Антипов оглядывается и, смеясь, качает головой.
- Вам нельзя со мной разговаривать, - напоминает Таня Шахову.
- Танечка, меня, ничто не остановит. Небо - моя стихия, а вы единственное, ради, чего я опускаюсь на землю.
Пропадал Шахов добрых полчаса. Хотел незаметно присоединиться к группе, но заместитель комэска Панкин был начеку.
- Ну, красавец-мужчина, покоритель женских сердец! Опять возле какой-нибудь забылся?
- Товарищ старший лейтенант, честное слово, исключительно из интересов службы.
- Так уж и службы?
- Понимаете, Антипова ловили. Таня Коровина вела его на губу, а он вздумал стрекача дать. Пришлось побегать за ним.
- Я б тебе побегал, - ревниво и зло произносит Скрыпкин, но Федоренко легонько толкает его локтем.
- Набегался, бедняга, с ног валится, - это Панкин.
- Может, дать ему хлебнуть из неприкосновенной фляжечки? - испуганно включается Костя Федоренко в этот спектакль, который идет без заранее написанного текста и без репетиций.
Все смотрят на Тришкина, это в его адрес. Сколько знают комэска, всегда у него на поясе фляга со спиртом. Он ее не трогает, и объясняет так "Если собьют и придется застрять в лесах, будет чем погреться".
- Хлебнет! - многообещающе отвечает капитан.
Все это время Тришкин внимательно, со строгостью в глазах смотрел на Шахова. Худощавое лицо, бородка и вот этот беспощадный взгляд делают его отдаленно похожим на Дзержинского. Шахов под этим взглядом тушуется.
- Дисциплина для всех одинаковая, - жестко напоминает комэск. Садитесь, Шахов. Продолжаем занятие.
А в первой эскадрилье все еще перерыв. Затянулся он что-то. Эскадрилья стоит гурьбой, в центре животом вниз лежит молодой летчик и пытается вытащить зубами из земли колышек.
- Ну и засадили, прохвосты!
Прямо как болезнь. Откуда взялось - неведомо, но распространилось быстро. Называется "игра в ножа". Чертят круг, стоя, бросают нож. Если он воткнется лезвием, то по направлению лезвия отрезают часть "территории". Кто в конце концов останется без "территории", тот и должен тянуть из земли колышек. Как мы ни боремся, а живет. Ну, я понимаю, были бы мальчишки. А то ведь взрослые люди.
- По мне - так пусть играют, - возразил однажды Власов. - Это ведь не просто "несерьезность" - это разрядка нервов. Мы, конечно, будем для порядка делать вид, что не одобряем...
Командир эскадрильи капитан Соболев наблюдает мучения проигравшего, смотрит на часы, потом на своего заместителя и друга старшего лейтенанта Пушкина. Лицо его спрашивает: прекратим перерыв и поможем этому парню или пусть честно отработает положенное?
Соболев сдержан, строг, немногословен. Николай Пушкин в противоположность ему подвижен, любит пошутить. Они точь-в-точь характерами повторяют пару начсостава второй эскадрильи - Тришкина и Панкина.
Соболев и Пушкин, а также Майоров и Косолапов впоследствии станут Героями Советского Союза.
А что там в третьей эскадрилье? Ее командир капитан Соколов, откровенно улыбаясь, слушает Булкина. Тот отвечает на поставленный вопрос о том, как бы он поступил в такой-то тактической обстановке.
- Очень просто, - уверенно отвечает Булкин и вскидывает перед собой руки, одну впереди другой. - Вот он, вот я. Он по дуге, а я чуть-чуть ее спрямляю...
Отвечает Булкин серьезно, но серьезность его своеобразна. Этот относится к категории тех людей, что и веселый майор, летающий на Пе-2. Нет-нет да и проскользнет смешинка в словах, в жестах, в том, как реагирует на все. А Соколов и без того щедро улыбающийся человек. Мягкий, добродушный. Имя у него Афанасий, но за глаза все называют его ласково Афоней.
Но в бою Афанасий Соколов храбр. Дважды горел, на лице остались следы ожогов:
Вообще-то в полку два Соколовых. Есть еще Соколов-штурман. Этот в бою упрям, не свернет. Фашисты на лобовых атаках не выдерживали с ним. "Мне-то что, - говорил он, пожимая плечами, - не хочешь сворачивать - не сворачивай, столкнемся, мне-то что". Вроде ему, в самом деле, после этого ничего не будет. Однажды он израсходовал боеприпасы и тогда, не раздумывая, рубанул врага.
Есть еще у нас двое Калининых и двое Иващенко. Николай Иващенко только что вернулся из госпиталя. Укоротили ему там ногу, хотели списать из авиации, но он такую бучу поднял, что медики пожалели его. Теперь техник мастерит ему специальную подставочку к педали, чтобы удобно было Николаю управлять самолетом.
Второй Иващенко летает на нашем связном По-2. Тут тоже целая история.
Было это, еще когда мы воевали на ЛаГГ-3 и вот-вот предстояло ехать в тыл за новыми машинами. По-2 у Иващенко отличался откровенной старостью и дряхлостью. Однажды полетел он с поручением на далекий аэродром. Приземлился, подтащил свой "кукурузник" до таких же связных машин. Вышел и тут только заметил, что все эти машины только что с завода. Еще и знаки не нанесены. Иващенко даже носом потянул, втягивая запах невыветрившегося ацетона.
Он пошел по своим делам, вернулся, взобрался в привычный старенький По-2 и... передумал. Жгуче захотелось посидеть в новой машине. Вокруг никого не было, только метрах в тридцати возле одного из самолетов возился механик.
Потом ему захотелось послушать работу мотора. Только послушать, какой голос у настоящей машины, а не у такой развалюхи, как у него.
- Эй! - позвал он бойца. - Ну-ка крутани винт.
Мотор чихнул и запел - иного слова тут Иващенко не подобрал бы. А он сидел, зажмурив глаза, и с наслаждением впитывал эту чудесную, сильную песню.
И тут с Иващенко что-то непонятное случилось: он дал газ, тронул машину с места и взлетел.
Когда после возвращения в полк докладывал о задании, вид у него был перепуганный.
- Что-нибудь случилось?
- Да... У меня новый самолет.
- Откуда такая щедрость?
- А я его, выходит, украл...
- Украл! - завелся начальник штаба майор Островский. - Ты что - цыган? А самолет тебе что - лошадь?
Пошли смотреть, будто это что-то могло изменить.
Возле По-2 уже толпились и бурно поздравляли Иващенко.
- Что будем делать? - спрашиваю начштаба. - Такой позор гвардейскому полку!
- Придумаем, - отзывается осмелевший Иващенко.
Так решения и не приняли.
Наутро через весь фюзеляж По-2 тянулась надпись: "Гвардейцам - от шефов".
