Не было! Конечно, не было. Хранил этот пацанчик пушку? Да и хрен-то с ним! Пусть бы и дальше себе хранил… Чего шум-то поднимать? Эти журналисты через одного — уроды. Как пойдут сейчас писать о ментовских провокациях — только держись!
— Такая мера пресечения, как взятие под стражу, была применена к Серегину совершенно обоснованно, — ответил генерал уверенно. — В условиях общей криминализации общества незаконное хранение оружия представляет особую опасность. Помните, как там у Чехова? Если в первом акте висит ружье, то в третьем оно обязательно выстрелит. В отношении Серегина ситуация осложняется еще и бытовым пьянством. И, возможно, употреблением наркотических средств… А стрельба, как вы знаете, идет по всему городу. Последние события это подтвердили еще раз. Руководство ГУВД намерено провести широкомасштабное наступление на преступность. Здесь наша позиция обозначена четко… Компромиссов ни с преступниками, ни с их пособниками не будет.
Генерал говорил долго. Сыпались штампы про разработанный комплекс общегородских мероприятий, длительность и планомерность вместо компанейщины, бескомпромиссность, бескомпромиссность, бескомп…
В общем, сделали вывод журналюги, дела у Андрюхи хреновые — посадят. При таких раскладах обязательно посадят. Бескомпромиссно.
Были такие, кто позлорадствовал. Были, кто искреннее огорчился. Но активных шагов в поддержку Серегина не сделал никто, кроме его товарищей по агентству журналистских расследований. Они написали петиции в прокуратуру и начальнику ГУВД. Они начали нажимать на все доступные им рычаги… Все было бесполезно! Даже в редакции «молодежки» они не нашли поддержки. А когда главный редактор, который не забыл финал своего последнего разговора с Андреем, собственноручно написал на него разгромную отрицательную характеристику… все стало ясно: официальной помощи от родного коллектива не будет. Сашка Разгонов негодовал, бегал по кабинетам с петицией. Рассказывал, что Андрея уже пытались подставить — подбросили ему пакетик с анашой… Коллеги кивали, сочувствовали, но подписи под петицией ставить не спешили. Понимаешь, Сашка, — говорили они, — тут дело-то такое… тонкое. Главный негласно дал команду не подписывать… Понимаешь, Сашка, я-то лично за, но…
И еще был в Питере один человек, который негодовал по поводу действий ментов — Говоров Виктор Палыч. Антибиотик. Несправедливость ментовская привела Палыча в бешенство. Еще бы! Писарчука закрыли, но закрыли… в красную хату!
— Мудаки! — орал Антибиотик. — Кто же лоха, мужика, к красноперым сажает? Что ему в хате мусорной нужно?
В гневе Палыч даже хотел кое-кому позвонить… вовремя одумался. После выстрела в Кудасова он все время ощущал некую опеку. Нельзя было исключить даже прослушивание телефонов.
Он не стал никому звонить. Подумал, что все равно достанет писарчука. Не в Крестах — так на зоне…
…Прошел месяц с того дня, как Андрей Обнорский перешагнул порог красной хаты. Всего один месяц. Много это или мало? Абсурдный вопрос, изначально не имеющий ответа… Время в тюрьме течет для каждого в своем режиме, но любой зэк посидевший скажет вам: оно течет по-другому. Не так, как на воле. А для натуры деятельной, кипучей ритм тюремной жизни, тягостный и однообразный, вообще противопоказан… Нередко случается так, что именно энергичные люди ломаются быстрее других. Становится сиделец задумчив не в меру, впадает в депрессию. А в один из вечеров вдруг — о! — повеселел. Глаза прояснились, тоска в них исчезла. Ну, думают сокамерники, вроде отошел. И находят его утречком на пропитанном кровью матраце с намертво зажатым в руке стальным супинатором или отточенной алюминиевой ложкой.
