она увидела, что очень много хороших мужчин, дотоле ей не ведомых, заодно с ней, чтобы одолеть горе..."
В машине, по бортам которой были прилажены доски, сидели несколько военных. В сизом полумраке ноябрьских сумерек Володя не мог различить их званий и возраста.
На Володю, как показалось ему, никто не обратил внимания.
Только сидевшие с правой стороны немного потеснились.
Машина плавно тронулась, потом несколько минут ее подбрасывало, пока не выехали на шоссе. Постепенно начал разгораться угасший разговор.
Володя старался запечатлеть в памяти не только смысл того, что говорилось, но и окраску слов, и то, что стояло за этими словами: ту необъятную и полную величественной силы жизнь, которую хотелось ему воссоздать в своем будущем произведении.
Володе мешало то, что он одновременно не мог не думать о своих корреспонденциях.
Он искренне завидовал теперь людям, которые не думали о том, как отображать жизнь, а жили ею.
Все ехавшие в машине были участниками партийного актива.
"Не надо упускать то, что я услышу и увижу начиная вот с этой минуты... Можно будет написать очерк "После актива", - решил он. - Люди возвращаются к себе в полк. Делятся своими впечатлениями..."
Но, как он мог заметить, люди, возвращающиеся с актива, говорили не о том, что нужно было для газеты. С точки зрения секретаря редакции, девять десятых надо было зачеркнуть, а та десятая, которая годилась для начала, без этих девяти десятых, не идущих к делу, теряла жизненность.
Володя понял, что люди, возвращающиеся с актива, больше думали о выступлении члена Военного совета, нежели говорили об этом вслух. Чтобы написать о том, что они думали, надо было проникнуть в их мысли. Но об этом можно было только догадываться по отдельным репликам.
- Рисовали на бумаге, позабыли про овраги, а по ним ходить! - прервал молчание Климов. - Как думаешь, комиссар? Это про кого он? К нам вроде не относится. Пожалуй, по тому адресу, где масштаб карты поменьше!..
- Ну ясно! - отозвался комиссар.
- А это про кого? - продолжал Климов. - Посылает командир бойцов на задание. Одному сказал: "Гляди, не выполнишь - голову оторву!" Другому сказал: "Выполнишь-к награде представлю". Пошли бойцы. Не клеится задание. У одного в башке: "голову оторву", у другого: "к награде представлю". Никак не могут сосредоточиться. А третьему командир ничего не сказал, только хорошо объяснил задачу. Боец думал только о ней и выполнил. Это уже о нас. У нас так часто бывает. Особенно в третьем батальоне. Ктото уже успел, видно, поделиться. Не ты ли, комиссар?
- Нет! А надо бы!
- Ox! - деланно вздохнул Климов. - Беда с вами. Впрочем, правильно!
- Век живи, век учись, на ошибках учимся! - сказал гулкий голос.
- Я тоже так своему братишке объяснил. А он мне: "Учимся не на ошибках, ана правилах!" - заметил молодой голос. - Ну, ты, из нахального края, чего прижался! Не мамино плечо! - продолжал он, отталкивая кого-то.
Послышался негромкий смех.
- Эй, вы там. Петухов, Кавешников! - отечески одернул Климов. - Видно, мы с вами не выйдем в люди! Комиссар, ты бы, вместо того чтобы донесения строчить, подвоспитал этих огольцов. На тебя, Кавешников, мать жалуется. Мало пишешь!
- Ей, сколько ни пиши, все мало! - обиженно отозвался молодой голос.
- Один раз в неделю должен писать, - наставительно заметил Климов. Майор Усов!
- Спит!
- Не спит, а отдыхает! - поправил Климов. - Ну, пусть, пусть.
Ему в этих боях досталось. И я бы уснул, да сон не идет. Никак не очухаюсь. Все, кажется, лезет на меня танками. И чего он на меня взъелся? Может, и ему кто-нибудь донес, что я о нем плохо отзывался?
Опять послышался негромкий смех, и все смолкло. Были слышны только чье-то всхрапывание да свист ветра, ударявшего в фанерные стены кузова.
- Комиссар, как у тебя с ростом? - спросил Климов. - Брагин подавал?
- Подал.