На этом самолете мы с комиссаром Власовым и вылетели в тыл, опережая полк, который шел эшелоном за новой техникой. На подмосковном аэродроме, когда зарулили на стоянку, увидели Гризодубову. Поздоровались.
- Что это за письмена у вас? - спросила она простуженным начальственным голосом, показывая на самолет. - Все равно опасно оставлять без присмотра. Поставлю-ка я к нему своего часового. - Наверное, такой Иващенко мог найтись и здесь...
А сейчас наш "конокрад" собирается лететь в штаб дивизии, и майор Островский дает ему последние указания. Занятия в эскадрильях скоро закончатся.
- Слышь, замполит, - обращаюсь к Власову. Непривычно называть так комиссара. Недавно произошли эти перемены: институт военных комиссаров, как объяснялось, выполнил свое предназначение, и вновь вводились замполиты. Слышь, замполит, не пора ли нам?
Решили перед обедом, если погода будет нелетная, собрать весь полк.
Вначале говорил я о характере той боевой работы, которая предстоит. О том, какие задачи в связи с этим встают перед летно-техническим составом.
Потом к полку обратился Власов. Замполита любят. Он по годам немного старше других летчиков. Единственный, кто ходит у нас с бритой головой, это еще больше добавляет ему возраста. Булкин за глаза называет его уважительно старейшиной. Замполит живой, даже взрывной, но взрывной по-особому - без суеты и крика. Как говорит тот же Булкин, - "чистая энергия, огонь без дыма и копоти". Но в трудных ситуациях, а они порой бывают даже катастрофическими, замполит являет собой лед среди пламени, само воплощение холодной сдержанности, расчетливости, скупой и точной распорядительности среди всеобщей возбужденности или замешательства.
И что еще самобытно у Виктора Васильевича, - постоянное в лице выражение добродушия и дружелюбия.
Вот и сейчас стоит он перед строем, крепко стоит, ладно, говорит с хитринкой:
- Нам предстоит, товарищи, отметить одну хорошую дату. Никто не догадывается?
В рядах стали переглядываться и перешептываться.
- Ну как же! Ведь шестого декабря - годовщина присвоения полку гвардейского звания.
Что говорить, не многие помнят. Всего несколько человек остались живы с той поры. В их числе сам замполит. Он, собственно, и открывал боевую славу части - в первый день войны первым из полка сбил фашистский самолет. Сейчас Виктор Васильевич развивал идею достойной встречи юбилея. Это замечательные боевые показатели, отличное качество технического обслуживания, высокая дисциплина.
- Ну и, конечно, подготовить праздничную, концертную программу.
Последнее вызвало оживление.
- Давайте сегодня и начнем, - раздался звонкий девичий голос.
- Правильно, - поддержал замполит. - После ужина сегодня танцы с номерами самодеятельности. Так сказать, предварительный просмотр...
Самая большая крестьянская изба отведена под столовую. Столы сдвинуты к стенам. Две сильные керосиновые лампы освещают "зал". Мы с Власовым и начальником штаба майором Островским усаживаемся напротив "сцены". Власов, конечно, выделяется осанистостью и гладкой головой, так контрастно белеющей среди крепких молодых чубов.
- Значит так, - знакомит нас с программой "генеральный распорядитель", - сначала группа исполнит песню старшего лейтенанта Дуденко "2-й гвардейский полк - наш дом родной, его мы славы не уроним боевой"... Потом Саша Смирнова споет несколько лирических песен. Потом спляшет Антипов... Где, кстати, Антипов? Кто видел Антипова?
- На гауптвахте Антипов, - вносит ясность начальник штаба.
- Как же так? Ему плясать...
- Там и напляшется.
- Ладно, тогда Валя Горностаева и Лида Доморко пропоют частушки. Хорошие частушки сочинили в Сейме.
- Начальство не задевают? - бдительно осведомился начштаба.
- Все в порядке. Так. Потом соло на баяне. А где остальные девчата?
- Двое с пушкой возятся, барахлит. Там до утра работы...
В углу Шахов, скрестив руки на груди, что-то с геройским видом рассказывал Лиде Доморко. Донеслось:
- Небо - моя стихия...
Вошел сержант-посыльный. Отыскал меня глазами, обернулся, говоря что-то стоящему за ним капитану. Тот подошел, вскинул руку к фуражке:
- Товарищ полковник, оперуполномоченный Козюк прибыл для дальнейшего прохождения службы.
Козюк! Вот ведь как судьба сводит людей. Плыли вместе в Испанию. Вернее, он только отплыл от берега и при последнем "У кого есть причины остаться?" - сошел на катер. Встретились потом, в тридцать седьмом, в полку на Дальнем Востоке. В тридцать восьмом, прикрываясь "соображениями бдительности", оболгал меня, и трудно сказать, чем кончилось бы, не заступись горячо за меня комбриг и комиссар. И вот теперь...
Но почему оперуполномоченный?
Козюк знал, что предстоит со мной встретиться, подготовился, ему удается держаться спокойно. Угадав мой вопрос, пояснил:
- Пришлось по здоровью списаться. Предложили вот... Ну я и согласился. Все же в авиации...
- Ну что ж. Деловые разговоры - завтра. Сейчас, если хотите, отдохните с нами.
В противоположном углу комнаты заваривалось какое-то препирательство.
- Почему забыли о знаменитом чтеце-декламаторе Булкине? Включить его в программу!
- Граждане! - отбивался Булкин. - Я салонный декламатор, камерный. При организованных массах у меня голос пропадает.
- Нехорошо, Булкин, думать только о себе.
- Некрасиво, Булкин.
- Одну минуточку, - успокаивает всех Большов, - вы должны понимать, что при всемирной известности маэстро Булкину трудно просто так согласиться на выступление. Попросим!
Вокруг зааплодировали. Булкин гордо выпятил грудь, великосветски благодаря кивком головы. Изобразил процесс снимания пенсне, закатил глаза, зашатался. Плюхнулся на лавку, обмяк и произнес:
- Ладно. Уговорили.
По часам уже утро, но по всем признакам - ночь. Серединой деревенской улицы идут гуськом темные, грузные фигуры. Под унтами звонко скрипит снег. Из домов выходят по нескольку человек, пристраиваются, цепочка густеет и становится длиннее.
- Фу ты, черт, - бормочет Фонарев, - мороз такой, что воздух аж обжигает.
- Дыши, Леша, дыши, - подбадривает Панкин. - Лишний кислород не повредит.
Панкин сменил осенний реглан на зимний, но он по-прежнему у него почти до земли, и планшет все так же отскакивает от ног.
- Товарищ старший лейтенант, у вас мозоль на пятке еще не набило? заботливо спрашивает Булкин.
- Не язви, Булкин, - беззлобно отвечает Панкин, - а то попрошу перевести тебя в нашу эскадрилью и лично займусь перевоспитанием.
