Через несколько дней Скрыпник и Фонарев, Федоренко и Бессолицын вылетели на задание. Скрыпник и Фонарев не вернулись. Это было 21 февраля.
Два человека в полку переживают особенно остро,
Костя Федоренко вновь ничего не ест. Вчера на ужин вовсе не пошел. Сегодня его затащили в столовую. Сидит, пододвинув к себе кружку с чаем, глаза опущены, словно ищет он, высматривает что-то там, на дне.
Я поздравляю летчиков с праздником. Сегодня - 23 февраля, двадцать пятая годовщина Красной Армии,
Костя дождался конца официальной части,
- Разрешите, товарищ командир? Выходит, провожаемый сочувственными взглядами. Костя стоит у крыльца, медленно застегивает куртку. В темноте раздается скрип снега, кто-то делает несколько шагов.
- Это ты, Таня?
- Я, - доносится тихое, как шелест ветра. Она подходит ближе, молчит, боясь спросить.
- Ничего нового, - угрюмо отвечает Федоренко на ее немой вопрос.
Таня плачет, давясь рыданиями, стараясь пересилить, смять эту вспышку горя. Костя обнимает ее рукой за плечи, привлекает к себе, и она дает волю слезам.
- Да ладно тебе, - успокаивает ее Костя, голос у него дрожит, ломается, и худое его лицо тоже становится мокрым.
Так они стоят минуту.
- Ты почему здесь? - беспокоится Федоренко.
- Меня отпустили, - говорит Таня и начинает вытирать слезы. - Я сейчас пойду... Значит, ты не видел, что он точно погиб?
Таня спрашивает так уже в сотый раз, и в сотый раз Федоренко отвечает:
- Не видел. Он вернется...
Горе Федоренко всем понятно. Со Скрыпником они земляки и еще довоенные друзья. Горе Тани Коровиной для всех неожиданность. Так узнали об их любви.
Из столовой начинают выходить. Таня никого не стесняется, не боится, что вот узнали теперь о ее чувствах к Ивану Скрыпнику, ей все равно, кто как к этому отнесется. Но все относятся одинаково. Все тронуты тем возвышенным и чистым, что эти двое всегда носили в себе и что помогло им найти и полюбить друг друга. Летчики узнают в предутренней темноте Таню, каждый старается найти для нее теплые и дружеские слова.
Она ждет меня.
- Товарищ полковник! Сказали, что только вы можете отменить...
Действительно, наблюдая эти два дня, как она мучается, я предложил послать ее за запчастями. Длинная дорога, хлопоты, смена обстановки помогут приглушить боль.
- Можно мне не ехать?
- Почему?
- Вдруг Ваня вернется, а меня нет...
День сегодня обещал быть отменным, разгорался яркий, солнечно-слепящий, и вместе с ним разгорались бои за Синявинскую сопку. С утра фашистская пехота с танками предприняли отчаянную контратаку, их самолеты беспрерывно пытались бомбить. Все время находилась в воздухе и наша авиация - группа сменяла группу, из разных полков шли сюда истребители. Шли и на другой горячий участок - севернее, где фронты соединились и уже действует новая железная дорога Ленинград - Большая земля, где непрерывные вражеские бомбежки.
Я только что вернулся и ждал, пока заправят самолет. Показался "виллис". Он обогнул столовую, приблизился. Машина командира дивизии генерал-лейтенанта Кравченко. Выходя, он наклонился, чтобы не задеть папахой край брезентовой кабины. Приостановил мой доклад, поздоровался. Бросил перчатки на капот "виллиса", вытер сверху вииз ладонями лицо, словно умылся.
- В последние дни не удается выспаться - по ночам вызывают к начальству. Требуется, чтобы взаимодействие с наземными частями было, как часы. Все утрясаем да утрясаем...
Огляделся, улыбаясь такому чудесному дню, щурясь от слепящего снега.
- Ну, ладно, полюбовались и хватит. - Расстегивает шинель. - Пусть подготовят мне самолет. Вылетит группа из полка Кузнецова - я ее возглавлю.
Существует приказ, ограничивающий участие в боях командного состава. Так было потеряно много лучших командиров авиации, особенно в первое время войны.
- Не надо вам, Григорий Пантелеевич, лететь. Сейчас там очень сложно.
Несколько тяжеловатый подбородок и острый внимательный взгляд придают его лицу строгое выражение. Но стоит только появиться улыбке - и лицо сразу становится молодым, почти юношеским, даже озорным.
- Вот видишь, - мгновенно реагирует он на мои слова, реагирует почти с радостью, словно я попался, - сам говоришь: сложно, значит, тем более командир должен быть там.
Он медленно, неспешно надевал меховую куртку, которую возил с собой в машине.
- Кроме того, - продолжал - сам должен понимать: нельзя командовать только с КП. Хорошо это, если летчики будут думать: командир дивизии не участвует в боях, трусит, что ли?
- Вы - дважды Герой, кто так подумает?
- Ладно-ладно, дифирамбы потом... Уже направляясь к самолету, повернулся, опять улыбаясь и щуря веселые глаза.
- Да, вот что. Вечером приеду вручать награды, У тебя сегодня много будет именинников. Как самодеятельность - подготовили новую программу? Пусть будет праздник как праздник...
Появляется над нами эскадрилья из соседнего полка.
- Кузнецов точно по часам. Давай и мы, - скомандовал Кравченко.
Он выруливает, машина идет на взлет. Поднимаю и я свою шестерку.
Группы расходятся. Теперь слышу комдива только по радио.
- Я - ноль первый, - это он. - Смотреть внимательнее.
За воздушной обстановкой следят с командных пунктов - полка, дивизии, корпуса. Если прямой видимости происходящего нет, КП "видят" по радиодокладам. Поэтому время от времени старшие групп или летчики, действующие самостоятельно, докладывают о себе.
- Я - ноль первый. Подходим... Эфир пока спокоен.
- Я - тридцать первый. У нас чисто. Это мой доклад.
- Я - одиннадцатый, - доклад командира одного из наших полков. Атакуем "юнкерсов".
Солнце слепит. Кажется, все, что оно накопило за зиму, излучает сегодня.
- Я - ноль первый. Видим группу бомбардировщиков. Атакуем.
У нас пока только синь неба да солнце.
Накануне партизаны и разведчики сообщили о предстоящем массированном налете фашистской авиации. Стараемся встречать врага на подступах.
Вижу вдали точки, они приближаются, увеличиваются, уже различимо, что это бомбардировщики под прикрытием истребителей.
- Я - тридцать первый. "Юнкерсы" и "мессершмитты". Идем на сближение.
Эфир густеет звуками. Доклады все отрывистее, все чаще срываются в короткий крик.
- Я - ноль первый. Преследую восемьдесят восьмого!
- Никитин, куда ты девался?
- Леша, отверни! Отверни, Леша!
- Я - Федоренко. Нас зажали. Мы не справимся,
- Я - тридцать первый. Пушкин, помоги ему! Ну и Славгородский! Влез в самую гущу бомбардировщиков...
