Писарь был искусный разведчик. Он не пренебрегал никакой работой и предпочитал сам в единственном своем лице олицетворять целое учреждение, то есть от начала до конца доводил то или иное дело, не доверяя никому, а если вынужден был вовлекать в свои дела кого-либо, то вовлекал людей неискушенных и уничтожал их после того, как то, чего он от них требовал, было достигнуто. Так он поступил и с Шиковым.
Лица, коими он пользовался для достижения своих целей, подвергались им такой обработке, которая всегда имела в виду характер обрабатываемого.
Он безошибочно определил, что девушка, вошедшая в кабинет коменданта, была та, о которой ему рассказывал Шиков.
Но была ли она советская разведчица или переоделась, чтобы избежать плена вследствие окружения немецкими войсками остатков советского танкового корпуса, - этого он еще не решил.
- Фрейлейн, - обратился он к Зине, - господин комендант пригласил меня, чтобы облегчить ему объяснение с вами. Господин комендант велел мне послать запрос в город Днепропетровск, где- проживает ваша матушка. Уже одно то, что господин комендант решил вам сообщить о том, что обычно делается негласно, доказывает, во-первых, что он вам доверяет, во-вторых, что мотивы задержки с выдачей вам пропуска не те, которые могут возникнуть у вас как у хорошенькой девушки. Не так ли?
- Да, я вполне удовлетворена этим объяснением, - ответила Зина, чуть наклонив голову и опустив глаза. Затем она медленно перевела дыхание и поднялась.
Возвратясь, она подумала прежде всего о том, что за ней следят и надо уничтожить передатчик. Хорошо, что она успела передать сообщение Сурину. Но если комкора переведут в областное гестапо, она должна вовремя предупредить об этом, а у нее не будет передатчика. "Рискнуть?! мелькнула мысль. - Нет, я положительно не гожусь для такого дела. Здесь недостаточно умения смело глядеть в глаза смерти. Как я неопытна, беспомощна, как слабо разбираюсь в людях, несообразительна, а потому и нерешительна в каких-то пустяках, от которых зависит все!" - упрекала она себя.
Это душевное состояние сменилось полным спокойствием.
"Не буду ничего предпринимать. Если арестуют, постараюсь оттянуть время. Станут допрашивать -скажу, что должна подумать.
Неужели не дадут день на размышление? Ведь прилетят наши!
Если спасут комкора, то спасут и меня. Если не спасут его, то и мне незачем жить!"
Эта мысль несколько утешила ее. И это было кстати, потому что вскоре явился переводчик.
- Простите, что пришел без приглашения, - извинился он. - Но вы сами понимаете, что я пришел к вам не в гости. Я человек, жизнь которого уже в прошлом. В мои годы думают о спасении души...
Зине показалось, что ей надо было ответить на эти слова как-то игриво, кокетливо, но она поняла, что это у нее выйдет фальшиво, и она, встав со своего кресла, предпочла стоять молча, опустив глаза. Она не знала, что самая опытная артистка не могла бы придумать лучшей манеры держаться с этим человеком.
- Ваши манеры свидетельствуют, что вы принадлежите к порядочной семье и хорошо воспитаны, - учтиво сказал переводчик.
С губ Зины готова была сорваться насмешливая реплика, но она только вопросительно на него взглянула, как 'бы недоумевая: к чему все это?
Она уже нащупала верное оружие в предстоящем поединке.
Этот человек умеет говорить, и он ничем не рискует, а она, будучи втянута в разговор, может проговориться, поэтому она молча будет изучать его, а чтобы не быть каменной и не производить впечатление замкнутой или испуганной, надо менять выражение лица.
Когда она впервые пришла в комендатуру и разговор надо было начинать ей, она чувствовала себя более неуверенно. Ее изучали, рассматривали, оценивали, как фокусника или актера, теперь она будет поступать так же. Внешность писаря, в свое время поразившая Шикова, поразила и Зину.
Переводчик Продолжал стоять со шляпой в руке и в пальто.
- Я принят вами с холодной вежливостью, и это вполне понятно! Иначе и не может поступать порядочная девушка, которая думает лишь о том, чтобы скорее заключить в объятия старушку мать! - сказал он все тем же учтивым голосом. - Я не хочу вас ни о чем расспрашивать, и вы ничего не должны знать обо мне, Я пришел вам сообщить, что я не отослал запроса...
- Отчего? - спросила Зина.
Переводчик замялся:
- Право, не знаю. Но мне почему-то показалось, что так будет лучше!..
- Вы продолжаете думать, что я все выдумала? - вспыхнула она.
- Я ни о чем не хочу думать. Но у меня есть такая дочь, как вы... Впрочем, это уже лирика... Так, значит, можно послать?
- Конечно!
- Странно! - протяжно проговорил переводчик. - Я понимаю, что вы должны меня ненавидеть... Я служу в немецкой комендатуре... Но неужели вы не понимаете... О нет, я не хочу сказать - раскаяние... это слишком красиво... Я уже сказал вам, что у меня есть дочь, такая, как вы... Она там... На той стороне. Своим поступком я хочу облегчить если не свою старость, то ее участь... Ведь вы бы могли удостоверить, что ее отец оказал вам услугу...
- Услугу? Мне? - удивилась Зина. - Но я не нуждаюсь в ней.
И вам это не принесет пользы. Ведь я для них только девушка, проживающая на территории, оккупированной немцами!
- Вы все-таки могли бы мне помочь, и я бы мог спасти вас, потому что как ни отлично вы играете свою роль, но против вас есть улика, неожиданно сказал переводчик, пристально взглянув на Зину.
Она выдержала его взгляд.
- Мне хорошо известно - продолжал переводчик - что вывоеннослужащая Советской Армии. Связистка по специальности.
Припомните младшего лейтенанта, с которым вы ночевали в санчасти запасного полка...
Зина, не меняясь в лице, проговорила:
- Вы старый и неглупый человек. Подумайте: в каком свете вы будете выглядеть, открыв во мне переодетую советскую связистку? Отправьте ваш запрос, и вы убедитесь, что спутали меня с кем-то.
- Но я видел у него ваше фото... Вы были в военной форме...
- Почему же думаете, что это было мое фото? - спокойно возразила Зина. - Вот вы, например, живо напоминаете мне мою тетю... но я же не стану на этом основании донимать ее, что онаэто переодетый вы!
Зина рассмеялась. Переводчик тоже рассмеялся, что было неожиданно и так не шло к его длинному лицу.
- Странная вы девушка! - сказал переводчик, внезапно оборвав смех. Прощайте, милая барышня, - проговорил он вкрадчиво любезным тоном. Вернее, до скорой встречи!
Переводчик поднялся со своего стула и, церемонно склонив голову, надел шляпу.
* * *
Приехав на НП, Харитонов прежде всего спросил, как выполнено задание по спасению командира корпуса.
Сурин сообщил, что самолет приземлился удачно, автоматчики атаковали тюрьму, захватили в плен коменданта и переводчика, освободили командира корпуса, связистку, учительницу и врача, которые помогали ей.
Харитонов, обрадованный таким известием, счел нужным лично поблагодарить участников десанта.
Он тотчас отправился к разведчикам. Синельников, руководивший отделением, атаковавшим комендатуру, рассказывал:
- Ну вот, товарищ генерал, значит, уничтожили охрану, кинулись в подвал. А там Зину истязают! Тут мы, товарищ генерал, не выдержали, съездили по харе переводчика и коменданта так, что, если их допрашивать станете, извините, если они будут заикаться...
- Где Зина? - спросил Харитонов.
- В санчасти, товарищ генерал, мучили ее сильно... Мы вовремя поспели...
В тот же день состоялся допрос переводчика. Харитонов, взглянув на переводчика, не мог отделаться от мысли, что лицо его ему знакомо.