Эскадрильи сейчас идут вперемешку, веселые возле веселых, молчаливые среди молчаливых, одни отыскивают своих друзей, другие пристраиваются к командирам. Лишь немногие уехали на машине, большинству хочется размяться перед работой, тем более, что идти недалеко.
Перед вылетом у каждого свое настроение: кто становится говорливым, кто, напротив, уходит в себя, молчит, кто больше обычного курит.
Цепочка втягивается в лес. Удар ногой по стволу невысокой сосенки густо валит снег,
- Булкин, уши нарву, - обещает Панкин, не оглядываясь.
- Булкин! - слышится в другом месте цепочки. - Прекрати эти свои штучки!
- Да что я вам - Фигаро, что ли? - взрывается Булкин. Он, действительно, далеко от этих событий и в данный момент мирно разговаривает со своим другом Большовым.
- Не трогайте Булочку, - угрожающе заступается Большов.
- Под Булкина начинают работать, - догадывается Панкин. - Зубчонок, это ты дурные повадки перенимаешь?
Морозный воздух гулко разносит голоса.
Вскоре цепочка начинает распадаться на три ручейка - эскадрильи расходятся по своим стоянкам.
- Привет зоркому стражу Лиде Доморко! - Булкин вскидывает руку в большой летной краге.
Часовой Лида Доморко не отвечает. Вообще девчата наши выполняют уставы безукоризненно.
- Так кого это ты вызывала на свидание выстрелами?
Булкин напоминает о недавнем эпизоде. Ночью, стоя на посту возле самолетов, Доморко открыла стрельбу. Прибежал караул. "Сверкнул огонек, я окликнула, а там упали и стали ко мне ползти". Пошли туда, куда она показала, и увидели волчьи следы.
На аэродроме уже давно хлопочут инженер полка майор Лелекин, инженер по вооружению Денисов и вообще вся инженерно-техническая команда.
Старшина Жирновой, с Таней Коровиной, тужась, поднимают к крылу самолета тяжелую бомбу. Если уж Миша Жирновой кряхтит, то каково девчонке! Закусила губу. Будь это днем, видно было бы, как смертельно побледнела.
Лейтенант Филипп Косолапов замечает неподалеку старшину Алхименко. Старшина выполняет в полку миллион обязанностей, никто, кроме начальника штаба, не помнит, кем он числится по штату. Но все знают, что если отремонтировать часы, - это к Алхименко, раздобыть каракуль на кубанку (фронтовая мода) - и это к нему. Утеплить избу, сменить белье, получить чистые простыни для прибывшего новичка, взять гвоздей, заиметь карандаш по любому поводу обращайся к Алхименко. Поэтому стали называть его старшиной полка.
- Алхименко! - окликает Косолапов, - ты чего тратишь зря время и болтаешься тут? Баньку готовь! Сегодня день отмывания грехов.
- А когда это я забывал? - обижается старшина, и даже в предрассветной, чуть начавшей таять темноте видно, как его широкие рыжие брови взлетают вверх. - Банный день у меня - святое дело.
- Венички имеются?
- Само собой.
- Давай, чтобы к нашему возвращению все было готово.
- Баня по вечерам, - напоминает Алхименко.
- Сегодня нужна утром.
- Что такое? - тревожится старшина.
- Будем одного тут, наверное, отмывать,
- А-а...
Алхименко догадывается. Это о Шахове. Несколько раз замечали: если воздушный бой - он пикирует вниз и наблюдает оттуда, поджидая, когда все кончится. Или носится себе на окраине, где фашисты не обращают на него внимания, потому что все связаны дракой, а он ведь не угрожает. Закончится бой - он и пристроится к остальным.
Посветлело. Аэродром оглашается рокотом первых запущенных моторов.
В эти дни на Волге гремит финал Сталинградской битвы. Мы все с жадным вниманием следим за сводками Совинформбюро, понимая, что, может быть, как раз сейчас начинают сбываться слова Сталина: "Будет и на нашей улице праздник!".
Чтобы не дать врагу возможности перебросить туда войска с севера, на нашем участке начаты Великолукская и Ржевско-Сычевская наступательные операции. Идут упорные бои. Тяжелейшая работа и у нас. Приходится одновременно решать все задачи: бомбежка вражеских позиций, мостов, железнодорожных узлов, аэродромов, прикрытие наших войск, сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков, истребительные бои.
Сегодня наша задача - штурмовка наземных объектов, причем в глубине обороны. Пожалуй, это самые трудные для летчика-истребителя полеты. Психологически трудные. Страшно быть сбитым над врагом. Гнетет мысль, что если придется вступать в воздушный бой, - горючего может не хватить.
Вспыхивает ракета. Начинается взлет.
Внизу проплывают темные массивы леса и серые заснеженные поля. А вот линия фронта, потому что под нами, на земле, засверкали, беспрерывно чередуясь, десятки молний. Между машинами и впереди распускаются чернью хлопья - в каждом дымке смерть, которая на этот раз промазала. Жутковато. Почему-то в такие минуты вспоминаешь летчиков бомбардировочной авиации, им не позавидуешь.
Зенитный огонь остается позади. Еще несколько минут полета - и мы у цели. И пришли как раз вовремя, потому что фашистский аэродром уже ожил, машины выползли из укрытий, но еще ни одна не взлетела.
Резко ручку от себя - и низвергаюсь к земле. Кажется, спиной чувствую, как мой маневр повторяют, один за другим, все звенья...
Мы улетаем, оставляя внизу несколько пылающих костров, десятка два округлых пятен от взорвавшихся бомб на погрязневшей сразу скатерти аэродрома.
Несколько минут спокойствия, потом линия фронта дает о себе знать всполохами молний внизу и хлопьями разрывов рядом. Неожиданно зенитки замолкают - значит, сейчас появятся "мессершмитты".
Так и есть. Наверное, с другого аэродрома поспешили сюда. Прикидываю: по количеству самолетов силы примерно равны. Но у нас горючее на исходе и мы не можем по-настоящему ввязаться в бой. Отстреливаемся, скупо маневрируем, подстраховывая друг друга.
Показывается группа из шести самолетов, которую я, предвидя такую ситуацию, оставил на аэродроме и теперь вызвал по радио. Это вносит перелом - "мессершмитты" отваливают...
Один за другим самолеты производят посадку. Мы с замполитом и начальником штаба ведем мысленный подсчет. Вот последний. Значит, кто-то не вернулся.
Ждем докладов от командиров эскадрилий.
- Нет лейтенанта Булкина, - тихо говорит капитан Соколов, подходя.
А в это время разъяренный Саша Майоров направляется к тому месту, где стоит самолет Шахова.
Шахов, бледный, какой-то весь натянутый, настороженный, горбящийся, курит возле дерева, стараясь не встречаться ни с кем взглядом.
Майоров последние метры преодолел почти бегом, вцепился своими длинными цепкими руками в грудь Шахова.
