Коновалов Григорий Иванович. Истоки (Книга 1)

   - А я не хочу, Саша. Не люблю военную жизнь, не люблю войну. Убьют ладно, а вот изувечат... И будет тебе жизнь в тягость. Не могу прикидываться дураком и, насилуя себя, усматривать в шагистике высшую мудрость жизни. Один случай открыл мне глаза на многое. Понимаешь, стою в строю однажды, сержант уставился на меня, и в глазах у него ужас, потом презрение, будто видит он самое последнее, падшее существо. Я черт знает что подумал, а оказалось всего-навсего незастегнутой одна пуговица гимнастерки. В общем, добровольно я не солдат.
   - Разные мы люди, братка, - спокойно сказал Александр. - О главном давай поговорим. Скоро Федя и я покинем дом. Хочу знать: в семье останешься или опять уедешь?
   - Есть ли толк от моего пребывания в семье?
   - Пока толку маловато. Поживешь - все наладится. Итак, ты останешься со стариками, с Леночкой, Женей и Костей. Сноха вышла замуж, сегодня уедет.
   - Лучше бы мне идти, чем тебе, Саша.
   - У каждого свой долг, и никто его не выполнит за меня или за тебя.
   "Светло и ладно в душе его. А ведь я в его годы знал такое, что рано мне было знать!" - подумал Михаил.
   За ужином Александр объявил родным, что через три недели его призывают в армию. Посидел минуту и ушел в светелку.
   - Не повезло Сашке: не попал на флот, - сказам Федор.
   Михаила раздражало детское хвастовство мичмана. С боевитыми нотками в голосе Федор ораторствовал, блестя белозубой улыбкой:
   - Моряки - цвет вооруженных сил. На корабле рядовой матрос с образованием. Морской кок равен сухопутному полковнику. - Он любовно погладил золотые шевроны на рукаве. Лена не сводила с двоюродного брата восторженного взгляда и преднамеренно не замечала Михаила.
   - Вчера я отрекомендовался представителю царицы полей, Светланиному супругу: мичман флота! Так он вскочил. А ведь лейтенант.
   - Железная у моряков дисциплина: один за всех, все за одного! Рабочих много на флоте, - сказал Денис.
   В каждой черте крепкого загорелого липа Федора трепетала молодая рьяная сила, не знающая сомнений.
   - На корабле чистота! За всю службу только один случай был, - Федор посмотрел на женщин. - Извините, тетя Люба, за вульгарность: был случай обнаружилась единственная вошь на всю бригаду торпедных катеров.
   - Где же им там завестись, - с легкой иронией сказала Любовь Андриановна, - воздух чистый, воды много.
   - Так об этом случае сообщили самому адмиралу как о чрезвычайном происшествии! Насекомое не убили, а посадили в баночку, как заморское чудо, и отправили на берег для лабораторного исследования...
   Федор снял китель, засучил рукава полосатой тельняшки и старательно стал вписывать новую морскую песенку в альбом Лены. За верандой вполголоса переговаривалась Лена с подругами, боясь спугнуть вдохновение моряка.
   Брат и сестра ушли. Михаилу захотелось метнуться куда-нибудь, чтобы вырваться из тисков железной тоски. Ничего интересного пока не было в новом образе жизни. И меньше всего было той свободы, которую искал. Чувствовал, что братья и родители не понимают его, а если и поймут со временем, то не разделят с ним его настроений. Ушел в беседку. Над поселком сомкнулся сумрак, душный, тяжелый. Наплывали тучи, за Волгой над темной степью глухо рычал гром.
   Отец принес из погреба кувшин холодного пива, мать - на деревянной тарелке воблу. Зажгли свечу. Она потрескивала, пламя испуганно металось. Денис снял пиджак со своих костлявых плеч. Мать села на ступеньки.
   - Хвораешь, сынок? Глаза у тебя скучные.
   - Ты всегда был немного чудной, но скучным, придавленным не был. Парень в силе, а гулять не ходишь, все что-то думаешь. Даже Федя не мог тебя поджечь, а уж на что огневой, веселый. Недоволен жизнью? - спросил отец.
