Всматриваемся. На улице преобладают рабочие блузы, комбинезоны народной милиции, пилотки с кисточками, которые у нас в стране уже известны под названием "испанки". Многие с оружием. Сеньориты строги и нередко тоже вооружены. На нашу аккуратную выходную одежду поглядывают с любопытством.
Надпись на куске жести, прибитом к дереву: "Без оружия дальше не ходить!".
Большие портреты Ленина и Сталина на стене красивого здания.
Почти целый квартал разрушенных домов.
В небольшом сквере, с краю, что-то вроде митинга, людей немного, а оратор кричит и жестикулирует, как если бы перед ним стояла огромная толпа.
- Что он говорит? - обращаемся к Саше.
- Призывает: "Да здравствует анархический коммунизм!".
Об анархистах мы слышали. Они тоже примкнули к антифранкистскому движению, но неустойчивы, шарахаются в своих крайностях.
Появлялись и у нас на аэродроме такие, с черными лентами на беретах. Разъясняли нам:
- Мы не признаем дисциплину, анархия - это свобода без ограничений.
- А как же тогда выполняете приказы своего командира?
- Мы не выполняем его приказы, нами повелевает наша революционная совесть...
Странно! Трудно их понять. Кажется, они и сами себя не понимают.
Среди них много и честных бойцов, но лидеры своими анархическими доктринами затуманивают им головы, а зачастую ведут и нечестную игру.
Нередко они распространяли и ложную информацию:
- Смотрите, какие орудия поставляет Советский Союз! Старье, которое не стреляет.
Слухи просочились повсюду и взбудоражили людей. После проверки же оказалось, что анархисты приписали Советскому Союзу несколько допотопных пушек, которые неизвестно где и как раздобыли. Для них важно было другое любым способом оболгать первую в мире страну социализма, в которой анархизм иначе и не признается, как политическое шарлатанство.
Мы постояли немного, наблюдая скромный, но крикливый митинг анархистов, и вновь продолжили свой путь.
Навстречу шла стройная смуглая девушка в мужских брюках, густые каштановые волосы ниспадали из-под пилотки, за плечом винтовка. Такая красивая!
Не могли удержаться, оглянулись. Она исчезла за углом, и тут заметили на противоположной стороне улицы большой портрет. Такое знакомое, воодушевленное яростью атаки лицо.
- Чапаев!
Раньше не заметили и прошли мимо, теперь вернулись, постояли у афиши, ощутив вдруг приятную "родимость", что ли, этого уголка.
У входа прислонился к косяку пожилой билетер, с любопытством разглядывая странную публику. Саша о чем-то спросил его, что-то ответил и на его вопрос. Старик засуетился, раскрыл дверь, энергичными жестами приглашая войти.
Оказывается, как раз шел сеанс. Странное, невероятное дело: по окраине проходит фронт, а кинотеатры работают и есть посетители.
- Надо зайти, - сказал Саша, - старик обидится.
Да нам и самим хотелось.
Идем за стариком через весь зал, осторожно ступая в непривычной для глаза после дневного света полутьме. Прямо на нас вылетал в черной развевающейся бурке решительный, неистовый Чапай.
Вспыхнул свет. В зале зашумели, затопали ногами, требуя продолжения сеанса.
- Русо авиньон, - сказал негромко старик.
Секунду, другую висела напряженная тишина, потом раздались первые нестройные аплодисменты, зал подхватил их, и вот уже под сводами зала стоит оглушительный гул.
- Русо авиньон! - кричат. - Камарадо русо! Вива Русия!
Как тут не растеряться!
- Вива русо!..
Да и неловко. Из-за нас впереди какая-то суматоха, освобождают места. Нехорошо как-то получилось.
Приглашают во второй ряд. А в первом и третьем усаживаются, улыбаясь нам, люди в рабочих блузах, в полувоенном, многие с оружием - наша добровольная охрана. И это трогает каждого из нас до щемящей боли в груди.
Картина закончилась, зал вновь зааплодировал, каждый хотел пожать руку, сказать несколько слов привета, восхищения, благодарности.
Шли по улице взволнованные, притихшие. Непередаваемо это, когда на человека вдруг возлагается слава его страны, когда ощущаешь себя ее полпредом, ее живой частичкой. Ведь тем испанцам и испанкам не было дела до какого-то конкретного Кондрата или Матюнина, Артемьева или Захарова. Каждый и все вместе мы были для них олицетворением всего того, что стоит за словами - Советский Союз.
Людей попадалось все меньше. Все чаще улицы были перегорожены баррикадами. Изредка где-то далеко стреляла пушка. С каждой минутой нашего пути этот звук приближался.
- Подходим к парку Каса дель Кампо; - пояснил Саша. - Там сейчас линия обороны,
Многие здания здесь были разрушены, многие покинуты. На развалинах одного из домов, прямо на куче битого кирпича сидела, беспрестанно покачиваясь, женщина. Она смотрела затуманенным взором себе под ноги, шептала одну и ту же фразу. Мы остановились.
- О чем это она? - тихо спросил Матюнин.
Наш молодой переводчик, нахмурив брови, пояснил:
- Она шепчет: "Доченька моя!.. "
С тротуара негромко окликнули таким неожиданным здесь родным русским словом:
- Ребята!
На нас с надеждой и радостью смотрел невысокий сухощавый человек в черной кожаной курточке и берете. На его поясе висела сразу бросившаяся в глаза знакомая кобура пистолета ТТ.
Над левой бровью у него пролегал глубокий багровый шрам.
- Танкист? - спросил его Мирошниченко, Тот широко заулыбался, кивнул головой.
- Услышал ваш разговор - русские. А по стрижкам понял: военные.
- Точно! - шагнул к нему Матюнин и по-медвежьи сгреб в объятия. Летчики мы... Черт возьми, до чего же приятно встретить своего.
- Да я тут не один. Пошли к нам, мы недалеко. Ух и обрадуются хлопцы!
Он сразу шагнул, увлекая нас, словно боясь давать время на раздумье. Свернули в улочку, прошли еще - и начался парк. Большие деревья густо заслонили небо.
Танкист шел, не пользуясь дорожками, и вскоре вышли к прикрытому брезентом и ветками танку. Поодаль виднелся еще один, дальше - еще.
Отовсюду сходились такие же, в черных кожаных курточках и беретах, люди, лица у всех одинаково исхудалые и темные от усталости. Бросились обнимать, расспрашивали, угощали папиросами. Трудно передать чувство этой встречи.
От машины к машине сновали испанцы, разносили тяжелые ящики со снарядами.
- Вечером пойдем в атаку, - сказал танкист, который привел нас. - Тут же как воюют? Обед - значит, перерыв, ночь - значит, спать полагается. А мы хотим сегодня неожиданно под вечер потрясти фашистов.
- Далеко передовая? - спросил Артемьев.