- Я - ноль первый. Появились фашистские истребители...
- Держись, Костя!
- Десятый, у тебя на хвосте "фоккер"! - Голос выпаливает это с пулеметной скоростью, отчаянным надрывным криком.
- Получай, гад!
Сквозь близкие и громкие звуки доносятся отдаленные:
- Двойка, возьмите на себя верхних...
- Не дай, не дай ему уйти!..
- Командир, берегись!..
Ухо выхватывает из этого хаоса по-прежнему ровный, спокойный голос Кравченко:
- Я - ноль первый. Ранен. Машина плохо слушается. Через какое-то время:
- Я - ноль первый. Прыгаю...
Комдива сбили! Но жив он, жив, и все будет хорошо, ведь над своими прыгнул.
Передаю на свой КП, чтобы нас сменили, - горючее на исходе.
Садимся. Бензозаправщики, оружейники хлопочут возле самолетов.
Приземляется Як-3. Подрулил. Это командир корпуса.
- Подбили комдива, - говорю. - Прыгнул он.
- Знаю...
Но в это время от штабной рации кричат:
- Командир дивизии погиб!
- Не может быть! - Я ничего не понимаю. - Сам слышал, что он прыгает.
Генерал Благовещенский берет микрофон.
- Как - погиб?
- Он, товарищ генерал, дотянул до своего КП. Машина сорвалась, не могла держаться. Он выпрыгнул, мы видели. Но парашют не раскрылся...
Командир корпуса улетел. Во второй половине дня вызвал меня к телефону.
- Как настроение?
- Неважное. Все переживают. Ожидали вечером... Знаете, как его любили!
- Знаю... А погиб ваш командир, как, может быть, никто не погибал. Осколок перебил вытяжной тросик его парашюта. Дернул кольцо - а впустую.
На другом конце телефона какое-то мгновение молча г.
- Вот что. Ожидается новая волна налетов. На заходе солнца. Подготовься. Команду получишь.
Приняв от меня трубку, чтобы перенести ее на аппарат, стоящий на дальнем конце стола, майор Островский повторил:
- На заходе солнца... "Юнкерсы" могут летать до глубокой темноты.
- Верно. А поэтому заготовьте побольше ракет. Может, в самом деле понадобятся при посадке.
Когда команда поступила, группа сразу же поднялась в воздух. На земле договорились: шестеро атакуют, а двое - в группе прикрытия.
В наушниках:
- Будьте внимательны!
И точно, на горизонте, где солнце легло на лес, красное зарево запятналось точками. Я стал считать. Восемнадцать! Может, и больше, может, за ними приближались другие, но считать уже некогда - первые перестраивались для пикирования.
Только ведущий клюнул носом вниз, чтобы разогнать свое многотонное тело для бешеной атаки по пехоте, я ему наперерез - он тут же вспыхнул.
Второго срезал Майоров. Третьего - Соболев.
- Как в учебнике, - не выдержал Соболев.
Разворачиваемся крутым виражом. Очередной фашист уходит в атакующее пике, чтобы сбросить свои бомбы, но он у меня в прицеле. Жму на гашетку, самолет содрогается от пушечных выстрелов, вижу в прицеле дымок...
- Тридцать первый, меня зажали! - это Соболев, и трудно передать его интонацию.
- Вижу!
Соболев - вот он впереди меня кладет машину с крыла на крыло, а за ним два цепких "мессершмитта". Я тут же выстрелил по одному из них - он шарахнулся в сторону.
Бросаю машину вверх. Что-то заставляет оглянуться - ох как он несется на меня! Огонь ему еще далековато открывать. Но мне все равно не уйти. Если отверну, - достигнет и расстреляет. Если вверх, - тоже расстреляет. Крутой вираж - вниз и влево, и навстречу ему!
А, не нравится! Отворачиваешь!
Метров с пятидесяти всадил в него длинную очередь - полетели куски...
В жизни я не видел такой пальбы. Бьют синими толстыми струями "юнкерсы", бьют "мессершмитты", сыплются по небу наши серовато-белые брызги, лупят зенитки, и расцветают их черные, голубые, белые дымки... Голова ходит кругом. Где мы крутились? Как удавалось держаться вместе? Как уцелели?
Возвращаемся. Уже сумерки. Наши встречают морем огня. Горят костры, указывающие направление, палят из ракет, освещая аэродром.
Поставлены самолеты на свои места, остывают горячие моторы: техники, механики, мотористы осматривают, ощупывают заправляют.
Мы стоим гурьбой, еще разгоряченные, еще взволнованные, переживая вновь те моменты, когда сразил врага, когда выручил товарища, когда сам чудом уцелел. Переживаем гибель комдива...
Вдруг на привычной нашей дороге показались три легковые машины, и прямо к нам.
Распахнулась дверца первой - вышел командующий Волховским фронтом генерал армии Мерецков. Еще генералы - члены Военного совета фронта. И наш командир корпуса. Докладываю.
- Где летчики, которые прилетели только что?
- Здесь, товарищ командующий.
- Постройте.
Я скомандовал, он подошел к нашему немногочисленному строю. Повернулся ко мне:
- Кто дрался?
- Все.
- Кто производил первую атаку?
- Я, товарищ командующий.
- Ваш позывной?
- Тридцать первый.
- Спасибо! Очень хорошо, - Подошел ближе к шеренге.
- Ваша фамилия?
- Капитан Соболев,
- Спасибо!
- Ваша?
- Старший лейтенант Пушкин.
- Спасибо! - Каждому крепко жмет руку. Отступил на миг. - Спасибо за отличный бой!
- Служим Советскому Союзу!
Поворотом головы подозвал адъютанта, взял у него блокнот, тот подсветил ему фонариком.
- От имени Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик Военный совет фронта награждает личный состав, участвовавший в этом бою орденом Красного Знамени - капитана Соболева, старшего лейтенанта Пушкина, старшего лейтенанта Соколова, лейтенантов Косолапова, Майорова, Резникова, Федоренко.
И еще раз похвалил:
- Хорошо дрались!
Сделал шаг к машине, но вопрос Майорова заставил обернуться:
- Товарищ генерал, а что же командира нашего забыли?
Командующий медленно подошел к Майорову, положил руку на плечо.
- А командир ваш заслуживает большего.
Только они уехали - над нами в звонком морозном воздухе зашелестело, и следом на дальнем конце аэродрома раздался взрыв.
- Начинает "Берта" свой концерт, - прокомментировал Косолапов.
Быстро пошли к землянке. Запахло порохом, скрипел снег, и под частые шаги Панкина гулко стучал планшет.
- Я ходил смотреть ее осколки, - заговорил Майоров. - Ё-моё! Как клепки от дубовой бочки. Опять прошелестело и громыхнуло...
Транспортный самолет, стоящий у леса, начинает запускать моторы, я вижу это из кабины и подаю своей группе команду на взлет.