…Отмучился! Сам себе амнистию подписал. Теперь ни вертухаи, ни следак, ни суд народный над ним не властны…
Андрей Обнорский сидел легко. Да-да! И вовсе не потому, что красные хаты находятся на привилегированном положении… нет! Просто он находился как бы в ином измерении. Он находился ВНЕ этой жизни. Рядом с ней, но ВНЕ ее… Мудрено и невнятно? Пожалуй, но понятнее авторы объяснить не берутся.
Андрею уже стукнул тридцать один год. Или всего тридцать один. Но жизненный опыт за плечами накопился немалый. Человек, который успел повоевать, который встречался со смертью и чужой, и своей, опыта набирается быстро. Вот ведь парадокс-то: ЖИЗНЕННЫЙ опыт приходит через знакомство со СМЕРТЬЮ. Он многое уже повидал, он уже потерял многих друзей. Жестокость и несправедливость мира научили его бороться. Он, в конце концов, занимался спортом. И это тоже научило его выдержке, терпению, мужеству… Андрей умел настраиваться на борьбу и давить в себе эмоции. Но здесь, в тюрьме, все было по-другому. Здесь как бы менялась полярность многих понятий, наиболее приспособленным к несвободе оказывался тот, кто примитивнее, кто эмоционально тупее. Ну что ж… все верно: бык в хлеву не ропщет, ему хорошо. Ему легко. Безвольному, покорному, тупому всегда легче.
А человеку с железной волей? Со страстной жаждой свободы?
— Э-э, парнишка! Ты не сюда забрел. Здесь вагон для некурящих. А свою жажду свободы засунь себе в задницу. Говорят, помогает от геморроя.
Никакая воля не спасет от депрессии. И тогда появляется супинатор или заточенная ложка.
Обнорский сидел легко. Жизнь как бы текла мимо. Он наблюдал ее со стороны. Почти спокойно и безмятежно. События свистели мимо. Одиннадцатого октября всю страну всколыхнул черный вторник — бешеный скачок курса доллара. Часть сидельцев в Крестах на это никак не отреагировала — они не только доллара в руках никогда не держали, а и рублей-то наскребали на бутылку паленой водки едва-едва. Другие лихорадочно что-то подсчитывали на бумаге… В камере N 293 вместе с Обнорским сидел майор из ОБЭП. Инкриминировали ему взятки. Майор упорно все отрицал. И перед следствием, и в камере, а денег на обысках у него не изъяли. Когда по радио сообщили про черный вторник, обэповец схватил листок бумаги и стал быстро что-то подсчитывать. Толстые губы шевелились, на лбу заблестел пот. Он закончил свои подсчеты и растерянно уставился на столбик цифири. Видно, и сам себе не поверил… Мотнул рыжей головой и повторил выкладки. Обэповские глазенки горели.
— Эй, Чубайс, сходится? — спросил майора Обнорский.
— А? — рассеянно отозвался тот. Обычно на Чубайса он не откликался. — А?… Да, сходится… Во, бля! Да за такие бабки можно и посидеть!
Камера грохнула смехом.
— Так ты же не берешь! — сквозь смех выдавил молодой литер-гаишник. — У тебя даже матери на лекарства денег нет! Нищий ты наш.
Майор растерянно улыбнулся и мечтательно уставился в листок бумаги… На следующий день курс доллара вернулся на прежний уровень, Чубайс потускнел. Потом подрался с гаишником, который начал его подкалывать. Пришлось разнимать — озлобленные многомесячным заточением люди заводятся мгновенно, и результатом пустякового конфликта запросто становятся увечья и убийства… А в камере, видно, кто-то постукивал — после того эпизода обэповца стали интенсивно таскать на допросы. Он стал хмур и замкнут, но по-прежнему шел в несознанку.
