Коновалов Григорий Иванович. Истоки (Книга 1)

   "Говорят, Крупнов пошумливает, командует. Коммунисту рядовому трудно попасть к нему на прием", - вдруг вспомнились Иванову слова Тихона Солнцева. И он вежливо осведомился у своего румяного соседа, часто ли донимают парторга личными делами. Тот ответил не сразу:
   - Это еще вопрос, кто кого донимает. Руки у Денисыча длинные, достанут тебя в любой дыре. Не проходит дня... - румяный, пахнущий сдобными булками, не договорил: Марфа велела ему зайти в кабинет.
   Она посмотрела на Иванова так, будто выбирала в женихи, и, закинув полные руки, поправляя уложенные на голове русые косы, сказала:
   - Вас не сможет принять Юрий Денисович. Да, да, я доложила, как вы просили: рядовой коммунист из транспортного цеха по личному делу.
   - Тогда я сам войду! - сердито сказал Иванов.
   Человек пять рабочих и румяный сидели за столом, напротив них худощавый, горбоносый, с желтой головой. Он пристально взглянул на Иванова быстрыми глазами, потом повернул лицо к Марфе.
   Она пожала плечами: "Я сделала все от меня зависящее, и я не виновата. Вот он сам своей персоной, что хотите, то и делайте".
   - Моя фамилия Иванов, из обкома партии. Странно, к вам не может попасть рядовой коммунист. Некрасиво, мягко выражаясь.
   - Но вы же не рядовой член партии, товарищ Иванов. А вообще-то у вас оригинальный прием - прикидываться рядовым. Позаимствую, - с улыбкой сказал Юрии.
   "Зачем он так прямо в глаза? - тревожно подумала Марфа, выходя из кабинета. - Эх, Юрий Денисович, не в меру ты прям и горд! Вот снимут с работы - каяться будешь. - Она подумала и спросила себя: - А будет ли каяться? Умеет ли?"
   Юрий отрезал ломоть от кривобокой непропеченной буханки, предложил румяному с недоброй любезностью:
   - Закусите, не стесняйтесь.
   Достал из ящика стола фигурки различных животных, вылепленных из хлеба, расставил все это стадо по зеленому полю стола.
   - Полюбуйтесь скульптурой! Рабочие делают из вашей стряпни. - Юрий старательно выпрямил ножку свиньи, покудрявее завернул хвост собачки. Рабочие захохотали:
   - Эх, пастуха забыли сделать!
   Румяный, пахнущий сдобными булками, с энтузиазмом заговорил о печах, о тестомесках, о поддувалах, о том, какое значение для трудящихся имеет хороший хлеб...
   - Немного знаем, что такое хлеб, едим не первый год, - перебил его рабочий.
   Румяный сказал, что будет сдвиг, перелом.
   - Тут без наших стараний хватает сдвигов: поселок ползет, того и гляди, завод поедет в Волгу! - сердито сказал другой рабочий, обращаясь к Иванову.
   - Проще, без катастрофических слов "сдвиг", "перелом", скажите: долго ли будет дремать ваша гражданская совесть? - сказал Юрий румяному. Договорились: пышным хлебом будете кормить нас. Механика пришлем, поможем.
   Румяный завернул в газету фигурки из хлеба, вышел.
   - А я-то думал, что самое трудное - сварить качественную сталь, а тут, оказывается, булки тоже дуриком не испечешь, - сказал рабочий.
   Все засмеялись.
   Юрий, покачивая на ладони стальную плитку, заговорил с рабочими о мартенах, о томильных колодцах... И хотя Иванов не понимал многих слов, он чувствовал, что речь идет о новых, очень важных государственных заданиях заводу. Армии и флоту нужна качественная сталь, несокрушимая броня. А времени в обрез. Нужно днем и ночью экспериментировать. Послать мастеров на уральские заводы. А главное, самим действовать смелее. Нет сейчас у завода, у рабочих более важного дела.
   Когда рабочие ушли, Юрий пристально взглянул на Иванова.