...1913 год. Рыбинское купечество торжественно и разгульно отмечало трехсотлетие дома Романовых. На воротах купеческих особняков развевались трехцветные флаги. Лепные изображения русалок, чаек и морского бога Посейдона чередовались с нимфами и богом торговли Меркурием. Водяные лилии соседствовали с головами быков и рогатыми козлами, игравшими на свирелях. Из венецианских окон со стеклышками цвета морской волны спускались ковры. Один из таких особняков находился рядом с селом Васильевским и принадлежал управляющему судостроительным заводом Локтеву.
Локтев держался замкнуто, надменно. Он как бы вовсе не соприкасался с окружающим его миром, считая дурным тоном народные зрелища. Бои на колышках, пляски под гармонь вызывали у него кривую усмешку. У него была яхта, на которой он катался со своим семейством-женой, дочками и сыном.
Локтев-сын стоял теперь перед Харитоновым. Он был старше Харитонове.
В тот памятный для Харитонова празднично-горластый день четырнадцатилетний Федя с любопытством глазел на чужое веселье.
Особняк Локтева был обнесен высоким забором, но ребята проделали в нем щель, чтобы смотреть бесплатно представление из жизни, им неведомой.
Барышни и молодые люди танцевали на коньках, среди них и этот человек. Он был тогда студентом коммерческого института, и о нем ходили слухи, будто он тратил огромные деньги на всякие свои прихоти. И хотя он был тогда моложе и одет наряднее, Харитонов узнал его и вспомнил, как по знаку Локтева-младшего к подъезду подкатили узкие высокие санки с медвежьим пологом.
Кучер восседал на облучке. Дворник отворил ворота. Локтев-сын с одной из барышень уселся, в санки. Мгновенно, сам того не сознавая/ Федя Харитонов взобрался на холм, у подножия которого пробегала дорога в город, и, когда рысак поравнялся с его укрытием, сбросил ему под ноги бревно. Рысак шарахнулся, санки опрокинулись...
- Мы, кажется, знакомы! - проговорил Харитонов. - Помните трехсотлетие дома Романовых? Это я вас тогда перевернул. Силы свои пробовал. А когда образование получил у рыбинских большевиков, то и покрепче саданул. Не только ваши санки, но и все ваше праздное житье перевернулось. Вы, видимо, не извлекли из этого урок. Опять приходится учить вас!
- Учиться никогда не поздно, - горестно-философским тоном сказал Локтев.
- Но если вы за двадцать пять лет не выучились, то надежды мало...
- Я все же питаю надежду и докажу это...
- Как?
Локтев принялся в обычном для него тоне выговаривать себе право на жизнь, ссылался на древних философов, сыпал афоризмами, между тем выражение его глаз было тусклым.
Он утверждал, что все средства хороши для человека, желающего сохранить свою индивидуальность, доказывал, сколь тяжело такой сложной натуре, как он, в нынешние времена оставаться самим собой. И, закончив тем, что самая плохая жизнь лучше самой хорошей смерти, дал понять, что готов щедро расплатиться, если жизнь ему будет оставлена.
Локтев рассказал, что еще с 1918 года, то есть со времени ярославского восстания эсеров, состоит на сл/жбе у "наших союзников", а теперь проводит важную разведывательную работу для них в германской армии. По характеру своей работы он не-простои разведчик, связан с крупными немецкими военными и хорошо осведомлен о планах немецкого командования.
- Мои сведения могут быть вам полезны. Проверить их правильность вы сможете в самое ближайшее время. Если они не подтвердятся, вы можете лишить меня жизни. Но если сведения подтвердятся, передайте меня органам вашей госбезопасности, удостоверив, что я хотя и являюсь государственным преступником, но, находясь на службе союзных с нами стран, оказал вам содействие в войне с немцами.
И Локтев рассказал то, что относилось к предстоящей операции.
Это был своего рода краткий обзор военных действий Клейста с лета 1942 года, когда заново сформированная 1-я танковая армия снова захватила Ростов и овладела Северным Кавказом.
Гитлер в награду за успех назначил Клейста командующим группой "А" вместо смещенного фельдмаршала Листа. Фюрер приказал Клейсту к 25 сентября овладеть Баку. Но до Баку Клейст не дошел. Он был остановлен в ноябре войсками Закавказского фронта в районе Нальчик-Орджоникидзе.
В начале января, в связи с быстрым продвижением советских войск к Ростову, Клейст, чтобы не повторять ошибки 1941 года и не очутиться-в кавказском мешке, форсировал отход 1-й танковой армии к реке Миус. В более трудном положении оказалась 17-я армия его группы на Кубани. Ей пришлось вести упорные оборешительные бои, за что Гитлер 1 февраля произвел командующего группой "А" Клейста в чин фельдмаршала.
14 февраля советские войска овладели Ростовом, 1-я танковая армия опять очутилась за Миусом.
Закончив этот краткий обзор, Локтев перешел к тому, что более всего занимало Харитонова. По словам Локтева, Клейст снова получил свежие танковые соединения из Франции. Он намерен отрезать Харитонову пути отхода за Северный Донец и выйти к Харькову.
Локтев старался не смотреть в глаза Харитонову, хотя ему в этот момент очень хотелось увидеть, какое впечатление произвел он своим сообщением.
"Харитонов уже не успеет предпринять действенные меры, чтобы предотвратить удар! - не без злорадства рассуждал он. - Мне еще придется лицезреть разгром штаба Харитонова, когда танки Клейста ворвутся в Рождественское".
Так думал Локтев.
Но Харитонову передалась вся эта едва уловимая под маской нарочитой покорности судьбе внутренняя жизнь Локтева.
- Ваши сведения, - сказал он, пристально рассматривая Локтева, требуют проверки. Что касается вас лично, то судить вас будет военный трибунал. Я занимаюсь другим делом. Одно могу вам сказать, что в философии предательства не искушен и оправдать эту философию не в силах!..
Ровно через два дня танки Клейста показались вблизи Рождественского, где находился штаб Харитонова. Только хорошо налаженная 'круговая оборона позволила Харитонову отстоять штаб со всеми средствами связи, документами и имуществом и перенести его на хутор Баранове.
Клеисту не удалось отрезать дивизиям Харитонова пути отхода к Северному Донцу.
Несмотря на превосходство в силах, сосредоточенных на участках одного нашего Юго-Западного фронта, противнику удалось лишь потеснить наши части. Войска фронта прочно закрепились на Северном Донце.
Как ни старались гитлеровцы, по примеру прошлого года, вновь захватить инициативу, им это не удалось.
Апрель 1943 года был месяцем, когда армия Харитонова готовилась к захвату ряда плацдармов на правом берегу реки.
Этой подготовкой и был занят Харитонов, находясь на хуторе Баранове, Шевченковского района, Харьковской области.
Общее положение на фронтах Отечественной войны было для нас благоприятно. Все территории, захваченные немцами в результате их прошлогоднего наступления, были освобождены. Более того, во многих местах наши войска продвинулись далеко вперед по сравнению с положением сторон в апреле 1942 года.
Советские люди не сомневались, что предстоящее большое наступление всех наших фронтов в 1943 году будет успешным.
Вот почему некоторые военные хозяйственники армии, которой командовал Харитонов, решили, что настал момент воспользоваться плодами побед. Плоды эти в виде трофейных складов, захваченных 6-й армией в Кантемировке, находились в тылу Харитонова.
Однажды, когда Надежда Федоровна писала очередной ответ сестре мужа, Федор Михайлович, тяжело вздохнув, сказал:
- Подумай, хотя бы словом обмолвилась о том, как тяжело ей... Ни единой жалобы на продовольственные трудности и лишения... Вот это Харитоновы!
- Но, Федя, - неуверенно заговорила Надежда Федоровна, - может быть, как раз поэтому и следует что-либо послать ей: ведь у нее дети, у тебя тут огромные трофейные склады, ты же не у своих солдат отнимешь!
- Надюша, это не мои трофеи, - строго сказал Харитонов. - Их должны принять и учесть работники Главного управления тыла... Все это будет вывезено для госпиталей и детских домов!