- Я тебя, гада, сейчас казнить буду. Ты! - Майоров кричал, и лицо его все больше приобретало выражение безотчетного гнева. - Почему свернул и остался, когда мы подошли к линии фронта, к зенитному огню? Почему не пошел за нами?
Шахов не сопротивлялся, только опустил безвольно руки, забыв о папироске, и она дымила себе меж его пальцев. Красивое лицо было теперь обезображено жалкой гримасой трусливого унижения.
- Саша, погоди...
- Да чего годить!
- Я не могу. Не могу себя пересилить. Ну, может, мне не дано.
- А-а! - взвился еще пуще прежнего Майоров, однако Шахова выпустил и в изумлении отступил от него. - Ему не дано! Кто-то должен, а ему не дано. Тебя надо понять, правда? Подыскать тебе другое местечко, так сказать, по способностям, да? Разделим сейчас все, всю армию, весь народ на тех, кому дано и кому не дано. Одни будут ходить в атаки, в разведку, на дзоты, на бомбежки, получать раны, умирать, а другим не дано!
- Может, это ты должен был Булкина спасти от смерти, - вмешался Федоренко, - а тебя не оказалось.
- Я тебе Булкина не прощу, - глухо выдавил из себя Большов, вот так, напрямую, связав после слов Федоренко два этих факта - смерть друга и трусость Шахова.
- В следующий раз, - уже с ледяным спокойствием произнес Майоров, пойди и соверши все, что надо. Если больше ничего не сможешь, то хоть умри честно. Понял?
Шахов молча кивнул и вытер ребром ладони сбежавшую на щеку слезу.
Обычно малоразговорчивый Скрыпник сказал и тут коротко:
- А повторишь прежнее - сами потащим в трибунал.
- Нет! - возразил Майоров и подошел к Шахову вплотную. - Будет иначе. Если увижу, что уходишь, сам пойду за тобой и расстреляю в воздухе. Все повернулись и пошли прочь.
Шахов стоял у дерева, голова опущена, плечи содрогались. Ему было стыдно поднять глаза. Стыдно было смотреть на механиков, которые возились у его машины, даже себе под ноги было стыдно смотреть.
Виктор Васильевич Власов имел совершенно особую способность чувствовать, где ему надо быть. Он подошел, потоптался вокруг Шахова.
- Ладно, хватит.
Шахов вздрогнул, стал торопливо перчаткой вытирать лицо.
Самолеты уходили вновь.
- А ты останься, - сказал замполит, Они молча наблюдали за взлетом.
- Сколько тебе лет?
- Девятнадцать.
- Вот видишь, солидный уже человек...
Шахов поднял глаза, в них мелькнула надежда. Ему очень хотелось найти опору. Как утопающему почувствовать твердую руку - и полностью ей довериться. И очнуться уже на берегу. Потому что теперь он сам ничего не мог.
- Еще не все потеряно, - продолжал замполит после паузы. - Ты ведь неплохо летаешь, очень даже здорово. Мог бы стать настоящим асом. Но страх идет впереди тебя.
Шахов быстро закивал головой и так же быстро заговорил:
- Взлетаю - ничего. К линии фронта, к зениткам, подхожу, или "мессера" появляются - ноги трясутся, прямо стучат по педалям, а сознание делается как не мое.
- Ерунда! И со мною вначале так было, - замполит, конечно, говорил неправду. Помолчал.
- Мы ведь на войне не просто деремся. Все мы становимся бойцами лучше и лучше. И людьми лучше и лучше. Есть у нас один моторист, в бога верит. Говорит: "Зачем вы меня все перевоспитываете? Разве не все равно, верю я в бога или нет? Главное, чтобы обеспечивал работу мотора. А я, вы уже знаете, дело делаю не хуже всех неверующих". Отвечаю ему: "Правильно, толково работаешь. Но мне не все равно, с какой мыслью дело делается и жизнь живется. Потому что ты думаешь: бог кару за какие-то грехи послал - а это фашизм войну развязал. Ты думаешь: бог тебя защитил при бомбежке - а это Соболев, Панкин или Шахов успели взлететь и разогнали "юнкерсов".
Услышав свою фамилию, Шахов умоляюще посмотрел на замполита, но не поймал на его лице никаких признаков нарочитости.
- Мы с тобой вот что сделаем, - вернулся замполит к главной теме. Пойдем четверкой. Ты и трое самых сильных летчиков полка. Твоя главная задача - сбить. А они гарантируют безопасность. Согласен? После этого сразу станешь другим.
Шахов благодарно и жалко улыбнулся.
Они долго ходили вдоль опушки. Говорил Власов, а Шахов лишь изредка. Стали возвращаться с задания. Началась заправка машин.
- А сейчас пошли обедать.
- Нет! - испуганно отшатнулся Шахов. - Я не могу.
- Ты что - так есть и не будешь?
- Как же есть? - с болью спросил Шахов. - Меня отец приучал: раз ешь, значит, заработал. А я...
- Пошли.
- Нет, я... Я после всех...
- Вот что, - жестко сказал Власов, - отныне ты мой ведомый, ясно? И марш за мной!
Под невысокими сосенками протянулись длинные столы. Во время боевой работы обедали здесь, Власов подошел к свободному краю и демонстративно сказал:
- Садись, Юра.
Перед ними поставили две самодельные, выкроенные из алюминия и склепанные местным жестянщиком миски с супом. Суп обжигал губы, а макаронинки, упавшие с ложки на край миски, быстро замерзали.
Метрах в пятнадцати на сосне прибит кусок фанеры. Обычно полковой киномеханик вывешивал тут свои объявления или появлялись неожиданно дружеские шаржи или боевой листок. Но сейчас на фанере висело что-то другое. Власов спросил:
- Фонарев, что там?
- Фронтовая газета. Тут про наших. "Слава лучшим!" - называется статья. И вот фамилии... Власов выслушал и тихонько сказал Шахову:
- Вот увидишь, ты еще этот список продолжишь. Я верю...
Неожиданно ворвались звуки летящего самолета.
- Булкин! - радостно вскочил Большое. Но это была пара "мессершмиттов", Прошли низко над полем и пропали за противоположной кромкой леса.
- Товарищ капитан, - позвал Скрыпник Соболева. - Помните? Посмотреть, может, чего сбросили? - Не сбрасывали, - ответил командир первой эскадрильи. - Я наблюдал. Теперь не сбросят. Мы не на "лаггах" теперь...
К "летней" нашей столовой приближался капитан Козюк. Оперуполномоченный был одет по-обычному. Кожа на худощавом нервном лице натянута, с синевой. Чувствовалось, что мороз его пробирает.
Подошел к Власову.
- Хотел бы заняться сейчас Шаховым. Власов встал, взял капитана за локоть, легонько увлек его за собой, и они пошли, будто прогуливаясь.