   "Видимо, это тот самый Иванов, с которым мачеха Юли хочет породниться", - подумал он.
   "Рыжие, носатые, пожалуй, нравятся женщинам. Тем более такой своенравной, как Юлия", - думал Иванов, пуская кольцами дым из-под усов. Встретился с взглядом Крупнова, почувствовал: говорить нужно только начистоту или вовсе не говорить. Рассказал о цели своей командировки: изучить агитационно-пропагандистскую работу в городе, особенно на заводах; помочь в меру своих сил. Есть и личные интересы - поближе познакомиться со старыми рабочими, участниками революционной борьбы. Откровенно говоря, давно мечтается записать рассказы, воспоминания бывалых людей. Если хватит умения и способностей, попытаться повесть написать. Но это в том случае, если удастся освободиться от партийной работы, что вряд ли возможно.
   - Я слабо знаю производство, рабочих... Помогите мне, а?
   Эта смиренная просьба тронула и насторожила Юрия, и он сказал:
   - Не будем щеголять показной скромностью. Казанские сироты ныне не вызывают жалости. У меня опыта меньше вашего. Что же поделаешь, назвался груздем - полезай в кузов! Какой у вас план, Анатолий Иванович?
   Иванов сказал, что ему хочется несколько дней следовать за парторгом, как нитка за иголкой, если это не стеснит...
   - Нисколько. Поедем на стройку.
   И в машине Юрий говорил все о том же: нужна броневая сталь в самый короткий срок.
   На северной окраине города, повыше завода, нарядив берега старыми плакучими ивами, блестело озерцо. Давно когда-то утопилась в темном омуте разнесчастная душа-девица Маришка. Городская молва поэтизировала ее неразделенную любовь. Местные поэты, в том числе сам Иванов, начинали свое поприще с описания Маришкина озера. Плачет Маришка зимой и летом, горючие слезы ее прожгли огромный овраг, разрубивший город пополам. Горожане вбивали в берега оврага сваи, бутили камнем, заваливали землей. Но светлые родниковые слезы Маришки упорно пробивали путь к Волге.
   У оврага Юрий оборвал лихорадочный бег машины. И сразу залила уши первобытная окраинная тишина. Взмывшие над болотом чибисы обрыдали гостей, сверкая на солнце атласно-белой изнанкой крыльев.
   Подле бараков на траве мужчины и женщины резались в карты. Лениво шевелились сочные листья молодых тополей, на веревках сушилось белье. В зеленых лужах лежали огромные свиньи, высунув из воды носы, нюхая горячий ветер.
   Главный архитектор города, кругленький, с белой, как одуванчик, головой, и управляющий стройтрестом, высокий красавец с седеющими висками, сразу же о чем-то заспорили. Председатель завкома, сутулый, широкоплечий старик со шрамом от ожога на щеке, сказал тихо Юрию, указывая глазами на спорящих.
   - Столкнем, Юра, их с р-р-рабочими. Пусть возьмут за штаны этих джентльменов-говорунов.
   Подошли рабочие, старые и молодые. Юрий записывал просьбы и предложения, на многое отвечал тут же твердо:
   - С этим придется подождать.
   - Юрий Денисыч, ждать умеем. Третий год ждем, все жданки поели. Вон она, поповская культбаза! - указал рабочий на приземистую церквушку, уныло коротавшую за тополями свой затянувшийся век. - Работает, говорю, церквушка. Пивная тоже не дремлет. А вот Дом культуры никак не подымается выше второго этажа. Диво, да и только! Или взять жилые дома. Из года в год разговоры, а за это время я успел в своем бараке созреть, жениться, скоро сына буду женить. Нам управляющий говорит: тут строить! А архитектор свое: вон там! Как же, к хрену, там, когда оползни!
   - Правильно в газете писал этот Тихон Заволжский! - подхватила молодая работница. - Как же так, Юрий Денисович? Игра в кошки-мышки получается, а?
   - Чего не знаю, того не знаю, товарищи. Главный архитектор и управляющий сами объяснят, - сказал Юрий.