Харитонов еще был весь под впечатлением этого разговора, когда ему сообщили, что подготовленный им захват нескольких плацдармов на том берегу Северного Донца прошел успешно.
В тот же день в наградной отдел штаба армии прибыл для него орден Кутузова 1 степени.
Хотя вручение ордена произошло в рабочей обстановке, событие это не могло не радовать его.
Вечер он провел с женой. Глядя на ее счастливое лицо, он думал:
"Она по-своему, по-женски любит меня! Быть может, за другим она была бы более счастлива. Вот уже ей сорок четыре. Уже седые волосы пробиваются. Нет тех длинных кос, которые я дергал в школе. Не так ли я на протяжении двадцати с лишним лет одергивал ее подчас во многих ее желаниях только потому, что целью своей жизни сделал нечто большее, чем любовь к женщине? Она для меня только часть того огромного мира, 'которым переполнена душа. Да, трудный ей достался муж, хотя и горячо любящий ее.
Ведь как жили? Сказать по правде, бивачная жизнь была! И вот смотри, воркует, весела. Как мне приятен ее голос, как хорошо, что она приехала, не осталась там, а предпочла эту полную неудобств и опасностей жизнь со мной!"
И волна безотчетной нежности и любви к ней хлынула ему в душу.
После памятного разговора с мужем об адъютанте отношение Надежды Федоровны к Шпаго переменилось.
Надежда Федоровна, видя, как непосредственно, по-молодому разговаривает Федор Михайлович с военной молодежью, и сама выслушивая то и дело полувосторженные отзывы о нем связисток, думала:
"Ну как же им не восхищаться Федей? Разве он стар? Это я старею, а он молод. Только очень издерганы его нервы. Он болен!
Он очень болен!" - повторяла она, внимательно-тревожно наблюдая за ним.
Федор Михайлович метался ночью в постели, ему не хватало воздуха.
Однажды, когда Надежда Федоровна сидела за столом и, по обыкновению, читала книгу, Федор Михайлович, прилегший на диван после обеда, вдруг неожиданно вскочил и, подбежав к двери, ухватился обеими руками за косяк. Весь в поту, он запрокинул головой начал глотать воздух. Надя, бросив книгу, кинулась к нему.
"Редюша! - проговорила она, стараясь быть как можно спокойней и рассудительней, - Ну что это? Ну посмотри, до чего ты довел себя! Поди ляг!
Она сделала движение помочь ему дойти до дивана, но он отстранил ее.
- Господи, какой непослушный! - рассердилась она. И, подойдя к телефону, вызвала врача.
Когда она положила трубку, Харитонов неожиданно вернулся к своему обычному состоянию и, виновато улыбаясь, присел
Надежда Федоровна с тревогой на него глядела.
- Да что ж это с тобой было? Я уже давно замечаю, но не хотела огорчать тебя... - начала она.
Понимаешь, воздуху не хватает, никак не надышусь, а потом отпускает.^ Вот и теперь, толыко посильнее, чем всегда... Да это пустяки... Нервы... Понимаешь... Я ведь не рассказываю тебе о том что тут у нас происходит, а ведь супостат не унимается и, несмотря на Большие потери от нашего огня, стремится вытеснить нас с того берега.
Ну, так на то и война, Федя! Ты что же думаешь, что он так и будет все делать, как тебе хочется?.. Он на то и супостат, чтобы все делать наперекор тебе!.. Ты будешь расстраиваться. А он будет только рад этому...
Послышался стук в дверь, и в комнату вошли армейский терапевт и начсанарм. Они начали расспрашивать Федора Михайловича о том, что с ним было. Он отмалчивался. Но Надежда Федоровна подробно описала все, что видела.
Врачи переглянулись. Начсанарм сказал:
- Через двенадцать часов это повторится, и так будет повторяться несколько дней. Нужен полный покой и уколы.
Харитонов отказался от лекарств, так как он чувствовал себя теперь лучше. Врачи удалились. Ровно через двенадцать часов приступ повторился. Но этого момента ждал терапевт, и, когда Харитонов вскочил и бросился к двери, заглатывая воздух, вошел ерач. С помощью Надежды Федоровны он подвел командующего к кровати и сделал укол. Харитонов почувствовал себя лучше.
С этого момента он уже не поднимался с кровати. Надежда Федоровна за ним ухаживала, уговаривая принимать пищу и лекарства. Она прибегала ко всяким уловкам, действуя то нежностью, то строгостью. И он покорялся ей.
Он требовал, чтобы к нему являлись подчиненные и докладывали обстановку. После .беседы с ними он чувствовал себя лучше.
Надежда Федоровна уже знала, что болезнь его пройдет не скоро.
Однажды Надежда Федоровна, услышав звонок, пошла отворять и увидела незнакомого ей генерала. Федор Михайлович спал.
Генерал представился. Это был вновь назначенный командующий армией. Он хотел навестить Харитонова и поговорить с ним.
- Ни в коем случае! - вспыхнула Надежда Федоровна. - Он ничего не должен знать об этом. Вы убьете его своим известием!
Командующий армией, согласившись с Надеждой Федоровной, ушел.
Так прошло несколько дней, в течение которых все делали вид, что Харитонов продолжает управлять армией, хотя ею уже командовал другой.
Утро Харитонова начиналось с беседы с адъютантом, затем являлись офицеры штаба.
9 мая Надежду Федоровну за завтраком в столовой Военного совета познакомили с только что прилетевшими из Москвы начальником санитарной службы Советской Армии и выдающимся специалистом по сердечным болезням. Они ей сообщили, что прибыли в особом санитарном самолете, очень удобном для эвакуации Федора Михайловича в Москву, и просили ее убедить мужа дать согласие на отъезд.
Надежда Федоровна прошла к мужу и завела разговор о том, как было бы хорошо, если бы он находился на излечении в Москве.
- Ну разве можно сравнить здешнее лечение с тамошним! - тоном, не допускающим возражения, проговорила она. - И ты бы скорее выздоровел и принялся за работу... Но как это сделать?
Позвонить разве в Ставку?
- Да что ты! - рассердился он. - Сама не понимаешь, что говоришь... Я же командую армией... Не ранен... Ну, приболел... это пройдет... Ты думаешь, что все командармы здоровяки? Возьмем Днепропетровск, так и следа от этой хворобы не останется!
- Однако, Федя, - упорствовала она, - если бы тебе Верховное Командование приказало... ты разве ослушался бы?
- Ну вот еще выдумала!.. Чудная ты, Надя!
- Чудная? А вот прислали за тобой... из Москвы!
- Ты не в своем уме!..
- Нет, я пока что в своем уме. Хочешь, докажу?
И она быстро вышла из комнаты.
Спустя несколько минут она вернулась в сопровождении двух генералов медицинской службы. Они назвали себя и подтвердили слова Нади. Харитонов сначала даже как-то опешил, сконфузился, точно он в чем-то провинился, точно не мог взять в толк несоответствие между его болезнью и тем, что здесь происходит. "Ктото уже раззвонил", - с досадой подумал он и рассердился на звонаря.
Он не предполагал, что человек, которого он мысленно назвал звонарем, был Шпаго. Уж кто-кто, а Шпаго более других знал, как серьезна болезнь Харитонова. Врачи не говорили об этом Надежде Федоровне, чтобы не расстраивать ее. Шпаго, держась с нею и с Федором Махайловичем так, как если бы болезнь эта была самая пустяковая, сообщил командующему фронтом о серьезной болезни командарма.
В тот же день Харитонов был эвакуирован в Москву и помещен а отдельную палату Центрального военного госпиталя. Жена и Шпаго сопровождали его.
Как ни настаивала Надежда Федоровна, чтобы ей было разрешено оставаться у мужа сверх отведенного ей часа, как ни уверяла, что только при ней он будет послушно выполнять все назначения врача, начальник госпиталя решительно воспротивился этой просьбе.