- Да вон там, метров триста. Хотите посмотреть?
Он опять был впереди, и там, куда мы направлялись, сейчас стояла тишина. Деревья начинали редеть, вскоре мы втянулись гуськом в ход сообщения - длинный петляющий окоп, ведущий к передовой. Нырнули в него, что называется, с головой, и теперь видели только листву и небо. Листва вскоре исчезла, осталось только небо - ход сообщения вывел на опушку. И тут же он уперся в траншею, идущую перпендикулярно к нему. Мы поняли, что это и есть передовая.
Сразу за поворотом увидели бойца, что-то высматривающего в щель между камнями, наложенными на бруствере. Услышав шаги, повернулся в нашу сторону, кивнул танкисту, как знакомому, и остановил свой взгляд на нас.
- Русо авиньон, - сказал танкист.
- Эй! - удивился тот и, повысив голос, бросил в глубину траншей: - Эй! Русо авиньон!
Справа и слева все ожило, пришло в движение, загремело железо, затопали шаги, приглушенно зазвучали короткие фразы.
- Бойцы интербригады, - пояснил танкист. - Здесь как раз смешанный батальон.
Мы с жадным интересом смотрели на, обступивших нас в тесном окопе людей. Кто носил каску, кто шляпу, кто кепку, у многих были одинаковые серые куртки из грубого сукна, пожалуй, что-то вроде униформы. Иные обхватили ремнями широкие потрепанные гражданские пиджаки.
- Салуд!
- Рот фронт!
- Бонжур!
Саша только успевал поворачиваться, переводить с испанского, с французского, оказалось, что и с немецкого у него получается, и каким-то чудом - с хорватского...
Я не запомнил ни одного из этих людей. Старался через полчаса представить лицо француза-рабочего, сказавшего, что у него дома трое детей, или болгарина, участвовавшего в Великой Октябрьской революции, - но ничего не получалось. Вставал один образ, все выходили на одно лицо. И было это лицо худое, небритое, с остро выступающими скулами, сухими потрескавшимися губами. Мы видели лица людей крайне измотанных, но крепко вросших в эту землю, в этот окоп - как дерево, которое можно жестоко потрепать, но ни за что не вырвать. Через таких людей так просто не переступишь...
С той стороны, куда смотрели дулами винтовки, оставленные в бойницах, бабахнула пушка. Все повернули головы на звук, потом подняли к небу, сопровождая глазами невидимый снаряд. Он прошуршал над нами прерывающимся шелестом и разорвался далеко, наверное, в городе.
Щелкнул винтовочный выстрел. Рядом оглушительно загромыхал пулемет. Все бросились по своим местам - и поднялась такая стрельба!
Я выбрал место и припал к отверстию между мешками с песком. Перед нашим передним краем, рядом, вспыхивали фонтанчики мокрой после дождя земли. Фашистских окопов не разглядел, только справа увидел пульсирующий огонек франкистского пулемета - он бил по нас. А может, чуть в сторону, но в бою, наверное, всегда кажется, что стреляют только в тебя.
- Будем уходить, - встревоженно сказал танкист. - А то, называется, пригласил в гости...
Когда выбрались из хода сообщения, над нами еще щелкали о стволы деревьев шальные пули, но вдруг позади стало так же тихо, как было до этого.
Расставались с танкистом на границе парка.
- Остались бы, а? - просительно спрашивал он, дотрагиваясь рукой до шрама над бровью. - Вот сходим в бой, а потом отметим встречу. Остались бы, а?.. Долго шли молча. Почему-то на душе стало пасмурно, тоскливо.
- На земле - страшнее, - мрачно сказал потом Матюнин.
Мирошниченко поддержал:
- Здесь смерть на виду: поднимет вдруг у ног пыль или грязь, взвизгнет мимо уха...
Матюнин оглянулся на него и на этот раз не возразил...
Уже вечерело, когда пришли в отель, где жил Кольцов. Он обрадованно приподнялся из-за стола, снял очки - на переносице остался глубокий красный след, шагнул навстречу.
- Ох какие вы молодцы, что приехали. А я как раз закончил статью для "Правды". Пора и разогнуть спину. Поужинаем вместе.
Спустились в холл.
- Прошу любить и жаловать, - весело представил встретившегося нам человека. - Еще один репортер, только с приставкой "кино", - Кармен.
Человек лет тридцати, без головного убора (берет выглядывал из кармана его спортивной курточки на "молнии"), обвешанный своим многочисленным кинобагажом, радостно пожал руки. Но от предложения поужинать с шутливым ужасом отказался:
- Какой ужин! Столько работы! Очень срочно нужно отослать пленку!
Я вспомнил первые киножурналы о событиях в Испании, подготовленные Романом Карменом и его напарником Макасёевым, которые видел в Житомире. Огромные очереди стояли возле кинокасс. Съемки велись в самых опасных условиях, под пулями и бомбежками. Я еще тогда с уважением подумал: операторы - те же солдаты...
Он заторопился по лестнице, как-то неловко, боком - это от стесняющих ремней, тяжести аппарата и сумки с пленкой. Оглянулся, поднял руку, придерживающую сумку, взмахнул: счастливо, мол...
В ресторане Кольцов чувствовал себя своим. Наверное, тут была его постоянная "столовка".
А все же странно: бои у порога, а здесь официанты в белых кителях, да и посетителей не поубавилось. Правда, большинство с тяжелыми пистолетами на поясе.
- Ну, ребята, за ваши успехи! - поднял рюмку Кольцов. - Вы такие у нас молодцы!
К нам он всегда относился с какой-то особенной, мужской нежностью.
Кивая головой, слушал о встрече в кинотеатре, мадридских впечатлениях, последних боях.
Мирошниченко уставился куда-то в угол. Симпатичная сеньорита, чувствуя на себе взгляд, кокетничала и тоже изредка постреливала на него глазами.
Мы повеселели.
- Коля, не разбей сердце.
- Представляешь, привезем Рычагову одни осколки.
- Заставит склеивать. Столько работы!..
Между столиками, пропуская впереди себя спутницу, пробирался к месту, откуда его звали жестами, решительного вида человек в полувоенной одежде, глаза его близоруко щурились (а может, просто была такая привычка присматриваться), большие черные усы загибались книзу.
- Смотри ты, - отреагировал Матюнин. - Не земляк ли? Усы вроде по-нашему...
Но и человек этот заметил нас. Вернее, Кольцова.
- Хэлло, Мигель!
Кольцов взмахом руки тоже поприветствовал его и приглашающе указал рукой на наш стол.
Мы "передислоцировались", освободив места рядом с Кольцовым. Мужчина благодарственно хлопнул ближайшего к нему Матюнина по плечам, а девушка улыбнулась той улыбкой, которая предназначается сразу всем.
Они перебросились несколькими словами, причем иногда включалась девушка, судя по всему, помогая в переводе. Мужчина внимательно выслушал длинную фразу Кольцова и быстрым взглядом, с любопытством, оглядел нас.
