Коновалов Григорий Иванович. Истоки (Книга 1)

   Лена заглянула на дно оврага, глотнула холодную сырость и отшатнулась.
   - Пойдем в обход, - сказала она.
   Спустилась по отлогому скату, перешла на островок. Она видела, как Женя разулся, перекинул сандалии через плечо и встал на поникший над обрывом осокорь.
   - Женя, не дури! Глубоко, камни...
   - Шумит, бежит Гвадалквивир!
   Из-под ног Жени осыпалась струпьями истлевшая кора; вершина осокоря, похрустывая, оседала. По пятам за ним шел Добряк.
   Ладонями прикрыла Лена свои глаза. Густая тишина окутала ее, и в тишине этой тревожно ворчал ручей на дне оврага. Над головой с гулом кружил шмель. Ей казалось, что она очень долго стояла с закрытыми глазами, но когда взглянула меж пальцев, Женя все еще переступал босыми ногами по осокорю. Пальцами, гибкими, как лапы дятла, ощупывал оседающий ствол осокоря, опустив глаза, шел, будто во сне, с бессознательной цепкостью лунатика.
   - Может быть, вернешься? - с тоской спросила Лена. И тут заметила, что, несмотря на острые материнские скулы и вздернутый нос, он красив. А когда он спрыгнул на островок, сжала ладонями его голову, горячо, с укором заговорила: - Нехороший ты, злой, нехороший! Но я всегда буду с тобой дружить.
   - Молчать умеешь?
   Она плотно сжала рот.
   - Угу.
   - Ну, тогда скажу тебе секрет.
   У Лены вытянулось лицо, она затаила дыхание. Женя вскинул голову, обливаясь бледностью, сказал:
   - Я безумно люблю всех. А ты любишь? Не думай, говори: любишь, нет?
   - Всех? Да, люблю.
   - Нет, ты так, чтобы всех, всех! Дедушку, бабаню, Юру, Сашу... И тебя люблю. И вот так всех без конца люблю.
   - И я все-е-ех и тебя!
   Они сцепились руками, закружились на зеленой траве. Добряк визжал и лаял, носясь вокруг них. Женя снял галстук, привязал к палке и, встав под этот флажок, запел:
   Я хату покинул,
   Пошел воевать,
   Чтоб землю крестьянам
   В Гренаде отдать.
   Александр и Марфа Холодова, поднимаясь по оврагу вдоль ручья, вскоре набрели на веселую компанию. Из-под корней ивы цвенькал леденящей струей хрустальный ключ. В разноцветных рубахах и кофточках окаймляли родник дети. Одни пили пригоршнями, другие тянули через полый ствол прошлогоднего чернобыла, третьи черпали воду из родника желобком из липовой коры. Женя и Лена, открывшие этот родник, угощали вновь подходивших и сами пили с каждым. Губы посинели от холода.
   Марфа задрала рубаху Жени, приложила ладонь к животу.
   - Насквозь промерз. Бегай быстрее!
   - А з-з-з ачем?
   - Чихать будешь, а сопливых не любят девки...
   Зашумели верхушки деревьев. Понизу, завихривая прошлогоднюю листву, резанули холодные струи павшего с высот ветра. Испуганно трепетали осинки, снисходительным шепотом отвечал на всеобщую лесную тревогу дуб. Рыжими лисьими хвостами метались в чащобе редкие солнечные блики. Небо темнело предгрозовой хмурью.
   - На корабль, ребята! - скликал Александр.
   Верхний край черной тучи, растекаясь по небу, как бы выжигал чистейшую лазурь. В шуме ветра нет-нет да и слышалось лихое посвистывание. Катер со скрипом налегал бортом на доски пирса, пеной захлебывались береговые выбоины. На середине Волги забелели барашки.
   Дробя катером волны, Александр уходил под защиту крутого берега. Изредка оглядывался: все присмирели, сидели плотно прижавшись друг к другу. Ветер срывал гребни волн, холодным бисером засевал лица.
   XXII
   У крупновского сада пристали к камню за минуту до ливня. Подростки побежали к дому, дурашливо подпрыгивая.