Обнорский наблюдал все это как будто со стороны. Он подолгу разговаривал с Саидом. Иногда они вместе пели арабские песни. Студент влетел на изнасиловании. Сам он уверял, что трахался с русской женщиной по согласию и за деньги. Как уж там было на самом деле — кто разберет? Только народный суд. По-русски араб говорил очень худо и Андрею обрадовался как родному… Ему в тюрьме приходилось тяжелее многих. До этого он успел посидеть в другой камере. Там его называли арабским скакуном и ездили верхом на парашу. Особенно любил кататься на худеньком, как подросток, арабе стокилограммовый омоновец Витя…
— Там, Андрей, было совсем плохо, — говорил негромко Саид Обнорскому. — Здесь хорошо. Только иногда дискотеку устраивают — петь заставляют. И всегда отвечать «Стреляли». Видит Аллах, ты мой брат, Андрей.
…Шли дни. Обнорскому было легко. Он находился в странном, несуществующем мире. Он больше не ощущал себя под стеклянным колпаком. Парадокс, но именно в тюрьме он вдруг почувствовал себя свободным. Хотя… и это тоже обман. Очередная иллюзия.
Семнадцатого октября было ему как-то неуютно. Все вроде бы шло как всегда. Те же разговоры, привычные уже звуки и запахи тюрьмы, игра в самодельные нарды. Но что-то все-таки было не так. Он пытался понять — что?… И не мог. А беспокойство не проходило.
— Э-э, Андрей, — позвал Саид, — твой ход. Ты что сегодня такой вялый?
— Голова болит, — соврал Обнорский. Его не покидало ощущение, что он находится где-то в другом месте, среди большого количества людей. Кажется, на вокзале… Он бросил кости, сделанные из хлеба. Ход оказался неудачным… Да, точно на вокзале. В автоматической камере хранения.
— Эту партию ты проиграл, брат, — важно сказал Саид.
— Кажется, да. Кажется, я проиграл, — ответил Обнорский. Он набрал код ячейки. Замок щелкнул. Внутри лежал дипломат.
— Не трогай его! — выкрикнул Крестовский сиделец кому-то… Возможно — себе. Саид посмотрел на него непонимающими влажными восточными глазами. Остальные тоже повернули головы… Человек в камере хранения не слышал Обнорского. Он взял дипломат…
Вечером по радио сообщили о смерти корреспондента «Московского комсомольца» Дмитрия Холодова.
Иллюзия. Все обман и иллюзия. Самодельные кости для игры в нарды выглядят металлическими… они сделаны из хлебного мякиша! ТЫ ПОНЯЛ? Они сделаны из хлебного мякиша!
Прошел месяц, как Обнорский поселился в Крестах. За все это время следователь приходил к нему всего один раз. Андрея отвели в следственную камеру.
— Ну, Обнорский, как сидится? — спросил следак.
— Спасибо, хорошо… Вот только вас с майором Чайковским сильно не хватает.
— Я, как видите, пришел. А майору здесь, собственно, и делать нечего.
— Как знать, — ответил Андрей. — Может быть, здесь ему самое место.
Следак посмотрел с прищуром, выпустил струйку дыма.
— Хорошо, передам Виктору Федоровичу, — сказал он, доставая бланк протокола. — Давайте приступим к делу. Чтобы не тянуть резину, объясняю ситуацию сразу. Это (следак положил на стол лист бумаги) протокол обыска. Это (еще два листка) протоколы допросов ваших соседей — понятых. Они категорически отрицают возможность того, что пистолет вам подбросили оперативники. Понятно?
— Чего же не понять?
— Оч хорошо! А вот это (еще несколько бумаг легли на стол) заключения экспертиз. На поставленный вопрос: является ли предъявленный предмет огнестрельным оружием? — эксперт дает ответ: да, является. На поставленный вопрос: являются ли предметы, внешне похожие на патроны, боеприпасами? — эксперт дает ответ: да, являются. На третий вопрос: имеются ли на представленных предметах отпечатки папиллярных линий и, если имеются, кому они принадлежат? — эксперт дает ответ: на стволе пистолета люгер, он же «парабеллум», имеются… так… тыр-пыр… методом сравнительного исследования… тыр-пыр… ага! Вот… принадлежат Обнорскому Андрею Викторовичу. Ну, гражданин Обнорский?