Мы уходим восьмеркой в небо, и когда, сделав круг над нашим аэродромом, возвращаемся, - Ли-2 как раз взлетает.
Восьмерка догоняет его, делает горку - и шестнадцать пушек бьют в небо. Прощальный салют нашему комдиву.
- Сопровождаем Ли-2 до Тихвина, здесь уже нечего опасаться вражеской атаки.
- Прощайте, Григорий Пантелеевич, - говорю я. Он будет похоронен у Кремлевской стены.
* * *
27 февраля неожиданно объявился Скрыпник.
Он вошел в здание школы, и единственный, кто оказался здесь, был Костя Федоренко. Иван постоял над спящим другом, не решаясь будить, и все же не выдержал. Он тронул спадающий Костин чуб, отвел его - полностью открылось исхудалое лицо, и сердце Скрыпника кольнуло острой жалостью.
Костя открыл веки. Глаза какое-то мгновение с недоумением смотрели на Скрыпника, и вдруг Федоренко рванулся, обхватил руками друга.
- Ваня! Родной мой...
Но тут же отшатнулся, судорога прошла по лицу, словно ему передалась боль Скрыпника.
- Ой, прости!..
- Ничего, - ответил Скрыпник, здоровой рукой поправляя ту, что была в бинтах и безжизненно держалась на перевязи.
- Что с тобой было? Рассказывай, - перебил Костя.
- Что было, то сплыло. Видишь, я живой и здесь. А ты, дружище, мне не нравишься.
- Непонятное творится, - пожаловался Костя. - Силы нету, а от пищи рвать тянет. Командир велел несколько дней побывать на лазаретном режиме. Наш медик майор Егоров говорит: "У тебя, Федоренко, нервы оголились... " Ну да ерунда! Ты-то, Ваня, как? Нет, погоди... Ложись, я же вижу: еле на ногах держишься. Я сейчас... - и он выбежал.
На КП полка, в наш "тоннель", Федоренко ворвался возбужденный, шумливо-радостный.
Я пошел с ним.
Когда вошли, Скрыпник шагал по комнате, качая свою руку, как незасыпающего ребенка. Обнялись. Поздравил его с возвращением.
- А теперь рассказывай.
- Долго рассказывать, товарищ командир.
- Ничего. Рассказывай долго.
- Сколько ж это дней тому было? - спросил Скрыпник, вспоминая.
- Шесть, - подсказал Федоренко.
- Ну вот, вылетели мы, - начал Иван. - Федоренко с Бессолицыным чуть впереди, мы с Фонаревым позади, а между нами три девятки Ил-2, которых прикрывали.
- Это ясно, я докладывал, - поторопил его Федоренко.
- В общем, когда нас уже возле станции Мги атаковало шесть "мессеров", я понял, что попались асы. И все же одного, как-то получилось, сразу снял. Вижу, Костина пара тоже связана боем, а Фонарева оттеснили от меня. Как ни пытался подойти к нему, - не получалось. Сбили Фонарева. Сразу загорелся, я видел. И тут удар в правую руку, стала она бесчувственной. Ну, повел я машину левой, а какая уж тут маневренность...
- Одной рукой не налетаешь, - вздохнул Федоренко.
- Совсем обнаглели "мессеры". Один выскочил сбоку вперед, я чудом каким-то левой рукой успел и машину довернуть, и на гашетку нажать. И сбил! А тут очередь по мне с хвоста, по двигателю. Тяну к своим, и - спасибо зенитчикам: над линией фронта сбили они фашиста... Выбрал я поляну и направил туда - мотор уже не тянул. Плюхнулся в снег. Выбрался, смотрю: самолет пополам развалился. А мне ничего. Рука только...
В этом месте рассказа Скрыпник стал приподниматься, глаза жадно тянулись куда-то за наши спины. В дверях стояла Таня. Стояла, будто натолкнулась на преграду, но вся сияющая, счастливая.
- Садись, Таня.
Мы устроились по двое на койках, друг против друга:
- А что с рукой? - напомнил Костя.
- Гляжу: полная крага крови. Стащил перчатку и вылилась кровь ручьем.
Таня испуганно закусила губу. Костя подал ей знак: спокойно, мол, все уже позади.
- "Мессеры" не улетели. На снегу я - прекрасная цель. И стали они парой пикировать на меня. Бежать? Но снега по пояс. Бросился под двигатель, и тут они начали палить - только звон стоит. Ушли. И с противоположной стороны пикируют. Прячусь под другой бок мотора. Добили бы они, но как раз наша шестерка появилась...
- Та, что выслали на помощь, - уточнил Костя.
- Содрал еле-еле с себя нательную рубаху и наложил жгут. Переночевал в кабине. Про жгут забыл, что его долго держать нельзя. Рука вовсе омертвела, Утром выдрал из-за бронеспинки НЗ и пошел. Тяжело нести - взял только шоколад. Куда идти? Решил на канонаду. Прикинул, что до передовой ближе, выйду. А в тыл если - по этим лесам можно год петлять. Два дня шел. Представляете, по такому снегу? К вечеру набрел на лесную дорогу, сел на пень - буду ждать. Чувствую, могу сознание потерять. Откушу шоколада, снега глотну, и все жду. Глубокой ночью слышу песню. Наши? Немцы? Не понять, и не понять откуда. А может, мерещится уже? Жду. Вдруг лошадь в упряжке, сани а ночь лунная. Оказалось - наши.
Скрыпник рассказывал, стал я замечать, уже в жару. Хотел было остановить его, но он, видимо, устав, сам заторопился:
- Завезли меня в медсанбат, там посмотрели: руку ампутировать! Взмолился: "Что хотите, только оставьте руку. Нужна драться". Заговорили, засоветовались, вызвали полковника. Попробую, говорит. Сделали операцию. Ну а потом - в санитарный поезд, оттуда я и сбежал. Вот и все.
- Молодец, что сбежал, - поощрил Федоренко. - Вот так оторвешься, а потом попробуй в свой полк вернись.
- Нет, только в свой, - тряхнул головой Скрыпник. - Он ведь родным тебе становится, твой полк.
В тот же день врач полка доложил: Скрыпника нужно в тыл.
И все-таки вернется он в свой полк. И будет сражаться до победы. И увезет потом в свою Полтаву сибирячку Таню. Будет у них два сына, и оба тоже свяжут свою жизнь с авиацией...
На КП я засиделся допоздна. Отвлек дежурный: - Вас какой-то пехотный старший лейтенант спрашивает,
Вошел он, высокий, подтянутый. Замялся. Странно как-то...
Кашлянул. Снял шапку, начал перебирать в руках. Все это длится мгновения, но очень выразительно.
- Одним словом, - сказал старшин лейтенант, - диверсант я.
Чего угодно можно было ожидать, только не этого.
- Диверсант? - переспросил я, обескураженный.