- Я уже занялся.
- Вам нельзя со мной разговаривать, - напоминает Таня Шахову.
- Танечка, меня, ничто не остановит. Небо - моя стихия, а вы единственное, ради, чего я опускаюсь на землю.
Пропадал Шахов добрых полчаса. Хотел незаметно присоединиться к группе, но заместитель комэска Панкин был начеку.
- Ну, красавец-мужчина, покоритель женских сердец! Опять возле какой-нибудь забылся?
- Товарищ старший лейтенант, честное слово, исключительно из интересов службы.
- Так уж и службы?
- Понимаете, Антипова ловили. Таня Коровина вела его на губу, а он вздумал стрекача дать. Пришлось побегать за ним.
- Я б тебе побегал, - ревниво и зло произносит Скрыпкин, но Федоренко легонько толкает его локтем.
- Набегался, бедняга, с ног валится, - это Панкин.
- Может, дать ему хлебнуть из неприкосновенной фляжечки? - испуганно включается Костя Федоренко в этот спектакль, который идет без заранее написанного текста и без репетиций.
Все смотрят на Тришкина, это в его адрес. Сколько знают комэска, всегда у него на поясе фляга со спиртом. Он ее не трогает, и объясняет так "Если собьют и придется застрять в лесах, будет чем погреться".
- Хлебнет! - многообещающе отвечает капитан.
Все это время Тришкин внимательно, со строгостью в глазах смотрел на Шахова. Худощавое лицо, бородка и вот этот беспощадный взгляд делают его отдаленно похожим на Дзержинского. Шахов под этим взглядом тушуется.
- Дисциплина для всех одинаковая, - жестко напоминает комэск. Садитесь, Шахов. Продолжаем занятие.
А в первой эскадрилье все еще перерыв. Затянулся он что-то. Эскадрилья стоит гурьбой, в центре животом вниз лежит молодой летчик и пытается вытащить зубами из земли колышек.
- Ну и засадили, прохвосты!
Прямо как болезнь. Откуда взялось - неведомо, но распространилось быстро. Называется "игра в ножа". Чертят круг, стоя, бросают нож. Если он воткнется лезвием, то по направлению лезвия отрезают часть "территории". Кто в конце концов останется без "территории", тот и должен тянуть из земли колышек. Как мы ни боремся, а живет. Ну, я понимаю, были бы мальчишки. А то ведь взрослые люди.
- По мне - так пусть играют, - возразил однажды Власов. - Это ведь не просто "несерьезность" - это разрядка нервов. Мы, конечно, будем для порядка делать вид, что не одобряем...
Командир эскадрильи капитан Соболев наблюдает мучения проигравшего, смотрит на часы, потом на своего заместителя и друга старшего лейтенанта Пушкина. Лицо его спрашивает: прекратим перерыв и поможем этому парню или пусть честно отработает положенное?
Соболев сдержан, строг, немногословен. Николай Пушкин в противоположность ему подвижен, любит пошутить. Они точь-в-точь характерами повторяют пару начсостава второй эскадрильи - Тришкина и Панкина.
Соболев и Пушкин, а также Майоров и Косолапов впоследствии станут Героями Советского Союза.
А что там в третьей эскадрилье? Ее командир капитан Соколов, откровенно улыбаясь, слушает Булкина. Тот отвечает на поставленный вопрос о том, как бы он поступил в такой-то тактической обстановке.
- Очень просто, - уверенно отвечает Булкин и вскидывает перед собой руки, одну впереди другой. - Вот он, вот я. Он по дуге, а я чуть-чуть ее спрямляю...
Отвечает Булкин серьезно, но серьезность его своеобразна. Этот относится к категории тех людей, что и веселый майор, летающий на Пе-2. Нет-нет да и проскользнет смешинка в словах, в жестах, в том, как реагирует на все. А Соколов и без того щедро улыбающийся человек. Мягкий, добродушный. Имя у него Афанасий, но за глаза все называют его ласково Афоней.
Но в бою Афанасий Соколов храбр. Дважды горел, на лице остались следы ожогов:
Вообще-то в полку два Соколовых. Есть еще Соколов-штурман. Этот в бою упрям, не свернет. Фашисты на лобовых атаках не выдерживали с ним. "Мне-то что, - говорил он, пожимая плечами, - не хочешь сворачивать - не сворачивай, столкнемся, мне-то что". Вроде ему, в самом деле, после этого ничего не будет. Однажды он израсходовал боеприпасы и тогда, не раздумывая, рубанул врага.
Есть еще у нас двое Калининых и двое Иващенко. Николай Иващенко только что вернулся из госпиталя. Укоротили ему там ногу, хотели списать из авиации, но он такую бучу поднял, что медики пожалели его. Теперь техник мастерит ему специальную подставочку к педали, чтобы удобно было Николаю управлять самолетом.
Второй Иващенко летает на нашем связном По-2. Тут тоже целая история.
Было это, еще когда мы воевали на ЛаГГ-3 и вот-вот предстояло ехать в тыл за новыми машинами. По-2 у Иващенко отличался откровенной старостью и дряхлостью. Однажды полетел он с поручением на далекий аэродром. Приземлился, подтащил свой "кукурузник" до таких же связных машин. Вышел и тут только заметил, что все эти машины только что с завода. Еще и знаки не нанесены. Иващенко даже носом потянул, втягивая запах невыветрившегося ацетона.
Он пошел по своим делам, вернулся, взобрался в привычный старенький По-2 и... передумал. Жгуче захотелось посидеть в новой машине. Вокруг никого не было, только метрах в тридцати возле одного из самолетов возился механик.
Потом ему захотелось послушать работу мотора. Только послушать, какой голос у настоящей машины, а не у такой развалюхи, как у него.
- Эй! - позвал он бойца. - Ну-ка крутани винт.
Мотор чихнул и запел - иного слова тут Иващенко не подобрал бы. А он сидел, зажмурив глаза, и с наслаждением впитывал эту чудесную, сильную песню.
И тут с Иващенко что-то непонятное случилось: он дал газ, тронул машину с места и взлетел.
Когда после возвращения в полк докладывал о задании, вид у него был перепуганный.
- Что-нибудь случилось?
- Да... У меня новый самолет.
- Откуда такая щедрость?
- А я его, выходит, украл...
- Украл! - завелся начальник штаба майор Островский. - Ты что - цыган? А самолет тебе что - лошадь?
Пошли смотреть, будто это что-то могло изменить.
Возле По-2 уже толпились и бурно поздравляли Иващенко.
- Что будем делать? - спрашиваю начштаба. - Такой позор гвардейскому полку!
- Придумаем, - отзывается осмелевший Иващенко.
Так решения и не приняли.
Наутро через весь фюзеляж По-2 тянулась надпись: "Гвардейцам - от шефов".