И хотя она уверяла, что обладает достаточной силой воли, чтобы ни единым словом или выражением лица не выдать больному врачебную тайну, врачи знали, что правду ей говорить нельзя.
Они сами удивлялись тому, что Харитонов продолжал жить. Он пребывал в полном сознании и чувствовал только упадок сил, вернее-их невероятную убыль. Мучительнее всего было для него сознание этого своего физического бессилия.
Обложенный подушками, Харитонов полулежал, когда Надя навестила его. Он был худ и бледен и оттого казался помолодевшим.
- Знаешь, - загадочным шепотом сказал он, - сейчас я тебе что-то скажу... Подойди ближе... Вот так!.. Видишь окно с фикусом?
- Вижу, конечно!..
- Я скоро уже буду ходить до этого окна. Врачи сказали...
Как думаешь... врут?
- Да что ты, Федя, зачем же они станут тебя обманывать?
Конечно, раз они сказали, значит, пойдешь!
Неожиданно лицо больного свело судорогой. Она ни единым движением не выдала своей тревоги, и это успокоило его.
- Ты, Надя, молодец! Мужественно переносишь мои приступы, а я уже к ним привык... Ты не горюй, я ведь еще не стар, мне только сорок четыре года... Это пройдет! Победим фашистов и жить будем... Ты все хотела на курорт, мы и на курорт съездим...
Я ведь такой парень: сказал-сделаю... А ты мне книгу принесла?
- Принесла. Ну как же! Раз ты просил...
- Спрячь, - тоном заговорщика проговорил он, - а то отберут...
В другой раз она пришла в весеннем платье. Она хотела выглядеть моложе, чтобы и он почувствовал себя молодым и легче победил болезнь. Он запрещал ей красить губы, но она слегка подкрасила их. Харитонов, заметив это, нахохлился.
- Федя, не сердись! - проговорила она, поспешно вытирая губы.
В солнечный весенний день в палату вошел Шпаго"
- Ну что, утешать пришел? - притворно сердито встретил его Харитонов.
- Никак нет, товарищ командующий. Пришел проведать!
- А может быть, поедем воевать? - с задором проговорил Харитонов.
- Поедем!
- Э-э, нет! - упавшим голосом, с растерянностью в неожиданно блеснувшем и угасшем взоре, медленно проговорил Харитонов. - На восемьдесят процентов я уже на том свете!.. Какой я командующий? Ну что ж, - вздохнул он, - жить для себя-подлость. Жить для жены-мелко. Жить для народа-всегда с пол-г ным, предельным напряжением всех сил и способностей... Давай простимся. Знай, что я крепко ценил твою дружбу... Если в чем был несправедлив, прости!..
Он, видимо, устал от этой речи и, закрыв глаза, несколько минут пребывал в молчании.
Шпаго, сидевший поодаль от него в кожаном кресле, старался придать лицу обычное выражение.
- Товарищ командующий! - мягко заговорил он. - Мне непонятно: почему вас от командования армией не освобождают?
Командовать-то вы уже не сможете. Поправитесь и перейдете на более легкую работу. Это факт! А вас почему-то не освобождают...
- Как?! Разве меня не освободили? - удивился Харитонов, весь преобразившись. - Неужели и в самом деле ждут, что я к началу наступления подымусь? Нет, ты понимаешь... как ты озадачил меня таким известием. Кто тебе это сказал? Врешь!.. Знаешь мою слабую сторону, что я хочу воевать... и соврал!..
- Не знаю, товарищ генерал, чем это объяснить, право, затрудняюсь... но это так!
Так ты это всерьез? Мне, значит, приказывают выздороветь... Ну, если это приказ, то буду выполнять. Давай закурим...
Потом прочти с чувством стихотворение, только вполголоса, а то услышат!
- Товарищ командующий! - не меняя выражения лица, проговорил Шпаго. - Я папиросы оставил в плаще в раздевалке... Давайте отложим до другого раза... И стихи я наизусть не помню...
завтра принесу...
- "У ладно! Не забудь смотри... а то мне Надежда Федоровна все какяе-то развлекательные книги носит... вроде валерьянки...
болеутоляющие... Не понимает, что мою боль только боевой книгой утолить можно!..
28 мая 1943 года в Москве, в одном из самых тихих переулков Арбата, где разместился Центральный военный госпиталь, в саду, обнесенном высоким забором, как и обычно в эту пору, шумели молодой листвой столетние липы. Их тонкий запах врывался в открытые настежь окна госпитальных палат.
Но Харитонов уже не чувствовал его.
Сердце его почти перестало биться, кровь замедляла движение. Штаб этого собранного, подтянутого, натренированного тела, могучий повелитель его-головной мозг еще некоторое время продолжал действовать.
Молодая медицинская сестра, дежурившая у изголовья генерала, когда он еще продолжал битву за жизнь, рассказывала, что в ее воображении он был в этот момент не одинок. В этой пустой палате перед нею как бы прошло множество людей. И среди них были, как это ни казалось ей странным, люди, знакомые ей только по книгам, вызванные этим человеком. Она не помнит, разговаривал ли больной с ними или так ярко говорил о них ей, что они ожили в ее воображении.
Возможно, ей это только мерещилось, ибо она была очень утомлена ночными дежурствами, а днем не отсыпалась, но она рассказывала, что в палате были Спартак, Некрасов, Чапаев, Чкалов, Николай Островский.
Потом ей показалось, что она уснула, и, когда проснулась, в палату пробивались первые лучи солнца. Она взглянула на лицо спящего генерала, с минуты на минуту дожидаясь, что он проснется и скажет ей несколько приветливых утренних слов, а она ответит ему, как-он хорошо выглядит. Но больной не проснулся, и, только когда вошли врачи, она узнала, что он скончался
Весть о кончине Харитонова тотчай была передана в Ставку и по телеграфным проводам полетела в армию, которой он командовал. Верховное Главнокомандование отдало приказ об увековечении памяти генерал-лейтенанта Харитонова.
В приказе говорилось, что, отмечая выдающиеся заслуги Ф. М. Харитонова, отдавшего свою жизнь борьбе за честь и независимость нашей Родины, Верховное Главнокомандование постановляет:
"...соорудить в городе Рыбинске памятник Ф. М. Харитонову и присвоить Ярославскому пехотному училищу кмя Ф. М. Харитонова".
Проститься с телом Харитонова из армии прибыла на самолете делегация.
Из госпиталя тело Харитонова было перевезено в клуб Народного Комиссариата Обороны.
У гроба, рядом с видными военачальниками Советской Армии, стояли жена, сестры, племянник и племянница Харитонова-тот Рудя, которого он учил правильно выражать свои мысли, и та Женя, которую он спас от Клейста.
После кремации урну с прахом перевезли на Новодевичье кладбище, где состоялись похороны.
Когда кончился траурный митинг, отзвучала музыка, отгремел салют, человек в гражданской одежде, с непокрытой головой подошел к Шпаго и, отведя в сторону, спросил:
- Узнаете меня, майор?
- Ну как же!.. - отозвался Шпаго. - Узнаю...
Венгерский коммунист вздохнул:
- Да, майор, не стало нашего друга! Но близок день, когда мы, венгры, вместе с вами вступим на родную нашу венгерскую землю. Тогда мы расскажем и нашему народу об этом скромном и простом русском человеке. Его жизненный пример будет воодушевлять юношей на такую же самоотверженную борьбу за торжество коммунизма!
Стоя у свежей могилы в кругу соратников Харитонова, Шпаго никак не мог смириться с мыслью, что Харитонова уже нет в живых.
Образ Федора Михайловича продолжал жить в душе Шпаго рядом с Другими дорогими ему образами, но Харитонов не возвышался среди них, а как бы сливался с ними своим душевным строем. Шпаго посмотрел на Климова, на Ларина, на Сурина, на Карапетяна, на Петю Бойко, на Васю Синельникова, на Зину, на жену и сестер Харитонова, и ему почудилось, что и они думают точно так же. И они не могут примириться с мыслью, что Харитонов умер. Почему-то пришли на ум слова Гоголя: "Нет уз святее товарищества!.. Любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек".
