Коновалов Григорий Иванович. Истоки (Книга 1)

   Матвею казалось, что катастрофу можно предотвратить... или хотя бы оттянуть. В эти трудные дни его ободряло то, что многие европейцы понимали: без СССР нельзя выиграть ни мира, ни войны. Ему нравилось заявление Ллойд Джорджа:
   "Без России английские гарантии Польше, Румынии и Греции являются безрассудными. Чемберлен ездил в Рим, чтобы почтить Муссолини официальным признанием захвата Эфиопии, сказать, что не станет чинить препятствий итальянской интервенции в Испании. Почему же в Москву послан лишь один чиновник Форин Офисс, который представляет Англию в столь могущественной стране, предложившей нам свою помощь? На это может быть дан только один ответ: Невиль Чемберлен, Галифакс и Джон Саймон не желают никакого соглашения с Россией".
   Матвей соглашался и с Черчиллем:
   "В дни Мюнхена Англия должна была выбирать между войной и позором; ее министры выбрали позор, чтобы потом получить войну".
   В другое время он не нашел бы большой разницы между недалеким, сентиментальным Чемберленом и волевым, умным Черчиллем, который не устает повторять, что он не собирается хоронить Британскую империю ни под звуки "Интернационала", ни под удары немецких фанфар или звон американских долларов. Но сейчас Крупнов видел: Англии нужен Черчилль с его трезвым британским умом, энергией, чувством реального.
   Матвей знал: немцы всячески стараются удержать Англию и Францию от сближения с нами. Риббентроп уговаривал Кулондра не вступать в союз с Москвой: "От Франции требуется немногое - не хватайте Германию за фалды, и фюрер выполнит свою историческую миссию: с коммунизмом навсегда будет покончено. Он исправит ошибки Черчилля и Клемансо, у которых в свое время не хватило решимости отрубить голову революции".
   Матвей еще в Москве получил твердые указания: или союз с Англией и Францией, крепкий, серьезный, способный остановить Гитлера, или никакого союза. Мощь и достоинство социалистической державы несовместимы с той странной жертвенной ролью, которую отводят ей англо-французы. Нарком М._М._Литвинов повторил слова Сталина: "Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками".
   В двенадцатом часу ночи Риббентроп и Крупнов отправились к Гитлеру. Прошли три пустые комнаты мимо стоявших у дверей часовых с серебристыми зигзагами на рукавах и воротниках мундиров. Четвертая, примыкавшая к кабинету комната называлась "сферой морального очищения", как вполне серьезно сообщил Риббентроп.
   Рейхсканцлер сидел в глубине кабинета, перед горящим камином, в кружке адъютантов и секретарш. Замкнутый, страдающий мучительной подозрительностью, он, как слышал Матвей, считал друзьями лишь этих людей, с которыми любил просиживать ночи, рассказывая им о своем тернистом жизненном пути.
   Приближенные фюрера нырнули в боковые двери; один утащил за ошейник огромную овчарку Блонди, любимицу Гитлера.
   Риббентроп и Крупнов сели к камину. Гитлер взял из железного ящика и положил в огонь аккуратно отпиленную березовую чурку.
   - Наши страны вяло торгуют, - сказал он.
   Глядя на пламя немигающими глазами, он на память перечислил цифры экспорта-импорта за последнее десятилетие, товары, которыми обменивались Германия и Советский Союз, назвал даты и обстоятельства подписания взаимовыгодных договоров между двумя странами в течение столетия.
   Крупнов удивился его сильной памяти на исторические даты и цифры.
   - Нужно торговать хорошо. Разве вы не согласны со мной? - спросил Гитлер, исподлобья взглянув на Матвея.
   - Согласен, господин рейхсканцлер, торговать можно лучше. Экономика европейских стран взаимосвязана. Шлиффен называл Европу многоквартирным домом...
   - Граф Шлиффен - большой ум, саркастический ум. Он имел в виду Европу в ее исторических границах, а не эти клетушки и свинарники, которые нагородили по Версальскому договору.
   - Моя страна никогда не одобряла Версальский договор, - заметил Матвей. - Но по иным причинам.
   - Версаль, Версаль! - с издевкой повторил Гитлер. - Бисмарк провозгласил создание империи в Зеркальном зале Версаля. Версаль снова увидит позор Франции. Да, Бисмарк, между прочим, говорил: "Не воюйте с Россией. Русские медленно запрягают, да быстро ездят". Я велю начертать эти слова на стенах военной академии. - Гитлер глянул в лицо Крупнова, левый глаз его весело подмигнул. - Честное слово. Что вы скажете?