- Я сказал, что вы советские летчики, - пояснил Кольцов. А это американский писатель Эрнест Хемингуэй, популярный у себя на родине, ну и здесь, конечно.
Хемингуэй, что называется, с места в карьер переключился на нас. Достал сигареты, предложил всем, отвинтил колпачок зажигалки - он повис на цепочке - и высек пламя.
- Он хочет кое о чем вас спросить.
- Не лучше ли, Михаил Ефимович, сначала за знакомство, как водится...
- Конечно, - засмеялся Кольцов. - Мы-то уже не только баснями покормились.
Перевел нам веселую реакцию Хемингуэя:
- Плохо, что коньяк... За встречу с русскими лучше бы знаменитой русской водки.
- Такого мнения и американские летчики-добровольцы, - вставил Матюнин.
- Как, - удивился Хемингуэй, - с вами летают американцы? Ну и ничего?
- Летают отлично, - подтвердил Мирошниченко.
- Этого мало. А дерутся как? - настаивал Хемингуэй.
- Есть среди них один, Артур, рыжий такой и здоровый. Был сбит и выбросился с парашютом. Никак не мог успокоиться, что его сбили, рассказывал Николай, - с разрешения командира раздобыл машину, примчался на аэродром и сразу кинулся к свободному истребителю - хотел успеть в бой, чтобы отыскать обидчика и расквитаться.
Гость громко рассмеялся,
- Ну что, разве не русский характер?
Вопросов у него было много. Что нас привело в Испанию? Много ли в Советском Союзе было желающих? Что чувствовали в первом бою? Как считаем, в чем сила и в чем слабость фашистской авиационной техники и тактики?.. Слушал внимательно, цепко глядя собеседнику в глаза. Прикурив и сделав пару глубоких затяжек, забывал о сигарете, она истлевала в его руке. Тут же закуривал следующую.
Потом они долго говорили с Кольцовым.
- Миша, а ты изредка и нам переводи, - Матюнин особенно отличался любознательностью.
Сняв очки, протирая их жесткой салфеткой, Кольцов слушал, склонив голову, скороговоркой успевая вводить в курс разговора и нас.
- Речь идет о судьбе культуры в разных социальных условиях.
Американец потерял свою простецкую веселость, говорил теперь сурово, все так же щуря глаза то ли от дыма сигареты, то ли по привычке.
- Как ни странно, но буржуазия, этот образованный класс, меньше всего умеет ценить искусство.
- Взять Пабло Пикассо, - согласился Кольцов. - Сорок лет пресыщенные эстеты Мадрида насмехались над его творчеством. Такой огромный мастер, который мог бы стать гордостью страны, он жил вдали от родины. И только рабочие, коммунисты его признали. Министр просвещения коммунист Эрнандес назначил его директором музея Прадо...
- А что несет с собой фашизм, какую культуру? Когда фашизм уйдет в прошлое, после него ничего не останется. Ничего! Никакой истории искусства - только история убийств.
Все два часа он провел с нами. Несколько раз за ним приходили, но он лишь отмахивался и вновь чиркал зажигалкой...
Снова дождь.
- Поедем в госпиталь, проведаем Тархова. Плох Сергей Федорович. Рычагов скорбно опустил голову, задумался. - Да, нескладно у них получилось.
Он имел в виду эскадрилью И-16, которой командовал Тархов, и тот бой, когда его сбили.
Это было девять дней назад. Разгорелся самый крупный и самый ожесточенный бой не только из всех воздушных схваток над Мадридом, но и, пожалуй, за всю войну, которую мы ведем. Так сказал на разборе генерал Дуглас. Сошлись более ста двадцати самолетов - бомбардировщики "юнкерсы" и "капрони", истребители "хейнкели", "фиаты", наши И-15 и И-16. Кстати сказать, мадридцы тоже скрестили И-16 на свой лад: "москас", то есть мошки.
Сорок минут кипело небо, на высоте от пятисот до пяти тысяч метров ревели моторы и грохотали пулеметы.
Невероятно: носилось в разных направлениях с огромной скоростью огромное множество машин, полыхало все вокруг огнями трасс, но никто ни в кого не врезывался, никто не попадал под шальную очередь. Иногда успевала мелькнуть мысль: "Черт возьми, в мирных полетах - то поломка, то чуть ли не столкнутся два, всего два случайных самолета, а тут такая воющая, стонущая, клокочущая огнем круговерть - и ничего случайного!".
Тот день чуть не оказался последним и для меня. Увлеченный боем, я не заметил, как врезался в облачность. Цель свою потерял. Когда пробил облака и оказался над ними, солнце ярко брызнуло в глаза. Чуть не прозевал трех "хейнкелей". Быстро оглядываюсь. Кругом кишит, все связаны боем, а эти трое почему-то оказались свободными и вот уже заходят на меня! И скорость у них больше - все равно догонят. Позвать на помощь - без рации не позовешь. Спикировать? Тоже догонят, их машины тяжелее. Что же остается? Только бой на виражах. И на вертикалях - высоту возьму быстрее, чем они. А если соединить то и другое преимущество - выходит, драться мне с ними надо по такой своеобразной восходящей спирали.
Было у меня на эти раздумья всего секунд пять. "Хейнкели" были уже совсем близко.
Я пытался уйти, но дистанция между нами сокращалась. К тому ж их трое...
Началась лихорадочная игра со смертью. Как приблизятся они - чувствую: вот-вот полоснут из пулеметов, - делаю крутой разворот влево и вверх. Проскакивают, не успевают за мной повторить резкий маневр - слишком велика инерция у их машин.
Сделают круг - и вновь ко мне. Резко беру вправо и выше. А они, конечно, не ожидали, думали вновь уйду влево.
Дотащил их так за пять тысяч метров. Остро жалит мысль: трое против одного - все равно съедят, если только отступать. Надо подобрать момент, чтобы и кого-нибудь из них подловить в прицел...
Когда стала ощущаться нехватка кислорода, что-то не очень прытки стали они. А я благодарил еще раз учебу в бригаде, когда гоняли нас до седьмого пота на высоту, да еще и самолеты облегчали, чтобы повыше могли забраться. И мелькнул на какой-то миг перед глазами тот учебный бой - один против троих. Но ведь то была всего лишь тренировка... Наконец попался он мне, самый настырный и, судя по всему, старший. На гашетку! "Хейнкель" вздрогнул, сразу как бы остановился, повис. Нехотя накренился и запетлял вниз.
Лихорадочно ищу: где остальные? Получилось, оказался между ними. Тот, что позади, сейчас станет стрелять. Резко кидаю машину вниз, тут же - вверх носом. Перегрузка адская: потемнело в глазах. А "хейнкель" проскочил, оказался впереди. Ловлю его в прицел, открываю огонь. И - такая удача! попал.