   Жалко было Михаилу этих старых людей, любивших его, но он не знал, о чем и как говорить с ними. А за Волгой все так же угрюмо-раздражающе гром глушил степные просторы, поджигала сухая гроза темный полог неба.
   - Мне скоро тридцать лет. А что я сделал? Два раза выстрелил в шюцкоров. Эх, да стоит ли говорить! Расскажи, отец, о себе. Твоя жизнь настоящая.
   - Какой же интерес у тебя к моей жизни, если ты свою считаешь пустяком? Отмахиваешься от нее, как от комаров. Ну что ж, я доволен пройденным путем. С матерью мы жили дружно. Дети здоровые, молодец к молодцу. Как не радоваться? И нам, старикам, есть уважение от народа. Денис усмехнулся в усы, а Михаил не понял: над собой или над ним смеется отец. - За сорок пять лет я сварил тысячи тонн стали. Вон Федя хвалит корабли. А мне приятно: и моя сила, мое умение в них заключены. Для уныния у меня нет причин, если говорить в целом о жизни. А настроения всякие бывали...
   - Счастливый!
   - Опять хитро подвел, Михайло. Я-то, скажем, в простоте душевной считаю, что недаром калачи ел, а ты поглядишь с высокой колокольни и скажешь: ну и свин, сделал на полтину и доволен. Так, что ли?
   - В моей жизни, как в пустыне: ни кустика, ни травинки.
   Михаил стоял рядом с высоким отцом. Лицо мягкое, глаза беспомощно косят. У отца сильный подбородок, тугие, железные скулы, орлиный взгляд.
   - Вредно иметь столько свободного времени. Я всю жизнь, как маховое колесо, крутился и не мог долго разглядывать себя. Остановлюсь, когда вот это перестанет стукать. - Денис прижал ладонь к сердцу. - Вон она, Волга, вечно работает, не останавливается для лишних раздумий. Застойная вода, наоборот, все стоит и думает, дремлет, оттого она и плесневеет. Дрянь в ней всякая заводится.
   - Запутался в чем-то, споткнулся где-то. Да вам, наверное, Саша рассказывал о моей греховодной жизни.
   - Что ты? Какие же особенные грехи у тебя, Миша? Пьешь? - спросила мать.
   - О всех не скажу... чтобы не гордились, мол, всего знаем. Но одну беду назову: женщина. - Слово "женщина" Михаил произнес с такой шипящей злобой, что отец и мать смущенно потупились.
   - А кто же их не любит! - воскликнул Денис, подмигнув жене. - Без подруги хлеб горек, не ясно солнце. Половиной зовется недаром.
   Темная краска долго не отливала с испятнанного оспой лица Михаила.
   - Э-эх, да нечего обо мне толковать! - Михаил пропаще махнул рукой.
   Денис поймал его руку и, заглядывая в глаза, участливо спросил:
   - А может быть, лучше думать о жизни других, и тогда веселее будет?
   Михаил нахмурился, закусив трубку.
   - Куда я иду? Впрочем, я никуда не иду, я попал в какой-то круговорот: принимаю себя не за того, кто я есть на самом деле. Часто думаю о смерти. Юрий говорит, о смерти думают больные или дураки. Я здоров, дураком назвать себя не хочется. Это сделают друзья.
   - Запутался, заврался! - жестко бросил отец.
   Михаил потер лоб.
   - Не то я хотел сказать. Общество не ошибается, как и сама матушка-природа. Так вот, я хочу всем сердцем познать и разделить радости и горечь, правду и заблуждения нашего времени. А между тем у меня ни черта не получается... Скверно себя чувствую, временами так больно, будто бегу куда-то по гвоздям. Вот и все.
   - А по-моему, это только начало твоей дороги. Борись! Не словами, слова раздражают людей больше, чем дела. Возражают делом, - сказал отец, а мать добавила:
   - Человек склоняется перед силой деяния.
   Михаил рассказал о своих литературных неудачах, о том, как жестко критиковал его один умный друг: мод, смерть в твоих творениях очень безобразна, а должна быть красивой.