- Вообще-то, старший лейтенант, из 2-й ударной армии. Попал в июне прошлого года в плен. Стали немцы вербовать на это дело. Подумал: вот путь, по которому можно вернуться. Пусть тюрьма, пусть даже расстрел, но чтоб вернуться к своим...
Он сильно волновался. Надо было поговорить с ним подробнее. Дежурному приказал разыскать капитана Козюка.
- Вы один?
- Еще четверо. Выбросили с самолетов По-2. Немцы так и оставили наши опознавательные знаки...
- Откуда у них По-2?
- Наши когда-то ошибочно сели.
Припомнился тот давний случай. Группа По-2 должна была доставить грузы в окруженную 2-ю ударною армию и взять раненых. Ведущий заблудился над лесами и приземлил группу на похожую поляну, но там были фашисты...
- Давно вы здесь?
- Десять дней.
- Десять дней, а только сейчас явились.
- Нельзя было, мог провалиться.
- Что же делает эта группа?
- Днем находятся в назначенных пунктах. Кто возле аэродромов, - между прочим, корректировку "Берты" тоже вели, кто на железнодорожной станции, кто интересуется штабами. Вечером собираются, обобщают, передают по радио собранные разведданные. В ближайшее время намечено переходить к диверсиям.
Похоже на правду. Теперь понятно, отчего, лишь приходят на станцию эшелоны, - валом валят сюда "юнкерсы". И все же надо быть осторожным.
- Чем вы докажете все это, да заодно и искренность своих намерений?
- Завтра все соберутся, вся группа. Мы живем в лесу...
Хлопнула дальняя дверь, послышались шаги, стали осторожнее, и в кругу света неслышно появился Козюк.
... - Живем в лесу. У нас там землянка, рация. Завтра можно всех взять.
Козюк все понял из услышанных им слов.
- Позвоните в особый отдел корпуса, - посоветовал. На другом конце провода какое-то время размышляли.
- Отпустите его, иначе группу нам не взять - всполошатся. Об остальном договоримся с утра. Где землянка?
- Недалеко от нас, в лесу.
- Тогда ваших людей и используем. Нашим в помощь. А этого надо поскорее отпустить.
Ему явно не хотелось возвращаться.
- Заслуживай прощение, - сказал Козюк.
- Да, конечно, - спохватился старший лейтенант. - Я готов кровью... Пусть даже погибну, но чтоб не в одной яме с ними хоронить, а?
- Тебя не тронут, - пообещал капитан.
Когда старший лейтенант уходил, Козюк продолжительно смотрел ему вслед. Может, запоминая? Обернулся ко мне:
- А мы их искали... СМЕРШу сейчас работы - ужас! Очень густо их тут немцы насажали... Жалко мне чего-то стало этого, - без всякой связи с предыдущим завершил он.
Взгляды наши сходятся. Козюк тотчас отводит глаза, смущенный. Неужели "лед тронулся"? Во всяком случае, мягче стал, сдержаннее, приходит, рассказывают, к людям - посидеть у огонька, покурить, поговорить. Заставляет себя? А хоть бы и заставлял, хуже не будет.
- И насчет Шахова вы с замполитом оказались правы, - опять неожиданно произносит он. - Крепкий боец получился.
Представляю, как даются ему такие признания. Не от неловкости ли торопится:
- Разрешите идти?
На следующий день, точнее сказать, уже ночью, наши механики и мотористы, выделенные в группу захвата (они с гордостью произносили незнакомый им прежде термин) несколько раз повторяли рассказ о поимке вражеских диверсантов.
А через несколько дней погиб лейтенант Константин Федоренко. Смерть доказала, что сильных людей она умеет подстерегать на мелочах, на мгновениях их расслабленности.
Получив самолет после ремонта, Федоренко решил облетать его. Уже когда шел на посадку, спикировали два "мессершмитта" и разрезали беспомощный Костин самолет надвое.
Забыл Костя о приказе: если тренировочный полет, - обязательно кто-то прикрывает. А еще пуще должен был помнить об этом его непосредственный командир. Пренебрегли - и вот какой бывает за это плата...
И вновь весна. Раскисли аэродромы, авиация с обеих сторон бездействует.
Едва просохло - нам приказ: ехать в тыл за самолетами. И вновь знакомый городок Сейма, и стоит, ожидая, когда подрулит наш Ли-2, подполковник Акуленко. Он уже не зам - командир запасного полка. Я схожу по трапу и вижу: Акуленко разводит руками, весь его облик, его жесты выражают одно: "ну и ну!".
- Что такое, Прокоп? - спрашиваю, подходя.
- Вот те на! - не перестает он удивляться. - А говорили - ты погиб. Молва была такая: погибли в одном бою "три К", то есть Кравченко, Кузнецов и ты.
- Как видишь, жив.
- Вижу, - говорит он, и мы обнимаемся - соратники по Испании, соученики по академии, правда, сразу же прекратившие учебу: пришлось участвовать в конфликте с белофиннами. И здесь я встречаю его уже третий раз, получая из запасного полка летчиков.
Потом мы вылетели транспортным самолетом на завод. Узнав, что прибыли летчики гвардейского полка, авиаконструктор Семен Алексеевич Лавочкин пожелал встретиться с нами, поговорить о своей машине, послушать отзывы. В память об этой беседе подарил каждому именную зажигалку, а мне, кроме того, велел дать более усовершенствованный самолет, первый из новой серии.
Возвращались уже каждый на своей машине.
- Ну-ка покажи, как гвардейцы летают, - попросил Акуленко по радио.
Я снизился до пятидесяти метров, пронесся над аэродромом, взял горку, сразу вошел в правый боевой разворот и тут же закрутил левую бочку. Обычно в бою так удается уходить из-под вражеской атаки. И пока вокруг меня вертелись небо и земля, слышу треск. Кое-как выровнял, оглядываюсь, Оказывается, от перегрузок сорвалась мачта на кабине и разбила хвост. Внизу забегали. Еще бы: с такой высоты не прыгнешь, а посадить не так просто, С большим трудом и риском удалось это сделать.
Мне явно не везет на подарки от конструкторов.
Сообщили на завод. На следующий день заводской летчик пригнал новую машину.
- Семен Алексеевич сам лично выбирал, - сказал он со значением.
Все было готово к новым боям, Впереди ожидало огненное небо Курской битвы.
Японские крепости
Никогда в жизни не изменяли мне так нервы, не проявлял я такой невоздержанности.
Уже, разгорались бои на Курской дуге, как вдруг приказали явиться на фронтовой КП командующего ВВС Красной Армии маршала авиации А.А. Новикова.
- Вот что, товарищ Кондрат, - начал маршал, вертя в руке карандаш и пристукивая его тупым концом по столу. - Есть соображение перевести вас на Дальний Восток.
- Зачем? - опешил я.
- Зачем? - переспросил командующий и усмехнулся. - Везде есть авиация, и надо ею командовать. Будете командовать дивизией.
