Гражданин несуществующей державы стиснул свои новые шведские зубы. Катя все смотрела ему вслед. Андрей не оборачивался, но точно знал — смотрит.
Через тридцать минут он уже сидел в кресле самолета. Вдали сверкало чистыми огромными стеклами здание аэропорта. За одним из этих стекол стояла странная женщина Рахиль Даллет… Катя. Родная, единственная… чужая. Разделенные бетонной тоской летного поля, разделенные толстыми стеклами иллюминатора и аэропорта, они не могли видеть друг друга. Но их взгляды пересекались в прохладном утреннем воздухе. И мысли пересекались. Искрили, как соприкасающиеся провода, обжигали друг друга.
Останься. Останься, тебя там убьют… Я не могу, родная… Останься. Все, кого я любила, погибли ТАМ… Я не могу. Там моя Родина, мои друзья. Мои отец и мать. Мой брат. Я должен быть там… ТАМ убивают. Останься, Андрей. Я прошу…
Он промолчал. И ее голос стал безжизненным, тихим.
А потом умолк вовсе… Чушь! Голоса близких не умолкают никогда. Просто иногда мы их не слышим.
— Вам нехорошо? — услышал Обнорский вопрос откуда-то издалека. Он открыл глаза и увидел миловидное женское лицо.
— Вам нехорошо? — повторила стюардесса по-английски с милым шведским акцентом. Она смотрела в бледное лицо Андрея, пересеченное косой, еще более бледной полоской шрама на левой скуле. На лице стройной и симпатичной стюардессы в форме авиакомпании САС была приклеена доброжелательная профессиональная улыбка. Эта улыбка входила в стоимость билета.
— Все о'кей, — ответил Андрей. — Мне хорошо. Мне очень хорошо.
Шведская бортпроводница прошла дальше. Со спины она удивительно напоминала другую бортпроводницу — Лену Ратникову. Сделав несколько шагов по салону, шведка обернулась. Сходство пропало. Обнорский снова закрыл глаза. Даже сквозь сомкнутые веки он видел, как стюардесса продолжала улыбаться… Ты не можешь этого видеть, сказал он себе.
Салон «Боинга» начал наполняться гулом и легкой вибрацией турбин. Бортовой компьютер прогонял программу предстартовых тестов. Через несколько минут самолет начнет движение по серому бетону летного поля. Мимо сияющей стеклянной коробки аэропорта, мимо начинающих желтеть березок вдали, мимо гранитных валунов среди берез, мимо автомобильной стоянки, где сидит в своем «саабе» женщина с зелеными глазами. Гул турбин будет становиться все сильнее, и тогда беззвучно зашевелятся губы сухонькой старушки в кресле справа от тебя. Сухие, в пятнах возрастной пигментации, руки стиснут Библию карманного формата. Слова, обращенные к Богу, долетят ли до Бога?… Русский журналист с паспортом несуществующей державы сидел с закрытыми глазами и видел все, что происходит в самолете и вокруг него. Он видел, как оторвались от бетона разогретые пробегом колеса шасси и высокоточная гидравлика втянула их в фюзеляж. Он видел косяк гусей, летящих параллельно самолету, и бородатое лицо командира экипажа. Потомок викингов сказал: о'кей, ребята. Летим трахать русских девок. И захохотал.
Самолет набрал высоту, заложил вираж над фиордами с синей и серой водой, с белыми корпусами катеров и яхт… губы старушки, обращающейся к Богу, замерли. Вибрация стихла. «Боинг» лег на курс. Прошла мимо давешняя стюардесса. Она бросила взгляд на странного пассажира со шрамом… спит.
Она ошиблась. Андрей не спал, он падал в тот глубокий, почти бездонный колодец, который называется память. Ему было страшно. Он мог бы остановить падение, но не хотел этого делать. Почему-то он знал: так надо. Падая, он иногда различал в темноте лица людей. Живых и мертвых. Слышал голоса, которые обращались к нему. На русском, арабском, английском. Голоса принадлежали живым и мертвым… Почему так много мертвых?
Он достиг дна. Дно было мягким, теплым, ласковым… потом Андрей увидел свет и услышал крик. И чей-то усталый голос сказал:
— Поздравляю вас, мамаша. Мальчик. А другой голос возразил:
— Может, мамаша девочку ждала. Сегодня аккурат Вера, Надежда, Любовь…
Третий голос, гортанный, низкий, произнес:
— Куллюна фи йад-улла[6].
Нет, это было потом, в другом месте, среди желто-розовых песчаных барханов Шакра. Из песка торчали красно-коричневые скальные обломки, напоминающие зубы дракона. В горячем воздухе пустыни они, казалось, шевелились. Внезапно тишина раскололась. Остервенело молотили ДШК[7] и ухали безоткатки Б-10, завывали мины… Потом он шел по узкой улочке Шакра среди трупов, среди треска автоматных очередей и смрадного запаха… Куллюна фи йад-улла… Вертушки! Вертушки, блядь, вызывай! У нас одного груза 200 выше крыши…
Трупный смрад. Подполковник Громов, протягивающий плоскую бутылку с коньяком. Коньяк пах разлагающимися на жаре телами. Их было много, их было невероятно много. Еще больше было мух. Жирных и черных. Мухи плотно облепили тело полуголого мальчика без головы… Военный переводяга Обнорский, льющий в себя теплый коньяк у развалин мечети, среди трупов.