— Что — ну? — спросил Андрей.
— Болт гну, — бросил следак. — Неужели непонятно? Пушка твоя. Это даже самый долбанутый судья примет. Дело твое я могу прямо сейчас оформлять. Здесь все предельно ясно.
— Оформляй, — Андрей закурил, посмотрел на следака спокойным взглядом.
— Как два пальца. Но ты сам-то отдаешь себе отчет, что получишь по полной программе? Верхний предел — пятерочка, но ты, Обнорский, получишь треху.
— Я давно все понял.
— Ни хера ты не понял.
— Это вы, гражданин следователь, не поняли ничего. И, наверно, не поймете. Мою судьбу за меня решили. И если не этот пистолет, значит, будет что-нибудь другое. Вплоть до убийства, изнасилования, вымогательства…
Следак затушил сигарету и негромко сказал:
— Слушай, ну чего ты выгребываешься? Ты же нормальный мужик. Я твою биографию знаю: офицер. Воевал. Награжден. Ну, вляпался сейчас в дерьмо… Так вылезай. Начнешь сотрудничать со следствием — получишь по минимуму. Тем более что ствол чистый. И региональная пулегильзотека, и центральная дали отрицательные ответы. Ну Андрей Викторыч, откуда люгер? Это в твоих же интересах.
— Забыл.
Следователь помолчал, потом сказал:
— Как хочешь… Но учти: характеристика на тебя из редакции пришла отрицательная. Есть информация о бытовом пьянстве, вспыльчивости. На контакт со следствием ты не идешь… Статья предусматривает до пяти. Треху ты получишь.
Протокол Андрей подписал не читая.
За месяц у Сергея Березова отросла бороденка. Впервые он заметил у себя седые волосы. За этот месяц Серега вообще здорово изменился. И внешне, и внутренне… Относительно того, кто стоял за выстрелами в него, он нисколько не сомневался — Палыч. Палыч — это серьезно, серьезней некуда.
Как жить дальше, Береза не знал. Первые дни своего сидения на конспиративной хате он об этом не думал — пил, заглушая страх. Потом водка кончилась… А страх остался. Береза мучился от неизвестности, от бессонницы. Несколько раз порывался позвонить Бабуину, чтобы попытаться через него урегулировать вопрос с Палычем. На свое счастье так и не позвонил — именно людям Бабуина было поручено найти Березу и закрыть вопрос. Окончательно закрыть. Они искали Серегу, но не нашли… Зато нашли проститутку, у которой Береза снимал стресс, после того как подложил ствол Обнорскому. Это было не трудно — о том, что Серега частенько бывает у Ольги-Цацы, знали многие. С Цацей серьезно поговорили…
Березов совершенно не представлял, что он будет делать дальше. Всю жизнь в съемной хате не просидишь. Высунешься — убьют. Уехать? Уехать… А куда? Куда сунешься без денег и без связей. Все его корни были здесь. Точки, которые Береза доил, тоже здесь. Кореша здесь, авторитет, честно заработанный, опять же — здесь… На новом месте придется все начинать с нуля… Нет, нереально!
Фактически он оказался в тупике, единственный выход из которого перекрывали убийцы Антибиотика… Даже если свалить в другой город, прибиться к другой группировке рядовым быком, придется объяснять, почему сорвался из Питера. А братва захочет проверить. И снова все замкнется на Антибиотика.
Сорваться за границу? Загранпаспорт остался дома. Да и денег негусто. Береза пересчитал наличку: около трехсот баксов и чуть больше лимона деревянными. Плюс золотая цепь и печатка… В общем — нищий.
В один из тоскливых октябрьских вечеров одуревший от страха, одиночества, от питания консервами и безысходности Сергей Березов выбрался из дому. Он нашел неподалеку маленькую кафешку. С огромным удовольствием поужинал, выпил сто пятьдесят граммов коньяку. В кафе было уютно, играла музычка, звучал женский смех… Вот это-то последнее обстоятельство и подвело Серегу. Месяц вынужденного воздержания он перенес легко. Собственно говоря, за прошедший месяц он даже и не вспомнил ни разу о сексе — голова была забита другим.