   Держа над головой трепещущий на ветру платок, Марфа спросила Александра:
   - Мальчик, тебя подождать?
   - Не обзывай так, не люблю.
   - Глупый!
   Марфа уходила между яблонь; ветер оголял ее ноги, обтягивал сарафан вокруг широких бедер.
   Александр примкнул катер к вязовому пню, оглянулся: огромные седые, с черным подбоем крылья заносила над Волгой туча. Исчезали в перекипающей мгле плес Степана Разина, потом баржи. Белый двухпалубный пароход все еще пытался уйти от настигающей его грозы, но через минуту и он сдался: бушующий ливень втянул корму с поднятой лодкой, потом рубку капитана. Перед тем как исчезнуть в хмаре, пароход взвил пронзительный гудок и внезапно оборвал его, будто ему сдавили медное горло.
   Вдруг из самой пучины вырвался глиссер. Дождь настигал его, а он, задирая разъяренный нос, летел к пристани - там еще безмятежно сверкали на солнце суда, оцинкованные крыши портовых построек.
   Любуясь дождем, Александр захлестнул веревкой крест-накрест камень, привязал к якорной цепи. Широким шагом, ступая на носки, пошел к дому. Пушечным выстрелом жахнул вдогонку гром. Спину окатило ледяное дыхание торжествующего дождя. У крыльца Александр остановился. Грохочущий ливень опрокинулся на берег. Тугими ударами бил ветер по зеленым шапкам деревьев, перекипала листва дубов. Белая цветочная пурга бушевала над яблонями. Как из рукава, кинул ветер под застреху взъерошенную стаю воробьев. Будто чугунный кто протопал по крыше - тяжко застонали железные листы. Дробно рассыпался по ним картечный треск града.
   В сенцах поджидал отец.
   - Саша, иди сюда, - позвал он.
   И когда сын вошел, Денис закрыл двери на крючок. Несмотря на полдень, в доме горел свет: так было темно от дождя, от низкой черной тучи.
   "О-о-о-о!" - услыхал Александр чей-то стон. На цыпочках подсеменил к дверям Костиной комнаты. Ударил гром, свет погас. Коридорное окно, завешенное дождем, разливало мутный свет. За дверями опять взмыл звериный стон. Рывок - и Александр в темной комнате, переполненной этим неприятным стоном. В сумраке суетился кто-то у высокой кровати.
   - Лампу! - приказал чужой голос.
   Гроза плеснула в комнату зеленоватый свет, и в это мгновение Александр увидел на подушке косматую голову и выпуклые, измученные болью глаза Светланы. Снова тьма, снова яркий прибой грозового света, кровать, распяленный в крике рот, один за другим раскаты грома.
   - Свет нужен! - требовательно повторил чужой голос.
   Александр выбежал из дому, проворно влез на крышу. Яростно полосовал его дождь, заливая глаза и рот, но он, в резиновых перчатках, с плоскогубцами в руках, соединял разорванные в двух местах провода. А когда спустился весь промокший в сени, дал волю мелкой, знобкой дрожи. Зашел в чуланчик. На скамейке, свесив ноги, сидела Марфа. Нечаянно задел ее горячее плечо. Не отпрянула. Схватила его руку и задержала в своих, теплых.
   - Замерз?
   - Тебе что! Ты горячая, - невнятно сказал Александр, чуть шевеля сухими губами.
   - Безобразник! Скажет, и послушать нечего.
   Обнял мокрой рукой округлые, налитые плечи, притянул к себе.
   - Пусти! Ишь ты, какой ловкий! - сердито сказала она, одной рукой отталкивая его, другой удерживая.
   Полные раскрытые губы ее были близко от него; он неловко, обхватив голову, поцеловал. Марфа отскочила к окошку.
   - С ума сошел?
   - И пошутить нельзя, - пробормотал Александр и, уходя из чулана, услышал ее слова, сказанные со смехом:
   - Тебе бы только шутить!.. Эх, Саша, жаль, очень молоденький. Не буду губить.
   Александр вышел на веранду. Ливень ниспадал за Волгу; здесь же над садом и над белыми, потемневшими с наветренной стороны домами, сверкая в лучах солнца, серебрилась водяная пыль.