- Я как-то иду, - усмехнулся Климов, - аон сидит в окопчике, дымит. Напарник у него, Алиев, тоже молодой боец. О чем-то спорят. Брагин говорит: "Товарищ подполковник, спор у нас такой: я говорю-птица и та устает, не может океан перелететь одним махом, на корабли присаживается". А он мне: "Как же, говорит, она летала, когда кораблей не было?" Я говорю: "Когда кораблей не было, она через океан не летала, морями пробиралась!"
Климов с важностью закончил:
- Да... поработали... устали малость!
Володя, напрягая зрение, поглядел в конец кузова, где в неудобной позе, высоко подняв могучие плечи и свесив голову на богатырскую грудь, пробовал уснуть человек в нахлобученной по самые глаза шапке.
"Так это ж тот самый, что подсаживал бойцов на бруствер в запасном полку!" - радостно отметил Володя.
Рядом с комиссаром, облокотясь друг на друга, уснули два молодых офицера. Еще дальше спал Усов.
Вдруг Володе показалось, что машина покачнулась, стала делать неистовые скачки.
Где-то треснуло с такой силой, будто раскололась пополам скала. Машина сильно накренилась, выровнялась, снова поскакала и наконец врезалась в какие-то деревья.
- Слезай! Приехали! - сказал Климов. - Уже приветствует!
Ужасно не люблю такого подхалимства!
Володя уже несколько дней находился в полку Климова. Чем больше узнавал Володя батальон, роту, взвод, тем более вырастал в его глазах командир полка. В роте самым большим человеком представлялся командир роты. И даже тот молодой офицер Кавешников, который так весело и озорно отшучивался в кузове машины, оказалось, отвечал за очень важный участок фронта, и подчинявшиеся ему люди, разные по возрасту и образованию, считали его очень большим человеком.
Сначала Володя как-то оробел от такого открытия. Природная его склонность перевоплощаться в каждое новое лицо, которое занимало его, и как бы растворяться в этом новом лице, теряя на время свою собственную личность, делала с ним то, что некоторое время он как бы жил этой чужой жизнью во всех ее состояниях.
Володина записная книжка не могла вместить всего, что в эти несколько дней вместила его душа. Он как бы дышал полной грудью и не мог надышаться. Уже не думал он о том, что и как будет писать. Одна мысль тревожила его мысль о том, что он сам себе позволил эту роскошь созерцателя, исследователя в чисто художественных целях, что он этим может подвести редакцию.
Если бы он мог на время забыть о том, что он должен оперативно писать для редакции!
Если бы ему представилась возможность находиться здесь не день, не два - все видеть, все испытать, все выносить в своей душе и лишь потом взяться за перо! Если бы он чувствовал себя вправе оставаться здесь, сколько ему потребуется. "Как можно это устроить? С кем поговорить? Кто вправе разрешить это?"
Мысль его невольно обратилась к Харитонову:
"Вот кто облачен такой властью, что все вправе сделать. Он может!"
На одно мгновение перед ним возник образ командующего, каким он его знал и видел, и вдруг дерзким и самонадеянным показался себе Володя с этой своей мыслью.
"Кто я и чем могу доказать, что обладаю мастерством писателя, которое давало бы уверенность, что результатом этих исследований будет талантливое произведение искусства?"
Он вспомнил Зину с узла связи, ее задумчивые, как бы затуманенные глаза, как она, выстукивая сухие строки его корреспонденции, с недоумением смотрела на него.
Он очнулся от своих мыслей и увидел, что подходил к окраине полуразрушенного села,
Возле землянки стояли бойцы и среди них медсестра в ватной телогрейке, в защитной, грубого сукна юбке, в кирзовых сапогах, из-под шапки выбивались русые волнистые волосы.
Она была выше среднего роста, с обветрившейся на лбу и носу кожицей. Губы были потрескавшиеся, сердечком. С лица ее почти не сходило веселое выражение. Она все время что-то изображала бойцам, представляя жеманную девицу, и те громко смеялись.
Переждав смех, медсестра удивленно подняла брови, но видно было, что она сама едва удержалась от того, чтобы не прыснуть со смеху.
Стоявшие возле землянки бойцы, хотя и видели, как подошел Володя, сделали вид, что не заметили его. Он понял, что в эту минуту для стоявших около землянки интереснее всех была эта фронтовая медсестра, по прозвищу Люся Комическая. ^
Своей игрой выражала она общее чувство бойцов, которые, как и она, гордились тем, что позабыли о своих мирных привычках ради этой суровой фронтовой жизни.