Здесь, в кафешке, сидели компании и парочки. От нормального человеческого ужина, коньяка и женского смеха Серега расслабился… Он попросил разрешения позвонить… Нет проблем, ответил бармен и поставил на стойку телефон. Береза набрал номер Цацы.
Она оказалась дома, как-то растерялась, мямлила…
— У тебя что, мужик? — спросил он с сожалением в голосе.
— Нет у меня никого.
— Так я приеду?
Она помолчала немного, потом ответила:
— Приезжай.
Березов хлопнул еще полтинничек коньяку, расплатился и вышел на улицу. Через пять минут он поймал частника и поехал к Цаце.
С противоположного конца города к Цаце уже ехала другая машина. В ней сидели два наркомана… те самые, которые ликвидировали Шурупа. Теперь им предстояло закрыть вопрос с Березой.
…У Сергея Березова было хорошее настроение. Немножко тревожное, но вполне хорошее. Он подумал, что тревожится зря. Отношения с Ольгой у него были почти дружеские, и с этой стороны неприятностей ждать не приходится.
А тревога…
«Моя смерть ездит в черной машине с голубым огоньком», — пел Гребенщиков из магнитолы. — Выключи ты эту херню, — сказал Сергей водиле. — Найди чего повеселей.
Тот щелкнул кнопкой, из магнитолы заорал Шуфутинский. Березов откинулся в кресле. Никакой тревоги в нем не осталось. Он слегка прикрыл глаза, представил себе полные Цацины груди с розовыми сосками.
…Первый раз он кончил очень быстро. Повалил Цацу на пол прямо в прихожей. А сам только куртку снял и сдернул до колен джинсы. Потом перебрались в комнату, на диван… Цаца нервничала сильно, но расслабленный Береза ничего не замечал. После второго захода они лежали голые на диване, курили. Вот тогда и зазвонил телефон.
Цаца вздрогнула, уронила пепел на голый живот, матюгнулась.
— Ты что? — спросил он.
— Ничего, — ответила Ольга и взяла телефонную трубку. — Алло…
Потом замолчала… а в глазах появился страх.
— Ты что, Оля? — спросил Береза.
— Ничего, — сказала она. — Ошиблись номером.
Номером… ошиблись.
Береза быстро сел на смятой постели, вырвал трубку. Но там звучали только гудки отбоя.
— Сдала, сука? — прошипел Береза.
— Сережа!
Он ударил женщину телефонной трубкой по лицу.
— Сдала, блядь? Сдала? Кому сдала? По красивому Цациному лицу текла кровь. Вздрагивали пухлые губы. Она пыталась закрыться рукой. Береза откинул руку в сторону, ударил еще раз.
— Ну, кому сдала? Когда приедут? А?
— Они… уже. Уже внизу.
— Е-о-о!
Береза, продолжая сжимать трубку в руке, вскочил. Телефонный аппарат грохнулся на пол. Цаца заплакала, пролепетала что-то. Голый Березов неловко топтался на холодном паркете. «Моя смерть ездит в черной машине»… — проблеял Гребенщиков… Цацина кожа мгновенно покрылась мурашками, крупные соски затвердели.
— Убьют, убьют, убьют, — скороговоркой сказала женщина.
— Я сам… Я сам тебя убью, — выкрикнул Береза и схватил ее ладонью за разбитое лицо. — Быстро колись, сука! Кто? Как договаривались?
Она замычала, попыталась вырваться.
— Ну! Где? Внизу ждут? Сколько?
— Сережа…
— Сколько их, блядь?
— Не знаю… дверь не открывай, родненький. Убьют нас… Убьют.
Береза отпустил женщину и хлопнул себя руками по бедрам.
— Так, значит?