   Перешагивая через лужи, подошел почтальон в мокрой фуражке, подал Александру письмо.
   - Где ваш мальчонка-кудряш? Он утрось ждал письмо от отца. Может, это и есть то самое, - сказал почтальон.
   - Это Юрию, заказное.
   Александр вскрыл конверт. Два раза прочитал, не веря своим глазам.
   "Как же это так? Одним ударом меняется жизнь", - думал он.
   Вошел в дом. Избегая взгляда отца, позвал дядю:
   - Пойдемте на пару слов, Матвей Степанович.
   Остановились у вишневого куста.
   - Шура, что-то случилось?
   Александр потомил себя и дядю минутным молчанием, сказал, сдерживая дрожание нижней челюсти:
   - К-к-костю убили. - И протянул письмо Матвею.
   Тот смотрел на письмо, не решаясь взять.
   - Может, тут ошибка? - сказал Матвей.
   Денис заметил перемену в лице сына, когда тот вызвал в сад Матвея: сузились глаза, щеки выбелила бледность. Он немедля пошел следом за братом и Сашей. Они стояли у мокрого куста вишни, тихо разговаривая. Случилось так, что все трое как-то разом посмотрели в глаза друг другу, и Денис если не понял, то почувствовал что-то неладное...
   - Ты, брат, не того, не стесняйся, мы с Сашей друзья. У нас тайны друг от друга нет! - Денис придавил рукой плечо Александра.
   Матвей вынул из кармана просторного полотняного пиджака бумагу, протянул брату, но тут же снова отдернул руку. И этот непривычно нерешительный жест напугал Дениса.
   Несколько раз перечитал письмо, беззвучно шевеля посеревшими губами. Сквозь шум в голове слышал: в западине у родника защелкал соловей и, будто захлебнувшись, замер. Снова теплый, влажный после дождя воздух наполнялся заботливым гулом пчел, сверкавших крыльями в лучах солнца. Грустен был запах вишневых цветов, томительно прян дух согревающейся земли.
   В голове зашумело еще сильнее, и Денису показалось, будто вишневый куст стремительно, прямо в глаза вытягивает свои ветви. Он отпрянул, падая навзничь. Александр и Матвей подхватили его, усадили на лавку, он привалился спиною к стволу дерева. Долго не сходила серая бледность с его щек. Ноздри нервно вздрагивали. Он проводил по лицу ладонями так, будто умывался, сняв с усов мокрые лепестки яблоневого цвета, с бессмысленно странным видом посмотрел на них.
   - Костя... Вот как вышло... А тут сердце... - тихо, но договаривая фраз, сказал Денис, а его бледные, внезапно выцветшие глаза смотрели в далекий заволжский простор.
   - Светлане пока не надо говорить, - сказал Александр.
   - Пока не надо, успеет, нагорюется, - согласился Матвей.
   Денис выпрямился, голос обрел твердость:
   - Пойдем к Любови Андриановне - Больше всего боюсь за Женю: впечатлительный, нервный. Где же Юрий?
   Из сеней выбежали шумные, веселые мальчишки и девчонки, нагибались над грядками, ощупывая мокрые цветы. Женя и Лена бегали по саду, раскачивали молодые деревца, стряхивая на головы дождевые капли.
   В калитке, опираясь раскинутыми руками о стояки, утвердился огромный - годовой под навес - Макар Ясаков.
   - А что, сват, мой зятек не явился? - колоколом гудел Ясаков.
   - Пока нет, Макар Сидорович.
   - Ничего, сват, явится. Дело у него такое, значит, секретное.
   - Секретное, а гудишь на весь поселок, - послышался голос Юрия за его спиной.
   - Авакай, курмакай! Беда мне с моим голосом. Даже во сне замычу, жена пугается. Помяни мое слово, сват, родит Светка внука, и Костя тут как тут. Я спустил до жены директиву: готовь брагу на двух хмелях. Зятька угостить надо. Жена для совета, теща для привета, а хороший тесть - когда выпить есть, - говорил Ясаков. - Э-э, сват Юрас, ты совсем несмышленый.