"Товарищ маршал, - заволновался я, - разве мы плохо воевали? Под Ленинградом полк уничтожил около полусотни вражеских самолетов. Почему же такое понижение?
Два человека в полку переживают особенно остро,
Костя Федоренко вновь ничего не ест. Вчера на ужин вовсе не пошел. Сегодня его затащили в столовую. Сидит, пододвинув к себе кружку с чаем, глаза опущены, словно ищет он, высматривает что-то там, на дне.
Я поздравляю летчиков с праздником. Сегодня - 23 февраля, двадцать пятая годовщина Красной Армии,
Костя дождался конца официальной части,
- Разрешите, товарищ командир? Выходит, провожаемый сочувственными взглядами. Костя стоит у крыльца, медленно застегивает куртку. В темноте раздается скрип снега, кто-то делает несколько шагов.
- Это ты, Таня?
- Я, - доносится тихое, как шелест ветра. Она подходит ближе, молчит, боясь спросить.
- Ничего нового, - угрюмо отвечает Федоренко на ее немой вопрос.
Таня плачет, давясь рыданиями, стараясь пересилить, смять эту вспышку горя. Костя обнимает ее рукой за плечи, привлекает к себе, и она дает волю слезам.
- Да ладно тебе, - успокаивает ее Костя, голос у него дрожит, ломается, и худое его лицо тоже становится мокрым.
Так они стоят минуту.
- Ты почему здесь? - беспокоится Федоренко.
- Меня отпустили, - говорит Таня и начинает вытирать слезы. - Я сейчас пойду... Значит, ты не видел, что он точно погиб?
Таня спрашивает так уже в сотый раз, и в сотый раз Федоренко отвечает:
- Не видел. Он вернется...
Горе Федоренко всем понятно. Со Скрыпником они земляки и еще довоенные друзья. Горе Тани Коровиной для всех неожиданность. Так узнали об их любви.
Из столовой начинают выходить. Таня никого не стесняется, не боится, что вот узнали теперь о ее чувствах к Ивану Скрыпнику, ей все равно, кто как к этому отнесется. Но все относятся одинаково. Все тронуты тем возвышенным и чистым, что эти двое всегда носили в себе и что помогло им найти и полюбить друг друга. Летчики узнают в предутренней темноте Таню, каждый старается найти для нее теплые и дружеские слова.
Она ждет меня.
- Товарищ полковник! Сказали, что только вы можете отменить...
Действительно, наблюдая эти два дня, как она мучается, я предложил послать ее за запчастями. Длинная дорога, хлопоты, смена обстановки помогут приглушить боль.
- Можно мне не ехать?
- Почему?
- Вдруг Ваня вернется, а меня нет...
День сегодня обещал быть отменным, разгорался яркий, солнечно-слепящий, и вместе с ним разгорались бои за Синявинскую сопку. С утра фашистская пехота с танками предприняли отчаянную контратаку, их самолеты беспрерывно пытались бомбить. Все время находилась в воздухе и наша авиация - группа сменяла группу, из разных полков шли сюда истребители. Шли и на другой горячий участок - севернее, где фронты соединились и уже действует новая железная дорога Ленинград - Большая земля, где непрерывные вражеские бомбежки.
Я только что вернулся и ждал, пока заправят самолет. Показался "виллис". Он обогнул столовую, приблизился. Машина командира дивизии генерал-лейтенанта Кравченко. Выходя, он наклонился, чтобы не задеть папахой край брезентовой кабины. Приостановил мой доклад, поздоровался. Бросил перчатки на капот "виллиса", вытер сверху вииз ладонями лицо, словно умылся.
- В последние дни не удается выспаться - по ночам вызывают к начальству. Требуется, чтобы взаимодействие с наземными частями было, как часы. Все утрясаем да утрясаем...
Огляделся, улыбаясь такому чудесному дню, щурясь от слепящего снега.
- Ну, ладно, полюбовались и хватит. - Расстегивает шинель. - Пусть подготовят мне самолет. Вылетит группа из полка Кузнецова - я ее возглавлю.
Существует приказ, ограничивающий участие в боях командного состава. Так было потеряно много лучших командиров авиации, особенно в первое время войны.
- Не надо вам, Григорий Пантелеевич, лететь. Сейчас там очень сложно.
Несколько тяжеловатый подбородок и острый внимательный взгляд придают его лицу строгое выражение. Но стоит только появиться улыбке - и лицо сразу становится молодым, почти юношеским, даже озорным.
- Вот видишь, - мгновенно реагирует он на мои слова, реагирует почти с радостью, словно я попался, - сам говоришь: сложно, значит, тем более командир должен быть там.
Он медленно, неспешно надевал меховую куртку, которую возил с собой в машине.
- Кроме того, - продолжал - сам должен понимать: нельзя командовать только с КП. Хорошо это, если летчики будут думать: командир дивизии не участвует в боях, трусит, что ли?
- Вы - дважды Герой, кто так подумает?
- Ладно-ладно, дифирамбы потом... Уже направляясь к самолету, повернулся, опять улыбаясь и щуря веселые глаза.
- Да, вот что. Вечером приеду вручать награды, У тебя сегодня много будет именинников. Как самодеятельность - подготовили новую программу? Пусть будет праздник как праздник...
Появляется над нами эскадрилья из соседнего полка.
- Кузнецов точно по часам. Давай и мы, - скомандовал Кравченко.
Он выруливает, машина идет на взлет. Поднимаю и я свою шестерку.
Группы расходятся. Теперь слышу комдива только по радио.
- Я - ноль первый, - это он. - Смотреть внимательнее.
За воздушной обстановкой следят с командных пунктов - полка, дивизии, корпуса. Если прямой видимости происходящего нет, КП "видят" по радиодокладам. Поэтому время от времени старшие групп или летчики, действующие самостоятельно, докладывают о себе.
- Я - ноль первый. Подходим... Эфир пока спокоен.
- Я - тридцать первый. У нас чисто. Это мой доклад.
- Я - одиннадцатый, - доклад командира одного из наших полков. Атакуем "юнкерсов".
Солнце слепит. Кажется, все, что оно накопило за зиму, излучает сегодня.
- Я - ноль первый. Видим группу бомбардировщиков. Атакуем.
У нас пока только синь неба да солнце.
Накануне партизаны и разведчики сообщили о предстоящем массированном налете фашистской авиации. Стараемся встречать врага на подступах.
Вижу вдали точки, они приближаются, увеличиваются, уже различимо, что это бомбардировщики под прикрытием истребителей.
- Я - тридцать первый. "Юнкерсы" и "мессершмитты". Идем на сближение.
Эфир густеет звуками. Доклады все отрывистее, все чаще срываются в короткий крик.
- Я - ноль первый. Преследую восемьдесят восьмого!
- Никитин, куда ты девался?
- Леша, отверни! Отверни, Леша!
- Я - Федоренко. Нас зажали. Мы не справимся,
- Я - тридцать первый. Пушкин, помоги ему! Ну и Славгородский! Влез в самую гущу бомбардировщиков...