Самолет тут же вспыхнул факелом: видно, угодил в бензобак.
На аэродром пришел в полусознании. Еле выбрался, а стоять на земле уже не могу - ноги подкашиваются.
В том бою сбили комэска "и-шестнадцатых" Тархова - капитана Антонио. Он опускался на парашюте на свою территорию, но его приняли за фашиста и открыли огонь. Окровавленного, с пулями в животе, поволокли в штаб.
В штабе оказался Михаил Кольцов. Он узнал в окровавленном человеке, потерявшем сознание, Тархова. Смущенная толпа мигом рассосалась. Вызвали санитарную машину и увезли капитана Антонио в госпиталь.
По настоянию Смушкевича срочно было составлено обращение командования к войскам. "... Мы отлично понимаем чувства гнева и ярости, охватывающие бойцов милиции при виде фашистских разрушителей наших домов. Но причины военного порядка заставляют нас требовать от всех частей корректного отношения к пленным летчикам..."
Может, именно эти строки помогли второму комэску, нашему Пабло Паланкару - Рычагову, когда через день его подбили и ему тоже пришлось прыгать. Тогда, в четвертом за день бою, его зажали сразу семь фашистов. Он опустился в самом центре города, на бульваре Кастельяно.
Восторженная толпа подхватила его на руки и понесла в тот же штаб обороны города. Имя капитана Пабло замелькало в газетах, он - герой дня.
Он и действительно был героем - сбил уже до десятка самолетов.
Рычагов вернулся в штаб, возбужденный и смущенный такой экзотической встречей на бульваре.
А Володя Бочаров уже не вернется. Хосе-Володя... С грустью вспоминали его стеснительную улыбку, его виртуозность, когда показывали класс пилотирования американцам. Заезжали летчики из его эскадрильи. Рассказывали, как героически он проявил себя в первых боях. Опечалены: едва начав, потеряли двоих - Тархова и Бочарова. Что поделаешь, у нас тоже так было. Пуртов и Ковтун...
Нет, Володя все же вернулся, и страшным было это возвращение.
На другой день, после того как Бочарова сбили, с фашистского самолета сбросили на город груз. Вскрыли ящик, сверху лежала записка: "Это подарок командующему воздушными силами красных, пусть знает, что ждет его самого и его большевиков!".
Развернули полотно - в ящике лежало изрубленное на куски тело старшего лейтенанта Бочарова...
Михаил Кольцов, очевидец этого жуткого случая, рассказывал нам все по порядку, и за стеклами его очков блестели слезы.
- Эти звери его рассекли живым! - губы Кольцова подрагивали.
Вот сколько событий за девять последних дней. А теперь мы едем в отель "Палас", где умирает от ран комэск Тархов.
Вошли в палату на цыпочках. Сергей Федорович лежал закрытыми глазами. Восковая бледность залила щеки и лоб. Он что-то бормотал, стонал, тело ею вдруг напрягалось и вытягивалось - наверное, это была боль. Наконец тяжело поднял веки.
- Сергей Федорович, - наклонился над ним Рычагов, - вы можете говорить?
- Как там мои ребята? - с трудом произнес комэск.
- Молодцы, дерутся по-тарховски.
- Не надо по-тарховски. - Он хотел пошутить, но вышло грустно.
- Разве в том есть вина? Один против шестерых... Кто устоит?
- А надо бы...
Он закрыл глаза и долго отдыхал. Мы переминались с ноги на ногу, не решаясь ни заговорить, ни уйти.
- Жаль, друзья, не придется вернуться... А так хочется снова всех увидеть... Вы не утешайте... Спасибо, что пришли.
Поочередно прощались. На лестнице я с холодящим душу суеверным чувством вспомнил: поцеловал его в лоб...
Недели три спустя к нам привезли газеты - огромные кипы наших газет, сразу, может, за весь прошедший месяц. Нашли "Правду" с тем отрывком из "Испанского дневника" Кольцова, где говорилось о Тархове. Только мы могли узнать его за этим протяжным испанским именем - Антонио. Кольцов писал:
"... Утром умер Антонио.
До последних часов жизни он метался в бреду: садился в истребитель, атаковал фашистские бомбовозы, отдавал приказы. За четверть часа до смерти сознание вдруг прояснилось.
Он спросил, который час и как сражается его эскадрилья. Получив ответ, улыбнулся.
- Как я счастлив, что хоть перед смертью повел ребяток в бой... Ведь это мои ученики, мое семя, моя кровь!..
Только пять человек идет за гробом Антонио, в том числе врач и сестра милосердия, ухаживавшая за ним. "Курносые" не смогли прийти проводить командира. Погода ясная, они сражаются. Вот как раз они пролетели высоко-высоко над кладбищем: смелая стайка опять и опять кидается в новые битвы.
Гробы на этом кладбище не зарывают в землю, а вставляют в бетонные пиши, в два этажа.
Смотритель кладбища проверил документ из больницы, закрыл крышку и запер. Странный обычай в Испании: гроб запирают на ключ.
- Кто здесь самый близкий родственник? - спросил он.
- Я самый близкий родственник, - сказал я.
Он протянул мне маленький железный ключик на черной ленте. Мы подняли гроб до уровня плеч и вставили в верхний ряд ниш. Мы смотрели, как рабочий быстро, ловко лопаточкой замуровал отверстие.
- Какую надпись надо сделать? - спросил смотритель!
- Надписи не надо никакой, - ответил я. - Он будет лежать пока без надписи. Там, где надо, напишут о нем".
Гренада, Гренада...
Два отряда эскадрильи беспрестанно носились с самого утра, как пожарные команды, по вызову с "Телефоники", Нас почему-то не трогали, сказали: ждать.
Ждать томительно и стыдно. Товарищи воюют, рискуют жизнью, а мы...
Поодаль мелькнула черная машина Пумпура, подъехала к штабу. Тут же потребовали нас. Нас - это Ковалевского, Мирошниченко, Матюнина, Квартеро, Галеро, Хименеса и меня. После побега из франкистского стана летчики-испанцы попросились в нашу эскадрилью. С ними и техник Матео.
Пумпур, как всегда, был обстоятелен и нетороплив. При всей своей броской спокойности он успевал много, оправдывая свою любимую поговорку: "Не спеши, но поторапливайся".
- Здесь, в небе Мадрида, мы окончательно утвердили свое господство. Теперь нам надо уделить внимание и югу. Фашистское командование разворачивает на южном фронте наступление. Многое еще неясно. Положение осложняется тем, что там есть лишь разрозненные республиканские части. Наши бомбардировщики СБ серьезно помогают им, но летают пока без истребительного прикрытия, их часто атакуют итальянские "фиаты". Кроме того, нужно прикрыть с воздуха порт Малаги. Вот почему посылаем вашу группу на юг. Старшим назначается капитан Казимир, то есть товарищ Ковалевский, - тут же уточнил Пумпур. И продолжал: - Возле Малаги сейчас для вас готовится площадка. Вопросы?