   - Чем же я плох, Макар Сидорович? - подлаживался Юрий под простоватый тон Ясакова.
   - Не понимаешь свою должность, вот чем плох ты, Юрас. Если бы меня поставили заместо тебя парторгом, к слову сказать, я бы похрапывал на всю Волгу. Отоспался бы, значит, и давай брюхо чаями греть. Потом покурил бы папирос с золотым ободком - и айда руководить! Надел бы френч, сапоги. А у тебя обмундирование без авторитета: рукава выше локтей. Аль денег не хватило на полную-то рубаху? Виду нет, сват, виду. - Ясаков вдруг округлил дегтярно-темные глаза. - Пойдем, Денисыч, в дом, сядем рядком, потолкуем ладком. Я дам тебе указания, как должность понимать. - Постукивая по своему потному темени, Ясаков закончил: - В этом сельсовете, как пчел в улье, много разных идей.
   - Пойдем, Макар Сидорович, - согласился Юрий, - открывай кладовые сельсовета. Только ведь я уже не секретарь.
   - Вот я и говорю, амуниция тебя подвела, нету авторитета в амуниции. Заместо тебя тот маленький, в сапожках? С усами-то? Не серчай, Юрас, видать, мужик обточенный, шлифованный. Иголку не подсунешь...
   Юрий, Макар и Александр вошли в дом. В столовой сидели отец и дядя, облокотившись на стол, склонив головы. Комнату заливало солнце, и в этом ярком свете тускло горела электрическая лампочка, которую никто не догадался выключить.
   В Костиной комнате пронзительно и требовательно закричал родившийся человек пока без имени, никому не известный, но уже заявлявший о себе зевласто.
   - Ага! Разрешилась дочка! - загудел Ясаков. - Эй, младенец, ори сильнее, отец услышит, прилетит.
   - Помолчи, сват, - тихо сказал Денис.
   ...Нелегкая выпала в этот день роль на долю Александра: встречал у ворот отцовских товарищей по работе, приходивших поздравить Дениса с днем рождения, объяснял им, что в связи с родами Светланы праздник переносится. О несчастье своем Крупновы молчали то ли потому, что не верилось в смерть Кости, то ли не хотелось им выслушивать соболезнования.
   Ночью Матвей по вызову срочно уехал в Москву.
   Через неделю новорожденного мальчика назвали Костей - в память о погибшем восемь месяцев назад в далекой Испании отце его, летчике-добровольце, капитане военно-воздушного флота.
   XXIII
   Гибель Константина зимним холодом опалила Крупновых. Надолго поселилась в их семью гнетущая тишина. Все, от детей до стариков, заметно изменились.
   Погасли бесовские искорки в быстрых глазах Лены, стала она задумчивой и как бы чего-то ищущей. Девятый класс окончила без радости. Прежде рвалась на Волгу, в лес, ходила так, словно с чувством снисхождения, едва касалась земли. Увлекало ее только необыкновенное, броское. Красивыми казались люди с резкими чертами, с горящими глазами. Жадно ловила необычный поворот головы, косо брошенный взгляд, эффектный жест, хлесткую фразу. Настоящий человек, думалось Лене, живет - душа нараспашку. Влюбляется с первого взгляда, его чувства остудить может лишь смерть.
   Настоящим человеком был гордый сокол Константин.
   Лену обижало, когда в семье говорили, что Костя служит на Дальнем Востоке. Нет! Он "зорко охраняет священные границы"! Он не летает, а парит на самолете в облаках, пронзительно вглядываясь соколиными глазами через море, чуть ли не в самый дворец микадо.
   Каково же было ее недоумение, когда однажды, вернувшись из театра (смотрела пьесу о летчиках), Лена увидела своего гордого сокола. В столовой в кругу родни, сбросив тужурку, сидел он в нижней рубахе, красный, загорелый, с белесыми бровями, и виновато посматривал добрыми глазами на свою жену, обыкновенную, веснушчатую. Непонятно, почему орел не выхватил себе сказочную красавицу, а женился на дочери сталевара Ясакова. Был веселый, свойский, пил вино, ероша пятерней волосы, красное широколобое лицо потело, глаза смеялись довольно.