Не то ли самое и он, Володя, должен был делать, вместо того чтобы мечтать о книге, которую напишет после войны?
С таким чувством принялся он в тот вечер просматривать свои записи.
Записи его состояли из коротких, метких выражений, обозначенной одним-двумя словами наружности людей, их повадки, манеры говорить. Совсем отсутствовали обстоятельства времени и места.
Преобладали имена существительные и почти не было глаголов. Но стоило ему прочесть эти торопливо сделанные записи, как все облекалось плотью.
Обилие впечатлений и недостаток времени заставляли Володю схватывать лишь самое главное, улавливать лишь самое характерное.
Он чувствовал себя так, точно разговаривал по междугородному телефону и вот-вот кончатся положенные ему минуты.
Он и не предполагал тогда, что то, что требовало от него такого напряжения душевных сил и так мало удовлетворяло его, когда он безостановочно исписывал свои блокноты, было самым прочным материалом для его будущей книги.
Жизнь, которую запечатлел Володя в этих своих записях, не в состоянии был бы он охватить и положить на бумагу, если бы рассматривал явления и людей слишком долго. Все примелькалось бы его глазу, и все самые характерные черты пропали бы. А главноепропала бы та искра, которую как бы высекает в душе художника момент первого соприкосновения с действительностью и которая одна только дает ему необходимое творческое вдохновение.
За время пребывания в полку Климова Володя вынес впечатлемие, что человек при исполнении дела гораздо интереснее, нежели на отдыхе.
Очень немногие люди на досуге кажутся интересными, но все без исключения люди покоряют нас, когда они заняты своим делом.
Вместе с Климовым Володя появлялся на самых опасных участках. Его уже отлично знали все три комбата, многие командиры рот. Они уже как бы не стеснялись того, что он видит не готовый результат боя, а то, как складывается бой, весь сложный черновик боя. Военный человек не любит показывать это работникам печати, как живописец не решается показывать неоконченную картину.
Но Володя уже был здесь свой. Его наивные и часто неуместные вопросы не только не раздражали командиров и бойцов, но каждый терпеливо объяснял, что именно сейчас происходит.
Еще теплее стали относиться к нему, когда в полк прибыла газета и в ней был напечатан его очерк "Люди одного полка".
Очерк его не походил на те очерки, в которых излагались анкетные данные, а затем следовал отчет о боевых действиях, сдобренный для усиления впечатления несколькими яркими эпитетами.
Не походил он и на те очерки, в которых усердно перечислялись все признаки человеческой наружности, а живого лица не получалось.
Во всем, что видел Володя, ему светилась человеческая душа.
Ее никто не раскрывал нараспашку, но она только и давала освещение всякому поступку, всякому слову, она делала живым каждое лицо.
Эту живую душу и попытался отразить Володя в своем очерке "Люди одного полка" -и все ожило.
Теперь Володя начал замечать, что на него поглядывали с удивлением: как же это он сумел проникнуть в такие затаенные мысли?
Секрет его состоял в том, что люди, сами того не замечая, метко характеризовали друг друга, когда никто их не расспрашивал.
Характеристики, которые давали они друг другу, поражали Володю своей точностью. Он не мог бы сам определить главное в человеке. Главное в человеке - как это теперь твердо заключил Володя-можно определить только с точки зрения тех, с кем этот человек соприкасался в деле. Успех или неуспех дела зависел от того, какими качествами обладал тот или иной человек и каких качеств у него недоставало.
Об этом не могли не говорить люди, отвечавшие за дело, потому что не могли не думать об этом. И когда они говорили так, как думали наедине с собой, то это и была правда, которую он хотел запечатлеть.
После того как Шиков счастливо, как показалось ему, выпутался из беды, он решил поговорить с Зиной. Он еще не представлял себе, -о чем будет говорить и чем кончится их объяснение, одно чувствовал он - это необходимо!
Он подстерег Зину у подъезда и пошел за ней по другой стороне улицы. Как он мог догадаться, она шла к дорожно-комендантскому участку, видно собираясь уехать на попутной машине.
Когда Зина очутилась на окраине, Шиков нагнал ее и начал уверять, что был пьян в ту памятную ночь, что пил он оттого... тут Шиков дал понять Зине о своем чувстве к ней. При этом он так вошел в свою роль, что ему и в самом деле начало казаться, будто то, о чем он ей рассказывал, так и было.