— Это что — я? — спросил сам себя питерский журналист Серегин в салоне «Боинга», летящего над серой водой Балтийского моря осенью девяносто четвертого года.
— Ты, Палестинец, ты, — негромко ответил кто-то. И засмеялся мерзким голосом капитана Кукаринцева… Бред! Куку ликвидировали люди полковника Сектриса в Триполи еще в девяносто первом. Или люди Сандибада… какая разница? Все равно они опоздали. Они спасли тогда Андрея, но не успели спасти Илью Новоселова. Не успели вы, ребята… не успели.
Обнорский увидел себя на Домодедовском, у могильной плиты с гравировкой Капитан Новоселов Илья Петрович. 17.30.1962 — 25.08.1990. Почему так много мертвецов вокруг меня?
Почему погиб Назрулло? Илья? Почему погиб Женька Кондрашов?… Останься, Андрей, тебя ТАМ убьют…
Наверно, когда-нибудь убьют. Наверное — так… Меня уже много раз убивали. Меня убивали в ущелье под Гарисом. Тогда минометный осколок зацепил голову, и подполковник Громов штопал меня обычной портновской иголкой… Меня убивал капитан Кука в ста метрах от ворот советской сифары[8] в Адене. Меня убивали тунисцы в ночном Сук ас-Суляс[9]… И дома меня убивали не единожды. Последний раз в мае этого года… Господи, как давно!
Турбины несли «Боинг» над серыми облаками. Цвет облачности почти не отличался от цвета балтийской воды, мелькавшей в прорехах. Там, внизу, шел дождь. Штормило. Рыл винтами воду паром «Эстония». Через три недели он станет братской могилой. Курсы парома и самолета пересеклись… Обнорский вздрогнул. Он ощутил обжигающий холод воды, услышал вой сирены, крики.
Паром остался позади. В широком кильватерном следе плыли замерзшие люди в ярких спасательных жилетах… HELP!
Прошла по проходу шведская бортпроводница, посмотрела на странного русского с белой полоской шрама на неживом лице… Спит. Она ошиблась, Андрей не спал. Он медленно всплывал со дна самого глубокого в мире колодца, который называется память. Он был уже у поверхности, он видел свет. Он задыхался. И понимал — не выбраться. Не выбраться из этого бункера. Там, за стальной дверью, его ждали боевики Черепа. И сам Череп с пулей в сердце. И Пыха, которого Андрей убил ударом шариковой ручки в горло… Они ждали его за стальной дверью.
Не выбраться, шептал Андрей разбитым ртом, и обломки передних зубов царапали десны. Он не ощущал этой боли. Он уже не ощущал никакой боли: ни сломанной голени, ни жжения сидящей под ключицей девятимиллиметровой пээмовской пули, ни сломанных ребер… Обнорский видел себя со стороны, окровавленного, почти безумного, словно в тяжелом приступе папатачи[10].
Он попытался сконцентрироваться, проанализировать те события, которые привели его сюда. Мысли плыли, звучали чьи-то голоса, мелькали лица. В большинстве хорошо знакомые, но он их не узнавал. Пока не высветилось в темноте лицо Кати. Стоп, сказал он себе. Вот с Кати-то все и началось… С их случайного знакомства, с ее желания отомстить Антибиотику за смерть обоих Адвокатов — Белого и Черного. С желания отомстить за своего нерожденного ребенка. Катерине хотелось отомстить, и Андрей встал с ней рядом. Попытка физического уничтожения Антибиотика в ноябре девяносто третьего закончилась неудачей, повлекла за собой смерть других людей. Иногда и совсем невиновных…
А случайная встреча Катерины и Андрея переросла в любовь.
Ман Джадда-ваджадда[11]…
Их объединила любовь и… ненависть к господину Говорову — Антибиотику — питерскому крестному отцу. Вот на этой-то чудовищной основе и образовался союз бандитки-миллионерши и шизанутого журналиста. Так определил это явление сам Обнорский.