Надпись на куске жести, прибитом к дереву: "Без оружия дальше не ходить!".
Большие портреты Ленина и Сталина на стене красивого здания.
Почти целый квартал разрушенных домов.
В небольшом сквере, с краю, что-то вроде митинга, людей немного, а оратор кричит и жестикулирует, как если бы перед ним стояла огромная толпа.
- Что он говорит? - обращаемся к Саше.
- Призывает: "Да здравствует анархический коммунизм!".
Об анархистах мы слышали. Они тоже примкнули к антифранкистскому движению, но неустойчивы, шарахаются в своих крайностях.
Появлялись и у нас на аэродроме такие, с черными лентами на беретах. Разъясняли нам:
- Мы не признаем дисциплину, анархия - это свобода без ограничений.
- А как же тогда выполняете приказы своего командира?
- Мы не выполняем его приказы, нами повелевает наша революционная совесть...
Странно! Трудно их понять. Кажется, они и сами себя не понимают.
Среди них много и честных бойцов, но лидеры своими анархическими доктринами затуманивают им головы, а зачастую ведут и нечестную игру.
Нередко они распространяли и ложную информацию:
- Смотрите, какие орудия поставляет Советский Союз! Старье, которое не стреляет.
Слухи просочились повсюду и взбудоражили людей. После проверки же оказалось, что анархисты приписали Советскому Союзу несколько допотопных пушек, которые неизвестно где и как раздобыли. Для них важно было другое любым способом оболгать первую в мире страну социализма, в которой анархизм иначе и не признается, как политическое шарлатанство.
Мы постояли немного, наблюдая скромный, но крикливый митинг анархистов, и вновь продолжили свой путь.
Навстречу шла стройная смуглая девушка в мужских брюках, густые каштановые волосы ниспадали из-под пилотки, за плечом винтовка. Такая красивая!
Не могли удержаться, оглянулись. Она исчезла за углом, и тут заметили на противоположной стороне улицы большой портрет. Такое знакомое, воодушевленное яростью атаки лицо.
- Чапаев!
Раньше не заметили и прошли мимо, теперь вернулись, постояли у афиши, ощутив вдруг приятную "родимость", что ли, этого уголка.
У входа прислонился к косяку пожилой билетер, с любопытством разглядывая странную публику. Саша о чем-то спросил его, что-то ответил и на его вопрос. Старик засуетился, раскрыл дверь, энергичными жестами приглашая войти.
Оказывается, как раз шел сеанс. Странное, невероятное дело: по окраине проходит фронт, а кинотеатры работают и есть посетители.
- Надо зайти, - сказал Саша, - старик обидится.
Да нам и самим хотелось.
Идем за стариком через весь зал, осторожно ступая в непривычной для глаза после дневного света полутьме. Прямо на нас вылетал в черной развевающейся бурке решительный, неистовый Чапай.
Вспыхнул свет. В зале зашумели, затопали ногами, требуя продолжения сеанса.
- Русо авиньон, - сказал негромко старик.
Секунду, другую висела напряженная тишина, потом раздались первые нестройные аплодисменты, зал подхватил их, и вот уже под сводами зала стоит оглушительный гул.
- Русо авиньон! - кричат. - Камарадо русо! Вива Русия!
Как тут не растеряться!
- Вива русо!..
Да и неловко. Из-за нас впереди какая-то суматоха, освобождают места. Нехорошо как-то получилось.
Приглашают во второй ряд. А в первом и третьем усаживаются, улыбаясь нам, люди в рабочих блузах, в полувоенном, многие с оружием - наша добровольная охрана. И это трогает каждого из нас до щемящей боли в груди.
Картина закончилась, зал вновь зааплодировал, каждый хотел пожать руку, сказать несколько слов привета, восхищения, благодарности.
Шли по улице взволнованные, притихшие. Непередаваемо это, когда на человека вдруг возлагается слава его страны, когда ощущаешь себя ее полпредом, ее живой частичкой. Ведь тем испанцам и испанкам не было дела до какого-то конкретного Кондрата или Матюнина, Артемьева или Захарова. Каждый и все вместе мы были для них олицетворением всего того, что стоит за словами - Советский Союз.
Людей попадалось все меньше. Все чаще улицы были перегорожены баррикадами. Изредка где-то далеко стреляла пушка. С каждой минутой нашего пути этот звук приближался.
- Подходим к парку Каса дель Кампо; - пояснил Саша. - Там сейчас линия обороны,
Многие здания здесь были разрушены, многие покинуты. На развалинах одного из домов, прямо на куче битого кирпича сидела, беспрестанно покачиваясь, женщина. Она смотрела затуманенным взором себе под ноги, шептала одну и ту же фразу. Мы остановились.
- О чем это она? - тихо спросил Матюнин.
Наш молодой переводчик, нахмурив брови, пояснил:
- Она шепчет: "Доченька моя!.. "
С тротуара негромко окликнули таким неожиданным здесь родным русским словом:
- Ребята!
На нас с надеждой и радостью смотрел невысокий сухощавый человек в черной кожаной курточке и берете. На его поясе висела сразу бросившаяся в глаза знакомая кобура пистолета ТТ.
Над левой бровью у него пролегал глубокий багровый шрам.
- Танкист? - спросил его Мирошниченко, Тот широко заулыбался, кивнул головой.
- Услышал ваш разговор - русские. А по стрижкам понял: военные.
- Точно! - шагнул к нему Матюнин и по-медвежьи сгреб в объятия. Летчики мы... Черт возьми, до чего же приятно встретить своего.
- Да я тут не один. Пошли к нам, мы недалеко. Ух и обрадуются хлопцы!
Он сразу шагнул, увлекая нас, словно боясь давать время на раздумье. Свернули в улочку, прошли еще - и начался парк. Большие деревья густо заслонили небо.
Танкист шел, не пользуясь дорожками, и вскоре вышли к прикрытому брезентом и ветками танку. Поодаль виднелся еще один, дальше - еще.
Отовсюду сходились такие же, в черных кожаных курточках и беретах, люди, лица у всех одинаково исхудалые и темные от усталости. Бросились обнимать, расспрашивали, угощали папиросами. Трудно передать чувство этой встречи.
От машины к машине сновали испанцы, разносили тяжелые ящики со снарядами.
- Вечером пойдем в атаку, - сказал танкист, который привел нас. - Тут же как воюют? Обед - значит, перерыв, ночь - значит, спать полагается. А мы хотим сегодня неожиданно под вечер потрясти фашистов.
- Далеко передовая? - спросил Артемьев.
- Да вон там, метров триста. Хотите посмотреть?