На этом самолете мы с комиссаром Власовым и вылетели в тыл, опережая полк, который шел эшелоном за новой техникой. На подмосковном аэродроме, когда зарулили на стоянку, увидели Гризодубову. Поздоровались.
- Что это за письмена у вас? - спросила она простуженным начальственным голосом, показывая на самолет. - Все равно опасно оставлять без присмотра. Поставлю-ка я к нему своего часового. - Наверное, такой Иващенко мог найтись и здесь...
А сейчас наш "конокрад" собирается лететь в штаб дивизии, и майор Островский дает ему последние указания. Занятия в эскадрильях скоро закончатся.
- Слышь, замполит, - обращаюсь к Власову. Непривычно называть так комиссара. Недавно произошли эти перемены: институт военных комиссаров, как объяснялось, выполнил свое предназначение, и вновь вводились замполиты. Слышь, замполит, не пора ли нам?
Решили перед обедом, если погода будет нелетная, собрать весь полк.
Вначале говорил я о характере той боевой работы, которая предстоит. О том, какие задачи в связи с этим встают перед летно-техническим составом.
Потом к полку обратился Власов. Замполита любят. Он по годам немного старше других летчиков. Единственный, кто ходит у нас с бритой головой, это еще больше добавляет ему возраста. Булкин за глаза называет его уважительно старейшиной. Замполит живой, даже взрывной, но взрывной по-особому - без суеты и крика. Как говорит тот же Булкин, - "чистая энергия, огонь без дыма и копоти". Но в трудных ситуациях, а они порой бывают даже катастрофическими, замполит являет собой лед среди пламени, само воплощение холодной сдержанности, расчетливости, скупой и точной распорядительности среди всеобщей возбужденности или замешательства.
И что еще самобытно у Виктора Васильевича, - постоянное в лице выражение добродушия и дружелюбия.
Вот и сейчас стоит он перед строем, крепко стоит, ладно, говорит с хитринкой:
- Нам предстоит, товарищи, отметить одну хорошую дату. Никто не догадывается?
В рядах стали переглядываться и перешептываться.
- Ну как же! Ведь шестого декабря - годовщина присвоения полку гвардейского звания.
Что говорить, не многие помнят. Всего несколько человек остались живы с той поры. В их числе сам замполит. Он, собственно, и открывал боевую славу части - в первый день войны первым из полка сбил фашистский самолет. Сейчас Виктор Васильевич развивал идею достойной встречи юбилея. Это замечательные боевые показатели, отличное качество технического обслуживания, высокая дисциплина.
- Ну и, конечно, подготовить праздничную, концертную программу.
Последнее вызвало оживление.
- Давайте сегодня и начнем, - раздался звонкий девичий голос.
- Правильно, - поддержал замполит. - После ужина сегодня танцы с номерами самодеятельности. Так сказать, предварительный просмотр...
Самая большая крестьянская изба отведена под столовую. Столы сдвинуты к стенам. Две сильные керосиновые лампы освещают "зал". Мы с Власовым и начальником штаба майором Островским усаживаемся напротив "сцены". Власов, конечно, выделяется осанистостью и гладкой головой, так контрастно белеющей среди крепких молодых чубов.
- Значит так, - знакомит нас с программой "генеральный распорядитель", - сначала группа исполнит песню старшего лейтенанта Дуденко "2-й гвардейский полк - наш дом родной, его мы славы не уроним боевой"... Потом Саша Смирнова споет несколько лирических песен. Потом спляшет Антипов... Где, кстати, Антипов? Кто видел Антипова?
- На гауптвахте Антипов, - вносит ясность начальник штаба.
- Как же так? Ему плясать...
- Там и напляшется.
- Ладно, тогда Валя Горностаева и Лида Доморко пропоют частушки. Хорошие частушки сочинили в Сейме.
- Начальство не задевают? - бдительно осведомился начштаба.
- Все в порядке. Так. Потом соло на баяне. А где остальные девчата?
- Двое с пушкой возятся, барахлит. Там до утра работы...
В углу Шахов, скрестив руки на груди, что-то с геройским видом рассказывал Лиде Доморко. Донеслось:
- Небо - моя стихия...
Вошел сержант-посыльный. Отыскал меня глазами, обернулся, говоря что-то стоящему за ним капитану. Тот подошел, вскинул руку к фуражке:
- Товарищ полковник, оперуполномоченный Козюк прибыл для дальнейшего прохождения службы.
Козюк! Вот ведь как судьба сводит людей. Плыли вместе в Испанию. Вернее, он только отплыл от берега и при последнем "У кого есть причины остаться?" - сошел на катер. Встретились потом, в тридцать седьмом, в полку на Дальнем Востоке. В тридцать восьмом, прикрываясь "соображениями бдительности", оболгал меня, и трудно сказать, чем кончилось бы, не заступись горячо за меня комбриг и комиссар. И вот теперь...
Но почему оперуполномоченный?
Козюк знал, что предстоит со мной встретиться, подготовился, ему удается держаться спокойно. Угадав мой вопрос, пояснил:
- Пришлось по здоровью списаться. Предложили вот... Ну я и согласился. Все же в авиации...
- Ну что ж. Деловые разговоры - завтра. Сейчас, если хотите, отдохните с нами.
В противоположном углу комнаты заваривалось какое-то препирательство.
- Почему забыли о знаменитом чтеце-декламаторе Булкине? Включить его в программу!
- Граждане! - отбивался Булкин. - Я салонный декламатор, камерный. При организованных массах у меня голос пропадает.
- Нехорошо, Булкин, думать только о себе.
- Некрасиво, Булкин.
- Одну минуточку, - успокаивает всех Большов, - вы должны понимать, что при всемирной известности маэстро Булкину трудно просто так согласиться на выступление. Попросим!
Вокруг зааплодировали. Булкин гордо выпятил грудь, великосветски благодаря кивком головы. Изобразил процесс снимания пенсне, закатил глаза, зашатался. Плюхнулся на лавку, обмяк и произнес:
- Ладно. Уговорили.
По часам уже утро, но по всем признакам - ночь. Серединой деревенской улицы идут гуськом темные, грузные фигуры. Под унтами звонко скрипит снег. Из домов выходят по нескольку человек, пристраиваются, цепочка густеет и становится длиннее.
- Фу ты, черт, - бормочет Фонарев, - мороз такой, что воздух аж обжигает.
- Дыши, Леша, дыши, - подбадривает Панкин. - Лишний кислород не повредит.
Панкин сменил осенний реглан на зимний, но он по-прежнему у него почти до земли, и планшет все так же отскакивает от ног.
- Товарищ старший лейтенант, у вас мозоль на пятке еще не набило? заботливо спрашивает Булкин.
- Не язви, Булкин, - беззлобно отвечает Панкин, - а то попрошу перевести тебя в нашу эскадрилью и лично займусь перевоспитанием.