Он еще раз хлопнул себя по бедрам, резко повернулся и вышел в прихожую. Посмотрел в глазок — на лестничной площадке было пусто. Сергей сунул руку в карман куртки и вытащил нож-выкидуху. За дверью послышался звук открывающихся створок лифта. Береза прикусил губу и прильнул к глазку. Через две секунды в тусклом свете появились двое. Один, сутулый и темный, вытащил из-под куртки молоток. Березов отпрянул. Он прижался к стене и увидел себя в зеркале — голый мужик с искаженным лицом и ножом в руке. Сердце бешено колотилось… Ему показалось, что он слышит голоса за дверью.
Из комнаты вышла Цаца. Губы у нее беззвучно шевелились, с разбитого носа капала кровь. Сергей Березов шумно выдохнул и тихо сказал:
— Открывай.
Она замотала головой и сделала шаг назад.
— Открывай… не то убью.
Она снова мотнула головой и сделала еще один шаг назад. Березов почувствовал, как у него сжалась мошонка. Он переместился к другой стене и взялся левой рукой за дверную задвижку. Цаца отчаянно замотала головой. Березов резко дернул задвижку. Цаца пискнула.
Дверь распахнулась. Большим пальцем Сергей передвинул ползунок на рукоятке — выскочило десятисантиметровое обоюдоострое лезвие. Цаца закричала… В тесную прихожую вскочил человек с молотком в руке. Следом — второй. Цаца кричала… Березов ударил второго ножом в правый бок. Нож вошел легко… на удивление легко. Сергей выдернул его и ударил снова. Человек начал оборачиваться к Сергею… Внезапно резко оборвался Цацин крик… Прямо в глаза Березову смотрели другие глаза — пустые, с точечным героиновым — зрачком.
— На! — выкрикнул Береза и ударил ножом в горло.
Человек выронил молоток… Он больно стукнул Сергея по большому пальцу левой ноги. Горячее, тошнотворное ударило струей в грудь… Березов сглотнул комок и повернулся к другому. Он увидел высоко занесенный окровавленный молоток. Он даже увидел прилипший к нему каштановый Цацин волос… И пустые глаза с маленьким зрачком.
— На, блядь! — выдохнул Береза, сделал шаг вперед и воткнул нож в живот сутулому.
— На! На! На!
Он тыкал и тыкал ножом. Сколько раз он ударил — не считал.
— На! На! На!
Он был весь в крови.
…Через шесть минут Сергей Березов вышел из подъезда Цациной многоэтажки. На десятом этаже в прихожей, залитой кровью, лежали два мертвых наркомана и еще живая обнаженная женщина. От двери квартиры к лифту тянулся алый отпечаток левого ботинка…
На улице Сергей остановился, закуривая. Пальцы дрожали. Когда дым сигареты проник в горло, Березов почувствовал тошноту. Он облокотился на борт автомобиля… завыла сигнализация. Недавний ужин с коньяком выплеснулся на капот блестящей иномарки.
Кто-то орал из распахнутого окна пятого этажа, пронзительно выла сигнализация, дымилась на асфальте брошенная сигарета.
Саид вернулся в камеру сияющим, с огромной сумкой жратвы и сигарет. И с мобильным телефоном.
— Как ты здесь оказался, Саид? — спросил он сам себя с порога. И сам же, торжественно подняв палец, ответил: — Стреляли!
— Вот это да! — сказал гаишный лейтенант.
— Никак твой папочка-шейх приехал? — спросил майор-взяточник.