Он опять был впереди, и там, куда мы направлялись, сейчас стояла тишина. Деревья начинали редеть, вскоре мы втянулись гуськом в ход сообщения - длинный петляющий окоп, ведущий к передовой. Нырнули в него, что называется, с головой, и теперь видели только листву и небо. Листва вскоре исчезла, осталось только небо - ход сообщения вывел на опушку. И тут же он уперся в траншею, идущую перпендикулярно к нему. Мы поняли, что это и есть передовая.
Сразу за поворотом увидели бойца, что-то высматривающего в щель между камнями, наложенными на бруствере. Услышав шаги, повернулся в нашу сторону, кивнул танкисту, как знакомому, и остановил свой взгляд на нас.
- Русо авиньон, - сказал танкист.
- Эй! - удивился тот и, повысив голос, бросил в глубину траншей: - Эй! Русо авиньон!
Справа и слева все ожило, пришло в движение, загремело железо, затопали шаги, приглушенно зазвучали короткие фразы.
- Бойцы интербригады, - пояснил танкист. - Здесь как раз смешанный батальон.
Мы с жадным интересом смотрели на, обступивших нас в тесном окопе людей. Кто носил каску, кто шляпу, кто кепку, у многих были одинаковые серые куртки из грубого сукна, пожалуй, что-то вроде униформы. Иные обхватили ремнями широкие потрепанные гражданские пиджаки.
- Салуд!
- Рот фронт!
- Бонжур!
Саша только успевал поворачиваться, переводить с испанского, с французского, оказалось, что и с немецкого у него получается, и каким-то чудом - с хорватского...
Я не запомнил ни одного из этих людей. Старался через полчаса представить лицо француза-рабочего, сказавшего, что у него дома трое детей, или болгарина, участвовавшего в Великой Октябрьской революции, - но ничего не получалось. Вставал один образ, все выходили на одно лицо. И было это лицо худое, небритое, с остро выступающими скулами, сухими потрескавшимися губами. Мы видели лица людей крайне измотанных, но крепко вросших в эту землю, в этот окоп - как дерево, которое можно жестоко потрепать, но ни за что не вырвать. Через таких людей так просто не переступишь...
С той стороны, куда смотрели дулами винтовки, оставленные в бойницах, бабахнула пушка. Все повернули головы на звук, потом подняли к небу, сопровождая глазами невидимый снаряд. Он прошуршал над нами прерывающимся шелестом и разорвался далеко, наверное, в городе.
Щелкнул винтовочный выстрел. Рядом оглушительно загромыхал пулемет. Все бросились по своим местам - и поднялась такая стрельба!
Я выбрал место и припал к отверстию между мешками с песком. Перед нашим передним краем, рядом, вспыхивали фонтанчики мокрой после дождя земли. Фашистских окопов не разглядел, только справа увидел пульсирующий огонек франкистского пулемета - он бил по нас. А может, чуть в сторону, но в бою, наверное, всегда кажется, что стреляют только в тебя.
- Будем уходить, - встревоженно сказал танкист. - А то, называется, пригласил в гости...
Когда выбрались из хода сообщения, над нами еще щелкали о стволы деревьев шальные пули, но вдруг позади стало так же тихо, как было до этого.
Расставались с танкистом на границе парка.
- Остались бы, а? - просительно спрашивал он, дотрагиваясь рукой до шрама над бровью. - Вот сходим в бой, а потом отметим встречу. Остались бы, а?.. Долго шли молча. Почему-то на душе стало пасмурно, тоскливо.
- На земле - страшнее, - мрачно сказал потом Матюнин.
Мирошниченко поддержал:
- Здесь смерть на виду: поднимет вдруг у ног пыль или грязь, взвизгнет мимо уха...
Матюнин оглянулся на него и на этот раз не возразил...
Уже вечерело, когда пришли в отель, где жил Кольцов. Он обрадованно приподнялся из-за стола, снял очки - на переносице остался глубокий красный след, шагнул навстречу.
- Ох какие вы молодцы, что приехали. А я как раз закончил статью для "Правды". Пора и разогнуть спину. Поужинаем вместе.
Спустились в холл.
- Прошу любить и жаловать, - весело представил встретившегося нам человека. - Еще один репортер, только с приставкой "кино", - Кармен.
Человек лет тридцати, без головного убора (берет выглядывал из кармана его спортивной курточки на "молнии"), обвешанный своим многочисленным кинобагажом, радостно пожал руки. Но от предложения поужинать с шутливым ужасом отказался:
- Какой ужин! Столько работы! Очень срочно нужно отослать пленку!
Я вспомнил первые киножурналы о событиях в Испании, подготовленные Романом Карменом и его напарником Макасёевым, которые видел в Житомире. Огромные очереди стояли возле кинокасс. Съемки велись в самых опасных условиях, под пулями и бомбежками. Я еще тогда с уважением подумал: операторы - те же солдаты...
Он заторопился по лестнице, как-то неловко, боком - это от стесняющих ремней, тяжести аппарата и сумки с пленкой. Оглянулся, поднял руку, придерживающую сумку, взмахнул: счастливо, мол...
В ресторане Кольцов чувствовал себя своим. Наверное, тут была его постоянная "столовка".
А все же странно: бои у порога, а здесь официанты в белых кителях, да и посетителей не поубавилось. Правда, большинство с тяжелыми пистолетами на поясе.
- Ну, ребята, за ваши успехи! - поднял рюмку Кольцов. - Вы такие у нас молодцы!
К нам он всегда относился с какой-то особенной, мужской нежностью.
Кивая головой, слушал о встрече в кинотеатре, мадридских впечатлениях, последних боях.
Мирошниченко уставился куда-то в угол. Симпатичная сеньорита, чувствуя на себе взгляд, кокетничала и тоже изредка постреливала на него глазами.
Мы повеселели.
- Коля, не разбей сердце.
- Представляешь, привезем Рычагову одни осколки.
- Заставит склеивать. Столько работы!..
Между столиками, пропуская впереди себя спутницу, пробирался к месту, откуда его звали жестами, решительного вида человек в полувоенной одежде, глаза его близоруко щурились (а может, просто была такая привычка присматриваться), большие черные усы загибались книзу.
- Смотри ты, - отреагировал Матюнин. - Не земляк ли? Усы вроде по-нашему...
Но и человек этот заметил нас. Вернее, Кольцова.
- Хэлло, Мигель!
Кольцов взмахом руки тоже поприветствовал его и приглашающе указал рукой на наш стол.
Мы "передислоцировались", освободив места рядом с Кольцовым. Мужчина благодарственно хлопнул ближайшего к нему Матюнина по плечам, а девушка улыбнулась той улыбкой, которая предназначается сразу всем.
Они перебросились несколькими словами, причем иногда включалась девушка, судя по всему, помогая в переводе. Мужчина внимательно выслушал длинную фразу Кольцова и быстрым взглядом, с любопытством, оглядел нас.