- Я - ноль первый. Появились фашистские истребители...
- Держись, Костя!
- Десятый, у тебя на хвосте "фоккер"! - Голос выпаливает это с пулеметной скоростью, отчаянным надрывным криком.
- Получай, гад!
Сквозь близкие и громкие звуки доносятся отдаленные:
- Двойка, возьмите на себя верхних...
- Не дай, не дай ему уйти!..
- Командир, берегись!..
Ухо выхватывает из этого хаоса по-прежнему ровный, спокойный голос Кравченко:
- Я - ноль первый. Ранен. Машина плохо слушается. Через какое-то время:
- Я - ноль первый. Прыгаю...
Комдива сбили! Но жив он, жив, и все будет хорошо, ведь над своими прыгнул.
Передаю на свой КП, чтобы нас сменили, - горючее на исходе.
Садимся. Бензозаправщики, оружейники хлопочут возле самолетов.
Приземляется Як-3. Подрулил. Это командир корпуса.
- Подбили комдива, - говорю. - Прыгнул он.
- Знаю...
Но в это время от штабной рации кричат:
- Командир дивизии погиб!
- Не может быть! - Я ничего не понимаю. - Сам слышал, что он прыгает.
Генерал Благовещенский берет микрофон.
- Как - погиб?
- Он, товарищ генерал, дотянул до своего КП. Машина сорвалась, не могла держаться. Он выпрыгнул, мы видели. Но парашют не раскрылся...
Командир корпуса улетел. Во второй половине дня вызвал меня к телефону.
- Как настроение?
- Неважное. Все переживают. Ожидали вечером... Знаете, как его любили!
- Знаю... А погиб ваш командир, как, может быть, никто не погибал. Осколок перебил вытяжной тросик его парашюта. Дернул кольцо - а впустую.
На другом конце телефона какое-то мгновение молча г.
- Вот что. Ожидается новая волна налетов. На заходе солнца. Подготовься. Команду получишь.
Приняв от меня трубку, чтобы перенести ее на аппарат, стоящий на дальнем конце стола, майор Островский повторил:
- На заходе солнца... "Юнкерсы" могут летать до глубокой темноты.
- Верно. А поэтому заготовьте побольше ракет. Может, в самом деле понадобятся при посадке.
Когда команда поступила, группа сразу же поднялась в воздух. На земле договорились: шестеро атакуют, а двое - в группе прикрытия.
В наушниках:
- Будьте внимательны!
И точно, на горизонте, где солнце легло на лес, красное зарево запятналось точками. Я стал считать. Восемнадцать! Может, и больше, может, за ними приближались другие, но считать уже некогда - первые перестраивались для пикирования.
Только ведущий клюнул носом вниз, чтобы разогнать свое многотонное тело для бешеной атаки по пехоте, я ему наперерез - он тут же вспыхнул.
Второго срезал Майоров. Третьего - Соболев.
- Как в учебнике, - не выдержал Соболев.
Разворачиваемся крутым виражом. Очередной фашист уходит в атакующее пике, чтобы сбросить свои бомбы, но он у меня в прицеле. Жму на гашетку, самолет содрогается от пушечных выстрелов, вижу в прицеле дымок...
- Тридцать первый, меня зажали! - это Соболев, и трудно передать его интонацию.
- Вижу!
Соболев - вот он впереди меня кладет машину с крыла на крыло, а за ним два цепких "мессершмитта". Я тут же выстрелил по одному из них - он шарахнулся в сторону.
Бросаю машину вверх. Что-то заставляет оглянуться - ох как он несется на меня! Огонь ему еще далековато открывать. Но мне все равно не уйти. Если отверну, - достигнет и расстреляет. Если вверх, - тоже расстреляет. Крутой вираж - вниз и влево, и навстречу ему!
А, не нравится! Отворачиваешь!
Метров с пятидесяти всадил в него длинную очередь - полетели куски...
В жизни я не видел такой пальбы. Бьют синими толстыми струями "юнкерсы", бьют "мессершмитты", сыплются по небу наши серовато-белые брызги, лупят зенитки, и расцветают их черные, голубые, белые дымки... Голова ходит кругом. Где мы крутились? Как удавалось держаться вместе? Как уцелели?
Возвращаемся. Уже сумерки. Наши встречают морем огня. Горят костры, указывающие направление, палят из ракет, освещая аэродром.
Поставлены самолеты на свои места, остывают горячие моторы: техники, механики, мотористы осматривают, ощупывают заправляют.
Мы стоим гурьбой, еще разгоряченные, еще взволнованные, переживая вновь те моменты, когда сразил врага, когда выручил товарища, когда сам чудом уцелел. Переживаем гибель комдива...
Вдруг на привычной нашей дороге показались три легковые машины, и прямо к нам.
Распахнулась дверца первой - вышел командующий Волховским фронтом генерал армии Мерецков. Еще генералы - члены Военного совета фронта. И наш командир корпуса. Докладываю.
- Где летчики, которые прилетели только что?
- Здесь, товарищ командующий.
- Постройте.
Я скомандовал, он подошел к нашему немногочисленному строю. Повернулся ко мне:
- Кто дрался?
- Все.
- Кто производил первую атаку?
- Я, товарищ командующий.
- Ваш позывной?
- Тридцать первый.
- Спасибо! Очень хорошо, - Подошел ближе к шеренге.
- Ваша фамилия?
- Капитан Соболев,
- Спасибо!
- Ваша?
- Старший лейтенант Пушкин.
- Спасибо! - Каждому крепко жмет руку. Отступил на миг. - Спасибо за отличный бой!
- Служим Советскому Союзу!
Поворотом головы подозвал адъютанта, взял у него блокнот, тот подсветил ему фонариком.
- От имени Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик Военный совет фронта награждает личный состав, участвовавший в этом бою орденом Красного Знамени - капитана Соболева, старшего лейтенанта Пушкина, старшего лейтенанта Соколова, лейтенантов Косолапова, Майорова, Резникова, Федоренко.
И еще раз похвалил:
- Хорошо дрались!
Сделал шаг к машине, но вопрос Майорова заставил обернуться:
- Товарищ генерал, а что же командира нашего забыли?
Командующий медленно подошел к Майорову, положил руку на плечо.
- А командир ваш заслуживает большего.
Только они уехали - над нами в звонком морозном воздухе зашелестело, и следом на дальнем конце аэродрома раздался взрыв.
- Начинает "Берта" свой концерт, - прокомментировал Косолапов.
Быстро пошли к землянке. Запахло порохом, скрипел снег, и под частые шаги Панкина гулко стучал планшет.
- Я ходил смотреть ее осколки, - заговорил Майоров. - Ё-моё! Как клепки от дубовой бочки. Опять прошелестело и громыхнуло...
Транспортный самолет, стоящий у леса, начинает запускать моторы, я вижу это из кабины и подаю своей группе команду на взлет.