Эскадрильи сейчас идут вперемешку, веселые возле веселых, молчаливые среди молчаливых, одни отыскивают своих друзей, другие пристраиваются к командирам. Лишь немногие уехали на машине, большинству хочется размяться перед работой, тем более, что идти недалеко.
Перед вылетом у каждого свое настроение: кто становится говорливым, кто, напротив, уходит в себя, молчит, кто больше обычного курит.
Цепочка втягивается в лес. Удар ногой по стволу невысокой сосенки густо валит снег,
- Булкин, уши нарву, - обещает Панкин, не оглядываясь.
- Булкин! - слышится в другом месте цепочки. - Прекрати эти свои штучки!
- Да что я вам - Фигаро, что ли? - взрывается Булкин. Он, действительно, далеко от этих событий и в данный момент мирно разговаривает со своим другом Большовым.
- Не трогайте Булочку, - угрожающе заступается Большов.
- Под Булкина начинают работать, - догадывается Панкин. - Зубчонок, это ты дурные повадки перенимаешь?
Морозный воздух гулко разносит голоса.
Вскоре цепочка начинает распадаться на три ручейка - эскадрильи расходятся по своим стоянкам.
- Привет зоркому стражу Лиде Доморко! - Булкин вскидывает руку в большой летной краге.
Часовой Лида Доморко не отвечает. Вообще девчата наши выполняют уставы безукоризненно.
- Так кого это ты вызывала на свидание выстрелами?
Булкин напоминает о недавнем эпизоде. Ночью, стоя на посту возле самолетов, Доморко открыла стрельбу. Прибежал караул. "Сверкнул огонек, я окликнула, а там упали и стали ко мне ползти". Пошли туда, куда она показала, и увидели волчьи следы.
На аэродроме уже давно хлопочут инженер полка майор Лелекин, инженер по вооружению Денисов и вообще вся инженерно-техническая команда.
Старшина Жирновой, с Таней Коровиной, тужась, поднимают к крылу самолета тяжелую бомбу. Если уж Миша Жирновой кряхтит, то каково девчонке! Закусила губу. Будь это днем, видно было бы, как смертельно побледнела.
Лейтенант Филипп Косолапов замечает неподалеку старшину Алхименко. Старшина выполняет в полку миллион обязанностей, никто, кроме начальника штаба, не помнит, кем он числится по штату. Но все знают, что если отремонтировать часы, - это к Алхименко, раздобыть каракуль на кубанку (фронтовая мода) - и это к нему. Утеплить избу, сменить белье, получить чистые простыни для прибывшего новичка, взять гвоздей, заиметь карандаш по любому поводу обращайся к Алхименко. Поэтому стали называть его старшиной полка.
- Алхименко! - окликает Косолапов, - ты чего тратишь зря время и болтаешься тут? Баньку готовь! Сегодня день отмывания грехов.
- А когда это я забывал? - обижается старшина, и даже в предрассветной, чуть начавшей таять темноте видно, как его широкие рыжие брови взлетают вверх. - Банный день у меня - святое дело.
- Венички имеются?
- Само собой.
- Давай, чтобы к нашему возвращению все было готово.
- Баня по вечерам, - напоминает Алхименко.
- Сегодня нужна утром.
- Что такое? - тревожится старшина.
- Будем одного тут, наверное, отмывать,
- А-а...
Алхименко догадывается. Это о Шахове. Несколько раз замечали: если воздушный бой - он пикирует вниз и наблюдает оттуда, поджидая, когда все кончится. Или носится себе на окраине, где фашисты не обращают на него внимания, потому что все связаны дракой, а он ведь не угрожает. Закончится бой - он и пристроится к остальным.
Посветлело. Аэродром оглашается рокотом первых запущенных моторов.
В эти дни на Волге гремит финал Сталинградской битвы. Мы все с жадным вниманием следим за сводками Совинформбюро, понимая, что, может быть, как раз сейчас начинают сбываться слова Сталина: "Будет и на нашей улице праздник!".
Чтобы не дать врагу возможности перебросить туда войска с севера, на нашем участке начаты Великолукская и Ржевско-Сычевская наступательные операции. Идут упорные бои. Тяжелейшая работа и у нас. Приходится одновременно решать все задачи: бомбежка вражеских позиций, мостов, железнодорожных узлов, аэродромов, прикрытие наших войск, сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков, истребительные бои.
Сегодня наша задача - штурмовка наземных объектов, причем в глубине обороны. Пожалуй, это самые трудные для летчика-истребителя полеты. Психологически трудные. Страшно быть сбитым над врагом. Гнетет мысль, что если придется вступать в воздушный бой, - горючего может не хватить.
Вспыхивает ракета. Начинается взлет.
Внизу проплывают темные массивы леса и серые заснеженные поля. А вот линия фронта, потому что под нами, на земле, засверкали, беспрерывно чередуясь, десятки молний. Между машинами и впереди распускаются чернью хлопья - в каждом дымке смерть, которая на этот раз промазала. Жутковато. Почему-то в такие минуты вспоминаешь летчиков бомбардировочной авиации, им не позавидуешь.
Зенитный огонь остается позади. Еще несколько минут полета - и мы у цели. И пришли как раз вовремя, потому что фашистский аэродром уже ожил, машины выползли из укрытий, но еще ни одна не взлетела.
Резко ручку от себя - и низвергаюсь к земле. Кажется, спиной чувствую, как мой маневр повторяют, один за другим, все звенья...
Мы улетаем, оставляя внизу несколько пылающих костров, десятка два округлых пятен от взорвавшихся бомб на погрязневшей сразу скатерти аэродрома.
Несколько минут спокойствия, потом линия фронта дает о себе знать всполохами молний внизу и хлопьями разрывов рядом. Неожиданно зенитки замолкают - значит, сейчас появятся "мессершмитты".
Так и есть. Наверное, с другого аэродрома поспешили сюда. Прикидываю: по количеству самолетов силы примерно равны. Но у нас горючее на исходе и мы не можем по-настоящему ввязаться в бой. Отстреливаемся, скупо маневрируем, подстраховывая друг друга.
Показывается группа из шести самолетов, которую я, предвидя такую ситуацию, оставил на аэродроме и теперь вызвал по радио. Это вносит перелом - "мессершмитты" отваливают...
Один за другим самолеты производят посадку. Мы с замполитом и начальником штаба ведем мысленный подсчет. Вот последний. Значит, кто-то не вернулся.
Ждем докладов от командиров эскадрилий.
- Нет лейтенанта Булкина, - тихо говорит капитан Соколов, подходя.
А в это время разъяренный Саша Майоров направляется к тому месту, где стоит самолет Шахова.
Шахов, бледный, какой-то весь натянутый, настороженный, горбящийся, курит возле дерева, стараясь не встречаться ни с кем взглядом.
Майоров последние метры преодолел почти бегом, вцепился своими длинными цепкими руками в грудь Шахова.