   Матвей улыбнулся, вспомнив другие слова Бисмарка: "Только плохой лжец не верит в свою ложь, - хороший, начиная лгать, уже верит в свою ложь".
   - Бисмарк понимал Россию. Ссора между нами всегда была на руку третьей стороне.
   - Да, но между нашими странами существуют... - канцлер замялся, - да, существуют... недоразумения. Недоразумения, - повторил он это с трудом найденное слово, от которого не в силах был избавиться, как от странной находки. - Недоразумения могли бы кончиться трагически. Но козни врагов я сумею превратить в фарс! Они готовили моей империи... и русским свинью, а я сам подложу им собаку! Самые сильные и молодые народы - германцы... и русские. Они будут спасены от трагедии взаимного истребления. В этом моя историческая миссия. Если Сталин вместе с Чемберленом и Даладье будет окружать Германию, пойдет против меня, то немцы готовы и к этому.
   Гитлер встал, заложил руки за спину, начал быстро ходить по ковру.
   - Англичане восстановили против меня моих соседей. Они интригуют в Москве, добиваются от России солдат, - резко сказал Гитлер, все быстрее шагая мимо угасающего камина. - Они неженки и трусы. Я сказал Джону Саймону, что у меня больше аэропланов! Горе тем, кто верит англичанам. Если Россия пойдет на союз с Англией, она очутится лицом к лицу с Германией, как в 1914 году. Англичане не ценят России, а я знаю и уважаю ее силу. Я готов пойти на сближение. - Гитлер выжидательно помолчал, потом закончил печальным тоном, полувопросительно: - Если только я не опоздал с моими добрыми намерениями... Бесчестные часто опережают меня. Я хочу мира, они грозят мне уничтожением.
   - Советское правительство, господин рейхсканцлер, готово обсудить вопрос о торговле. Когда возможно приступить к делу практически?
   - Мы должны и запрягать быстро и ездить быстро, - недовольно заметил Гитлер. - Что могут дать англичане своим союзникам? Обещания, только обещания. Когда-то они были неплохим народом, теперь выродились. Их политика так же отстает от жизни, как часы на Букингемском дворце. Умер король, часы остановили. Потом завели и пустили на тридцать минут позже.
   Матвей сказал, что у каждого народа свои обычаи и нравы, англичане гордятся своим консерватизмом, немцы - аккуратностью.
   - Пусть кокетничают консерватизмом! А я не умею ездить тихо! Я вышвырну всех этих беков в Лондон! - И вдруг Гитлер захохотал, шлепая ладонями по ляжкам. - Представьте физиономию. Чемб... - начинал он и, снова взвизгивая, заливался смехом, - физионо... этого старого чудака! Ха-ха-ха!
   Риббентроп тоже смеялся, Крупнов, чуть приподняв брови, с веселым любопытством смотрел на Гитлера: казалось, что видит он хитрого, среднего достатка бюргера, удачно построившего ловушку своему соседу.
   - Мы готовы подписать с русскими договор о дружбе и ненападении. Мы протягиваем России руку дружбы. Мы готовы предоставить ей кредиты, спокойно и уверенно сказал Гитлер. - Между Россией и Германией нет неразрешенных вопросов на всем протяжении от Черного до Балтийского моря... Но если у вас другие перспективы, если лучшим способом урегулировать отношения с нами является приглашение в Москву военных миссий Англии и Франции, то... нет такой войны, которую бы мы не выиграли... В дружбе с нами вы обретете безопасность и получите все гарантии для ее обеспечения.
   Матвей сказал, что он немедленно поставит свое правительство в известность относительно столь значительного предложения Германии.
   Гитлер нахмурился, сжал свой маленький рот, поднял глаза к потолку.
   - Отныне начинается новая эра! Нас ждет великое будущее! - горячим шепотом сказал он. Расслабленно опустившись в кресло, он потер бледный лоб, закончил подчеркнуто буднично: - Господа, на сегодня довольно, вы свободны, - и посмотрел на Крупнова и Риббентропа таким удивленным взглядом, как будто не понимал, почему эти люди здесь.
   В камине под сизым пеплом крошечным глазком тлел уголек. Риббентроп и Крупнов вышли из канцелярии. Указывая на светлевшую над Тиргартеном зарю, министр сказал:
   - Этот день может стать началом необыкновенных событий. Надо ковать железо, пока оно горячо.