   За сутки до получения известия о смерти Кости Лена услыхала:
   - В кого Ленка такая заковыристая? Собрала из трех лучин, а какого жару дает! - сказала мать, а отец успокоил ее:
   - Поработает на заводе, человеком станет... В молодости-то и мы с тобой на выдумки сильны были.
   Слова эти ошеломили Лену, потому что отец со своими костяными мозолями на запястьях был для нее героем, одним из тех солдат революции, которые под руководством самого Ленина опрокинули старый мир. Ведь это о них, об их титаническом подвиге поется: "Весь мир насилья мы разрушим..."
   Смерть Кости круто повернула в душе Лены тот стержень, на котором держались ее понятия о героическом и будничном.
   Теперь с подругами Лена встречалась редко: раздражало их веселое щебетание о том, какие они умные, в какой техникум пойдут и кем будут, кто кому нравится, кто кого обогнал в плавании. Не желая никому нравиться, она перестала встряхивать головой. Альбом с героическими физиономиями артистов сожгла, растапливая во дворе печку.
   Жалко было мать. Постарела Любовь Андриановна, тихой, невыплаканной тоской темнели провалившиеся глаза, голос звучал хворо, нерешительно, и ходила она теперь нетвердо, боязливо сторонясь углов. Лена одна стирала белье, готовила обед, по утрам кормила отца и братьев. А когда мать слабела, Лена водила ее в баню, мыла и причесывала.
   Горькой жалостью жалела Лена невестку...
   Как-то за чаем Светлана мрачно поглядывала на Александра и Лену; они, усадив между собой Женю, горячо шепотом спорили.
   - Если Гитлер полезет, рабочие свергнут его! - говорила Лена. - И дня не продержится, паразит припадочный.
   - Заладила, как поп на клиросе! А дядя Матвей другое говорит: стоит заиграть военному оркестру, как у немца вырастают рога бодливого животного, копыта выбивают такт марша "Дранг нах Остен!".
   - Ты с ума спятил! - выкрикнула Лена, вскакивая. - Посмотрите на него, мама! Как смеешь оскорблять немцев? Знаешь, кого они дали?
   - О чем молодое поколение? - спросил Денис.
   - Папа, Санька наш заразился от Рэма. Гнусно думает о рабочем классе Германии. Не верит, что они готовы умереть за Советский Союз. А я верю им, как тебе, как маме! - Лена нагнулась к брату, упираясь лбом в его лоб. Знаешь, кого немцы дали?
   - Многих и даже Гитлера. Дали много, а взяли того больше. Не оскорбляю, а сожалею: народ-вояка, а головы нет - коммунисты перебиты. Немцы попрут. А мы будем лупить каждого, токарь это или пекарь. Верно, Женя? - спросил Александр.
   - Верно! И я сам пойду на фронт. И отомщу за отца!
   - Ты будешь делать, что захочу я! По дорожке Крупновых не пущу. Уедем в деревню. Будешь учителем... Учителей не берут на войну, - быстро заговорила Светлана звенящим голосом, злобно поглядывая на Александра.
   - Напрасно, Светлана Макаровна, вешаешь лапшу на его мозги. Он должен отомстить за отца. Это его право, - сказал Александр.
   - Не смей кружить голову моему сыну! Не дам вам сына, не дам!
   - Света, да что ты? Одумайся, что ты говоришь, - тихо сказала Любовь Андриановна.
   - Вы, мамаша, невозможная мечтательница. До старости в облаках летаете, - сказала Светлана. - А люди кругом живут для себя. Для них идея - вроде "господи помилуй". Я ведь все вижу и знаю.
   Светлану не перебивали: наконец-то заговорила, а то все молчала, оглушенная несчастьем.
   - Мне даже обидно за Юру, - продолжала Светлана. - Столько лет ждал эту самую Юльку... Она небось не больно монашничала... рот не разевала. Ухари - отруби да брось - что Рэм, что Юлька. Смеется она над тобой, Юрий Денисович.