   Архитектор и управляющий заспорили, пуская в ход колкости: "Там строить не могу!" - "А тут я вам не позволю!" - "План не догма, а руководство..."
   Иванова удивляла и раздражала та сложная путаница, которую создали сами же люди вокруг чрезвычайно простого дела: человек должен жить в домах, веселиться и отдыхать в клубах. С терпеливым презрением ждал он, когда до конца выговорятся архитектор и управляющий.
   - Так вот, товарищи, если вы согласны строить здесь жилые дома, разговор на этом закончим, - сказал Юрий.
   - А вы, рабочие, не давайте им и нам покоя.
   Но Иванову казалось, что никакого согласия не достигнуто. И в этом он убедился, разговаривая с архитектором по пути к строительной площадке: Солнцев не допустит изменений генерального плана, как бы ни критиковали его люди вроде Юрия Крупнова.
   Иванов насторожился. Теперь он не отставал от Юрия ни на шаг, чувствуя, что вот-вот наткнется на разгадку какой-то важной лично для него тайны.
   Юрий обострившимся, звериным чутьем уловил эту повышенную недружелюбную настороженность и отвечал весело, с дразнящей откровенностью. Когда подошли к строящемуся в садах на крутом берегу Волги Дому культуры, он спросил у ребятишек, которые ватажились у площадки, тут ли их кумир, восходящая спортивная звезда завода Веня Ясаков.
   - Ве-е-е-ня! - позвали ребятишки многоголосо.
   Пока Ясаков спускался с лесов, Юрий рассказал Иванову: любят школьники Вешо, а Женька даже портрет его наклеил в альбом рядом с портретом Лермонтова, любимого поэта крупновской молодежи. Подошел плечистый, голый по пояс, еще безусый, с неутухающими фонарями под глазами каменщик и боксер Веня. Юрий с минуту полюбовался его мускулами, добродушным, наивным лицом с коричневым загаром, потом спросил строго:
   - Ну, Тихон Заволжский, получил гонорар за свой фельетон "Бескрылая фантазия"?
   Иванов с недоумением смотрел на простоватого парня, не веря, что он мог написать злой фельетон, которым заинтересовался даже секретарь обкома, а Тихон Солнцев назвал фельетон дурной стряпней.
   - Эх, Юрий Денисович, гонорар-то вот где! - Веня похлопал себя по заду. - Прознали мой родитель, Макар Сидорович, зажали мою голову коленками, стянули праздничные портки и хворостиной айда расписывать корму. "Ах ты, собачий отрок! Как посмел власти критиковать?" Будь на его месте другой, я бы в один миг загнул салазки, косоротился бы он всю жизнь. А тут кротко сносил муки. Отец предупредил: "Еще раз возьмешь перо своей несовершеннолетней рукой, завяжу я тебя в калмыцкий узел". Несправедливо, Юрий Денисович, получилось: писали вместе с тобой, а гонорар получил один я. Как бы управляющий наш не снял с меня башку. - Веня потер ладонью свою бритую, с синеватым отливом, как речной камень-голыш, голову. - Сжует меня вместе с брезентовыми штанами.
   - Не трусь, Веня! В обиду не дадим. У кусачек зубы выдергивают.
   Свадебное шествие с песней, свистом и залихватским пиликаньем гармошки выкатилось из-за барака на дорогу. Пьяные нарядились в шубы, вывернутые шерстью наружу, измазали лица сажей. Кривляясь и повизгивая, женщины били мутовками в печные заслонки, в худые ведра. На голове невесты подвенечные цветы, через плечо жениха яркая лента.
   - Айда с нами, поцелуемся! - кричала хмельная женщина, размахивая ухватом.
   Ощупывая цепким взглядом ряженых, Юрий узнал среди них Рэма Солнцева.
   - Рэм, иди сюда!
   С чувством, близким к испугу, смотрел Иванов, как Юрий сорвал овчину с плеча парня, вытер ею сажу с его лица.
   - Гуляй без пещерной шкуры!