- Я сказал, что вы советские летчики, - пояснил Кольцов. А это американский писатель Эрнест Хемингуэй, популярный у себя на родине, ну и здесь, конечно.
Хемингуэй, что называется, с места в карьер переключился на нас. Достал сигареты, предложил всем, отвинтил колпачок зажигалки - он повис на цепочке - и высек пламя.
- Он хочет кое о чем вас спросить.
- Не лучше ли, Михаил Ефимович, сначала за знакомство, как водится...
- Конечно, - засмеялся Кольцов. - Мы-то уже не только баснями покормились.
Перевел нам веселую реакцию Хемингуэя:
- Плохо, что коньяк... За встречу с русскими лучше бы знаменитой русской водки.
- Такого мнения и американские летчики-добровольцы, - вставил Матюнин.
- Как, - удивился Хемингуэй, - с вами летают американцы? Ну и ничего?
- Летают отлично, - подтвердил Мирошниченко.
- Этого мало. А дерутся как? - настаивал Хемингуэй.
- Есть среди них один, Артур, рыжий такой и здоровый. Был сбит и выбросился с парашютом. Никак не мог успокоиться, что его сбили, рассказывал Николай, - с разрешения командира раздобыл машину, примчался на аэродром и сразу кинулся к свободному истребителю - хотел успеть в бой, чтобы отыскать обидчика и расквитаться.
Гость громко рассмеялся,
- Ну что, разве не русский характер?
Вопросов у него было много. Что нас привело в Испанию? Много ли в Советском Союзе было желающих? Что чувствовали в первом бою? Как считаем, в чем сила и в чем слабость фашистской авиационной техники и тактики?.. Слушал внимательно, цепко глядя собеседнику в глаза. Прикурив и сделав пару глубоких затяжек, забывал о сигарете, она истлевала в его руке. Тут же закуривал следующую.
Потом они долго говорили с Кольцовым.
- Миша, а ты изредка и нам переводи, - Матюнин особенно отличался любознательностью.
Сняв очки, протирая их жесткой салфеткой, Кольцов слушал, склонив голову, скороговоркой успевая вводить в курс разговора и нас.
- Речь идет о судьбе культуры в разных социальных условиях.
Американец потерял свою простецкую веселость, говорил теперь сурово, все так же щуря глаза то ли от дыма сигареты, то ли по привычке.
- Как ни странно, но буржуазия, этот образованный класс, меньше всего умеет ценить искусство.
- Взять Пабло Пикассо, - согласился Кольцов. - Сорок лет пресыщенные эстеты Мадрида насмехались над его творчеством. Такой огромный мастер, который мог бы стать гордостью страны, он жил вдали от родины. И только рабочие, коммунисты его признали. Министр просвещения коммунист Эрнандес назначил его директором музея Прадо...
- А что несет с собой фашизм, какую культуру? Когда фашизм уйдет в прошлое, после него ничего не останется. Ничего! Никакой истории искусства - только история убийств.
Все два часа он провел с нами. Несколько раз за ним приходили, но он лишь отмахивался и вновь чиркал зажигалкой...
Снова дождь.
- Поедем в госпиталь, проведаем Тархова. Плох Сергей Федорович. Рычагов скорбно опустил голову, задумался. - Да, нескладно у них получилось.
Он имел в виду эскадрилью И-16, которой командовал Тархов, и тот бой, когда его сбили.
Это было девять дней назад. Разгорелся самый крупный и самый ожесточенный бой не только из всех воздушных схваток над Мадридом, но и, пожалуй, за всю войну, которую мы ведем. Так сказал на разборе генерал Дуглас. Сошлись более ста двадцати самолетов - бомбардировщики "юнкерсы" и "капрони", истребители "хейнкели", "фиаты", наши И-15 и И-16. Кстати сказать, мадридцы тоже скрестили И-16 на свой лад: "москас", то есть мошки.
Сорок минут кипело небо, на высоте от пятисот до пяти тысяч метров ревели моторы и грохотали пулеметы.
Невероятно: носилось в разных направлениях с огромной скоростью огромное множество машин, полыхало все вокруг огнями трасс, но никто ни в кого не врезывался, никто не попадал под шальную очередь. Иногда успевала мелькнуть мысль: "Черт возьми, в мирных полетах - то поломка, то чуть ли не столкнутся два, всего два случайных самолета, а тут такая воющая, стонущая, клокочущая огнем круговерть - и ничего случайного!".
Тот день чуть не оказался последним и для меня. Увлеченный боем, я не заметил, как врезался в облачность. Цель свою потерял. Когда пробил облака и оказался над ними, солнце ярко брызнуло в глаза. Чуть не прозевал трех "хейнкелей". Быстро оглядываюсь. Кругом кишит, все связаны боем, а эти трое почему-то оказались свободными и вот уже заходят на меня! И скорость у них больше - все равно догонят. Позвать на помощь - без рации не позовешь. Спикировать? Тоже догонят, их машины тяжелее. Что же остается? Только бой на виражах. И на вертикалях - высоту возьму быстрее, чем они. А если соединить то и другое преимущество - выходит, драться мне с ними надо по такой своеобразной восходящей спирали.
Было у меня на эти раздумья всего секунд пять. "Хейнкели" были уже совсем близко.
Я пытался уйти, но дистанция между нами сокращалась. К тому ж их трое...
Началась лихорадочная игра со смертью. Как приблизятся они - чувствую: вот-вот полоснут из пулеметов, - делаю крутой разворот влево и вверх. Проскакивают, не успевают за мной повторить резкий маневр - слишком велика инерция у их машин.
Сделают круг - и вновь ко мне. Резко беру вправо и выше. А они, конечно, не ожидали, думали вновь уйду влево.
Дотащил их так за пять тысяч метров. Остро жалит мысль: трое против одного - все равно съедят, если только отступать. Надо подобрать момент, чтобы и кого-нибудь из них подловить в прицел...
Когда стала ощущаться нехватка кислорода, что-то не очень прытки стали они. А я благодарил еще раз учебу в бригаде, когда гоняли нас до седьмого пота на высоту, да еще и самолеты облегчали, чтобы повыше могли забраться. И мелькнул на какой-то миг перед глазами тот учебный бой - один против троих. Но ведь то была всего лишь тренировка... Наконец попался он мне, самый настырный и, судя по всему, старший. На гашетку! "Хейнкель" вздрогнул, сразу как бы остановился, повис. Нехотя накренился и запетлял вниз.
Лихорадочно ищу: где остальные? Получилось, оказался между ними. Тот, что позади, сейчас станет стрелять. Резко кидаю машину вниз, тут же - вверх носом. Перегрузка адская: потемнело в глазах. А "хейнкель" проскочил, оказался впереди. Ловлю его в прицел, открываю огонь. И - такая удача! попал.
Самолет тут же вспыхнул факелом: видно, угодил в бензобак.