   - Пусть смеется, все равно нельзя обрубать, - вдруг определенно и решительно сказал Александр. - Мне так эта Юлия понравилась больше всех. Не раз встречал ее у Рэма в общежитии. Меня тянет к Солнцевым, да. Пусть у Рэма душа косорылая, может, и у сестры его... взял черт бредень, перепутал, сучков понакидал... Все равно с такой расстанется только дурак или трус. Ну, чего ты, отец, усмехаешься? Не по мне простенькие да податливые. Скука! Настоящий человек гордый, за его любовь надо бороться.
   Мать и отец переглянулись.
   Юрий спокойно выдержал взгляды родных.
   - Не любит она тебя, - сказала мать, - ну и мудрит.
   Юрий взял суховатую, со вздутыми венами руку матери, потерся о нее щекой.
   - Мама, вы не все знаете... Да и я не все знаю. Незрелую рябину не ломают.
   - Вот как! Тогда горшок об горшок - и врозь, - сказал отец. - На родителя оглядывается она? А родитель-то пухнет. Не из того металла. Под блюмингом давно не был. Пустота внутри. Коррозии подвержен. Спроси у матери, как мы с ней...
   Лене очень понравился ответ Юрия:
   - Вы с маманей... У вас одно сердце.
   "Молодец! Правильно!" - подумала Лена. Она встала, подошла сзади к Юрию, обняла его и спросила шепотом:
   - И обрубить нельзя? - Не разжимая рук на его шее, заглянула в глаза. - Нельзя, значит...
   - Помяните мое слово, батюшка, - обратилась Светлана к свекру. - Сашу тоже испортите. Замечтается и не заметит, как закрутит его эта хитрюга толстомясая, Марфутка Холодова. Да что, неправда, что ли? Юрий не клюнул, теперь Сашу обрабатывает. Миша почему не живет с нами? Фантазия одолела. И Костя был такой же: у меня одна пара туфель, а он только и знал, что самолеты, да книжки, да мировые вопросы. Женя пожил у вас - испортился. Выдумал испанок, стихи чудные. Пока не поздно, я возьмусь за него: пусть без воображения идет в жизнь.
   - Нет, мама, хитрить я не умею и не буду! У каждого своя судьба. Пусть девчата учат, а мужчины должны защищать Родину. Если ты против меня, то я могу... я хочу, чтобы ты была... чтобы я мог тебя любить... тяжело, когда не могу...
   Со страшной силой закипели в сердце Светланы и давняя досада на сына за его непонятную, чужую душу, и раздражение против Крупновых. Обманули ее этот дом, этот сад, эти здоровые, веселые люди, сулившие ей покой...
   - Женьку и Коську я вам не отдам! Пусть без них пролетарии всех стран соединяются. У вас жить - как на большой дороге: того и гляди, под колесо попадешь! - звенящим голосом говорила Светлана. - Даже кошки защищают своих котят, а вы суете детей в самый огонь: "Не жалей себя, погибай за идею!" Вы погубили Костю! Где он? Вернет ваша Испания его? - Голова Светланы, как срубленная, упала на стол.
   Женя стал утешать ее, гладить голову. Вдруг мать вскочила.
   - Молчи, юродивый! - крикнула на Женю и ударила его по щеке.
   Крупновы молчали, только Денис, уходя, сказал:
   - Дура ты ясаковская.
   Светлана, бледная и опустошенная, глядела в самовар на свое уродливое отражение.
   - Господи, какая я несчастная! - она непривычно перекрестилась, встала и шагами беспредельно уставшего человека ушла.
   - Папа, может быть, вернется, - сказал Женя.
   Никто не обратил внимания на слова мальчика и на то, как заискрились надеждой его глаза, вдруг страшно повеселевшие.
   Потом Светлана долго сидела у кровати Жени. Он молча слушал ее ласковые и виноватые слова, не мигая, отчужденно смотрел в лицо темными, скорбными глазами. И Светлана с ужасом почувствовала: сын уходит от нее...
   Внизу в комнате заплакал маленький Коська. Крик младенца вызвал прилив молока в груди Светланы. Костя жадно глотал молоко, мял деснами грудь. И это напоминало ей молодость, кормление маленького Жени. Не удержала горячих и обильных слез. Плакала над тем, что счастливой жизни никогда не вернуть, что она должна жить как-то иначе, чтобы сохранить любовь Жени, доверие и уважение Крупновых.