   - А-а, это вы, Юрий Денисович?! - сказал Рэм, внезапно трезвея. Пойдемте в барак, в гости ко мне. В комнате хорошо, чисто. Юлька была, прибрала. А этот-то... - Рэм не досказал: Юрий схватил его под руку, увел за угол.
   XII
   Отодвинув вправо горы, налево - степи, Волга вольготно катила воды к югу. Гулял низовой ветер, дыбя косматые волны. Пыльным прахом дымились разъезженные дороги за рекой. Тревожные скитались в небесной пустоши облака.
   На закате ветер затих. Горькое дыхание степной полыни заглохло в прибрежном лесу, запахи цветущих яблонь натекали из ближнего сада. На реке угасали рябые волны.
   Рабочие и геологи ушли со стана. Юля лежала на песке у палатки, подперев руками подбородок, смотрела на реку. Долго сгорал в тишине закат по-над Волгой, играли на воде изменчивые краски - вначале оранжевые, потом фиолетовые, а когда солнце перевалило за волнистую гряду правобережья, река оделась в строгую стальную синеву. Крутолобый каменистый утес кинул густую сумрачную тень на омут.
   Бывало, девочкой подолгу с безотчетной тревогой смотрела Юля в этот темный глаз омута. Держась за жилистую руку вяза, она с замиранием сердца опускала ноги в холодную, дегтярной черноты воду, потом торопливо карабкалась по меловой хребтине. Набрав полный подол гальки, несколько раз замахивалась, чтобы кинуть в омут, но что-то удерживало ее. Из этого омута и вынырнул однажды желтоголовый мальчишка. Она вскрикнула, присела. Галька посыпалась из подола. Это был Юрка. Так познакомились. Первое время Юля не понимала, почему он в перемены подкрадывался к ней, дергал за косички и иногда стегал веткой клена по ногам до тех пор, пока она не приседала, прикрыв подолом ноги. Позже догадалась: нравится она ему. Несколько лет жила этим веселым сознанием: нравится! На ее счастье, та грустная правда, до которой доходят люди иногда слишком поздно, открылась перед ней, когда ей сравнялось семнадцать лет: не сошлись они с Юрием характерами... Юля гордилась фамильной особенностью своего характера - умением иронизировать над всем решительно.
   Юрий же пугал ее прямолинейностью, напористостью. Слишком широко, жадно и благосклонно, почти с дикарской радостью принимал он жизнь...
   Однажды до голубых потемок бродили по берегу Волги, потом сели на песок: она - вытянув ноги, он - обхватив руками свои колени и положив на них подбородок. Чем горячее говорила Юля о своей дороге к счастью незнакомые города, новые люди, скитания по степям страны, - тем выше поднималась его рыжеватая бровь да резче становился профиль медальной чеканки.
   - Милая Осень, я ждал тебя долго! Отсюда мы вернемся в наш дом. Старики все знают. Одобряют.
   - Я боюсь тебя. Я умру от гордости, если обманусь в тебе. Я не могла бы жить с твоей матерью. Ну что я поделаю с собой: многое старомодным кажется мне в вашей семье. А я-то избалованная, я своевольная. Ну вставай, не хмурься. Подумай сам: не слишком ли это просто - взяться рука за руку, повалиться в ноги родителям - благословите! Я не хочу привычного. Я хочу отодвинуть развязку. Любовь не терпит привычного. - Юля вскочила и побежала по мокрому песку. - А ну, догоняй!
   Юрий перерезал ей путь, бегал шальной, петляя вокруг, загоняя ее в кусты краснотала. И когда она ослабела, поднял на руки, понес в лес. Она вцепилась в его волосы. Над головой сомкнулись ветки осокоря, трещал под ногами ежевичник. Бережно опрокинул Юлию на песок.
   Рывком она высвободила рот из-под его горячих, сухих губ.
   - Осень... я ж люблю! Дурочка...
   Юля метко кинула в его глаза горсть песку.
   Юрий шел к реке, как бы ощупывая воздух. Юля стояла у ветлы, бурно дыша, пока он промывал глаза.