   - Врет твой умный, - сказал отец. - Где это видел он красивую смерть? Девка, что ли, она, смерть-то? Дурак, право, дурак! Дай мне адрес этого хвалителя смерти. Придет она ко мне, а я ей скажу: "Ненавижу я тебя, глупая и злая ведьма, иди вот по этому адресу к своему полюбовнику - тебя он считает красивой". А ты, Миша, живи своим умом. Угождать другим терять характер. И жизнь возненавидишь в таком разе.
   - Жить своим умом не позволяет кое-что. Например, сам себе мешаю, мое казенное мышление мешает. Вроде могу, но не смею. И все оглядываешься то на Гитлера, то на самураев: а вдруг брякнешь такое, что повредит нашему человеку. Ему и без того нелегко строить, себя ломать, вытаскивать из грязи. Да ты, мамака, читала мои рассказы, ну разве не чувствуешь трусость мою, а?
   - Знаешь, Миша, брось пока писать о таких, как Юрий, вообще о руководителях. Не знаешь ты их, далек от них. Добрым легко быть со стороны, а человек, облеченный властью, тяжелый для других. Власть не может гладить по шерстке. Редко кому нравится, чтобы им командовали, повелевали. К тому ж начальники, как характеры, самолюбивы, про них что ни скажи, все кажется им недостаточно умным. Думай о тех, кого знаешь, пиши хотя бы о себе, Миша.
   - Вот и я ему говорю то же самое! - послышался голос Юрия, входившего в беседку.
   - Мой жизненный опыт лежит за пределами искусства. Я не ударник, не профорг - значит, не герой.
   - Ну-с, философствуйте, братцы, а мы с матерью на боковую, - сказал Денис и, улыбнувшись, добавил: - Лишние разговоры все равно что дизентерия.
   - Без крику дети не растут, - возразила ему Любовь. - Поспорьте, ребята.
   Родители ушли.
   - К черту разговор! Без того знаю: слаб и глуп я. Послушен указующему персту и директивному басу умных. Как попугай твердил, что в наших условиях нет места бытовому треугольнику: я люблю ее, а она другого.
   - А разве измены свершаются при помощи какой-то другой геометрической фигуры? Уж если "она" разлюбила меня, то, верно, полюбила "его", - сказал Юрий.
   - Что ты, дитя! Нет сейчас ни измен, ни жуликов, ни дураков.
   - Но ты этому не веришь, Миша.
   - Велят - верю. Я же - Кузьма Гужеедов. Дрессированный осел... Я хочу забыться... Нет ли у тебя на примете этаких простых и веселых? Кроме смеха и песен, мне ничего от них не надо. Только, понимаешь, такие... чтобы не было у них фантазии.
   - Но почему же непременно без фантазии? - с улыбкой спросил Юрий.
   - Женщины с фантазией опасны: они создают в своем воображении твой неправдоподобный образ, потом сами страдают, тебя терзают за то, что не похож ты на их фантастического героя.
   - Значит, нужны девушки прозрачных идеалов, простых характеров, а?
   - Тертых калачей не нужно. Тем более нахальных.
   - Не пойму тебя, - вздохнул Юрий с отчаянием всесильного, вдруг постигнув свою беспомощность.
   - Тоска у меня. Вот и все.
   - Тоски я не понимаю. Я люблю жизнь, девушек люблю, столкновение, борьбу. Вот моя мотнулась куда-то на проселки, вошла, так сказать, в психологическое пике, но я чую: совсем не уйти ей от меня. Пока живы, будет кружить в пределах видимости. И хоть иной раз убил бы ее, а все ж другую мне не надо. "Боже, убери ту, которую выдумал!" Но это - желание удержать. Да, Миша, очевидно, наше представление о счастье всегда оказывается выше, шире, объемнее, чем само счастье. У тебя, видно, этот разлад. Ты идеалист, Мишка. Ударил первый морозец - и цветы твои повяли. Вот и психологическое недомогание, вот и чудишь. Ну, что уставился на меня?
   - Думаю о неточности некоторых поговорок. Говорят: глаза - зеркало души. Сейчас у тебя глаза как дурные фонари на порядочном доме.