   XXIV
   Женя долго не верил, не мог поверить в смерть отца. И все-таки последние его надежды погасли... Неделю метался и таял Женя в горячке. Ни днем ни ночью не покидал его отец: то вместе с ним на самолете взмывал он к солнцу, то тяжелыми мечами отбивался от врагов в узком ущелье, то оба, сраженные пулями, умирали на раскаленных камнях пустыни, то снова шли с отцом и пели его песенку: "Ох, трудна наша дорога, да другою ноги не пойдут..."
   А когда Женя пришел в себя, он увидал маленькую бабушку Любушку, ее узкую кровать, столик. Значит, она поселилась в одной с ним комнате.
   Женя попросил постелить ему на столе перед окном, чтобы видеть Волгу. Александр перенес его на стол. Любовь вязала перчатку, изредка поглядывая на внука. Тонкое тело его, прикрытое до подбородка простыней, вытянулось на столе; смутно желтели запавшие щеки: густые ресницы бросали траурную тень. Временами ей казалось, что он умрет. И тогда она вспоминала и обдумывала его короткую жизнь. И тут как живой вставал перед ней Костя...
   - Может, свет включить, сынок?
   - Включи, а я буду на тебя смотреть.
   Маком расцвела лампа на столе.
   Вернулся с работы Денис, и Женя улыбнулся, услыхав его густой мягкий голос:
   - Ну, как дела, Евгений Константинович?
   - Все в порядке, дедуня, я здоров.
   Старшие заговорили о делах своих, а мальчик брал с блюдца вишню, сосал кислый сок.
   Он прислушивался к звукам их голосов, не вникая в смысл слов, и в душе медленно устанавливался новый мир тишины.
   - Женя, - ласково говорил дедушка, - хочешь поехать в совхоз? Степь без конца и края. Посмотришь косяки лошадей. У них крепкий кумыс. Кто пьет его, становится богатырем. Там отдыхают наши заводские. Марфа Холодова там. С тобой поедет Лена. Ты все еще называешь ее Испанкой?
   - Называл, но это нехорошо, потому что неправда. Это было до письма о папе. Теперь я узнал всю правду и никогда не буду выдумывать.
   - Сынок, сынок, рано отказываешься от выдумки, - сказала бабушка.
   Спустя двое суток ранним утром у ворот глухо зацокали конские подковы по булыжнику. Лена глянула из окна. У калитки спешились два всадника в белых бекешах, в войлочных белых шляпах. За поясами кинжалы, за плечами ружья. На левой руке одного из них сидел на рукавице дремлющий под колпачком седой беркут.
   Лена встретилась глазами с молодым татарином. Картинно отставив ногу, он смотрел на нее с улыбкой.
   - Мы за мальчиком приехали, за Женькой. Есть у вас такой мальчишка-малайка?
   - Есть.
   Пастухи кумысолечебницы привезли бурдюк кумыса, горьковатые запахи степных просторов. Во дворе запахло лошадьми. Они косили на людей злые глаза. Один из табунщиков был пожилой казах, с продольными морщинами скуластого коричневого лица, молчаливый. Он сел во дворе на полено, не спуская с руки беркута, так и просидел, пока собирали Женю в дорогу.
   Другой был разговорчив. Загорелое до черноты лицо дышало юношеской свежестью, на верхней губе темнели редкие усы. Разговаривая с Леной, он смотрел на нее из-под прижженных солнцем ресниц.
   Лене понравился молодой табунщик, и она не отходила от него.
   - А это кто? - спросил он, указав глазами на Александра, вернувшегося из ночной смены.
   - Мой брат.
   - Тоже молодец видный. Ему есть письмо от Марфы - такая девушка отдыхает у нас. - Табунщик подошел к Александру, достал из-за голенища конверт и передал ему. Потом вернулся к Лене, похвалил Александра, сел и вдруг прищелкнул языком: - Все вы красивые!
   - И я? - спросила Лена.