Мы уходим восьмеркой в небо, и когда, сделав круг над нашим аэродромом, возвращаемся, - Ли-2 как раз взлетает.
Восьмерка догоняет его, делает горку - и шестнадцать пушек бьют в небо. Прощальный салют нашему комдиву.
- Сопровождаем Ли-2 до Тихвина, здесь уже нечего опасаться вражеской атаки.
- Прощайте, Григорий Пантелеевич, - говорю я. Он будет похоронен у Кремлевской стены.
* * *
27 февраля неожиданно объявился Скрыпник.
Он вошел в здание школы, и единственный, кто оказался здесь, был Костя Федоренко. Иван постоял над спящим другом, не решаясь будить, и все же не выдержал. Он тронул спадающий Костин чуб, отвел его - полностью открылось исхудалое лицо, и сердце Скрыпника кольнуло острой жалостью.
Костя открыл веки. Глаза какое-то мгновение с недоумением смотрели на Скрыпника, и вдруг Федоренко рванулся, обхватил руками друга.
- Ваня! Родной мой...
Но тут же отшатнулся, судорога прошла по лицу, словно ему передалась боль Скрыпника.
- Ой, прости!..
- Ничего, - ответил Скрыпник, здоровой рукой поправляя ту, что была в бинтах и безжизненно держалась на перевязи.
- Что с тобой было? Рассказывай, - перебил Костя.
- Что было, то сплыло. Видишь, я живой и здесь. А ты, дружище, мне не нравишься.
- Непонятное творится, - пожаловался Костя. - Силы нету, а от пищи рвать тянет. Командир велел несколько дней побывать на лазаретном режиме. Наш медик майор Егоров говорит: "У тебя, Федоренко, нервы оголились... " Ну да ерунда! Ты-то, Ваня, как? Нет, погоди... Ложись, я же вижу: еле на ногах держишься. Я сейчас... - и он выбежал.
На КП полка, в наш "тоннель", Федоренко ворвался возбужденный, шумливо-радостный.
Я пошел с ним.
Когда вошли, Скрыпник шагал по комнате, качая свою руку, как незасыпающего ребенка. Обнялись. Поздравил его с возвращением.
- А теперь рассказывай.
- Долго рассказывать, товарищ командир.
- Ничего. Рассказывай долго.
- Сколько ж это дней тому было? - спросил Скрыпник, вспоминая.
- Шесть, - подсказал Федоренко.
- Ну вот, вылетели мы, - начал Иван. - Федоренко с Бессолицыным чуть впереди, мы с Фонаревым позади, а между нами три девятки Ил-2, которых прикрывали.
- Это ясно, я докладывал, - поторопил его Федоренко.
- В общем, когда нас уже возле станции Мги атаковало шесть "мессеров", я понял, что попались асы. И все же одного, как-то получилось, сразу снял. Вижу, Костина пара тоже связана боем, а Фонарева оттеснили от меня. Как ни пытался подойти к нему, - не получалось. Сбили Фонарева. Сразу загорелся, я видел. И тут удар в правую руку, стала она бесчувственной. Ну, повел я машину левой, а какая уж тут маневренность...
- Одной рукой не налетаешь, - вздохнул Федоренко.
- Совсем обнаглели "мессеры". Один выскочил сбоку вперед, я чудом каким-то левой рукой успел и машину довернуть, и на гашетку нажать. И сбил! А тут очередь по мне с хвоста, по двигателю. Тяну к своим, и - спасибо зенитчикам: над линией фронта сбили они фашиста... Выбрал я поляну и направил туда - мотор уже не тянул. Плюхнулся в снег. Выбрался, смотрю: самолет пополам развалился. А мне ничего. Рука только...
В этом месте рассказа Скрыпник стал приподниматься, глаза жадно тянулись куда-то за наши спины. В дверях стояла Таня. Стояла, будто натолкнулась на преграду, но вся сияющая, счастливая.
- Садись, Таня.
Мы устроились по двое на койках, друг против друга:
- А что с рукой? - напомнил Костя.
- Гляжу: полная крага крови. Стащил перчатку и вылилась кровь ручьем.
Таня испуганно закусила губу. Костя подал ей знак: спокойно, мол, все уже позади.
- "Мессеры" не улетели. На снегу я - прекрасная цель. И стали они парой пикировать на меня. Бежать? Но снега по пояс. Бросился под двигатель, и тут они начали палить - только звон стоит. Ушли. И с противоположной стороны пикируют. Прячусь под другой бок мотора. Добили бы они, но как раз наша шестерка появилась...
- Та, что выслали на помощь, - уточнил Костя.
- Содрал еле-еле с себя нательную рубаху и наложил жгут. Переночевал в кабине. Про жгут забыл, что его долго держать нельзя. Рука вовсе омертвела, Утром выдрал из-за бронеспинки НЗ и пошел. Тяжело нести - взял только шоколад. Куда идти? Решил на канонаду. Прикинул, что до передовой ближе, выйду. А в тыл если - по этим лесам можно год петлять. Два дня шел. Представляете, по такому снегу? К вечеру набрел на лесную дорогу, сел на пень - буду ждать. Чувствую, могу сознание потерять. Откушу шоколада, снега глотну, и все жду. Глубокой ночью слышу песню. Наши? Немцы? Не понять, и не понять откуда. А может, мерещится уже? Жду. Вдруг лошадь в упряжке, сани а ночь лунная. Оказалось - наши.
Скрыпник рассказывал, стал я замечать, уже в жару. Хотел было остановить его, но он, видимо, устав, сам заторопился:
- Завезли меня в медсанбат, там посмотрели: руку ампутировать! Взмолился: "Что хотите, только оставьте руку. Нужна драться". Заговорили, засоветовались, вызвали полковника. Попробую, говорит. Сделали операцию. Ну а потом - в санитарный поезд, оттуда я и сбежал. Вот и все.
- Молодец, что сбежал, - поощрил Федоренко. - Вот так оторвешься, а потом попробуй в свой полк вернись.
- Нет, только в свой, - тряхнул головой Скрыпник. - Он ведь родным тебе становится, твой полк.
В тот же день врач полка доложил: Скрыпника нужно в тыл.
И все-таки вернется он в свой полк. И будет сражаться до победы. И увезет потом в свою Полтаву сибирячку Таню. Будет у них два сына, и оба тоже свяжут свою жизнь с авиацией...
На КП я засиделся допоздна. Отвлек дежурный: - Вас какой-то пехотный старший лейтенант спрашивает,
Вошел он, высокий, подтянутый. Замялся. Странно как-то...
Кашлянул. Снял шапку, начал перебирать в руках. Все это длится мгновения, но очень выразительно.
- Одним словом, - сказал старшин лейтенант, - диверсант я.
Чего угодно можно было ожидать, только не этого.
- Диверсант? - переспросил я, обескураженный.
- Вообще-то, старший лейтенант, из 2-й ударной армии. Попал в июне прошлого года в плен. Стали немцы вербовать на это дело. Подумал: вот путь, по которому можно вернуться. Пусть тюрьма, пусть даже расстрел, но чтоб вернуться к своим...