   - Я плохо вижу. Ты проводишь меня домой, Осень. Я тебя немного побью, а потом пожалею. Хорошо? Только не крутись, а?
   - Я не зайду к вам... Ты задушил то немногое, что у меня было к тебе... Не забывайся, я - Солнцева Юлия!
   - Отстань. Я один пойду. Не получится из меня кавалер-угодник, адъютантик при вашей светлости, дочке секретаря горкома. Хотел сделать человека из дикой самовольницы, ты не хочешь. Черт с тобей!
   Она брела позади, обмеривала взглядом его широкую спину, облитую белой соколкой, и все глубже утверждалась в правильности своего решения. А ведь чуть было не поддалась... И ей становилось страшно при одной мысли расстаться с вольной, беззаботной жизнью, девчонками и мальчишками своего круга, которые угождали ей, с этой свободой - куда хочешь, туда поезжай! и поселиться в деревянном домике, в большой семье чужих, строгих и непонятных людей. Тяжело было бы с ними. Не напрасно она что-то стеснялась показываться с Юрием среди знакомых мальчишек и девчонок. Если он любит, будет ждать, авось станет покладистее. С чего это взяли, право, что мужчина назначает срок. Возмутительно! Пусть другие живут старинкой, она, Юлия Солнцева, презирает девичью уступчивость, она сама скажет, когда придет пора сложить крылья и падать на землю.
   И все же она чувствовала себя несчастной.
   Дома спросила отца, может ли семнадцатилетняя гордая, любящая свободу, жаждущая повидать мир девушка связать себя семьей?
   Тут-то отец рассказал ей о своем прошлом, раскрыл тайну ее сиротства.
   Каменщик в молодости любил и был счастлив. Были у него дочь Юлия и сын Рэм. Мать их, юная, неуравновешенная, гордая, казалось, навеки была привязана к семье. Но в голодный тифозный год как-то надломилось их счастье: фанатически увлеклась сектантской верой, забросила детей. А потом бежала в Астрахань с обрусевшим персом, оставив Тихону четырехлетнюю Юльку и двухлетнего Рэма. Молча перенес все это отец. Днем работал, вечерами учился. По воскресеньям брал ребятишек из детского сада, наряжал получше и катал в коляске на берегу Волги, под окнами барака. Мать высылала алименты. Это было необычно и даже смешно. Но отец гордо, скрывая за шутками уязвленное самолюбие, переносил свое горе. Счастье пришло к нему уже после смерти жены: женился на красивой певице. Однако дети не поладили с Лелей. Первым ушел Рэм, дав волю своему тяжелому своенравию. Он невежливо раскланялся с новоявленной Тоти Даль Монте: "Гусыня, шипи в своем гнезде!"
   - Да, есть в тебе и в брате твоем многое от матери... Жизнь твоя, Юлька, на переломе, самые непоправимые ошибки делаются в семнадцать лет. Последующие годы уходят на раскаяние, на выпутывание из тенет жизни или на углубление ошибок, на примирение с несчастьем.
   Юля призналась: прояви Юрий еще чуточку настойчивости, и она "пошла бы на все! А там хоть головой в омут". Побагровел апоплексический затылок отца. "К уголовной ответственности мерзавца!" Юля отскочила от него, прилипла спиной к стене: "Сделаете, я утоплюсь!.. Или убегу с пьяным грузчиком!" Отец пошатнулся и грузно осел на стул. Мокрыми от слез губами целовала его глаза.
   - Как скажете, так и сделаю.
   - Уезжай из города.
   Положила в чемоданчик платья, конспекты, похвальную грамоту об окончании восьми классов и отправилась на пристань. У крупновского сада остановилась, сквозь густую листву увидела Юрия. Их разделяла каменная стена по пояс высотой. Юрий навалился грудью на стену. Глаза его были чисты, но неприветливы и холодноваты.
   - Проводить? - спросил он спокойным голосом.
   Юля вскинула глаза, минуту смотрела, как ползают тени листвы по его лицу.
   - По обязанности?