   - Торговать нужно лучше, - деловым тоном ответил Крупнов.
   - Немцам легче разговаривать с русскими, несмотря на то, что вы верите Сталину, а мы фюреру, чем с западными плутократиями.
   19 августа 1939 года было подписано торгово-кредитное соглашение между Германией и Советским Союзом.
   Риббентроп сказал, что в отношениях с Польшей каждый день может разразиться кризис.
   - Если Россия не хочет быть втянутой, она должна немедленно подписать с нами договор о ненападении. Фюрер еще раз предложил Москве принять меня 22 августа, самое позднее 23 августа.
   Через час Крупнов доносил в Москву: немцы идут на уступки, чтобы нейтрализовать нас. Они, видимо, не собираются всерьез и надолго соблюдать эвентуальные обязательства. Но дальнейшее зависит от новой обстановки, а не от договора, который подпишут немцы.
   II
   Палило солнце, курился во дворе посольства асфальт, политый мимолетным дождем, лужица зеленела, отражая листву старой стриженой липы.
   Матвей Крупнов сидел на веранде, писал дневник, изредка поднимая голову, взглядывая на четко и строго обрезанный крышами домов квадрат голубого, в дымке неба.
   "С каждым днем все яснее становится, что человечество приближается к еще невиданной военной катастрофе..."
   Дверь на веранду приоткрылась, просунулась черпая голова азербайджанца Алиева, секретаря посольства.
   - Матвей Степанович, вас просит к телефону Поль Дельмас.
   Взволнованным голосом советник французского посольства просил Крупнова встретиться с ним сейчас же. Где угодно, только сейчас.
   - Любое место, где бы встреча ни состоялась, станет историческим, уже шутя, добавил Дельмас.
   - Я хочу обессмертить дом нашего посольства, - также шутливо сказал Матвей. - И как раз хотел предложить вам поужинать у меня. Приезжайте, буду рад... Василий Иванович, - обратился он к старому повару, - будет гость.
   - Очень хорошо, Матвей Степанович! - с радостью отозвался повар, любивший готовить стол для гостей в посольстве. Пожалуй, надо икры побольше, - соображал он вслух, одобрительно покачивая лысой головой.
   - С балшой лубэзностью угастым! - воскликнул Алиев, подчеркнуто утрируя восточный акцент.
   Служебная карьера Поля Дельмаса была известна Крупнову.
   Дельмас, по мнению Матвея, был характерным представителем французских дипломатов последнего десятилетия, когда Франция начала утрачивать самостоятельность во внешней политике. Особенностью этого умного, милого человека была его удивительная бесхарактерность. Последнее время Дельмас настолько увлекся американским послом, что сшил себе спортивный костюм по образцу его костюма, стал надевать на свои слабые подагрические ноги тяжелые, на толстой каучуковой подошве ботинки. Это было очень забавно, но Поль Дельмас все реже стал замечать в себе смешное.
   В просторном вечернем костюме, гладко выбритый, Матвей расхаживал по гостиной, когда в дверях показался маленький худой человек. Это был Дельмас. На изношенном лице его резко выделялись под крупным мясистым носом чувственные губы. Глаза тревожные, как у испуганного коня.
   - Рад видеть вас, дорогой мосье Дельмас! Мы спокойно поужинаем, отдохнем.
   - Как всегда, вы здоровы и веселы, любезный мой коллега Крупнов. И мне очень жаль испортить ваше прекрасное настроение. Но у меня нет выхода. - Дельмас развел короткими, в перстнях руками, выражая покорность судьбе.
   Матвей сказал, что сначала нужно поужинать, чтобы во всеоружии встретить грустные вести. Желудок - отец настроений. Одновременно с Матвеем и Дельмасом из боковых дверей вошли в просторную светлую столовую сотрудники посольства.
   Крупнов представил гостю секретаря посольства Алиева и его молодую жену. Дельмас припал полными губами к ее смуглой руке.
   Дельмас был в восторге от русской икры, от русской пшеничной водки, но еще больше от того, что угощала его "очаровательная дочь Кавказа", как называл он со старческой игривостью черноглазую Нину Алиеву. Она весело исполняла роль хлебосольной хозяйки. Серьги, как две капли прозрачной воды, поблескивали в ее ушах.
   За ужином, соревнуясь в остроумии, говорили каламбуры и остроты. Присутствие молодой красивой женщины делало всех добрыми и веселыми.