   - Неудачники, теряя любимых, обретают способность острить. Правда, не всегда удачно. Чаще из них получаются закругленные дурачки.
   - А я сейчас ничего так не хочу, как, глупея, закруглиться.
   Юрий уверенно обнадежил брата:
   - При твоих способностях это сделать нетрудно. Эх, Миша, ни черта ты меня не знаешь. Вообще ты никого не знаешь, живешь в тумане. Вчера ты говорил о своей Вере выдумку, будто она бог знает как романтична. Ерунда! Женщины все реалистки. Романтизм у них внешний, как завитые кудри. Инстинкт материнства - серьезное противоядие против золотухи мысли.
   - Я идеалист, ты прав. И хочу покончить с этим раз и навсегда. Сердце горит. Остудить надо. Да не так, как сталь в томильных колодцах, а сразу в холодную воду - и шабаш!
   - А я против психологических экспериментов, против убийства робости и чистоты, за которые я люблю тебя. Мы очень разные люди, Миша, очень. И может быть, поэтому тянет меня к тебе. Не забудь сходить на собрание литераторов. У Солнцева.
   ...Михаил часто просыпался, всякий раз видел над собой грозное темное небо. В душе была все та же отрешенная настроенность. На рассвете услышал чей-то смех. Непонятны и странны были ему этот смех и это черное небо.
   - Лена, гость-то наш вот где спит, - сказал Федор, - давай разбудим, а?
   - Ну его, непонятный он какой-то!
   - Верно, малохольный.
   Когда заглохли их осторожные шаги, Михаил подумал: "Сестра - пустая девчонка, гуляет по садам, хвост набок. А я, дурак, разделил участь всех неудачников".
   Мысль, как слепой в потемках, наткнулась на события последних дней, и он подумал: "Война, видимо, не за горами. Ну и пусть, она бы разом решила: или погибну, или в люди выйду. А жить так, без славы, без чести, я не могу".
   XIII
   Михаил не ошибался, говоря как-то Александру, что он и родители далекие, если не чужие, по духу люди. И все-таки казалось, что он несколько преувеличивал эту отчужденность, пока однажды не убедился: одно и то же явление расценивают непримиримо по-разному. Это открытие было для него несчастьем. Как-то после утренней смены Михаил почти насильно затащил отца в редакцию заводской газеты.
   - Для меня очень важно, отец, чтобы статья была напечатана. Дело не в ней, а в гораздо большем, - говорил он горячо, а на темных рябых скулах проступали белые пятна.
   За столом лениво постукивала на машинке Марфа Холодова.
   - Хорошо пахнет типографской краской! - воскликнул Денис, жадно втягивая воздух раздувающимися ноздрями.
   - Тут пахнет и еще кое-чем похуже, - хмуро отозвался Михаил. Он перенес к окну стул вместе с Марфой, не обращая внимания на ее кокетливо-смущенное похохатывание, вытащил из ящика стола гранки какой-то статьи. - Читай, Денис Степанович, пока нет редактора. А Марфа - свой человек, не выдаст нас.
   Марфа, благодарно улыбаясь, встала, привалилась спиной к двери, скрестила на груди руки.
   - Тайка? - пошутил Денис, разглаживая ребром ладони листок. Читал про себя, шевеля губами. Михаил видел, как все круче поднималась, ломаясь, рыжая с проседью бровь, бугрились железные желваки отца.
   Сначала недоумевал Михаил, потом встревожился: почему злится отец, ведь статья искренне хвалит "могучий характер Саввы", смелую самостоятельность, риск... Денис положил руку на плечо сына, с горьким недоумением смотрел в его глаза.
   - Этого не может быть, - сказал он строго. - Если бы это было высечь надо за это!
   И Михаил понял: отец считает преступным то, чем он, Михаил, восторгался.
   Кто-то ломился в дверь, но Марфа, посмеиваясь, удерживала ее спиной.
   - Михаил Денисович, пустить, а? - спросила она певуче, отпрянув к стене, с самым невинным видом стала перебирать розовыми пальцами косы на своей груди.