1950-1954 гг.
Лица, коими он пользовался для достижения своих целей, подвергались им такой обработке, которая всегда имела в виду характер обрабатываемого.
Он безошибочно определил, что девушка, вошедшая в кабинет коменданта, была та, о которой ему рассказывал Шиков.
Но была ли она советская разведчица или переоделась, чтобы избежать плена вследствие окружения немецкими войсками остатков советского танкового корпуса, - этого он еще не решил.
- Фрейлейн, - обратился он к Зине, - господин комендант пригласил меня, чтобы облегчить ему объяснение с вами. Господин комендант велел мне послать запрос в город Днепропетровск, где- проживает ваша матушка. Уже одно то, что господин комендант решил вам сообщить о том, что обычно делается негласно, доказывает, во-первых, что он вам доверяет, во-вторых, что мотивы задержки с выдачей вам пропуска не те, которые могут возникнуть у вас как у хорошенькой девушки. Не так ли?
- Да, я вполне удовлетворена этим объяснением, - ответила Зина, чуть наклонив голову и опустив глаза. Затем она медленно перевела дыхание и поднялась.
Возвратясь, она подумала прежде всего о том, что за ней следят и надо уничтожить передатчик. Хорошо, что она успела передать сообщение Сурину. Но если комкора переведут в областное гестапо, она должна вовремя предупредить об этом, а у нее не будет передатчика. "Рискнуть?! мелькнула мысль. - Нет, я положительно не гожусь для такого дела. Здесь недостаточно умения смело глядеть в глаза смерти. Как я неопытна, беспомощна, как слабо разбираюсь в людях, несообразительна, а потому и нерешительна в каких-то пустяках, от которых зависит все!" - упрекала она себя.
Это душевное состояние сменилось полным спокойствием.
"Не буду ничего предпринимать. Если арестуют, постараюсь оттянуть время. Станут допрашивать -скажу, что должна подумать.
Неужели не дадут день на размышление? Ведь прилетят наши!
Если спасут комкора, то спасут и меня. Если не спасут его, то и мне незачем жить!"
Эта мысль несколько утешила ее. И это было кстати, потому что вскоре явился переводчик.
- Простите, что пришел без приглашения, - извинился он. - Но вы сами понимаете, что я пришел к вам не в гости. Я человек, жизнь которого уже в прошлом. В мои годы думают о спасении души...
Зине показалось, что ей надо было ответить на эти слова как-то игриво, кокетливо, но она поняла, что это у нее выйдет фальшиво, и она, встав со своего кресла, предпочла стоять молча, опустив глаза. Она не знала, что самая опытная артистка не могла бы придумать лучшей манеры держаться с этим человеком.
- Ваши манеры свидетельствуют, что вы принадлежите к порядочной семье и хорошо воспитаны, - учтиво сказал переводчик.
С губ Зины готова была сорваться насмешливая реплика, но она только вопросительно на него взглянула, как 'бы недоумевая: к чему все это?
Она уже нащупала верное оружие в предстоящем поединке.
Этот человек умеет говорить, и он ничем не рискует, а она, будучи втянута в разговор, может проговориться, поэтому она молча будет изучать его, а чтобы не быть каменной и не производить впечатление замкнутой или испуганной, надо менять выражение лица.
Когда она впервые пришла в комендатуру и разговор надо было начинать ей, она чувствовала себя более неуверенно. Ее изучали, рассматривали, оценивали, как фокусника или актера, теперь она будет поступать так же. Внешность писаря, в свое время поразившая Шикова, поразила и Зину.
Переводчик Продолжал стоять со шляпой в руке и в пальто.
- Я принят вами с холодной вежливостью, и это вполне понятно! Иначе и не может поступать порядочная девушка, которая думает лишь о том, чтобы скорее заключить в объятия старушку мать! - сказал он все тем же учтивым голосом. - Я не хочу вас ни о чем расспрашивать, и вы ничего не должны знать обо мне, Я пришел вам сообщить, что я не отослал запроса...
- Отчего? - спросила Зина.
Переводчик замялся:
- Право, не знаю. Но мне почему-то показалось, что так будет лучше!..
- Вы продолжаете думать, что я все выдумала? - вспыхнула она.
- Я ни о чем не хочу думать. Но у меня есть такая дочь, как вы... Впрочем, это уже лирика... Так, значит, можно послать?
- Конечно!
- Странно! - протяжно проговорил переводчик. - Я понимаю, что вы должны меня ненавидеть... Я служу в немецкой комендатуре... Но неужели вы не понимаете... О нет, я не хочу сказать - раскаяние... это слишком красиво... Я уже сказал вам, что у меня есть дочь, такая, как вы... Она там... На той стороне. Своим поступком я хочу облегчить если не свою старость, то ее участь... Ведь вы бы могли удостоверить, что ее отец оказал вам услугу...
- Услугу? Мне? - удивилась Зина. - Но я не нуждаюсь в ней.
И вам это не принесет пользы. Ведь я для них только девушка, проживающая на территории, оккупированной немцами!
- Вы все-таки могли бы мне помочь, и я бы мог спасти вас, потому что как ни отлично вы играете свою роль, но против вас есть улика, неожиданно сказал переводчик, пристально взглянув на Зину.
Она выдержала его взгляд.
- Мне хорошо известно - продолжал переводчик - что вывоеннослужащая Советской Армии. Связистка по специальности.
Припомните младшего лейтенанта, с которым вы ночевали в санчасти запасного полка...
Зина, не меняясь в лице, проговорила:
- Вы старый и неглупый человек. Подумайте: в каком свете вы будете выглядеть, открыв во мне переодетую советскую связистку? Отправьте ваш запрос, и вы убедитесь, что спутали меня с кем-то.
- Но я видел у него ваше фото... Вы были в военной форме...
- Почему же думаете, что это было мое фото? - спокойно возразила Зина. - Вот вы, например, живо напоминаете мне мою тетю... но я же не стану на этом основании донимать ее, что онаэто переодетый вы!
Зина рассмеялась. Переводчик тоже рассмеялся, что было неожиданно и так не шло к его длинному лицу.
- Странная вы девушка! - сказал переводчик, внезапно оборвав смех. Прощайте, милая барышня, - проговорил он вкрадчиво любезным тоном. Вернее, до скорой встречи!
Переводчик поднялся со своего стула и, церемонно склонив голову, надел шляпу.
* * *
Приехав на НП, Харитонов прежде всего спросил, как выполнено задание по спасению командира корпуса.
Сурин сообщил, что самолет приземлился удачно, автоматчики атаковали тюрьму, захватили в плен коменданта и переводчика, освободили командира корпуса, связистку, учительницу и врача, которые помогали ей.
Харитонов, обрадованный таким известием, счел нужным лично поблагодарить участников десанта.
Он тотчас отправился к разведчикам. Синельников, руководивший отделением, атаковавшим комендатуру, рассказывал:
- Ну вот, товарищ генерал, значит, уничтожили охрану, кинулись в подвал. А там Зину истязают! Тут мы, товарищ генерал, не выдержали, съездили по харе переводчика и коменданта так, что, если их допрашивать станете, извините, если они будут заикаться...
- Где Зина? - спросил Харитонов.
- В санчасти, товарищ генерал, мучили ее сильно... Мы вовремя поспели...
В тот же день состоялся допрос переводчика. Харитонов, взглянув на переводчика, не мог отделаться от мысли, что лицо его ему знакомо.
...1913 год. Рыбинское купечество торжественно и разгульно отмечало трехсотлетие дома Романовых. На воротах купеческих особняков развевались трехцветные флаги. Лепные изображения русалок, чаек и морского бога Посейдона чередовались с нимфами и богом торговли Меркурием. Водяные лилии соседствовали с головами быков и рогатыми козлами, игравшими на свирелях. Из венецианских окон со стеклышками цвета морской волны спускались ковры. Один из таких особняков находился рядом с селом Васильевским и принадлежал управляющему судостроительным заводом Локтеву.