   Но лучше всех чувствовал себя Поль Дельмас. После недели тяжелых, порой унизительных встреч то с вкрадчивым Риббентропом, то с самоуверенным, упрямым англичанином Гендерсоном, то с шумливым американцем Кэрком, после запугивания, шантажа, изощренных приемов хитрости, циничных предложений; после нервных противоречивых указаний из Парижа Дельмас теперь отдыхал. Эти люди ничего от него не требовали, не задавали ему двусмысленных вопросов, а только радушно угощали его и вместе с ним смеялись веселой шутке. И ему казалось, что он попал в счастливую семью, обладающую завидной способностью не нарушать привычного обихода даже в этом сером, невыносимо однообразном городе с прямыми, как палка шуцмана, улицами, где на каждом шагу встречаются тебе марширующие солдаты, марширующие дети и надменные физиономии офицеров. Впечатление, что он находится не в Германии, а в России, создавали не только национальные русские закуски и вина, русский пейзаж - отличная копия картины Левитана, полная очарования и задумчивой тишины, не только присутствие молодой женщины, но и ненавязчивая предупредительность самого хозяина.
   Для Дельмаса стол был местом еды и отдыха, поэтому все, что бы ни говорилось за столом, не должно было приниматься в политический расчет. За столом нет политики, нет чинов, тут все люди равны, как на пляже. За столом люди наслаждаются, отдыхают, они освобождаются от необходимости быть глубокомысленными - достаточно с них веселого, остроумного каламбура. Матвей согласился с гостем. Прежняя озабоченность исчезла с лица Дельмаса, глаза его уже не напоминали глаз испуганного коня, они весело сияли. Он улыбался и отпускал остроты по адресу Невиля Гендерсона:
   - Беда мне с этим быстроногим джентльменом: он так страстно полюбил Адольфа, что боюсь, как бы не сбежал к нему от родной матери.
   Попрощавшись с гостем, Нина ушла наверх в свою комнату. И сразу же все почувствовали себя усталыми, скучными и как бы поглупевшими.
   Дельмас уже без прежнего подъема рассказал анекдот о невозмутимом самообладании Джемса и Сомса.
   - К сэру Сомсу приходит друг дома сэр Джемс, спрашивает, как здоровье его супруги. "Пройдите в ее комнату, сэр, узнаете". А когда Джемс вернулся, Сомс спрашивает: "Ну, как вы, сэр, находите ее?" - "Да ничего, сэр, только слишком холодна ее рука". Сомс выкурил сигарету, сказал: "Ничего удивительного, сэр, она еще вчера скончалась". - "Благодарю, сэр, за информацию, а то я принял ее равнодушие на свой счет".
   - Английский юмор всегда отличался тяжеловатостью, - сказал Алиев, глядя на лестницу, по которой только что ушла его жена. - Англичане в 1913 году своей шуткой едва не довели маршала Фоша до самоубийства, - продолжал он. - Фош настаивал на том, чтобы вступить в Берлин и там подписать мир. Англичане возразили: "Слишком большой почет для пруссаков, они перепуганы и никогда не возьмутся за оружие". Тогда Фош сказал, что в таком случае через двадцать лет немцы сами вступят в Париж и подпишут там договор. Только это уже будет договор не о поражении Германии...
   - Это было бы печально, но маршал Фош, к счастью, ошибся! - с веселым легкомыслием отозвался Дельмас. - Культура моего народа так высока, что каждый, кто вступал на нашу землю, становился пленником этой культуры.
   - Но великая культура Франции требует защиты от армии, которая уже растоптала... - горячо заспорил Алиев, но Матвей строго посмотрел на него, и он умолк.
   - Озорство подростков. Но, возмужав, они пожалеют и с повинной головой падут на колени перед величайшими творениями интеллекта, - сказал Дельмас.
   Официант принес на серебряном подносе кофе и ликер. Матвей раскурил трубку, Дельмас срезал кончик сигары, затянулся дымом, пригасив тяжелыми, темными, без ресниц веками масляный блеск глаз.
   - Время требует откровенности, господин Крупнов.
   - Чувствуйте себя как дома, мой дорогой коллега. - Матвей мягко дотронулся до желтой холеной руки гостя.
   - Мой друг, говорят, что Гитлер непрерывно совещается с Гальдером, Кейтелем и Браухичем.
   - Любопытно.