   Влетел редактор, верткий, как вьюн, сбросил кепку, растрепал волосы.
   - Очень хорошо! Сейчас обалебастрим маленькое интервью: обер-мастер в редакции - он делится опытом скоростной плавки. Марфа, садись на телефон, брось клич молодняку, пусть слетаются... - редактор увидел статью в руках Дениса, мелко покашливая, потянулся за ней. - Это, Денис Степанович, загончик, дайте его сюда.
   Но Денис отстранил руку редактора:
   - Тут, парень, не загончик, а целый хлев. Значит, средства израсходовали не по назначению? Что ж, печатайте. Только нужно назвать не "смелость", а "жульничество".
   - Не могу я направлять орган парткома против нас же самих! - с проникновенной дрожью в голосе сказал редактор. - Верните статейку, Денис Степанович, а?
   Но Денис уже спрятал листок в карман пиджака.
   - Нет, братцы, что у волка в зубах, то сам святой Георгий дал. Бывайте здоровы!
   Уходя, он слышал веселый, сочный смех Марфы, визгливый голос редактора:
   - Ты, Мишка, наивный глупец!
   - А ты - вихляй! - огрызнулся Михаил.
   Он догнал отца, и тот больше не отпускал его от себя.
   - Лучше моего дружка по рыбалке главбуха никто не знает этой механики. Мишка, смотри, как возьму я лукавого хитрягу на испуг. Р-р-расколется, как орех! А ты... неужели ты такой чудак?!
   Главбух весело встретил Крупновых в своем кабинете:
   - Здравия желаю, обер-мастер! Давненько не сидели на карася, давненько.
   - Здравствуй, обер-жулик! - зловеще сказал Денис и, не давая приятелю опомниться, двинулся на него широкой грудью, припер к стене. - Говори прямо, почему набрехал в отчете? Ты у меня вот здесь, как несчастный воробей в лапах тигра! - Денис поднял сжатый кулак.
   - Дорогой обер-мастер, я тут ни при чем, я ничего не замышлял.
   - Значит, обер-мастеру не хочешь говорить? Ну, а депутату городского Совета скажешь правду.
   - Советской власти, что ли? Скажу... Чтобы получать бесперебойно кредиты, нужны в отчете процентики. Не ищи виноватых: я главный злодей. Беру грех на себя... ради, так сказать, темпов стройки... Не пропили деньги - всего лишь временно переложили из правого кармана в левый. Музыкальная комедия тоже нужна. Вот спроси хоть своего молодого человека. Ведь я ему рассказал сюжетики, и он дивную статейку написал. Только редактор заколебался. И чего ты расшумелся?
   - Молчи, Антип, пока не стукнул тебя по шее. А на рыбалке все равно суну головой в омут. Знай это и заранее простись со своей старухой.
   В приемной директора секретарь парткома Анатолий Иванов с уничтожающим презрением взглянул на Михаила, потом раскрыл перед Денисом красную папку с серебряной монограммой:
   - Клади, Степаныч, редакционный материальчик, клади. Все утрясено улажено с самим Солнцевым. Не из-за чего шум поднимать. Мой друг Миша по неопытности ударил в колокола в великий пост. Клади, дядя Денис.
   - Не зажимай печать в кулаке, обрежешься, - Денис погрозил пальцем и, кивнув сыну, вошел в кабинет директора.
   Савва сидел за дубовым столом. Флюс уродливо раздул щеку, узел бинта на темени торчал третьим ухом. Глаза слезились, мигали.
   - Эх, рвать надо зуб-то. Всю ночь выл, как волк в капкане. Ну, почему буравишь меня глазами, братка? Без тебя тошно.
   - Финтишь, Гужеедов? - тихо сказал Денис. Сгущая краски, выворачивая статью Михаила наизнанку, он обвинял Савву в приписке, как в тяжком грехе. Больно ныло сердце Михаила от этого жестокого натиска отца на дядю. Стыд за свою глупость, смятение при виде страшной расправы сломили его окончательно.
   - Солнцева прикрываешь своей грудью? Тому подай театр к городской конференции! Ты теперь слова не пикнешь против него... Перед кем в струнку становишься?
   - Поблажек от меня никто не дождется. Фу, черт, этот зуб! - Савва застонал. - Она, боль, такая: без языка, а кричит.
   Стон этот разжалобил Дениса. Если бы можно было поправить дело попросту и сразу - нарвать уши Савве, он, кажется, не колеблясь, сделал бы это. Но он твердо знал, что не имеет права ни жалеть, ни закрывать глаза на постыдный факт. Именно потому, что жалко было Савву, сказал строго:
   - Сам сообщишь правду, куда надо, или...
   Это было острее зубной боли. Савва тяжело встал, опираясь могучими руками о стол.
   - Я за все отвечаю. Болтовней не позволю позорить завод. Он дает броню и этим все перекрывает. - Савва покачал головой. - А ты, Михаил, оказывается, как тот дурачок в сказке: увидел - несут покойника, брякнул: дай бог вам таскать не перетаскать.
   Денис остановился у дверей.
   - Броня для защиты человека, а не пакости, - сказал он.
   Уходя из кабинета, Михаил увидел: дядя сорвал со щеки повязку, бросил на пол и стал яростно топтать сапогами.
   - Отец, страшно подумать, что ты и меня можешь вот так же изувечить, - сказал Михаил.
   - Поживем - увидим. Пока не за что, за словесный блуд не казнят, миролюбиво ответил Денис. Молчал долго, потом устало сказал: - Кончай с душевной дряблостью, иначе наплачешься.
   Савва топтал повязку до тех пор, пока не захватило дух, потом ударом ноги швырнул ее под диван. Воль не унималась, но теперь она не подавляла трезвой мысли, острой, как граненый штык: с его молчаливого согласия прихвастнули в отчете. Он глупо свеликодушничал. Иванов подсобил быть великодушным. Но Савва настолько ценил свою самобытность, что скорее бы согласился на любое наказание, чем признался бы себе и тем более кому бы то ни было в том, что его, волевого человека, сбили с толку.
   "А может, пронесет мимо?" - подумал он, но, вспомнив характер Дениса, решил, что брат не выпустит его из рук живьем. В стоматологический кабинет заводской клиники ворвался бурей:
   - Рвать!
   Угрюмый врач надел на свой глаз круглый вогнутый отражатель, склонился над распростертым в кресле Саввой, ослепив его отблеском циклопического зеркального ока. Захватил зуб холодным металлом. Боль расходящимися стрелами пронзила все тело, показалось Савве, что выдергивают из челюсти что-то огромное, больше головы.
   - Ищите лучше, может, еще какая пережившая себя дрянь осталась, сплевывая кровь, сказал Савва.
   - Все. Отдыхайте.
   - Ха! Отдыхать? Операция главная впереди! Гужеедова выдергивать будем!
   Из окна врач проследил за Саввой: под проливным дождем остановил у подъезда Иванова и стал что-то говорить, энергично меся воздух кулаком.
   Зная, что Иванов идет к нему, врач стал готовить инструменты. Повадки этого важного, аккуратного пациента, посещавшего почти все кабинеты клиники, были известны ему: сейчас пройдет мимо гардероба, снимет плащ здесь же в кабинете, наденет халат и, улыбаясь черными глазами, скажет, поправив усы:
   - Ну-с, товарищ эскулап, удалите камешки с моих кусачек, - и коротким пальцем покажет на свой красивый рот.
   Но Иванов влетел в кабинет, решительно нахмурив брови, схватил трубку телефона. Выразительный взмах руки его врач понял сразу и удалился за ширму.
   - Здравствуйте, Тихон Тарасович. Как здоровьице после рыбалки? Да это я, ваш подшефный. Директор помчался в горком, свирепый, как черт. Да все насчет строительства... Конечно, демагогия. Почему я? Недорубил я, говоря в порядке самокритики, каюсь. Из клиники звоню... зубы...
   Положив трубку телефона, Иванов улыбнулся с сознанием исполненного долга, подошел к врачу, постукивая каблуками.
   - Итак, товарищ зубодер, займемся моими камешками. Удивительно, человек - всесильное существо, а какая только пакость не налипает к его органам. А?