- Я тебя, гада, сейчас казнить буду. Ты! - Майоров кричал, и лицо его все больше приобретало выражение безотчетного гнева. - Почему свернул и остался, когда мы подошли к линии фронта, к зенитному огню? Почему не пошел за нами?
Шахов не сопротивлялся, только опустил безвольно руки, забыв о папироске, и она дымила себе меж его пальцев. Красивое лицо было теперь обезображено жалкой гримасой трусливого унижения.
- Саша, погоди...
- Да чего годить!
- Я не могу. Не могу себя пересилить. Ну, может, мне не дано.
- А-а! - взвился еще пуще прежнего Майоров, однако Шахова выпустил и в изумлении отступил от него. - Ему не дано! Кто-то должен, а ему не дано. Тебя надо понять, правда? Подыскать тебе другое местечко, так сказать, по способностям, да? Разделим сейчас все, всю армию, весь народ на тех, кому дано и кому не дано. Одни будут ходить в атаки, в разведку, на дзоты, на бомбежки, получать раны, умирать, а другим не дано!
- Может, это ты должен был Булкина спасти от смерти, - вмешался Федоренко, - а тебя не оказалось.
- Я тебе Булкина не прощу, - глухо выдавил из себя Большов, вот так, напрямую, связав после слов Федоренко два этих факта - смерть друга и трусость Шахова.
- В следующий раз, - уже с ледяным спокойствием произнес Майоров, пойди и соверши все, что надо. Если больше ничего не сможешь, то хоть умри честно. Понял?
Шахов молча кивнул и вытер ребром ладони сбежавшую на щеку слезу.
Обычно малоразговорчивый Скрыпник сказал и тут коротко:
- А повторишь прежнее - сами потащим в трибунал.
- Нет! - возразил Майоров и подошел к Шахову вплотную. - Будет иначе. Если увижу, что уходишь, сам пойду за тобой и расстреляю в воздухе. Все повернулись и пошли прочь.
Шахов стоял у дерева, голова опущена, плечи содрогались. Ему было стыдно поднять глаза. Стыдно было смотреть на механиков, которые возились у его машины, даже себе под ноги было стыдно смотреть.
Виктор Васильевич Власов имел совершенно особую способность чувствовать, где ему надо быть. Он подошел, потоптался вокруг Шахова.
- Ладно, хватит.
Шахов вздрогнул, стал торопливо перчаткой вытирать лицо.
Самолеты уходили вновь.
- А ты останься, - сказал замполит, Они молча наблюдали за взлетом.
- Сколько тебе лет?
- Девятнадцать.
- Вот видишь, солидный уже человек...
Шахов поднял глаза, в них мелькнула надежда. Ему очень хотелось найти опору. Как утопающему почувствовать твердую руку - и полностью ей довериться. И очнуться уже на берегу. Потому что теперь он сам ничего не мог.
- Еще не все потеряно, - продолжал замполит после паузы. - Ты ведь неплохо летаешь, очень даже здорово. Мог бы стать настоящим асом. Но страх идет впереди тебя.
Шахов быстро закивал головой и так же быстро заговорил:
- Взлетаю - ничего. К линии фронта, к зениткам, подхожу, или "мессера" появляются - ноги трясутся, прямо стучат по педалям, а сознание делается как не мое.
- Ерунда! И со мною вначале так было, - замполит, конечно, говорил неправду. Помолчал.
- Мы ведь на войне не просто деремся. Все мы становимся бойцами лучше и лучше. И людьми лучше и лучше. Есть у нас один моторист, в бога верит. Говорит: "Зачем вы меня все перевоспитываете? Разве не все равно, верю я в бога или нет? Главное, чтобы обеспечивал работу мотора. А я, вы уже знаете, дело делаю не хуже всех неверующих". Отвечаю ему: "Правильно, толково работаешь. Но мне не все равно, с какой мыслью дело делается и жизнь живется. Потому что ты думаешь: бог кару за какие-то грехи послал - а это фашизм войну развязал. Ты думаешь: бог тебя защитил при бомбежке - а это Соболев, Панкин или Шахов успели взлететь и разогнали "юнкерсов".
Услышав свою фамилию, Шахов умоляюще посмотрел на замполита, но не поймал на его лице никаких признаков нарочитости.
- Мы с тобой вот что сделаем, - вернулся замполит к главной теме. Пойдем четверкой. Ты и трое самых сильных летчиков полка. Твоя главная задача - сбить. А они гарантируют безопасность. Согласен? После этого сразу станешь другим.
Шахов благодарно и жалко улыбнулся.
Они долго ходили вдоль опушки. Говорил Власов, а Шахов лишь изредка. Стали возвращаться с задания. Началась заправка машин.
- А сейчас пошли обедать.
- Нет! - испуганно отшатнулся Шахов. - Я не могу.
- Ты что - так есть и не будешь?
- Как же есть? - с болью спросил Шахов. - Меня отец приучал: раз ешь, значит, заработал. А я...
- Пошли.
- Нет, я... Я после всех...
- Вот что, - жестко сказал Власов, - отныне ты мой ведомый, ясно? И марш за мной!
Под невысокими сосенками протянулись длинные столы. Во время боевой работы обедали здесь, Власов подошел к свободному краю и демонстративно сказал:
- Садись, Юра.
Перед ними поставили две самодельные, выкроенные из алюминия и склепанные местным жестянщиком миски с супом. Суп обжигал губы, а макаронинки, упавшие с ложки на край миски, быстро замерзали.
Метрах в пятнадцати на сосне прибит кусок фанеры. Обычно полковой киномеханик вывешивал тут свои объявления или появлялись неожиданно дружеские шаржи или боевой листок. Но сейчас на фанере висело что-то другое. Власов спросил:
- Фонарев, что там?
- Фронтовая газета. Тут про наших. "Слава лучшим!" - называется статья. И вот фамилии... Власов выслушал и тихонько сказал Шахову:
- Вот увидишь, ты еще этот список продолжишь. Я верю...
Неожиданно ворвались звуки летящего самолета.
- Булкин! - радостно вскочил Большое. Но это была пара "мессершмиттов", Прошли низко над полем и пропали за противоположной кромкой леса.
- Товарищ капитан, - позвал Скрыпник Соболева. - Помните? Посмотреть, может, чего сбросили? - Не сбрасывали, - ответил командир первой эскадрильи. - Я наблюдал. Теперь не сбросят. Мы не на "лаггах" теперь...
К "летней" нашей столовой приближался капитан Козюк. Оперуполномоченный был одет по-обычному. Кожа на худощавом нервном лице натянута, с синевой. Чувствовалось, что мороз его пробирает.
Подошел к Власову.
- Хотел бы заняться сейчас Шаховым. Власов встал, взял капитана за локоть, легонько увлек его за собой, и они пошли, будто прогуливаясь.
- Я уже занялся.