На аэродром пришел в полусознании. Еле выбрался, а стоять на земле уже не могу - ноги подкашиваются.
В том бою сбили комэска "и-шестнадцатых" Тархова - капитана Антонио. Он опускался на парашюте на свою территорию, но его приняли за фашиста и открыли огонь. Окровавленного, с пулями в животе, поволокли в штаб.
В штабе оказался Михаил Кольцов. Он узнал в окровавленном человеке, потерявшем сознание, Тархова. Смущенная толпа мигом рассосалась. Вызвали санитарную машину и увезли капитана Антонио в госпиталь.
По настоянию Смушкевича срочно было составлено обращение командования к войскам. "... Мы отлично понимаем чувства гнева и ярости, охватывающие бойцов милиции при виде фашистских разрушителей наших домов. Но причины военного порядка заставляют нас требовать от всех частей корректного отношения к пленным летчикам..."
Может, именно эти строки помогли второму комэску, нашему Пабло Паланкару - Рычагову, когда через день его подбили и ему тоже пришлось прыгать. Тогда, в четвертом за день бою, его зажали сразу семь фашистов. Он опустился в самом центре города, на бульваре Кастельяно.
Восторженная толпа подхватила его на руки и понесла в тот же штаб обороны города. Имя капитана Пабло замелькало в газетах, он - герой дня.
Он и действительно был героем - сбил уже до десятка самолетов.
Рычагов вернулся в штаб, возбужденный и смущенный такой экзотической встречей на бульваре.
А Володя Бочаров уже не вернется. Хосе-Володя... С грустью вспоминали его стеснительную улыбку, его виртуозность, когда показывали класс пилотирования американцам. Заезжали летчики из его эскадрильи. Рассказывали, как героически он проявил себя в первых боях. Опечалены: едва начав, потеряли двоих - Тархова и Бочарова. Что поделаешь, у нас тоже так было. Пуртов и Ковтун...
Нет, Володя все же вернулся, и страшным было это возвращение.
На другой день, после того как Бочарова сбили, с фашистского самолета сбросили на город груз. Вскрыли ящик, сверху лежала записка: "Это подарок командующему воздушными силами красных, пусть знает, что ждет его самого и его большевиков!".
Развернули полотно - в ящике лежало изрубленное на куски тело старшего лейтенанта Бочарова...
Михаил Кольцов, очевидец этого жуткого случая, рассказывал нам все по порядку, и за стеклами его очков блестели слезы.
- Эти звери его рассекли живым! - губы Кольцова подрагивали.
Вот сколько событий за девять последних дней. А теперь мы едем в отель "Палас", где умирает от ран комэск Тархов.
Вошли в палату на цыпочках. Сергей Федорович лежал закрытыми глазами. Восковая бледность залила щеки и лоб. Он что-то бормотал, стонал, тело ею вдруг напрягалось и вытягивалось - наверное, это была боль. Наконец тяжело поднял веки.
- Сергей Федорович, - наклонился над ним Рычагов, - вы можете говорить?
- Как там мои ребята? - с трудом произнес комэск.
- Молодцы, дерутся по-тарховски.
- Не надо по-тарховски. - Он хотел пошутить, но вышло грустно.
- Разве в том есть вина? Один против шестерых... Кто устоит?
- А надо бы...
Он закрыл глаза и долго отдыхал. Мы переминались с ноги на ногу, не решаясь ни заговорить, ни уйти.
- Жаль, друзья, не придется вернуться... А так хочется снова всех увидеть... Вы не утешайте... Спасибо, что пришли.
Поочередно прощались. На лестнице я с холодящим душу суеверным чувством вспомнил: поцеловал его в лоб...
Недели три спустя к нам привезли газеты - огромные кипы наших газет, сразу, может, за весь прошедший месяц. Нашли "Правду" с тем отрывком из "Испанского дневника" Кольцова, где говорилось о Тархове. Только мы могли узнать его за этим протяжным испанским именем - Антонио. Кольцов писал:
"... Утром умер Антонио.
До последних часов жизни он метался в бреду: садился в истребитель, атаковал фашистские бомбовозы, отдавал приказы. За четверть часа до смерти сознание вдруг прояснилось.
Он спросил, который час и как сражается его эскадрилья. Получив ответ, улыбнулся.
- Как я счастлив, что хоть перед смертью повел ребяток в бой... Ведь это мои ученики, мое семя, моя кровь!..
Только пять человек идет за гробом Антонио, в том числе врач и сестра милосердия, ухаживавшая за ним. "Курносые" не смогли прийти проводить командира. Погода ясная, они сражаются. Вот как раз они пролетели высоко-высоко над кладбищем: смелая стайка опять и опять кидается в новые битвы.
Гробы на этом кладбище не зарывают в землю, а вставляют в бетонные пиши, в два этажа.
Смотритель кладбища проверил документ из больницы, закрыл крышку и запер. Странный обычай в Испании: гроб запирают на ключ.
- Кто здесь самый близкий родственник? - спросил он.
- Я самый близкий родственник, - сказал я.
Он протянул мне маленький железный ключик на черной ленте. Мы подняли гроб до уровня плеч и вставили в верхний ряд ниш. Мы смотрели, как рабочий быстро, ловко лопаточкой замуровал отверстие.
- Какую надпись надо сделать? - спросил смотритель!
- Надписи не надо никакой, - ответил я. - Он будет лежать пока без надписи. Там, где надо, напишут о нем".
Гренада, Гренада...
Два отряда эскадрильи беспрестанно носились с самого утра, как пожарные команды, по вызову с "Телефоники", Нас почему-то не трогали, сказали: ждать.
Ждать томительно и стыдно. Товарищи воюют, рискуют жизнью, а мы...
Поодаль мелькнула черная машина Пумпура, подъехала к штабу. Тут же потребовали нас. Нас - это Ковалевского, Мирошниченко, Матюнина, Квартеро, Галеро, Хименеса и меня. После побега из франкистского стана летчики-испанцы попросились в нашу эскадрилью. С ними и техник Матео.
Пумпур, как всегда, был обстоятелен и нетороплив. При всей своей броской спокойности он успевал много, оправдывая свою любимую поговорку: "Не спеши, но поторапливайся".
- Здесь, в небе Мадрида, мы окончательно утвердили свое господство. Теперь нам надо уделить внимание и югу. Фашистское командование разворачивает на южном фронте наступление. Многое еще неясно. Положение осложняется тем, что там есть лишь разрозненные республиканские части. Наши бомбардировщики СБ серьезно помогают им, но летают пока без истребительного прикрытия, их часто атакуют итальянские "фиаты". Кроме того, нужно прикрыть с воздуха порт Малаги. Вот почему посылаем вашу группу на юг. Старшим назначается капитан Казимир, то есть товарищ Ковалевский, - тут же уточнил Пумпур. И продолжал: - Возле Малаги сейчас для вас готовится площадка. Вопросы?