   - Гитлер будто бы спрашивает: может ли Германия победить, воюя на два фронта? Генералы отвечают: нет, не может. Гитлер боится двух фронтов. Мир может спасти Россия. Я так и сказал Жоржу Боннэ.
   - Но одна Россия двух фронтов не создаст, - ответил Крупнов. - О, если бы мир зависел лишь от моей страны, войн никогда бы не было! Я знаю ваше благородное стремление создать блок против агрессора. Но ваши усилия разбиваются об упрямство тех, кто не устает повторять: "Лучше мир с Гитлером, чем война против него вместе со Сталиным". Вы представляли свою страну в Москве, вы знаете, какие глубокие дружеские чувства питает наш народ к французскому народу, к его славной истории. Нам хочется видеть Францию в блеске и славе. - Он умолк, а потом, вздохнув, сказал: - Боюсь, что иначе смотрят на Францию некоторые ее друзья.
   - Друзья редко бывают бескорыстными. Что же поделаешь? Государству свойствен эгоизм, как и человеку... Немцы заигрывают с Россией. Неужели возможен противоестественный союз фашистской Германии и России?
   Матвей нахмурился:
   - Мы враги фашизма. Мы были готовы защищать Чехословакию. Но что сделал господин Даладье? Господин Даладье подписал мюнхенский протокол, сказал Матвей. И ему вспомнился человек небольшого роста, с бычьей шеей, то благодушный, как Кола Брюньон, то подавленный и мрачный. "Не находись тогда Эдуард в бездне депрессии, он не подписал бы протокола", - ядовито шутили над Даладье.
   Матвей сказал, что Советский Союз и сейчас готов выполнить свою миссию, а для этого требуется искреннее желание Франции и Англии защищать мир вместе с Россией. Но господин премьер-министр Франции, кажется, думает иначе: он заранее боится, как бы Гитлер но был разбит при помощи Советского Союза.
   - Неприятно, когда знаешь, что ружья заряжены и могут выстрелить, хмуро сказал Дельмас.
   - Да. Некоторые хотят, чтобы эти ружья стреляли... в Советский Союз. Нам это не нравится. Мощь и достоинство моей страны хорошо известны всему миру.
   Дельмас замялся, потом несколько патетически произнес:
   - Можно с ума сойти от ужасного несоответствия между тем, что говорится и что делается. Никогда люди не обнаруживают столько непонимания, как в канун катастрофы.
   Он напомнил о немецких угрозах Польше, о том, будто Гитлер сказал о господине Беке, что он милый человек, но уже почти не хозяин страны.
   - Вы хорошо знаете господина Бека? - с улыбкой спросил Дельмас. - О, не знаете! Такой милый, наивный эгоизм, такое трогательное тщеславие. Однажды на приеме был у него сэр Антони Иден. Наутро в газетах: "П о л к о в н и к Бек принял к а п и т а н а Идена". Как это вам нравится?
   Матвей долго молчал и потом, не отвечая на вопрос, сказал задумчиво:
   - Бек учился в Германии.
   - За любезность он платит любезностью: Геринг охотится в Беловежской пуще. Ваши солдаты помешали бы ему, - сказал Дельмас.
   - Да, но пан Бек не хочет пропустить через Польшу красноармейцев, чтобы они помешали Герингу, - сказал Матвей.
   Дельмас полушутя-полусерьезно стал жаловаться на свою судьбу: он должен спасать Польшу, Румынию, Грецию, сохранить такого мощного союзника, как Россия.
   - А между тем достаточно одного слова матушки Москвы, и взбаламученное море войдет в свои берега. Я не преувеличиваю, друг мой. Я знаю, как много у вас пехоты, - сказал он как бы мимоходом.
   - Советский Союз готов к отражению любого удара. Не только пехотой.
   Разговор иссяк то ли потому, что все было сказано, то ли наступила послеобеденная усталость, свойственная пожилым людям. Каждый думал о своем, покуривая.
   Первым встрепенулся Дельмас:
   - Удивительно, до чего Гитлер - трудный ребенок! Кто-то его породил, а я возись с ним.
   Тонкой из-под усов улыбкой Матвей дал понять гостю, что кому другому, а ему, Полю Дельмасу, хорошо известно, кто породил Гитлера. Вызвал его к жизни высохший старичок Клемансо.
   - Кто выпустил из кувшина дьявола, это теперь уже не столь важно. Вопрос в том, как загнать его обратно в кувшин, - сказал Матвей.