Он будто ничего не понимал, не помнил. Все было как во сне.
Во двор он вышел до того, как показался танк. Ему было душно, и он испытывал потребность в свежем воздухе. На дворе ему не стало лучше. Еще более закружилась голова, и он потерял сознание. Очнулся он от сильного удара. Он был ранен и обезоружен.
Его заставили поднять руки. Безоружный, в нетрезвом состоянии, раненый, он сделал это механически, не соображая, что с ним происходит. Даже если бы он был трезв, он бы не мог защищаться, не мог и убить себя. Как он очутился в танке, он не помнит. Он пришел в себя в хате, где кроме него было много раненых красноармейцев.
- За нами не было никакого надзора. Нас не лечили. Многие умирали от истощения! - проникновенно, тихим голосом продолжал он. - В хату, где я лежал, пришел сын хозяйки и сказал, что немцы отпускают по домам пленных, чьи семьи находятся в оккупированной зоне. Я обманул их, сказав, что моя семья находится в Херсоне. Вместе с одним бойцом, семья которого действительно находилась в Херсоне, я получил пропуск. По дороге я начал убеждать его вернуться в ряды Красной Армии. Он не пожелал. И тогда, оставив его, я сам начал пробираться к своим! Вот моя история! - заключил он. - Разве я нехорошо поступил, что вернулся? То, что я испытал, еще более ожесточило меня. И кроме того... У меня есть личный счет к гитлеровцам. Отец и мать погибли от бомбежки...
Я должен отомстить за них!
Кончив свою исповедь, Шиков глубоко вздохнул, будто стряхнув с себя какую-то тяжесть, как бы сказав: "Мне нелегко вспоминать об этом!"
Они подходили к дорожно-комендантскому участку. Зина, остановив попутную машину, пристально взглянула на Шикова, словно желала удостовериться в правдивости его рассказа.
Шиков смело посмотрел в пристальные глаза Зины, и то, что он прочел в них, успокоило его. В строго-недоверчивом взгляде ее глаз Шиков уловил беспомощность. Взгляд этот говорил: "Я стараюсь показать, что проникаю к тебе в душу, но я еще совсем неопытна и ничего прочесть в твоей душе не могу".
Зина отвела взгляд и быстро поднялась в кузов машины. Некоторое время виднелась ее стройная фигура, потом скрылась за поворотом.
Шиков медленно побрел к себе. На дежурство он должен был заступить вечером. Он решил отоспаться. Отоспавшись, он пришел к своему начальнику. Лучинин в эти часы никого не принимал, а только отзывался на звонки высшего начальства.
Шиков, сидя в приемной, принялся припоминать подробности своего объяснения с Зиной.
Поверила она ему или не поверила?
Поразмыслив, он понял, что положение его опасно.
Он только отдалил беду. Один выход маячил перед ним: выполнить задание писаря, получить свою подписку и бежать!
Чей-то недовольный голос вывел его из этого состояния. Перед ним стоял военный инженер.
Шиков, мельком взглянув на него, узнал в нем того инженера, которого он видел в запасном полку на переправе. Инженер настойчиво добивался, чтобы Шиков доложил о нем.
- Начальник не принимает! - тупо сказал Шиков.
- Да понимаете ли вы, - резко произнес инженер, - дело не терпит отлагательства! Город недостаточно защищен с северо-запада. Одного внешнего обвода мало. Необходимо утвердить план более совершенной обороны на случай продолжительных, упорных боев в самом городе!
Расчет инженера на то, что слова его будут услышаны за дверью, оправдался. Дверь отворилась, и из нее вышел в расстегнутом кителе Лучинин.
- В панику ударился?! - шутливо-строго проговорил он. - Упорные бои в городе?.. Это еще что? Харитонов его в Шахты не пустил, а вы его, побитого, сюда пустить вздумали? Не выйдет! Так и передай своим. Клейст полуокружен. Побит. И будет пойман, если не уйдет сейчас на запад! Ясно?
Военный инженер начал горячо доказывать, что оборона 56-й армии уязвима с севера, а такой крупный населенный пункт, как Ростов, позволяет организовать сложную систему обороны, используя подвалы зданий.
Горячность инженера, видимо, раздражала Лучинина, но, выслушав его доводы, он снисходительно проговорил: