Страница:
— Что подумает уборщица, если вдруг сейчас войдет и увидит все это безобразие? — поддела Джуди, глядя снизу на растрепанного и взъерошенного Ги.
— Вначале смутится и решит, что все сплетни, которые она слышала обо мне раньше, — грязная ложь. А потом купит себе черные чулки в сеточку и начнет со мной заигрывать. У французов это в крови: они всегда сваливают в одну кучу романтику и практицизм. Так что в покое она меня не оставит!
Они еще похохотали, представив себе, как их рослая и грузная шестидесятилетняя уборщица повиснет на маленьком Ги. И в этот момент зазвонил телефон. Джуди потянулась к трубке. Странно: кто бы мог звонить им в контору почти в девять часов вечера?
Но в Росвилле в это время было всего три часа дня. Она узнала голос отца и сразу же почувствовала, что дома стряслось что-то неладное. Ее отец имел обыкновение звонить только в самых крайних случаях, и, если уж он решился заказать разговор с Парижем, это могло означать только одно — произошла какая-то катастрофа.
— Джуди, это ты? — Линия повторила его слова многократным эхо. — У меня для тебя плохие новости. Очень плохие. Насчет мамы. Ты меня слышишь, Джуди? По-моему, тебе лучше приехать домой.
В два часа утра они все еще сидели у тетушки Гортензии, в ее холодной библиотеке: центральное отопление выключалось ровно в полночь. Джуди закуталась в красный шерстяной халат, а тетушка Гортензия прямо на изящную кружевную зеленого цвета ночную сорочку накинула норковое манто.
— Твоя мама еще, может быть, и поправится. Аневризма мозга — это очень скверная штука, но иногда она все же излечивается.
— Дело не только в этом. Я себя чувствую очень виноватой. Я ведь шесть лет не была дома.
— Но ты же говорила, что каждую неделю пишешь им? А потом, ты все эти годы так напряженно работала! Твоя мать могла бы гордиться тем, что тебе удалось сделать за это время.
— Ну, она никогда ничего мне не говорила, никогда не жаловалась, не просила меня вернуться. Все это так. Но сама-то я знаю, что мне и не хотелось возвращаться домой. В Париже куда интереснее, чем в Росвилле. Тут просто неделя летит за неделей, и не замечаешь, как проходит время. Постоянно чем-то занята, постоянно что-то тебя захватывает, держит в напряжении. А в Росвилл… мне всегда казалось, что вернуться туда — это все равно что угодить в духовную ловушку. Я боялась, что, если я только хоть раз приеду назад, мама попросит меня остаться, и я не смогу отказать ей.
— Джуди, возможно, у тебя действительно мало общего с твоей матерью. Но, насколько я могу судить по тому, что ты мне рассказывала, она это понимает. Не думаю, чтобы она попыталась тебе в чем-нибудь помешать. Мне кажется, она тебе никогда и не мешала. Она тебя любит, это совершенно очевидно. И ты ее тоже любишь, хотя и по-своему. Ты же сейчас думаешь только об одном: как бы побыстрее приехать к ней. Разве это не доказывает твоей любви к матери?
— Это все из-за моего чувства вины. Из-за того, что я шесть лет не была дома;
— Я, к сожалению, не могу судить о том, что значит быть матерью. Но, если бы ты была моей дочерью, я бы устроила тебе хорошую взбучку. Чувство собственной вины угнетает человека, а, кроме того, оно просто бессмысленно. Ты едешь домой повидать больную мать. Не драматизируй ситуацию и не осложняй ничего преждевременно. Ты прекрасно проведешь какое-то время с ней, а потом снова вернешься в Париж, с ее благословением.
Но Джуди не вернулась в Париж. После двенадцати кошмарных недель, в течение которых мать Джуди висела на волоске между жизнью и смертью, она наконец мучительно медленно открыла глаза и увидела около своей постели единственную дочь. Она попыталась улыбнуться и прошептала с той настойчивостью и убедительностью, на какие способны только очень тяжело больные люди:
— Ну вот, больше мне ничего и не надо. Я только одного и хотела — увидеть тебя еще хоть раз.
— Слава богу, мамочка, слава богу. Теперь все будет хорошо. — Джуди осторожно обняла мать за плечи и опустилась возле ее постели на колени, чтобы оказаться поближе к ней. — Что я могу для тебя сделать, мамуля? Чем помочь, чтобы ты была счастлива? Чего тебе хочется?
На несколько минут в комнате повисла тишина, а потом послышался слабый шепот.
— Я всегда думала… как хорошо, что ты такая смелая, Джуди… Уехала, посмотрела мир, узнала столько нового… Я никогда не могла на это решиться… Я всегда боялась… А ты вот другая, совсем другая… Я так горжусь тобой… И я бы хотела перед смертью успеть узнать тебя получше… Побудь со мной… Пожалуйста… Не уезжай пока… Я понимаю, что не должна удерживать тебя в Росвилле, но… пожалуйста, не уезжай из Америки.
Не раздумывая и не колеблясь ни секунды, Джуди дала ей в том слово.
13
— Вначале смутится и решит, что все сплетни, которые она слышала обо мне раньше, — грязная ложь. А потом купит себе черные чулки в сеточку и начнет со мной заигрывать. У французов это в крови: они всегда сваливают в одну кучу романтику и практицизм. Так что в покое она меня не оставит!
Они еще похохотали, представив себе, как их рослая и грузная шестидесятилетняя уборщица повиснет на маленьком Ги. И в этот момент зазвонил телефон. Джуди потянулась к трубке. Странно: кто бы мог звонить им в контору почти в девять часов вечера?
Но в Росвилле в это время было всего три часа дня. Она узнала голос отца и сразу же почувствовала, что дома стряслось что-то неладное. Ее отец имел обыкновение звонить только в самых крайних случаях, и, если уж он решился заказать разговор с Парижем, это могло означать только одно — произошла какая-то катастрофа.
— Джуди, это ты? — Линия повторила его слова многократным эхо. — У меня для тебя плохие новости. Очень плохие. Насчет мамы. Ты меня слышишь, Джуди? По-моему, тебе лучше приехать домой.
В два часа утра они все еще сидели у тетушки Гортензии, в ее холодной библиотеке: центральное отопление выключалось ровно в полночь. Джуди закуталась в красный шерстяной халат, а тетушка Гортензия прямо на изящную кружевную зеленого цвета ночную сорочку накинула норковое манто.
— Твоя мама еще, может быть, и поправится. Аневризма мозга — это очень скверная штука, но иногда она все же излечивается.
— Дело не только в этом. Я себя чувствую очень виноватой. Я ведь шесть лет не была дома.
— Но ты же говорила, что каждую неделю пишешь им? А потом, ты все эти годы так напряженно работала! Твоя мать могла бы гордиться тем, что тебе удалось сделать за это время.
— Ну, она никогда ничего мне не говорила, никогда не жаловалась, не просила меня вернуться. Все это так. Но сама-то я знаю, что мне и не хотелось возвращаться домой. В Париже куда интереснее, чем в Росвилле. Тут просто неделя летит за неделей, и не замечаешь, как проходит время. Постоянно чем-то занята, постоянно что-то тебя захватывает, держит в напряжении. А в Росвилл… мне всегда казалось, что вернуться туда — это все равно что угодить в духовную ловушку. Я боялась, что, если я только хоть раз приеду назад, мама попросит меня остаться, и я не смогу отказать ей.
— Джуди, возможно, у тебя действительно мало общего с твоей матерью. Но, насколько я могу судить по тому, что ты мне рассказывала, она это понимает. Не думаю, чтобы она попыталась тебе в чем-нибудь помешать. Мне кажется, она тебе никогда и не мешала. Она тебя любит, это совершенно очевидно. И ты ее тоже любишь, хотя и по-своему. Ты же сейчас думаешь только об одном: как бы побыстрее приехать к ней. Разве это не доказывает твоей любви к матери?
— Это все из-за моего чувства вины. Из-за того, что я шесть лет не была дома;
— Я, к сожалению, не могу судить о том, что значит быть матерью. Но, если бы ты была моей дочерью, я бы устроила тебе хорошую взбучку. Чувство собственной вины угнетает человека, а, кроме того, оно просто бессмысленно. Ты едешь домой повидать больную мать. Не драматизируй ситуацию и не осложняй ничего преждевременно. Ты прекрасно проведешь какое-то время с ней, а потом снова вернешься в Париж, с ее благословением.
Но Джуди не вернулась в Париж. После двенадцати кошмарных недель, в течение которых мать Джуди висела на волоске между жизнью и смертью, она наконец мучительно медленно открыла глаза и увидела около своей постели единственную дочь. Она попыталась улыбнуться и прошептала с той настойчивостью и убедительностью, на какие способны только очень тяжело больные люди:
— Ну вот, больше мне ничего и не надо. Я только одного и хотела — увидеть тебя еще хоть раз.
— Слава богу, мамочка, слава богу. Теперь все будет хорошо. — Джуди осторожно обняла мать за плечи и опустилась возле ее постели на колени, чтобы оказаться поближе к ней. — Что я могу для тебя сделать, мамуля? Чем помочь, чтобы ты была счастлива? Чего тебе хочется?
На несколько минут в комнате повисла тишина, а потом послышался слабый шепот.
— Я всегда думала… как хорошо, что ты такая смелая, Джуди… Уехала, посмотрела мир, узнала столько нового… Я никогда не могла на это решиться… Я всегда боялась… А ты вот другая, совсем другая… Я так горжусь тобой… И я бы хотела перед смертью успеть узнать тебя получше… Побудь со мной… Пожалуйста… Не уезжай пока… Я понимаю, что не должна удерживать тебя в Росвилле, но… пожалуйста, не уезжай из Америки.
Не раздумывая и не колеблясь ни секунды, Джуди дала ей в том слово.
13
Конторы рекламных агентов в подавляющем большинстве выглядят вовсе не так, чтобы туда в любой момент можно было пускать фотографа из какого-нибудь наимоднейшего журнала. И эта — тоже не исключение, подумала Джуди: очень даже похоже на ту темную и замызганную конуру, с которой начиналась ее трудовая жизнь в Париже. Слева от Джуди сейчас было давно не мытое окно, и за ним, на нью-йоркских тротуарах, уже весело приветствовали залихватским свистом тех девушек, что первыми надели по весне открытые цветастые платья. А здесь, в комнате, напротив окна стояли у стены серые, обшарпанные и обитые стеллажи, до отказа заполненные папками и делами; а сверху на них были еще навалены груды журналов, доходившие почти до потолка. Стена напротив Джуди была сплошь залеплена фотографиями с автографами тех, кто был знаменитостью в мире шоу-бизнеса пять или десять лет назад. В одном из углов висел прошлогодний календарь, листки которого после 5 апреля 1954 года отрывать почему-то перестали. Под календарем стоял серый металлический стол, тоже заваленный старыми журналами — хотя здесь среди них были и газеты, — а под ним несколько проволочных корзин для бумаг, набитых старыми пресс-релизами. На край этого стола и опиралась сейчас высокая блондинка, одетая в ярко-красный костюм и черные модельные туфли на противоестественно высоких каблуках. Она как-то странно ходила и жестикулировала и вообще выглядела так, будто попала сюда прямо из какого-нибудь детектива.
— По-моему, мало кто сознательно решает стать пресс-агентом и учится ради этого в колледже, — говорила блондинка. — Просто однажды вляпываешься в это занятие непонятно как. Я вот была репортером в газете, пока она не загнулась. Потом на какое-то время оказалась без работы, и кто-то из друзей сказал мне, что в «Айс фоллиз» ищут агента. Я спросила: «Какого агента?» — и через неделю уже работала у них в Филадельфии. — Она затянулась сигаретой. — А ты почему решила этим заняться?
— Я немного занималась этим во Франции. В Париже я работала в довольно тесном контакте с «Вул интернэшнл». Они и предложили мне обратиться сюда.
Предложили?! Неужели этот ребенок не знает или не понимает, что сам глава фирмы «Вул интернэшнл» звонил из Парижа в «Ли и Шелдон» и просил взять ее в нью-йоркское отделение агентства?!
А когда агентство заколебалось, стоит ли это делать, им было сказано, что «Вул интернэшнл» готова за свой счет оплачивать работу этой никому не известной мисс Джордан в их агентстве. Одновременно президенту «Ли и Шелдон» позвонила сама Эмпресс Миллер и заявила, что отлично знает мисс Джордан по совместной работе и что та разбирается в вопросах моды и изготовления модной одежды куда лучше, чем можно было бы ожидать, если судить по ее возрасту. Эмпресс никогда не говорила всего, что знала, но и без того было ясно, что у этой малышки есть весьма влиятельные друзья. И хотя она действительно была молода, однако предыдущие места ее работы вызывали несомненное уважение. Тогда почему же она хочет место всего-навсего рядового сотрудника? И почему трансокеанский шум поднят только ради того, чтобы пристроить эту мисс Джордан на не ахти какое место?
Но сама Джуди отлично понимала: ей предстоит еще многому научиться, прежде чем она сможет самостоятельно возглавить что-либо в Нью-Йорке. Она не стремилась немедленно занять руководящее место: она хотела без спешки, с оглядкой установить на 7-й авеню необходимые контакты и посмотреть, есть ли шанс получить примерно такую же работу, как та, какой она занималась у Ги. Работа пресс-агента, как ей казалось, открывала возможность и поднабраться опыта, и осмотреться.
Более четырех месяцев Джуди прожила в Рое-вилле, пока ее мать не оправилась настолько, насколько это вообще допускала ее болезнь: у нее так и осталась частично парализованной левая рука и не закрывался до конца слегка скривившийся рот.
Джуди все еще продолжала испытывать чувство вины за свое долгое отсутствие дома. Но сейчас у нее установились хорошие отношения с матерью и она почти примирилась с отцом — насколько примирение с ним было в принципе возможно, — так что он теперь довольно трогательно хвастался повсюду тем, как Джуди «прилетела прямо из Парижа, из Франции, на следующий же день». Престиж семьи в Росвилле резко возрастал, если в период невзгод в такую семью возвращались дети; и возрастал тем выше, чем дальше от дома находились дети в момент, когда случалось что-то нехорошее, и чем быстрее покрывали они это расстояние.
Росвилл, как и прежде, вызывал у Джуди такое ощущение, будто ее посадили в клетку. Она знала тут каждого в лицо, знала всех членов семьи каждого из жителей, знала все их взгляды и все их будущее. Мужчины здесь были абсолютно неинтересны, женщины ходили в бесформенных зимних пальто или в таких же бесформенных ситцевых платьях пастельных тонов. Говорить они могли только о кулинарных рецептах, о погоде, детях, о своей последней беременности и о последних беременностях всех своих подруг. Люди, о которых они говорили, редко удостаивались собственного имени. Обычно, рассказывая или сообщая что-то о них, ссылались на родителей или же на место, где такие люди родились или жили. Говорили, например: «Я слышала, что Том — сын стариков Стивенов. — собирается жениться на дочке Мак-Даниэлей» или: «Это дочка Мак-Даниэлей, которая выходит замуж за того парня из Квантико».
Джуди остро ощущала, что должна во что бы то ни стало выбираться отсюда, и теперь уже не только ради самой себя. Она должна была хорошо зарабатывать, чтобы иметь возможность платить по огромным счетам за лечение матери, которые лишь отчасти покрывались страховкой отца. Она писала Ги и другим своим друзьям во Франции, объясняя, почему не может вернуться в Париж; написала она и Эмпресс Миллер, спрашивая, не может ли та порекомендовать ей какую-нибудь работу в Нью-Йорке.
Ги откликнулся немедленно экстравагантной телеграммой:
Но потом пришло письмо от Эмпресс Миллер, в котором та советовала Джуди обратиться в агентство «Ли и Шелдон»; днем позже Джуди получила письмо из парижского отделения «Вул интернэшнл», в котором говорилось то же самое.
— А ты знаешь, что тебе придется очень часто ездить в командировки? — спросила блондинка в ярко-красном костюме. — Ты мне будешь помогать вести дела «Вул интернэшнл». Это будет твоей главной обязанностью. Мы делаем прогнозы моды для прессы, выпускаем пресс-релизы, готовим отдельные материалы, фоторепортажи и тому подобное. А дважды в год, после того как в Париже пройдут демонстрации новых коллекций, мы организуем показы в США тех моделей из шерсти, которые «Вул интернэшнл» закупает в домах мод Франции. Мы рекламируем всю одежду из шерстяных тканей, какая только шьется в Америке. Главная наша тема — что шерсть превосходный материал и что все шерстяное стоит покупать, и побольше. — Высказав все это, блондинка закинула одну ногу в элегантном нейлоновом чулке на другую и вопросительно уставилась на Джуди.
— Знаю, я всем этим занималась, — ответила Джуди. — Не в таких масштабах, конечно.
— И еще мы делаем программы для телевидения: рассказываем о шерсти, ее свойствах, показываем фотографии, рисунки. Все это на самом деле далеко не так великолепно и интересно, как, может быть, звучит. Кстати, то же самое и когда обедаешь с редакторами модных журналов: звучит красиво, а на самом деле ничего интересного.
— Я к этому привыкла, — ответила Джуди, по ходу беседы постепенно проникавшаяся все большей уверенностью в себе.
Блондинка сменила ногу, слегка переменила позу и принялась небрежно покачивать той ногой, что теперь оказалась сверху.
— Пресс-агенты тратят всю свою жизнь на то, чтобы объяснить своим клиентам, почему те не полные дураки. Но по большей части они как раз именно дураки и есть. — Она закурила новую сигарету и продолжала: — Если станешь тут работать, тебе придется заниматься и передвижными выставками. Те модели, что мы закупаем в Париже, мы сразу же везем по всем главным магазинам во всех основных городах Америки. Тебе придется организовывать такие поездки: обо всем договариваться, подбирать манекенщиц, а потом сопровождать выставку в поездке, присматривать за девочками, следить за тем, чтобы образцы не испортились и не пропали, организовывать в пути рекламу, фотосъемку, доставать образцы тканей, из которых будут шить, добывать какие-нибудь дешевые сувениры для раздачи. В такие вот поездки тебе придется ездить дважды в год. Каждый раз на четыре недели, и каждый день новый город. Выдержишь?
— Ну что же, попробуйте меня в деле.
— Пойдем-ка выпьем мартини.
Никогда еще в жизни Джуди не работала так много и с таким напряжением. Пэт Роджерс, ее новая начальница, была безжалостна. Сама в прошлом журналистка, она умела спросить с других и ожидала, что все должны работать в ее темпе и с ее скоростью. Но, кроме того, она умела и великолепно учить. Джуди быстро поняла, что, если что-либо сделано не безукоризненно, значит, это сделано плохо: «почти хорошо» означало и было «недостаточно хорошо».
— Самый простой способ стать пресс-агентом, — втолковывала ей Пэт, — это понять, что необходимого тебе освещения в прессе никогда не добьешься тем, что пригласишь журналиста на обед. Надо дать прессе хороший материал. Чтобы им было о чем написать. Здесь, малышка, тебе не Париж. Здесь нужно бороться за каждый дюйм газетной колонки, грызться за него: конкуренция тут страшная. — Она откинулась на спинку, забросила ноги на стол и покачалась на задних ножках стула. — Здесь нужно обмениваться услугами. Журналисту нужны факты, и немедленно. Если ты ему их даешь, то, может быть, в порядке встречной услуги он и похвалит твой товар. В этом-то и состоит сделка. По-настоящему хороших пресс-агентов очень мало. И в основном все они — бывшие журналисты: потому-то они и понимают, что нужно пишущей братии. Тот, кто когда-нибудь сам был журналистом, хорошо знает, что такое новость. Новость — это то, о чем еще вчера не знал никто. Твоя история может быть жуть какой интересной, но, если она не новость, заметного места она в прессе не получит. Как-то раз Пэт сказала ей:
— Пора тебе, малышка, учиться писать самой. И не трать времени ни на какие заочные курсы. Найди себе какого-нибудь подходящего мужика-журналиста и поспи с ним пару месяцев. Что? Не подходит? Ну, тогда разгреби все дела на субботу, наведи тут порядок и приходи ко мне домой. Я тебя научу. Я буду Субботней Школой Сверхскоростного Обучения Журналистскому Мастерству — самой маленькой такой школой в мире!
После двух таких суббот, за которые Джуди изводила горы бумаги и выслушивала кучи оскорблений, Пэт потянулась и сказала: «Ну что ж, малышка, общее представление об этом деле у тебя есть. Обычно его или схватывают сразу, или не могут научиться ему всю жизнь. Второе гораздо чаще. Ты нетерпелива, и это хорошо. Тебе быстро надоедает, и это тоже хорошо. Хемингуэем ты никогда не будешь, но, чтобы писать обычные фактологические репортажи, тебе недостает только практики. А теперь давай хлопнем по мартини».
В сентябре того же года Джуди впервые отправилась по стране с передвижной выставкой. Она ехала по тому же маршруту, что и выставка, но с опережением на два дня, чтобы окончательно проверить, все ли подготовлено на местах, и возвестить о ее грядущем прибытии — как в старину глашатаи возвещали о приближении карнавала. Она тащила с собой огромные чемоданы, набитые всевозможными рекламными материалами. Приезжая в каждый следующий город, она устраняла неизбежные накладки в организации, кого-то улещивала, кого-то убеждала, кого-то успокаивала и уговаривала. И с минуты, когда она, еще не разлепив глаза, вставала утром с постели в одном городе, и до момента, когда, уже окончательно без сил, падала вечером на другую постель в другом городе, — все ее мысли непрерывно были только о шерсти.
Это был трудный образ жизни, обрекавший ее на одиночество. Но днем она постоянно была слишком занята, чтобы об этом думать, а по ночам у нее уже не оставалось сил думать о чем бы то ни было. Жизнь проходила в непрерывной гонке из аэропорта в дешевую гостиницу, оттуда в какую-нибудь местную контору, потом в местную телестудию, потом снова в аэропорт, в другой город — и так снова, и снова, и снова. Ограниченность средств не позволяла ей останавливаться в хороших гостиницах. Как она ни старалась, но тех командировочных, которые ей выделяли, не хватало на все необходимые расходы и на питание, и ей не удавалось заставить бухгалтерию даже хотя бы только обсудить с ней этот вопрос. Поэтому она начала мухлевать с расходами и занималась этим до тех пор, пока Пэт не сделала ей выговор: накануне вице-президент агентства указал Пэт, что Джуди наговаривает по телефону на большие суммы, нежели ее начальница. Тут Джуди прорвало. Да, она любит поесть и вообще предпочитает не сидеть голодной; бухгалтерия совершенно не учитывает, что скорость ее перемещения из города в город и внутри города требует дополнительных расходов; что иногда, дабы непременно оказаться вечером в следующем городе, надо отклоняться от заранее спланированного маршрута и средств передвижения; и вообще пусть в следующую командировку едет один из их бухгалтеров, и пусть эти финансовые умники поглядят, как он из всего выпутается.
— Я поняла: тебе нравится поорать. Но так споры не выигрывают, — заявила ей Пэт, и сама отправилась ругаться с главным бухгалтером, после чего размеры командировочных для Джуди были увеличены. Жизнь оставалась по-прежнему одинокой, с периодическими отравлениями какой-нибудь съеденной по дороге дрянью; но теперь она хотя бы ела досыта.
И она добивалась неплохих результатов в деле.
Менее чем полгода спустя Джуди удалось убедить Пэт пригласить Ги в Нью-Йорк, чтобы обсудить с ним подготовку предстоящей передвижной выставки. Вместе с Ги прилетел и Пьер Мутон, решивший воспользоваться случаем и на месте изучить возможности продажи его изделий в Соединенных Штатах. Новая коллекция Ги, состоявшая из отдельных предметов, вся была выполнена в синей гамме: от бледно-голубого до темно-фиолетового. Одежда была свободного покроя и стиля уверенного в себе человека: она не ограничивала движений, женщина в ней чувствовала себя будто на ней вообще ничего не надето, и могла выглядеть наилучшим образом, не думая ежесекундно о своем внешнем виде. В этой коллекции он использовал только наилучшие ткани и начисто отказался от мысли сделать нечто дешевое. «С точки зрения женщины, один хороший костюм — это лучшее вложение денег, чем три костюма так себе», — твердо заявил он Джуди. Они стояли рядом у борта, опираясь на поручни прогулочного теплохода.
Отсюда, со стороны зеленовато-золотистого залива, Уолл-стрит выглядела так, будто кто-то взял рукой рулон клейкой ленты и, прижав один конец к земле, другой вытянул в небо и приклеил там, повторив несколько раз эту операцию.
— Это обязательная поездка для каждого, кто впервые попадает в город, — объяснила Джуди, — вниз по Гудзону, мимо статуи Свободы, а потом вверх по Ист-Ривер. Получается кольцо вокруг Манхэттена. А потом я тебя повожу пешком по городу. Ты себе не представляешь, как я его люблю!
— Больше, чем Париж?
— По-другому. — Проживя в Нью-Йорке еще только самую первую неделю, Джуди сделала для себя вывод, что этот великолепный, сверкающий, изматывающий город и есть то самое место, в котором она хотела бы жить, и отныне будет жить здесь, и только здесь. У нее возникло чувство собственной принадлежности к Нью-Йорку, а также ощущение, что и город в какой-то мере принадлежит ей. Ничего подобного по отношению к Парижу она никогда не испытывала. — Мне нравится Нью-Йорк, и начинает нравиться моя работа. Я теперь езжу вместе с передвижными выставками, а не мчусь впереди них. Так что жизнь стала немного спокойнее и гораздо приятнее, чем раньше. — Она повернулась к Ги, одновременно краем глаза продолжая любоваться уже клонившимся к закату солнцем. — Кстати, Пэт хочет поужинать с нами и обсудить идею о том, чтобы провезти по Штатам твою следующую коллекцию. Хочу тебя предупредить: она будет добиваться того, чтобы ты сам сопровождал свою коллекцию в такой поездке. Настоящий французский француз! В каком-нибудь Кливленде от одного твоего акцента все попадают!
— Ну что ж, ничего не имел бы против возможности бесплатно прокатиться по Штатам.
— Не думай, что это будет одно сплошное развлечение. — Она повернулась спиной к воде, облокотилась на поручни и шутливо погрозила Ги пальцем. — Такие поездки кажутся очень привлекательными, когда смотришь со стороны, как манекенщиц встречают в аэропорту: все эти букеты роз в целлофане, лимузины и прочая мишура. А на практике мы прилетаем обычно самым последним самолетом. Нас шестеро, и с нами тридцать восемь чемоданов. В аэропорту нас встречает грузовик. С первыми петухами я вытаскиваю девочек из постелей. Одна сразу же отправляется На телестудию участвовать в какой-нибудь утренней программе. А остальные готовятся к демонстрации в местном универмаге, где во время показа все местные модницы сидят обычно в заношенных брючных костюмах и мятых плащах. Потом мы даем интервью для каждой местной газеты, какая там только есть. Потом, после обеда, еще одна демонстрация коллекции, еще одна телепрограмма, после чего — в аэропорт. Когда перелеты или переезды происходят вечером, то на новое место приезжаешь уже, как правило, слишком поздно, чтобы где-нибудь поесть Так что остается только приготовить себе чашечку растворимого кофе прямо в номере. Можешь мне поверить: после одной такой поездки с передвижной выставкой нужно как минимум два дня лежать в постели, с отключенным телефоном, только для того, чтобы успокоить нервы и желудок.
Она помолчала немного, следя за чайками, парящими над серой поверхностью воды.
— Вся поездка — это одно непрерывное укладывание и распаковка чемоданов. Бедной костюмерше перед каждым показом приходится все переглаживать да еще готовить все аксессуары. Костюмерши — это настоящие ангелы! — Джуди усмехнулась. — Зато манекенщицы — сущие черти. И эти бесконечные сексуальные проблемы!.. В последней поездке нам попались две лесбиянки, они не могли отклеиться друг от друга даже во время демонстрации… А кроме того, вечные проблемы с едой. Манекенщицы смертельно боятся прибавить в весе. Тяжелее всего с самыми худющими: они или сидят на какой-нибудь диете из сушеных водорослей и липового цвета и уверены, что все это должно быть в каждой гостинице, или заказывают себе в номер икру и шампанское и пытаются включить их стоимость в общий счет.
Мы всегда предупреждаем и самих девочек, и гостиницы, что фирма оплачивает только проживание и нормальное питание, ничего сверх этого. Но, когда девочки убеждаются, что должны или платить за икру собственными наличными, или отослать ее назад, они начинают дуться.
— Расскажи-ка мне поподробнее об этих худышках и их сексуальных проблемах. Не все же манекенщицы такие зануды!
— Думаю, некоторые из них неплохие девчонки, но у них очень неустроенная жизнь. Они не думают ни о чем, кроме своей внешности. Они даже не получают от нее никакого удовольствия — настолько девочки озабочены тем, как бы в их внешности что-нибудь не испортилось. Ни одна манекенщица не считает себя даже симпатичной. Да это и неудивительно! Они постоянно проходят всякие отборы, чтобы получить новый контракт, — даже самые знаменитые среди них. И если в отборе участвуют двадцать девушек, значит, возьмут только одну, а девятнадцать отсеют. Они постоянно сталкиваются с тем, что кто-то где-то их бракует, и из-за этого чувствуют себя неуверенно и очень легко уязвимы.
Джуди натянула свою кремовую вязаную шапочку так, чтобы та закрывала уши.
— По-моему, мало кто сознательно решает стать пресс-агентом и учится ради этого в колледже, — говорила блондинка. — Просто однажды вляпываешься в это занятие непонятно как. Я вот была репортером в газете, пока она не загнулась. Потом на какое-то время оказалась без работы, и кто-то из друзей сказал мне, что в «Айс фоллиз» ищут агента. Я спросила: «Какого агента?» — и через неделю уже работала у них в Филадельфии. — Она затянулась сигаретой. — А ты почему решила этим заняться?
— Я немного занималась этим во Франции. В Париже я работала в довольно тесном контакте с «Вул интернэшнл». Они и предложили мне обратиться сюда.
Предложили?! Неужели этот ребенок не знает или не понимает, что сам глава фирмы «Вул интернэшнл» звонил из Парижа в «Ли и Шелдон» и просил взять ее в нью-йоркское отделение агентства?!
А когда агентство заколебалось, стоит ли это делать, им было сказано, что «Вул интернэшнл» готова за свой счет оплачивать работу этой никому не известной мисс Джордан в их агентстве. Одновременно президенту «Ли и Шелдон» позвонила сама Эмпресс Миллер и заявила, что отлично знает мисс Джордан по совместной работе и что та разбирается в вопросах моды и изготовления модной одежды куда лучше, чем можно было бы ожидать, если судить по ее возрасту. Эмпресс никогда не говорила всего, что знала, но и без того было ясно, что у этой малышки есть весьма влиятельные друзья. И хотя она действительно была молода, однако предыдущие места ее работы вызывали несомненное уважение. Тогда почему же она хочет место всего-навсего рядового сотрудника? И почему трансокеанский шум поднят только ради того, чтобы пристроить эту мисс Джордан на не ахти какое место?
Но сама Джуди отлично понимала: ей предстоит еще многому научиться, прежде чем она сможет самостоятельно возглавить что-либо в Нью-Йорке. Она не стремилась немедленно занять руководящее место: она хотела без спешки, с оглядкой установить на 7-й авеню необходимые контакты и посмотреть, есть ли шанс получить примерно такую же работу, как та, какой она занималась у Ги. Работа пресс-агента, как ей казалось, открывала возможность и поднабраться опыта, и осмотреться.
Более четырех месяцев Джуди прожила в Рое-вилле, пока ее мать не оправилась настолько, насколько это вообще допускала ее болезнь: у нее так и осталась частично парализованной левая рука и не закрывался до конца слегка скривившийся рот.
Джуди все еще продолжала испытывать чувство вины за свое долгое отсутствие дома. Но сейчас у нее установились хорошие отношения с матерью и она почти примирилась с отцом — насколько примирение с ним было в принципе возможно, — так что он теперь довольно трогательно хвастался повсюду тем, как Джуди «прилетела прямо из Парижа, из Франции, на следующий же день». Престиж семьи в Росвилле резко возрастал, если в период невзгод в такую семью возвращались дети; и возрастал тем выше, чем дальше от дома находились дети в момент, когда случалось что-то нехорошее, и чем быстрее покрывали они это расстояние.
Росвилл, как и прежде, вызывал у Джуди такое ощущение, будто ее посадили в клетку. Она знала тут каждого в лицо, знала всех членов семьи каждого из жителей, знала все их взгляды и все их будущее. Мужчины здесь были абсолютно неинтересны, женщины ходили в бесформенных зимних пальто или в таких же бесформенных ситцевых платьях пастельных тонов. Говорить они могли только о кулинарных рецептах, о погоде, детях, о своей последней беременности и о последних беременностях всех своих подруг. Люди, о которых они говорили, редко удостаивались собственного имени. Обычно, рассказывая или сообщая что-то о них, ссылались на родителей или же на место, где такие люди родились или жили. Говорили, например: «Я слышала, что Том — сын стариков Стивенов. — собирается жениться на дочке Мак-Даниэлей» или: «Это дочка Мак-Даниэлей, которая выходит замуж за того парня из Квантико».
Джуди остро ощущала, что должна во что бы то ни стало выбираться отсюда, и теперь уже не только ради самой себя. Она должна была хорошо зарабатывать, чтобы иметь возможность платить по огромным счетам за лечение матери, которые лишь отчасти покрывались страховкой отца. Она писала Ги и другим своим друзьям во Франции, объясняя, почему не может вернуться в Париж; написала она и Эмпресс Миллер, спрашивая, не может ли та порекомендовать ей какую-нибудь работу в Нью-Йорке.
Ги откликнулся немедленно экстравагантной телеграммой:
«ПОКИНУТ И НЕСЧАСТЕН ТЧК ПОТЕРЯЛ ПРАВУЮ РУКУ ТЧК ПОНИМАЮ ТВОИ МОТИВЫ ТЧК КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТКАЗЫВАЮСЬ ПРЕКРАЩАТЬ ОТНОШЕНИЯ ТЧК НАДЕЮСЬ ТВОИ НОВЫЕ СВЯЗИ ПОМОГУТ МНЕ УТВЕРДИТЬСЯ АМЕРИКЕ ТЧК ПОСПЕШИ ПОСПЕШИ ТЧК МИЛЛИАРД ПОЦЕЛУЕВ ТЧК ГИ".Приехав в Нью-Йорк, Джуди сняла небольшую комнату на 11-й Восточной улице, послала по разным адресам около трехсот писем с предложением своих услуг и краткой справкой о себе; с семнадцатью конторами переговорила по телефону, однако, узнав, что у нее нет опыта работы в Америке, только в трех из этих семнадцати мест с ней выразили готовность побеседовать лично. Временами, когда она вспоминала о том, сколько друзей и какую интересную работу оставила она в Париже, руки у Джуди опускались, она начинала чувствовать себя совершенно одинокой на всем белом свете и думать, что, поддавшись минутным эмоциям и дав необдуманное обещание, она фактически отказалась от собственного будущего.
Но потом пришло письмо от Эмпресс Миллер, в котором та советовала Джуди обратиться в агентство «Ли и Шелдон»; днем позже Джуди получила письмо из парижского отделения «Вул интернэшнл», в котором говорилось то же самое.
— А ты знаешь, что тебе придется очень часто ездить в командировки? — спросила блондинка в ярко-красном костюме. — Ты мне будешь помогать вести дела «Вул интернэшнл». Это будет твоей главной обязанностью. Мы делаем прогнозы моды для прессы, выпускаем пресс-релизы, готовим отдельные материалы, фоторепортажи и тому подобное. А дважды в год, после того как в Париже пройдут демонстрации новых коллекций, мы организуем показы в США тех моделей из шерсти, которые «Вул интернэшнл» закупает в домах мод Франции. Мы рекламируем всю одежду из шерстяных тканей, какая только шьется в Америке. Главная наша тема — что шерсть превосходный материал и что все шерстяное стоит покупать, и побольше. — Высказав все это, блондинка закинула одну ногу в элегантном нейлоновом чулке на другую и вопросительно уставилась на Джуди.
— Знаю, я всем этим занималась, — ответила Джуди. — Не в таких масштабах, конечно.
— И еще мы делаем программы для телевидения: рассказываем о шерсти, ее свойствах, показываем фотографии, рисунки. Все это на самом деле далеко не так великолепно и интересно, как, может быть, звучит. Кстати, то же самое и когда обедаешь с редакторами модных журналов: звучит красиво, а на самом деле ничего интересного.
— Я к этому привыкла, — ответила Джуди, по ходу беседы постепенно проникавшаяся все большей уверенностью в себе.
Блондинка сменила ногу, слегка переменила позу и принялась небрежно покачивать той ногой, что теперь оказалась сверху.
— Пресс-агенты тратят всю свою жизнь на то, чтобы объяснить своим клиентам, почему те не полные дураки. Но по большей части они как раз именно дураки и есть. — Она закурила новую сигарету и продолжала: — Если станешь тут работать, тебе придется заниматься и передвижными выставками. Те модели, что мы закупаем в Париже, мы сразу же везем по всем главным магазинам во всех основных городах Америки. Тебе придется организовывать такие поездки: обо всем договариваться, подбирать манекенщиц, а потом сопровождать выставку в поездке, присматривать за девочками, следить за тем, чтобы образцы не испортились и не пропали, организовывать в пути рекламу, фотосъемку, доставать образцы тканей, из которых будут шить, добывать какие-нибудь дешевые сувениры для раздачи. В такие вот поездки тебе придется ездить дважды в год. Каждый раз на четыре недели, и каждый день новый город. Выдержишь?
— Ну что же, попробуйте меня в деле.
— Пойдем-ка выпьем мартини.
Никогда еще в жизни Джуди не работала так много и с таким напряжением. Пэт Роджерс, ее новая начальница, была безжалостна. Сама в прошлом журналистка, она умела спросить с других и ожидала, что все должны работать в ее темпе и с ее скоростью. Но, кроме того, она умела и великолепно учить. Джуди быстро поняла, что, если что-либо сделано не безукоризненно, значит, это сделано плохо: «почти хорошо» означало и было «недостаточно хорошо».
— Самый простой способ стать пресс-агентом, — втолковывала ей Пэт, — это понять, что необходимого тебе освещения в прессе никогда не добьешься тем, что пригласишь журналиста на обед. Надо дать прессе хороший материал. Чтобы им было о чем написать. Здесь, малышка, тебе не Париж. Здесь нужно бороться за каждый дюйм газетной колонки, грызться за него: конкуренция тут страшная. — Она откинулась на спинку, забросила ноги на стол и покачалась на задних ножках стула. — Здесь нужно обмениваться услугами. Журналисту нужны факты, и немедленно. Если ты ему их даешь, то, может быть, в порядке встречной услуги он и похвалит твой товар. В этом-то и состоит сделка. По-настоящему хороших пресс-агентов очень мало. И в основном все они — бывшие журналисты: потому-то они и понимают, что нужно пишущей братии. Тот, кто когда-нибудь сам был журналистом, хорошо знает, что такое новость. Новость — это то, о чем еще вчера не знал никто. Твоя история может быть жуть какой интересной, но, если она не новость, заметного места она в прессе не получит. Как-то раз Пэт сказала ей:
— Пора тебе, малышка, учиться писать самой. И не трать времени ни на какие заочные курсы. Найди себе какого-нибудь подходящего мужика-журналиста и поспи с ним пару месяцев. Что? Не подходит? Ну, тогда разгреби все дела на субботу, наведи тут порядок и приходи ко мне домой. Я тебя научу. Я буду Субботней Школой Сверхскоростного Обучения Журналистскому Мастерству — самой маленькой такой школой в мире!
После двух таких суббот, за которые Джуди изводила горы бумаги и выслушивала кучи оскорблений, Пэт потянулась и сказала: «Ну что ж, малышка, общее представление об этом деле у тебя есть. Обычно его или схватывают сразу, или не могут научиться ему всю жизнь. Второе гораздо чаще. Ты нетерпелива, и это хорошо. Тебе быстро надоедает, и это тоже хорошо. Хемингуэем ты никогда не будешь, но, чтобы писать обычные фактологические репортажи, тебе недостает только практики. А теперь давай хлопнем по мартини».
В сентябре того же года Джуди впервые отправилась по стране с передвижной выставкой. Она ехала по тому же маршруту, что и выставка, но с опережением на два дня, чтобы окончательно проверить, все ли подготовлено на местах, и возвестить о ее грядущем прибытии — как в старину глашатаи возвещали о приближении карнавала. Она тащила с собой огромные чемоданы, набитые всевозможными рекламными материалами. Приезжая в каждый следующий город, она устраняла неизбежные накладки в организации, кого-то улещивала, кого-то убеждала, кого-то успокаивала и уговаривала. И с минуты, когда она, еще не разлепив глаза, вставала утром с постели в одном городе, и до момента, когда, уже окончательно без сил, падала вечером на другую постель в другом городе, — все ее мысли непрерывно были только о шерсти.
Это был трудный образ жизни, обрекавший ее на одиночество. Но днем она постоянно была слишком занята, чтобы об этом думать, а по ночам у нее уже не оставалось сил думать о чем бы то ни было. Жизнь проходила в непрерывной гонке из аэропорта в дешевую гостиницу, оттуда в какую-нибудь местную контору, потом в местную телестудию, потом снова в аэропорт, в другой город — и так снова, и снова, и снова. Ограниченность средств не позволяла ей останавливаться в хороших гостиницах. Как она ни старалась, но тех командировочных, которые ей выделяли, не хватало на все необходимые расходы и на питание, и ей не удавалось заставить бухгалтерию даже хотя бы только обсудить с ней этот вопрос. Поэтому она начала мухлевать с расходами и занималась этим до тех пор, пока Пэт не сделала ей выговор: накануне вице-президент агентства указал Пэт, что Джуди наговаривает по телефону на большие суммы, нежели ее начальница. Тут Джуди прорвало. Да, она любит поесть и вообще предпочитает не сидеть голодной; бухгалтерия совершенно не учитывает, что скорость ее перемещения из города в город и внутри города требует дополнительных расходов; что иногда, дабы непременно оказаться вечером в следующем городе, надо отклоняться от заранее спланированного маршрута и средств передвижения; и вообще пусть в следующую командировку едет один из их бухгалтеров, и пусть эти финансовые умники поглядят, как он из всего выпутается.
— Я поняла: тебе нравится поорать. Но так споры не выигрывают, — заявила ей Пэт, и сама отправилась ругаться с главным бухгалтером, после чего размеры командировочных для Джуди были увеличены. Жизнь оставалась по-прежнему одинокой, с периодическими отравлениями какой-нибудь съеденной по дороге дрянью; но теперь она хотя бы ела досыта.
И она добивалась неплохих результатов в деле.
Менее чем полгода спустя Джуди удалось убедить Пэт пригласить Ги в Нью-Йорк, чтобы обсудить с ним подготовку предстоящей передвижной выставки. Вместе с Ги прилетел и Пьер Мутон, решивший воспользоваться случаем и на месте изучить возможности продажи его изделий в Соединенных Штатах. Новая коллекция Ги, состоявшая из отдельных предметов, вся была выполнена в синей гамме: от бледно-голубого до темно-фиолетового. Одежда была свободного покроя и стиля уверенного в себе человека: она не ограничивала движений, женщина в ней чувствовала себя будто на ней вообще ничего не надето, и могла выглядеть наилучшим образом, не думая ежесекундно о своем внешнем виде. В этой коллекции он использовал только наилучшие ткани и начисто отказался от мысли сделать нечто дешевое. «С точки зрения женщины, один хороший костюм — это лучшее вложение денег, чем три костюма так себе», — твердо заявил он Джуди. Они стояли рядом у борта, опираясь на поручни прогулочного теплохода.
Отсюда, со стороны зеленовато-золотистого залива, Уолл-стрит выглядела так, будто кто-то взял рукой рулон клейкой ленты и, прижав один конец к земле, другой вытянул в небо и приклеил там, повторив несколько раз эту операцию.
— Это обязательная поездка для каждого, кто впервые попадает в город, — объяснила Джуди, — вниз по Гудзону, мимо статуи Свободы, а потом вверх по Ист-Ривер. Получается кольцо вокруг Манхэттена. А потом я тебя повожу пешком по городу. Ты себе не представляешь, как я его люблю!
— Больше, чем Париж?
— По-другому. — Проживя в Нью-Йорке еще только самую первую неделю, Джуди сделала для себя вывод, что этот великолепный, сверкающий, изматывающий город и есть то самое место, в котором она хотела бы жить, и отныне будет жить здесь, и только здесь. У нее возникло чувство собственной принадлежности к Нью-Йорку, а также ощущение, что и город в какой-то мере принадлежит ей. Ничего подобного по отношению к Парижу она никогда не испытывала. — Мне нравится Нью-Йорк, и начинает нравиться моя работа. Я теперь езжу вместе с передвижными выставками, а не мчусь впереди них. Так что жизнь стала немного спокойнее и гораздо приятнее, чем раньше. — Она повернулась к Ги, одновременно краем глаза продолжая любоваться уже клонившимся к закату солнцем. — Кстати, Пэт хочет поужинать с нами и обсудить идею о том, чтобы провезти по Штатам твою следующую коллекцию. Хочу тебя предупредить: она будет добиваться того, чтобы ты сам сопровождал свою коллекцию в такой поездке. Настоящий французский француз! В каком-нибудь Кливленде от одного твоего акцента все попадают!
— Ну что ж, ничего не имел бы против возможности бесплатно прокатиться по Штатам.
— Не думай, что это будет одно сплошное развлечение. — Она повернулась спиной к воде, облокотилась на поручни и шутливо погрозила Ги пальцем. — Такие поездки кажутся очень привлекательными, когда смотришь со стороны, как манекенщиц встречают в аэропорту: все эти букеты роз в целлофане, лимузины и прочая мишура. А на практике мы прилетаем обычно самым последним самолетом. Нас шестеро, и с нами тридцать восемь чемоданов. В аэропорту нас встречает грузовик. С первыми петухами я вытаскиваю девочек из постелей. Одна сразу же отправляется На телестудию участвовать в какой-нибудь утренней программе. А остальные готовятся к демонстрации в местном универмаге, где во время показа все местные модницы сидят обычно в заношенных брючных костюмах и мятых плащах. Потом мы даем интервью для каждой местной газеты, какая там только есть. Потом, после обеда, еще одна демонстрация коллекции, еще одна телепрограмма, после чего — в аэропорт. Когда перелеты или переезды происходят вечером, то на новое место приезжаешь уже, как правило, слишком поздно, чтобы где-нибудь поесть Так что остается только приготовить себе чашечку растворимого кофе прямо в номере. Можешь мне поверить: после одной такой поездки с передвижной выставкой нужно как минимум два дня лежать в постели, с отключенным телефоном, только для того, чтобы успокоить нервы и желудок.
Она помолчала немного, следя за чайками, парящими над серой поверхностью воды.
— Вся поездка — это одно непрерывное укладывание и распаковка чемоданов. Бедной костюмерше перед каждым показом приходится все переглаживать да еще готовить все аксессуары. Костюмерши — это настоящие ангелы! — Джуди усмехнулась. — Зато манекенщицы — сущие черти. И эти бесконечные сексуальные проблемы!.. В последней поездке нам попались две лесбиянки, они не могли отклеиться друг от друга даже во время демонстрации… А кроме того, вечные проблемы с едой. Манекенщицы смертельно боятся прибавить в весе. Тяжелее всего с самыми худющими: они или сидят на какой-нибудь диете из сушеных водорослей и липового цвета и уверены, что все это должно быть в каждой гостинице, или заказывают себе в номер икру и шампанское и пытаются включить их стоимость в общий счет.
Мы всегда предупреждаем и самих девочек, и гостиницы, что фирма оплачивает только проживание и нормальное питание, ничего сверх этого. Но, когда девочки убеждаются, что должны или платить за икру собственными наличными, или отослать ее назад, они начинают дуться.
— Расскажи-ка мне поподробнее об этих худышках и их сексуальных проблемах. Не все же манекенщицы такие зануды!
— Думаю, некоторые из них неплохие девчонки, но у них очень неустроенная жизнь. Они не думают ни о чем, кроме своей внешности. Они даже не получают от нее никакого удовольствия — настолько девочки озабочены тем, как бы в их внешности что-нибудь не испортилось. Ни одна манекенщица не считает себя даже симпатичной. Да это и неудивительно! Они постоянно проходят всякие отборы, чтобы получить новый контракт, — даже самые знаменитые среди них. И если в отборе участвуют двадцать девушек, значит, возьмут только одну, а девятнадцать отсеют. Они постоянно сталкиваются с тем, что кто-то где-то их бракует, и из-за этого чувствуют себя неуверенно и очень легко уязвимы.
Джуди натянула свою кремовую вязаную шапочку так, чтобы та закрывала уши.