   Он все еще ждал, что Дельмас проявит решимость: "Да, мы готовы вместе с Россией отстаивать мир". Матвей видел по глазам гостя, что он проявил бы решимость, будь его власть. Но у Дельмаса, как и у Крупнова, не было власти. Они понимали больше, чем могли сделать. "Так зачем же он пришел? Узнать, что предлагал нам канцлер и как далеко мы намерены пойти в отношениях с немцами? Но я сам этого не знаю, и никто пока не знает", думал Матвей. И вдруг пришла в голову самая обычная мысль: Дельмас ужасно устал и хотел забыться.
   - Ах, что скажут о нас и днях этих наши дети? - с горьким раздумьем сказал Дельмас. - Когда я думаю о завтра, сердце мое замирает, дорогой Матвей.
   Они посмотрели в глаза друг другу с понимающей грустной улыбкой. Они чувствовали: возникшая между ними взаимная личная симпатия вытеснялась профессиональным недоверием.
   Провожая гостя, Матвей выразил сожаление, что ему пришлось прибегнуть к выражениям, которые "вы, мой глубокоуважаемый коллега, не можете вполне одобрить".
   - Я рад случаю заверить вас в моем искреннем и глубоком уважении, добавил он, думая уже совсем о другом.
   Дельмас сказал, что он давно не испытывал такого удовольствия, и тому подобное...
   Об этом странном визите Матвей не успел сообщить в Наркоминдел своему начальнику Можайскому не только потому, что на следующий день, 22 августа, сам по срочному вызову вылетел в Москву, но и потому, что визит этот ничего нового не вносил в советско-французокие отношения. И может быть, еще и поэтому он всю дорогу напряженно и мучительно думал о немецких предложениях. Совсем недавно германское правительство говорило, что сама судьба указывает немцам путь на Восток (там жизненное пространство!), что всякая война против Советского Союза, кто бы и почему бы ее ни вел, вполне законна. Теперь оно решительно и спешно предлагало не только дружбу и ненападение, но и подписание секретного протокола о разграничении интересов обоих государств от Черного до Балтийского моря. Раздражал и угнетал Матвея не этот хитрый тактический ход самого сильного и опасного врага, а то почти безвыходное положение, в котором оказалась Родина. Либо нужно принять в целях усиления самообороны германское предложение, либо отклонить его и тем самым позволить западным правительствам немедленно втянуть Советский Союз в войну с немцами. Война при условии полной изоляции Родины, в крайне невыгодной обстановке, представлялась Матвею ужасным несчастьем... Тяжело было на душе Матвея, и все-таки он ждал: быть может, в самые последние минуты, пока он летит в самолете, все может измениться...
   Навсегда Матвей запомнил день, когда Сталин принимал Риббентропа и Шуленбурга... Немцы с разрешения Сталина внесли в кабинет "штуку", черный ящик, напоминающий патефон. Риббентроп поднял крышку, покрутил ручку, пластинка завертелась, и послышалась старческая астматическая речь. Чемберлен уговаривал Гитлера идти на Восток в обход Польши через Прибалтику. Переводчик, склоняясь к Сталину, быстро переводил ему с английского. По смуглому, гордо и непроницаемо спокойному восточному лицу Сталина Матвей видел, что какие бы пластинки ни заводили и что бы ни говорили, его этим не удивишь. У Сталина было спокойствие человека, непоколебимо уверенного в том, что помыслы и дела его удачно сочетались всю жизнь, что он никогда не ошибался и не ошибется, что правительство ведет политику, необходимую стране и народу, и ему, Матвею Крупнову. Спокойствие Сталина заражало Матвея тем особенным ощущением полноты и целесообразности жизни, которое бессознательно внушают другим волевые творческие натуры, вызывая в человеке самые активные импульсы.
   Риббентроп перевернул пластинку, по Сталин остановил его:
   - Достаточно демонстраций, "симпатии" Чемберлена к России общеизвестны.
   Он достал из нагрудного кармана толстый карандаш, не спеша вычеркнул из проекта договора несколько пунктов. Он сказал, что Советский Союз подпишет с Германией договор о ненападении, и только. И не будет подписывать секретного протокола о разграничении интересов от Черного до Балтийского моря. Риббентроп удивленно поднял прямые брови. Он так крепко верил в могущество Германии, в мудрость фюрера, в свои таланты "сверхдипломата", что ни на минуту не сомневался: русские подпишут все пункты договора.