   - Провожу по долгу дружбы. Учись. Отца надо слушаться!
   Ей хотелось закричать на него, резко отвернуться и уйти, не оглядываясь. Но сознание, что уезжает она навсегда, удерживало ее.
   - И это все?
   - А что же еще? Половинчатость не в моем характере.
   - Ты многого хочешь, Юрий.
   - Я имею право на это: люблю.
   - Мы не понимаем друг друга.
   - Тогда не о чем сожалеть.
   - Прощай. - Юля сделала несколько шагов, остановилась. - Писать будешь?
   - Пиши. Отвечу.
   - Это уж слишком!
   - Тогда не пиши. Захочется замуж - приезжай.
   - Нахал! - После этого она уже не оглядывалась. Только слышала брошенное вдогонку:
   - Святоша! Горько пожалеешь!
   Через полгода первым все-таки написал Юрий.
   "Очевидно, я пугал тебя всю жизнь, сам того не желая. Ведь все началось с того, что однажды я вынырнул из омута и сильно смутил девочку в розовом платье. В этом была моя вина и мое нечаянное детское счастье. И все необыкновенно: раскаленные солнцем камни, шелест листвы, девочка, тонкая, рослая. И тебе понравилось, когда назвал я тебя Осенью. Я не знаю, как и откуда пришло мне в голову это странное имя. Но оно так вязалось с синими глазами и смуглой нежной кожей лица, и с волосами цвета осеннего клена! С годами ты все дальше уходила от меня, вернее, тебя уводили твои друзья. Ты хотела, чтобы и я ходил в их табуне. Но я не умел играть смешной роли оставленного в дураках добряка и размазни, который утешается радостью своих знакомых. Наверное, я уже любил тебя и страдал оттого, что не понимал, почему благополучие твоих друзей не делает меня счастливым. Я увидел, как основательно ты была подпорчена злой выдумкой, будто настоящий человек приносит свои чувства в жертву целям и... кажется, коллективу. Мне глубоко враждебна эта раздвоенность. Я жил, ты рассуждала о жизни, примеривалась, скептически, по-отцовски улыбаясь, защищалась от жизни высокопарными словами и... песком. И все-таки тебя я извинял: в семнадцать мы одинаково смелы и глупы. Но бате твоему я не простил: если раскололось его "я" - это его личное несчастье, моральные издержки противоречивой переходной эпохи. Но зачем старик мешает молодости? Но пусть. Может, он устал от жизни. Пиши, если тебе снова нравится понятное только нам двоим имя Осень. В противном случае не надо изводить бумагу и время".
   Он по-прежнему гнул свою линию, и Юля не ответила ему. В письмах к брату Рэму глумливо спрашивала о Юрии: рыжий тигр по-прежнему рычит? Наверное, еще яснее стала его ясность и еще прямее его "прямота"? Он еще не утихомирился?
   Юрий не женился, и это мешало ей жить: не был решен очень важный вопрос, ошибкой ли была ее детская любовь к нему или залогом счастья? В первом письме к Юрию, полном язвительности, выразила притворное удивление тем, что такой жизнелюб до сих пор не обзавелся семьей. Юрий ответил телеграммой: "Как только одна моя знакомая поумнеет, женюсь".
   В тот же день, когда она рассталась с Ивановым, Юля была в доме отца. Сказал ей отец уклончиво: "Неплохой Юрий коммунист". А мачеха сказала: "Тебе, милая, не с партбилетом жить. Характер у твоего Юрия - дай бог! Его руками только железные канаты вить. Крупновы, кажется, и спят-то на железных листах. А ты любишь свободу, моя хорошая!"
   На телефонный звонок Юрия она выбежала из ванной, накинув на плечи халат. "Осень, ты скрываешься от меня? Изменила мне и боишься?" "До осени далеко, сейчас весна, да хорошая! Не возражаю, давай встретимся. Где? К вам, конечно, не пойду, тебе сюда не стоит... да просто тебя тут не особенно ждут", - сказала Юля. Юрий помолчал и сказал, что в таком случае придется отложить встречу, пока не найдется подходящее место. "Я предлагаю нейтральную территорию, например ресторан, где можно потанцевать", предложила Юлия.