— Нет, мой брат приехал! — гордо сказал Саид, опуская сумку на пол. — Все! Я из тюрьма ухожу! Нет больше тюрьма. Нет больше уголовный дела. Нет изнасилований! Домой поеду, не хочу жить Россия…
И все в камере сразу задвигались, заговорили, загомонили. Саида хлопали по плечу, поздравляли… косились на сумку. Черные кожаные бока распирало, даже на вид сумка была тяжелой, беременной жратвой, куревом и еще черт-те чем. Из-под наполовину расстегнутой молнии торчала палка твердокопченой колбасы…
Но главный фурор вызвал появившийся из кармана Саида мобильный «панасоник». Предмет, абсолютно запрещенный в тюрьме. Нельзя сказать что абсолютно недоступный — за триста зеленых контролер принесет тебе эту заморскую диковину. Нужно только, чтобы у тебя был на воле человек который оплатит и телефон, и стоимость услуги.
Шесть пар глаз напряженно уставились на черную коробочку с коротким хвостом антенны. В тюрьме человек лишен многого: свободы, нормального питания, нормального движения, света, воздуха. Он лишен выбора круга общения. Он лишен возможности уединиться… Много чего он лишен! Но самое главное… ты знаешь, что самое главное? Знаешь? Ну-ка!… Э-э, нет, не секс.
Главное у человека — это близкие ему люди! И даже если ты считал до ареста свою жену абсолютной дурой, детей — уродами, а тещу стервой… даже если именно так ты считал, то в тюрьме ты будешь вспоминать о них с тоской. С острой, сосущей тоской. Будешь видеть их во сне и разговаривать с ними…
Шесть пар глаз напряженно уставились на коробочку телефона. Саид понял.
— Я телефон вам оставлю, — сказал он. — Я выхожу завтра, а все вам оставлю. Сейчас… я только поговорю с братом… А это, — он пнул ногой сумку из натуральной кожи, — это все вам.
— Водочки там нет? — спросил майор-обэповец и облизнулся.
— Нет, — сказал Саид.
— Жалко, — сказал майор. И снова облизнул сухие губы, поскучнел.
— Водки нет, — продолжил Саид. — Коньяк есть. Все снова засмеялись, заговорили, задвигались.
— Андрей, — сказал Саид по-арабски. — Как будет по-русски торжественный прощальный ужин?
— Отвальная, — бросил Обнорский. Он, не отрываясь, смотрел на «панасоник». Он смотрел на телефон и видел лицо мамы. И слышал ее голос. Ему хотелось обнять маму и заплакать. Заплакать, как в детстве. И услышать ее голос… мамин родной голос.
«Панасоник» в руке Саида запиликал… «панасоник» запиликал, и вмиг стихла камера. Все смотрели на хвостатую коробочку с дисплеем и кнопками. Сейчас она была для всех обитателей камеры N 293 окошком в другой мир — в мир свободы. А телефон пищал, и Саид смотрел на него как зачарованный. Лицо от волнения было бледным, угольно-черные глаза сверкали.
— Ну, — выкрикнул кто-то. — Ну! Ответь! Саид растерянно посмотрел на сокамерников, а потом нажал кнопочку… И что-то сказал по-своему…
Он разговаривал долго. Он очень долго разговаривал. Никто, кроме Андрея, ничего не понимал, но все внимательно слушали. Слушали голос Саида и даже паузы, когда араб замолкал…
— Ну, — подтолкнул Обнорского кто-то. — Ну, давай переводи, журналист.
— Иди ты, — нехотя ответил Андрей и полез наверх, на третью шконку — курить в окно. Он сжег сигарету в несколько затяжек, тут же закурил другую. Серые тучи нависали над Крестами, сыпался мелкий снежок, по Неве плыл сердитый буксирчик, на Арсенальной набережной какая-то деваха бойко семафорила на языке глухонемых.
Господи! Что же это за тоска-то такая? Шел за окном ноябрьский снег, наворачивали на глаза слезы, снизу неслась гортанная арабская речь…
— Андрей, — пробивался в сознание голос Саида. — Андрей, с тобой хочет поговорить мой старший брат. Ты слышишь, Андрей?
Обнорский механически взял в руки протянутую трубку. И сразу услышал спокойный доброжелательный голос, произносящий длинное и замысловатое восточное приветствие. Человек на том конце провода говорил на классическом арабском, уснащая свою речь витиеватыми оборотами.