   Но тут затрещал телефон. Солнцев велел Иванову немедленно явиться в горком.
   - Я вам обоим с Саввой вылечу зубы, - сказал он. - Я вам покажу, как впутывать меня... На словах Волгу переплыли - на деле в луже утонули.
   ...Меньше всего ожидая снисхождения от Юрия, Савва решительно распахнул дверь промышленного отдела горкома.
   - Видал такого косорылого? - Савва выпятил подбородок, уперся взглядом в горбоносое лицо племянника. - Ты, Егор, накаркал: подковали меня ловкачи...
   Если бы Юрий нашумел на него, пригрозил бы привлечением к партийной ответственности - все это Савва перенес бы легче, чем то, что услыхал он:
   - Мельчаете, Савва Степанович, теряете характер, даете уговорить себя бесхребетным делягам. А свалитесь - они так закидают вас дерьмом, что и не откопаешь. Ну что ж, хорошо хоть сам рассказал все.
   - Отец-то разве не жаловался тебе?
   Юрий усмехнулся, потом спокойно, как всегда с веселинкой в глазах, сказал, что надо хлопотать о кредитах. Савва расправил плечи, спросил с преувеличенной готовностью понести наказание, очевидно зная, что наказание это не последует:
   - А моей персоной займетесь сейчас или после конференции? - И тут же почувствовал, что "перегнул".
   - Да кто ты такой, чтобы тетешкаться все время с тобой? Откуда столь повышенное внимание к своей персоне? Слушай, дядя мой родной, постыдился бы хоть таких, как я, ведь в сыновья годимся тебе. Не наши отцы, не мои сверстники изобрели и изобретают патетические рапорты, приписки, показуху. Это наряду с тем великим, что вы сделали и делаете. А это раздвоение личности: кричат о новой морали, якобы куда более высокой, чем народная, а на практике эгоисты; крадут, стеной отгораживаются от людей. С подчиненными жестоки, грубы, перед начальством угодничают. Это было грехом во все времена, а в наше - тяжкое преступление. А ведь придет срок, и предъявится нам счет. Без скидок...
   Горячий натиск, бешеный взрыв горечи, тревога племянника ошарашили, а потом тяжело озаботили Савву. Вот уж не подозревал он такой ярости в этом сдержанном парне, никогда не терявшем способности шутить. Савва с замиранием сердца ждал, что Юрий вот-вот скажет такое, о чем думается нередко ему, Савве, и что в конце концов люди скажут себе и друг другу. Но Юрий внезапно умолк, притушив блеск в глазах. "Не выдохся, а спохватился, взял себя за горло", - подумал Савва.
   - Пойдем к первому секретарю. - Юрий застегнулся на обе пуговицы, поправил галстук. Осенним холодком налились голубые глаза.
   К Солнцеву зашли в то время, когда требовательно затрещал один из пяти стоявших на столе телефонов. Белая пухлая рука Тихона с привычной почтительностью и уверенностью опустилась на трубку, другой рукой замахал на Крупновых. У раскрытого на Волгу окна курил Анатолий Иванов, чуть скривив набок рот, обвевая струями дыма свои усы.
   - С верхом говорит, - шепнул он Савве, - и о нашем заводе будет хлопотать.
   Тихон поддакивал с минуту, вскинув брови, и мелкие морщинки веселыми волнами бежали по высокому лбу. Вдруг его плечи опустились, серый пиджак внакидку упал бы на паркет, если бы Иванов не поймал его на лету. Морщины вяло отхлынули на брови, побагровела жирная шея. Медленно положив трубку, проутюжил ладонью лицо сверху вниз.
   - Открытие конференции придется отложить. Приезжает инструктор ЦК. Солнцев пожевал губами. - Юрий, ты долго думал над этой справкой?
   - Долго, Тихон Тарасович.
   - Подумай еще дольше и глубже. Тебе поверить - так горком во всем виноват. Поработай над формулировками.
   Юрий не взял протянутую ему бумагу. Солнцев часто задышал. Резко сунул в стол справку, задвинул заскрипевший ящик.