Локтев держался замкнуто, надменно. Он как бы вовсе не соприкасался с окружающим его миром, считая дурным тоном народные зрелища. Бои на колышках, пляски под гармонь вызывали у него кривую усмешку. У него была яхта, на которой он катался со своим семейством-женой, дочками и сыном.
Локтев-сын стоял теперь перед Харитоновым. Он был старше Харитонове.
В тот памятный для Харитонова празднично-горластый день четырнадцатилетний Федя с любопытством глазел на чужое веселье.
Особняк Локтева был обнесен высоким забором, но ребята проделали в нем щель, чтобы смотреть бесплатно представление из жизни, им неведомой.
Барышни и молодые люди танцевали на коньках, среди них и этот человек. Он был тогда студентом коммерческого института, и о нем ходили слухи, будто он тратил огромные деньги на всякие свои прихоти. И хотя он был тогда моложе и одет наряднее, Харитонов узнал его и вспомнил, как по знаку Локтева-младшего к подъезду подкатили узкие высокие санки с медвежьим пологом.
Кучер восседал на облучке. Дворник отворил ворота. Локтев-сын с одной из барышень уселся, в санки. Мгновенно, сам того не сознавая/ Федя Харитонов взобрался на холм, у подножия которого пробегала дорога в город, и, когда рысак поравнялся с его укрытием, сбросил ему под ноги бревно. Рысак шарахнулся, санки опрокинулись...
- Мы, кажется, знакомы! - проговорил Харитонов. - Помните трехсотлетие дома Романовых? Это я вас тогда перевернул. Силы свои пробовал. А когда образование получил у рыбинских большевиков, то и покрепче саданул. Не только ваши санки, но и все ваше праздное житье перевернулось. Вы, видимо, не извлекли из этого урок. Опять приходится учить вас!
- Учиться никогда не поздно, - горестно-философским тоном сказал Локтев.
- Но если вы за двадцать пять лет не выучились, то надежды мало...
- Я все же питаю надежду и докажу это...
- Как?
Локтев принялся в обычном для него тоне выговаривать себе право на жизнь, ссылался на древних философов, сыпал афоризмами, между тем выражение его глаз было тусклым.
Он утверждал, что все средства хороши для человека, желающего сохранить свою индивидуальность, доказывал, сколь тяжело такой сложной натуре, как он, в нынешние времена оставаться самим собой. И, закончив тем, что самая плохая жизнь лучше самой хорошей смерти, дал понять, что готов щедро расплатиться, если жизнь ему будет оставлена.
Локтев рассказал, что еще с 1918 года, то есть со времени ярославского восстания эсеров, состоит на сл/жбе у "наших союзников", а теперь проводит важную разведывательную работу для них в германской армии. По характеру своей работы он не-простои разведчик, связан с крупными немецкими военными и хорошо осведомлен о планах немецкого командования.
- Мои сведения могут быть вам полезны. Проверить их правильность вы сможете в самое ближайшее время. Если они не подтвердятся, вы можете лишить меня жизни. Но если сведения подтвердятся, передайте меня органам вашей госбезопасности, удостоверив, что я хотя и являюсь государственным преступником, но, находясь на службе союзных с нами стран, оказал вам содействие в войне с немцами.
И Локтев рассказал то, что относилось к предстоящей операции.
Это был своего рода краткий обзор военных действий Клейста с лета 1942 года, когда заново сформированная 1-я танковая армия снова захватила Ростов и овладела Северным Кавказом.
Гитлер в награду за успех назначил Клейста командующим группой "А" вместо смещенного фельдмаршала Листа. Фюрер приказал Клейсту к 25 сентября овладеть Баку. Но до Баку Клейст не дошел. Он был остановлен в ноябре войсками Закавказского фронта в районе Нальчик-Орджоникидзе.
В начале января, в связи с быстрым продвижением советских войск к Ростову, Клейст, чтобы не повторять ошибки 1941 года и не очутиться-в кавказском мешке, форсировал отход 1-й танковой армии к реке Миус. В более трудном положении оказалась 17-я армия его группы на Кубани. Ей пришлось вести упорные оборешительные бои, за что Гитлер 1 февраля произвел командующего группой "А" Клейста в чин фельдмаршала.
14 февраля советские войска овладели Ростовом, 1-я танковая армия опять очутилась за Миусом.
Закончив этот краткий обзор, Локтев перешел к тому, что более всего занимало Харитонова. По словам Локтева, Клейст снова получил свежие танковые соединения из Франции. Он намерен отрезать Харитонову пути отхода за Северный Донец и выйти к Харькову.
Локтев старался не смотреть в глаза Харитонову, хотя ему в этот момент очень хотелось увидеть, какое впечатление произвел он своим сообщением.
"Харитонов уже не успеет предпринять действенные меры, чтобы предотвратить удар! - не без злорадства рассуждал он. - Мне еще придется лицезреть разгром штаба Харитонова, когда танки Клейста ворвутся в Рождественское".
Так думал Локтев.
Но Харитонову передалась вся эта едва уловимая под маской нарочитой покорности судьбе внутренняя жизнь Локтева.
- Ваши сведения, - сказал он, пристально рассматривая Локтева, требуют проверки. Что касается вас лично, то судить вас будет военный трибунал. Я занимаюсь другим делом. Одно могу вам сказать, что в философии предательства не искушен и оправдать эту философию не в силах!..
Ровно через два дня танки Клейста показались вблизи Рождественского, где находился штаб Харитонова. Только хорошо налаженная 'круговая оборона позволила Харитонову отстоять штаб со всеми средствами связи, документами и имуществом и перенести его на хутор Баранове.
Клеисту не удалось отрезать дивизиям Харитонова пути отхода к Северному Донцу.
Несмотря на превосходство в силах, сосредоточенных на участках одного нашего Юго-Западного фронта, противнику удалось лишь потеснить наши части. Войска фронта прочно закрепились на Северном Донце.
Как ни старались гитлеровцы, по примеру прошлого года, вновь захватить инициативу, им это не удалось.
Апрель 1943 года был месяцем, когда армия Харитонова готовилась к захвату ряда плацдармов на правом берегу реки.
Этой подготовкой и был занят Харитонов, находясь на хуторе Баранове, Шевченковского района, Харьковской области.
Общее положение на фронтах Отечественной войны было для нас благоприятно. Все территории, захваченные немцами в результате их прошлогоднего наступления, были освобождены. Более того, во многих местах наши войска продвинулись далеко вперед по сравнению с положением сторон в апреле 1942 года.
Советские люди не сомневались, что предстоящее большое наступление всех наших фронтов в 1943 году будет успешным.
Вот почему некоторые военные хозяйственники армии, которой командовал Харитонов, решили, что настал момент воспользоваться плодами побед. Плоды эти в виде трофейных складов, захваченных 6-й армией в Кантемировке, находились в тылу Харитонова.
Однажды, когда Надежда Федоровна писала очередной ответ сестре мужа, Федор Михайлович, тяжело вздохнув, сказал:
- Подумай, хотя бы словом обмолвилась о том, как тяжело ей... Ни единой жалобы на продовольственные трудности и лишения... Вот это Харитоновы!
- Но, Федя, - неуверенно заговорила Надежда Федоровна, - может быть, как раз поэтому и следует что-либо послать ей: ведь у нее дети, у тебя тут огромные трофейные склады, ты же не у своих солдат отнимешь!
- Надюша, это не мои трофеи, - строго сказал Харитонов. - Их должны принять и учесть работники Главного управления тыла... Все это будет вывезено для госпиталей и детских домов!
Харитонов еще был весь под впечатлением этого разговора, когда ему сообщили, что подготовленный им захват нескольких плацдармов на том берегу Северного Донца прошел успешно.