Он сильно волновался. Надо было поговорить с ним подробнее. Дежурному приказал разыскать капитана Козюка.
- Вы один?
- Еще четверо. Выбросили с самолетов По-2. Немцы так и оставили наши опознавательные знаки...
- Откуда у них По-2?
- Наши когда-то ошибочно сели.
Припомнился тот давний случай. Группа По-2 должна была доставить грузы в окруженную 2-ю ударною армию и взять раненых. Ведущий заблудился над лесами и приземлил группу на похожую поляну, но там были фашисты...
- Давно вы здесь?
- Десять дней.
- Десять дней, а только сейчас явились.
- Нельзя было, мог провалиться.
- Что же делает эта группа?
- Днем находятся в назначенных пунктах. Кто возле аэродромов, - между прочим, корректировку "Берты" тоже вели, кто на железнодорожной станции, кто интересуется штабами. Вечером собираются, обобщают, передают по радио собранные разведданные. В ближайшее время намечено переходить к диверсиям.
Похоже на правду. Теперь понятно, отчего, лишь приходят на станцию эшелоны, - валом валят сюда "юнкерсы". И все же надо быть осторожным.
- Чем вы докажете все это, да заодно и искренность своих намерений?
- Завтра все соберутся, вся группа. Мы живем в лесу...
Хлопнула дальняя дверь, послышались шаги, стали осторожнее, и в кругу света неслышно появился Козюк.
... - Живем в лесу. У нас там землянка, рация. Завтра можно всех взять.
Козюк все понял из услышанных им слов.
- Позвоните в особый отдел корпуса, - посоветовал. На другом конце провода какое-то время размышляли.
- Отпустите его, иначе группу нам не взять - всполошатся. Об остальном договоримся с утра. Где землянка?
- Недалеко от нас, в лесу.
- Тогда ваших людей и используем. Нашим в помощь. А этого надо поскорее отпустить.
Ему явно не хотелось возвращаться.
- Заслуживай прощение, - сказал Козюк.
- Да, конечно, - спохватился старший лейтенант. - Я готов кровью... Пусть даже погибну, но чтоб не в одной яме с ними хоронить, а?
- Тебя не тронут, - пообещал капитан.
Когда старший лейтенант уходил, Козюк продолжительно смотрел ему вслед. Может, запоминая? Обернулся ко мне:
- А мы их искали... СМЕРШу сейчас работы - ужас! Очень густо их тут немцы насажали... Жалко мне чего-то стало этого, - без всякой связи с предыдущим завершил он.
Взгляды наши сходятся. Козюк тотчас отводит глаза, смущенный. Неужели "лед тронулся"? Во всяком случае, мягче стал, сдержаннее, приходит, рассказывают, к людям - посидеть у огонька, покурить, поговорить. Заставляет себя? А хоть бы и заставлял, хуже не будет.
- И насчет Шахова вы с замполитом оказались правы, - опять неожиданно произносит он. - Крепкий боец получился.
Представляю, как даются ему такие признания. Не от неловкости ли торопится:
- Разрешите идти?
На следующий день, точнее сказать, уже ночью, наши механики и мотористы, выделенные в группу захвата (они с гордостью произносили незнакомый им прежде термин) несколько раз повторяли рассказ о поимке вражеских диверсантов.
А через несколько дней погиб лейтенант Константин Федоренко. Смерть доказала, что сильных людей она умеет подстерегать на мелочах, на мгновениях их расслабленности.
Получив самолет после ремонта, Федоренко решил облетать его. Уже когда шел на посадку, спикировали два "мессершмитта" и разрезали беспомощный Костин самолет надвое.
Забыл Костя о приказе: если тренировочный полет, - обязательно кто-то прикрывает. А еще пуще должен был помнить об этом его непосредственный командир. Пренебрегли - и вот какой бывает за это плата...
И вновь весна. Раскисли аэродромы, авиация с обеих сторон бездействует.
Едва просохло - нам приказ: ехать в тыл за самолетами. И вновь знакомый городок Сейма, и стоит, ожидая, когда подрулит наш Ли-2, подполковник Акуленко. Он уже не зам - командир запасного полка. Я схожу по трапу и вижу: Акуленко разводит руками, весь его облик, его жесты выражают одно: "ну и ну!".
- Что такое, Прокоп? - спрашиваю, подходя.
- Вот те на! - не перестает он удивляться. - А говорили - ты погиб. Молва была такая: погибли в одном бою "три К", то есть Кравченко, Кузнецов и ты.
- Как видишь, жив.
- Вижу, - говорит он, и мы обнимаемся - соратники по Испании, соученики по академии, правда, сразу же прекратившие учебу: пришлось участвовать в конфликте с белофиннами. И здесь я встречаю его уже третий раз, получая из запасного полка летчиков.
Потом мы вылетели транспортным самолетом на завод. Узнав, что прибыли летчики гвардейского полка, авиаконструктор Семен Алексеевич Лавочкин пожелал встретиться с нами, поговорить о своей машине, послушать отзывы. В память об этой беседе подарил каждому именную зажигалку, а мне, кроме того, велел дать более усовершенствованный самолет, первый из новой серии.
Возвращались уже каждый на своей машине.
- Ну-ка покажи, как гвардейцы летают, - попросил Акуленко по радио.
Я снизился до пятидесяти метров, пронесся над аэродромом, взял горку, сразу вошел в правый боевой разворот и тут же закрутил левую бочку. Обычно в бою так удается уходить из-под вражеской атаки. И пока вокруг меня вертелись небо и земля, слышу треск. Кое-как выровнял, оглядываюсь, Оказывается, от перегрузок сорвалась мачта на кабине и разбила хвост. Внизу забегали. Еще бы: с такой высоты не прыгнешь, а посадить не так просто, С большим трудом и риском удалось это сделать.
Мне явно не везет на подарки от конструкторов.
Сообщили на завод. На следующий день заводской летчик пригнал новую машину.
- Семен Алексеевич сам лично выбирал, - сказал он со значением.
Все было готово к новым боям, Впереди ожидало огненное небо Курской битвы.
Японские крепости
Никогда в жизни не изменяли мне так нервы, не проявлял я такой невоздержанности.
Уже, разгорались бои на Курской дуге, как вдруг приказали явиться на фронтовой КП командующего ВВС Красной Армии маршала авиации А.А. Новикова.
- Вот что, товарищ Кондрат, - начал маршал, вертя в руке карандаш и пристукивая его тупым концом по столу. - Есть соображение перевести вас на Дальний Восток.
- Зачем? - опешил я.
- Зачем? - переспросил командующий и усмехнулся. - Везде есть авиация, и надо ею командовать. Будете командовать дивизией.
"Товарищ маршал, - заволновался я, - разве мы плохо воевали? Под Ленинградом полк уничтожил около полусотни вражеских самолетов. Почему же такое понижение?