   Ей не удалось смутить его своим нарядом: крикливо-пестрая юбка, прозрачная кофточка цвета угасающей зари. "Будем вести себя так, будто лишь сейчас познакомились", - сказала она. Он согласился, а когда выпили, он похвально отозвался о ее загорелых, смело обнаженных плечах и об этой прическе... Она пила больше его и курила, завалив пепельницу испачканными помадой окурками. Когда он не шел танцевать, она не отказывала другим. С лица его слетело наигранное спокойствие, он сжал ее руку, горячо попросил: "Уйдем отсюда, Осень". Она пристально взглянула в его глаза: "Во мне есть что-то такое, что бесит тебя?" - "Тебе только кажется, что ты играешь разбитную, чтобы позлить меня". - "Я не играю, я такая..." - "Я согласен с тобой: тебе нравится этот стиль". Юля долго шевелила онемевшими пальцами, которые сжал он, уходя из ресторана.
   С тех пор Юля не искала встречи с Круп новым, только раз нагрубила ему по телефону, требуя немедленно дать экскаватор и рабочих...
   От бортов теплохода разбежались волны, взломали гладь реки, искорежили отражение каменной Богатырь-горы. А когда успокоилась взрытая винтом Волга, перед Юлей снова затемнел все тот же сумрачный омут. Рассекая воздух гнутыми крыльями, чайки канули за перелеском. Утки, покружив над тихой заводью, отороченной ракитником, опустились на реку.
   Юля взяла дымящую головню, выкурила из палатки комаров, завесилась пропитанной смолой сеткой. За сеткой обиженно ныли комары, недовольные тем, что не впускают их в палатку. Юля и себя представляла такой же маленькой и летучей и будто ее кто-то не хочет пустить в свой мирок. А войти крайне необходимо. Так она и задремала, и во сне было все то же небо, и все та же многоцветная Волга, и то же чувство, что ее куда-то не пускают.
   Разбудили Юлю голоса людей:
   - Э-э, да тут никого нет! Стоп, в палатке какая-то неженка спасается!
   Юля узнала голос директора завода Саввы Крупнова. Она увидела серебристую серьгу месяца, повисшего на ветке осокоря, улыбнулась.
   Быстро, боясь показаться заспанной, она умылась из чайника, подобрала под косынку волосы, поправила пальцами брови, одернула платье.
   Перед палаткой темнела фигура Саввы. Кто-то, присев на корточки, раздувал тлеющие угли; за кустами с треском ломали сухие сучья. Как видно, эти товарищи пришли надолго, если взялись за костер.
   - Раненько ложишься спать! - тоном человека, привыкшего делать людям замечания, сказал Савва и крепко пожал руку Юли.
   - Да я просто задумалась, Савва Степанович.
   - Эх ты, синеокая, при такой нежнейшей луне я в твои годы предпочитал задумываться вдвоем с кем-нибудь!
   - В одиночестве сама себе кажешься умнее.
   - И несчастнее, - добавил Савва.
   Юля всматривалась в человека, который возился у потухшего костра.
   Она не знала, кто это настойчиво пытается раздуть умерший огонек. Но ее удивляло упорство этого человека.
   У него были сильные легкие: дул, как из мехов. Все ее внимание приковал к себе маленький золотистый разгорающийся уголек. В кармане Юля нащупала спички, хотела помочь человеку развести огонь, но что-то удержало ее.
   - Оставайся, Юленька, у меня на заводе, - говорил Савва, наблюдая, как и Юля, за первобытной работой человека у пепелища. - Гарантирую работу, жилье... ну, а счастье само придет к такой девушке!
   Трава вспыхнула, смело встали на дыбы языки огня. Человек, возродивший его, выпрямился во весь свой высокий рост. Пламя озарило снизу его литое лицо.
   Юля торопливо схватила с песка горсть сухих палочек, подошла к костру.
   - Можно положить, Юрий Денисович?