В тот же день в наградной отдел штаба армии прибыл для него орден Кутузова 1 степени.
Хотя вручение ордена произошло в рабочей обстановке, событие это не могло не радовать его.
Вечер он провел с женой. Глядя на ее счастливое лицо, он думал:
"Она по-своему, по-женски любит меня! Быть может, за другим она была бы более счастлива. Вот уже ей сорок четыре. Уже седые волосы пробиваются. Нет тех длинных кос, которые я дергал в школе. Не так ли я на протяжении двадцати с лишним лет одергивал ее подчас во многих ее желаниях только потому, что целью своей жизни сделал нечто большее, чем любовь к женщине? Она для меня только часть того огромного мира, 'которым переполнена душа. Да, трудный ей достался муж, хотя и горячо любящий ее.
Ведь как жили? Сказать по правде, бивачная жизнь была! И вот смотри, воркует, весела. Как мне приятен ее голос, как хорошо, что она приехала, не осталась там, а предпочла эту полную неудобств и опасностей жизнь со мной!"
И волна безотчетной нежности и любви к ней хлынула ему в душу.
После памятного разговора с мужем об адъютанте отношение Надежды Федоровны к Шпаго переменилось.
Надежда Федоровна, видя, как непосредственно, по-молодому разговаривает Федор Михайлович с военной молодежью, и сама выслушивая то и дело полувосторженные отзывы о нем связисток, думала:
"Ну как же им не восхищаться Федей? Разве он стар? Это я старею, а он молод. Только очень издерганы его нервы. Он болен!
Он очень болен!" - повторяла она, внимательно-тревожно наблюдая за ним.
Федор Михайлович метался ночью в постели, ему не хватало воздуха.
Однажды, когда Надежда Федоровна сидела за столом и, по обыкновению, читала книгу, Федор Михайлович, прилегший на диван после обеда, вдруг неожиданно вскочил и, подбежав к двери, ухватился обеими руками за косяк. Весь в поту, он запрокинул головой начал глотать воздух. Надя, бросив книгу, кинулась к нему.
"Редюша! - проговорила она, стараясь быть как можно спокойней и рассудительней, - Ну что это? Ну посмотри, до чего ты довел себя! Поди ляг!
Она сделала движение помочь ему дойти до дивана, но он отстранил ее.
- Господи, какой непослушный! - рассердилась она. И, подойдя к телефону, вызвала врача.
Когда она положила трубку, Харитонов неожиданно вернулся к своему обычному состоянию и, виновато улыбаясь, присел
Надежда Федоровна с тревогой на него глядела.
- Да что ж это с тобой было? Я уже давно замечаю, но не хотела огорчать тебя... - начала она.
Понимаешь, воздуху не хватает, никак не надышусь, а потом отпускает.^ Вот и теперь, толыко посильнее, чем всегда... Да это пустяки... Нервы... Понимаешь... Я ведь не рассказываю тебе о том что тут у нас происходит, а ведь супостат не унимается и, несмотря на Большие потери от нашего огня, стремится вытеснить нас с того берега.
Ну, так на то и война, Федя! Ты что же думаешь, что он так и будет все делать, как тебе хочется?.. Он на то и супостат, чтобы все делать наперекор тебе!.. Ты будешь расстраиваться. А он будет только рад этому...
Послышался стук в дверь, и в комнату вошли армейский терапевт и начсанарм. Они начали расспрашивать Федора Михайловича о том, что с ним было. Он отмалчивался. Но Надежда Федоровна подробно описала все, что видела.
Врачи переглянулись. Начсанарм сказал:
- Через двенадцать часов это повторится, и так будет повторяться несколько дней. Нужен полный покой и уколы.
Харитонов отказался от лекарств, так как он чувствовал себя теперь лучше. Врачи удалились. Ровно через двенадцать часов приступ повторился. Но этого момента ждал терапевт, и, когда Харитонов вскочил и бросился к двери, заглатывая воздух, вошел ерач. С помощью Надежды Федоровны он подвел командующего к кровати и сделал укол. Харитонов почувствовал себя лучше.
С этого момента он уже не поднимался с кровати. Надежда Федоровна за ним ухаживала, уговаривая принимать пищу и лекарства. Она прибегала ко всяким уловкам, действуя то нежностью, то строгостью. И он покорялся ей.
Он требовал, чтобы к нему являлись подчиненные и докладывали обстановку. После .беседы с ними он чувствовал себя лучше.
Надежда Федоровна уже знала, что болезнь его пройдет не скоро.
Однажды Надежда Федоровна, услышав звонок, пошла отворять и увидела незнакомого ей генерала. Федор Михайлович спал.
Генерал представился. Это был вновь назначенный командующий армией. Он хотел навестить Харитонова и поговорить с ним.
- Ни в коем случае! - вспыхнула Надежда Федоровна. - Он ничего не должен знать об этом. Вы убьете его своим известием!
Командующий армией, согласившись с Надеждой Федоровной, ушел.
Так прошло несколько дней, в течение которых все делали вид, что Харитонов продолжает управлять армией, хотя ею уже командовал другой.
Утро Харитонова начиналось с беседы с адъютантом, затем являлись офицеры штаба.
9 мая Надежду Федоровну за завтраком в столовой Военного совета познакомили с только что прилетевшими из Москвы начальником санитарной службы Советской Армии и выдающимся специалистом по сердечным болезням. Они ей сообщили, что прибыли в особом санитарном самолете, очень удобном для эвакуации Федора Михайловича в Москву, и просили ее убедить мужа дать согласие на отъезд.
Надежда Федоровна прошла к мужу и завела разговор о том, как было бы хорошо, если бы он находился на излечении в Москве.
- Ну разве можно сравнить здешнее лечение с тамошним! - тоном, не допускающим возражения, проговорила она. - И ты бы скорее выздоровел и принялся за работу... Но как это сделать?
Позвонить разве в Ставку?
- Да что ты! - рассердился он. - Сама не понимаешь, что говоришь... Я же командую армией... Не ранен... Ну, приболел... это пройдет... Ты думаешь, что все командармы здоровяки? Возьмем Днепропетровск, так и следа от этой хворобы не останется!
- Однако, Федя, - упорствовала она, - если бы тебе Верховное Командование приказало... ты разве ослушался бы?
- Ну вот еще выдумала!.. Чудная ты, Надя!
- Чудная? А вот прислали за тобой... из Москвы!
- Ты не в своем уме!..
- Нет, я пока что в своем уме. Хочешь, докажу?
И она быстро вышла из комнаты.
Спустя несколько минут она вернулась в сопровождении двух генералов медицинской службы. Они назвали себя и подтвердили слова Нади. Харитонов сначала даже как-то опешил, сконфузился, точно он в чем-то провинился, точно не мог взять в толк несоответствие между его болезнью и тем, что здесь происходит. "Ктото уже раззвонил", - с досадой подумал он и рассердился на звонаря.
Он не предполагал, что человек, которого он мысленно назвал звонарем, был Шпаго. Уж кто-кто, а Шпаго более других знал, как серьезна болезнь Харитонова. Врачи не говорили об этом Надежде Федоровне, чтобы не расстраивать ее. Шпаго, держась с нею и с Федором Махайловичем так, как если бы болезнь эта была самая пустяковая, сообщил командующему фронтом о серьезной болезни командарма.
В тот же день Харитонов был эвакуирован в Москву и помещен а отдельную палату Центрального военного госпиталя. Жена и Шпаго сопровождали его.
Как ни настаивала Надежда Федоровна, чтобы ей было разрешено оставаться у мужа сверх отведенного ей часа, как ни уверяла, что только при ней он будет послушно выполнять все назначения врача, начальник госпиталя решительно воспротивился этой просьбе.
И хотя она уверяла, что обладает достаточной силой воли, чтобы ни единым словом или выражением лица не выдать больному врачебную тайну, врачи знали, что правду ей говорить нельзя.
Они сами удивлялись тому, что Харитонов продолжал жить. Он пребывал в полном сознании и чувствовал только упадок сил, вернее-их невероятную убыль. Мучительнее всего было для него сознание этого своего физического бессилия.
Обложенный подушками, Харитонов полулежал, когда Надя навестила его. Он был худ и бледен и оттого казался помолодевшим.
- Знаешь, - загадочным шепотом сказал он, - сейчас я тебе что-то скажу... Подойди ближе... Вот так!.. Видишь окно с фикусом?
- Вижу, конечно!..
- Я скоро уже буду ходить до этого окна. Врачи сказали...
Как думаешь... врут?
- Да что ты, Федя, зачем же они станут тебя обманывать?
Конечно, раз они сказали, значит, пойдешь!
Неожиданно лицо больного свело судорогой. Она ни единым движением не выдала своей тревоги, и это успокоило его.
- Ты, Надя, молодец! Мужественно переносишь мои приступы, а я уже к ним привык... Ты не горюй, я ведь еще не стар, мне только сорок четыре года... Это пройдет! Победим фашистов и жить будем... Ты все хотела на курорт, мы и на курорт съездим...
Я ведь такой парень: сказал-сделаю... А ты мне книгу принесла?
- Принесла. Ну как же! Раз ты просил...
- Спрячь, - тоном заговорщика проговорил он, - а то отберут...
В другой раз она пришла в весеннем платье. Она хотела выглядеть моложе, чтобы и он почувствовал себя молодым и легче победил болезнь. Он запрещал ей красить губы, но она слегка подкрасила их. Харитонов, заметив это, нахохлился.
- Федя, не сердись! - проговорила она, поспешно вытирая губы.
В солнечный весенний день в палату вошел Шпаго"
- Ну что, утешать пришел? - притворно сердито встретил его Харитонов.
- Никак нет, товарищ командующий. Пришел проведать!
- А может быть, поедем воевать? - с задором проговорил Харитонов.
- Поедем!
- Э-э, нет! - упавшим голосом, с растерянностью в неожиданно блеснувшем и угасшем взоре, медленно проговорил Харитонов. - На восемьдесят процентов я уже на том свете!.. Какой я командующий? Ну что ж, - вздохнул он, - жить для себя-подлость. Жить для жены-мелко. Жить для народа-всегда с пол-г ным, предельным напряжением всех сил и способностей... Давай простимся. Знай, что я крепко ценил твою дружбу... Если в чем был несправедлив, прости!..
Он, видимо, устал от этой речи и, закрыв глаза, несколько минут пребывал в молчании.
Шпаго, сидевший поодаль от него в кожаном кресле, старался придать лицу обычное выражение.
- Товарищ командующий! - мягко заговорил он. - Мне непонятно: почему вас от командования армией не освобождают?
Командовать-то вы уже не сможете. Поправитесь и перейдете на более легкую работу. Это факт! А вас почему-то не освобождают...
- Как?! Разве меня не освободили? - удивился Харитонов, весь преобразившись. - Неужели и в самом деле ждут, что я к началу наступления подымусь? Нет, ты понимаешь... как ты озадачил меня таким известием. Кто тебе это сказал? Врешь!.. Знаешь мою слабую сторону, что я хочу воевать... и соврал!..
- Не знаю, товарищ генерал, чем это объяснить, право, затрудняюсь... но это так!
Так ты это всерьез? Мне, значит, приказывают выздороветь... Ну, если это приказ, то буду выполнять. Давай закурим...
Потом прочти с чувством стихотворение, только вполголоса, а то услышат!
- Товарищ командующий! - не меняя выражения лица, проговорил Шпаго. - Я папиросы оставил в плаще в раздевалке... Давайте отложим до другого раза... И стихи я наизусть не помню...
завтра принесу...
- "У ладно! Не забудь смотри... а то мне Надежда Федоровна все какяе-то развлекательные книги носит... вроде валерьянки...
болеутоляющие... Не понимает, что мою боль только боевой книгой утолить можно!..
28 мая 1943 года в Москве, в одном из самых тихих переулков Арбата, где разместился Центральный военный госпиталь, в саду, обнесенном высоким забором, как и обычно в эту пору, шумели молодой листвой столетние липы. Их тонкий запах врывался в открытые настежь окна госпитальных палат.
Но Харитонов уже не чувствовал его.
Сердце его почти перестало биться, кровь замедляла движение. Штаб этого собранного, подтянутого, натренированного тела, могучий повелитель его-головной мозг еще некоторое время продолжал действовать.
Молодая медицинская сестра, дежурившая у изголовья генерала, когда он еще продолжал битву за жизнь, рассказывала, что в ее воображении он был в этот момент не одинок. В этой пустой палате перед нею как бы прошло множество людей. И среди них были, как это ни казалось ей странным, люди, знакомые ей только по книгам, вызванные этим человеком. Она не помнит, разговаривал ли больной с ними или так ярко говорил о них ей, что они ожили в ее воображении.
Возможно, ей это только мерещилось, ибо она была очень утомлена ночными дежурствами, а днем не отсыпалась, но она рассказывала, что в палате были Спартак, Некрасов, Чапаев, Чкалов, Николай Островский.
Потом ей показалось, что она уснула, и, когда проснулась, в палату пробивались первые лучи солнца. Она взглянула на лицо спящего генерала, с минуты на минуту дожидаясь, что он проснется и скажет ей несколько приветливых утренних слов, а она ответит ему, как-он хорошо выглядит. Но больной не проснулся, и, только когда вошли врачи, она узнала, что он скончался
Весть о кончине Харитонова тотчай была передана в Ставку и по телеграфным проводам полетела в армию, которой он командовал. Верховное Главнокомандование отдало приказ об увековечении памяти генерал-лейтенанта Харитонова.
В приказе говорилось, что, отмечая выдающиеся заслуги Ф. М. Харитонова, отдавшего свою жизнь борьбе за честь и независимость нашей Родины, Верховное Главнокомандование постановляет:
"...соорудить в городе Рыбинске памятник Ф. М. Харитонову и присвоить Ярославскому пехотному училищу кмя Ф. М. Харитонова".
Проститься с телом Харитонова из армии прибыла на самолете делегация.
Из госпиталя тело Харитонова было перевезено в клуб Народного Комиссариата Обороны.
У гроба, рядом с видными военачальниками Советской Армии, стояли жена, сестры, племянник и племянница Харитонова-тот Рудя, которого он учил правильно выражать свои мысли, и та Женя, которую он спас от Клейста.
После кремации урну с прахом перевезли на Новодевичье кладбище, где состоялись похороны.
Когда кончился траурный митинг, отзвучала музыка, отгремел салют, человек в гражданской одежде, с непокрытой головой подошел к Шпаго и, отведя в сторону, спросил:
- Узнаете меня, майор?
- Ну как же!.. - отозвался Шпаго. - Узнаю...
Венгерский коммунист вздохнул:
- Да, майор, не стало нашего друга! Но близок день, когда мы, венгры, вместе с вами вступим на родную нашу венгерскую землю. Тогда мы расскажем и нашему народу об этом скромном и простом русском человеке. Его жизненный пример будет воодушевлять юношей на такую же самоотверженную борьбу за торжество коммунизма!
Стоя у свежей могилы в кругу соратников Харитонова, Шпаго никак не мог смириться с мыслью, что Харитонова уже нет в живых.
Образ Федора Михайловича продолжал жить в душе Шпаго рядом с Другими дорогими ему образами, но Харитонов не возвышался среди них, а как бы сливался с ними своим душевным строем. Шпаго посмотрел на Климова, на Ларина, на Сурина, на Карапетяна, на Петю Бойко, на Васю Синельникова, на Зину, на жену и сестер Харитонова, и ему почудилось, что и они думают точно так же. И они не могут примириться с мыслью, что Харитонов умер. Почему-то пришли на ум слова Гоголя: "Нет уз святее товарищества!.. Любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек".
1950-1954 гг.