Он предложил убрать Антибиотика по-умному, стравив его с другими хищниками. Если бы он знал тогда, сколько на самом деле будет и крови, и стрельбы! Спланированная Андреем сложная многоходовая операция-капкан казалось им с Катериной продуманной, логичной, беспроигрышной. Нет… не так… Конечно, они понимали, что все гораздо сложнее, что успех ничем не гарантирован и не может быть гарантирован. И, тем не менее, они решили рискнуть. Многоходовка бандитки-миллионерши и шизанутого журналиста предусматривала поставку в Петербург из Швеции партии водки «Абсолют». Сделка, даже проведенная законно, принесла бы огромную прибыль. Но в традициях отечественного бизнеса постсоветского времени честная деятельность не предусматривалась вовсе. Этому способствовала безумная налоговая политика государства с одной стороны и полная беспринципность, жадность, всеядность продажных госчиновников с другой. Да и сами бизнесмены — зачастую вчерашние комсомольские и партийные деятели — особо высокой моралью не отличались. Они мгновенно усвоили все законы барыжно-криминального мира и с необычайной лихостью начали кидать, обувать и разводить. В этой новорусской клоаке напрочь исчезло понятие порядочный человек. Его заменило слово лох. С веселым комсомольским огоньком шустрые ребята в малиновых пиджаках рванулись кидать и партнеров, и конкурентов. Ты комсомолец? — Да! — Давай не расставаться никогда! Ах, как шуршали еще недавно запретные баксы! Они же — грины. Они же — зелень. Они же — бакинские… А на деревянные пусть живут лохи… Ну что, совок, бабулек нет? А ты втюхай ваучер, аккурат заработаешь на «Рояль». Гы-гы-гы…
Андрею была известна алчность Антибиотика, поэтому он был уверен, что все получится как надо. Он нисколько не сомневался, что груз «Абсолюта» постараются пустить леваком, не уплачивая налогов и таможенных пошлин. И оказался прав — так все и вышло. Фирма, через которую ввезли в Россию контейнеры со шведской водкой, не устояла перед искушением. Вот тут-то Андрей и включил в дело Антибиотика. Ненавязчиво — тактично-случайно! — он подсунул информацию о левой водке Виктору Палычу. И здесь расчет оправдался — люди Палыча мигом просекли тему: водка левая? Левая. Значит, если ее элементарно украсть, в милицию никто обращаться не будет.
И они ее украли. С территории порта по поддельным документам вывезли двадцать пять контейнеров товара! Большой завертелся шухер, тяжелый, нервный… Но если до этого момента все теоретические построения Обнорского оправдывались, то после похищения водки все пошло вразнос. Он пытался управлять ситуацией из-за кулис. Однако череда случайностей, ошибок, опрометчивых действий с обеих противоборствующих сторон мгновенно сделала ситуацию неуправляемой. Сумма похищенного затмевала разум.
Загремели выстрелы, пролилась первая кровь. А дальше уже события развивались стремительно, страшно и необратимо.
Ошибки совершали все участники драмы. Все. И Андрей Обнорский не стал исключением. Его вычислили, заманили в ловушку и стали выбивать из него информацию классическими методами гестапо. Андрей, в принципе, был обречен. Его спасла воля, спецназовская закалка, полученная еще в Йемене, и профессиональная работа ребят из пятнадцатого отдела питерского ОРБ. Обнорский убил двух боевиков и начальника контрразведки Антибиотика по кличке Череп. Это ничего не меняло… он оказался в ловушке: и бандиты не могли выкурить его из бетонного бункера, и он не мог выйти наружу. Когда сотрудники ОРБ установили подвал, где люди Черепа пытали Обнорского, жизнь в нем еле теплилась: проникающее пулевое, многочисленные ушибы и переломы, травмы головы. Медики в ВМА сами удивились тому, что смогли спасти журналиста. Качество и количество ран и травм казались критическими. А он выжил.
В госпитале Андрей провел больше двух месяцев. Иногда он впадал в состояние жесточайшей депрессии, замыкался в себе. В Питере стояло жаркое, засушливое лето. С помпой прошли Игры Доброй Воли… Андрей Обнорский не замечал этих событий. Сначала он не замечал вообще ничего — полз по нейтральной полосе между жизнью и смертью. Изредка вспыхивали осветительные ракеты над головой, выхватывали разрозненные эпизоды прошедших событий. Драматических, жестоких, кровавых. Специалисты ВМА все же вытащили журналиста с проклятой нейтралки на территорию, обозначенную словом Жизнь. Срастили перебитую голень, сломанные ребра, но не могли заставить забыть. Депрессия давила, как бетонный свод того бункера… Перелом произошел, когда из Стокгольма прилетела Рахиль Даллет — Кат. После этого Андрей пошел на поправку. Самым лучшим средством психотерапии стал подаренный Катей сотовый «Эриксон». Они разговаривали теперь часто и подолгу. Если бы Обнорскому пришлось самому оплачивать эти разговоры… нет, это не для российского журналюги.
В начале августа Андрея навестил начальник пятнадцатого отдела ОРБ Никита Кудасов. После задержания Антибиотика Никите Никитичу досрочно присвоили звание подполковника, стали ценить… В реальной жизни это обернулось участием в бесконечных совещаниях, командировках, консультациях и т.д. и т.п. и черт знает что еще. Работать Кудасову не давали.
После беседы с Никитой в садике Военно-медицинской академии Андрей испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, Антибиотик в Крестах, обвинения, предъявленные ему, весьма серьезны. Часть его людей тоже на нарах. Часть — на кладбище. Империя Палыча понесла финансовые убытки и потери в живой силе. А по авторитету Антибиотика нанесен мощнейший удар — развенчан миф о его непотопляемости. Молодые бандиты, рвущиеся к деньгам, к самостоятельности, к власти, увидели перспективу. Старый маразматик с Библией казался им теперь неопасным. Если бы братки читали Киплинга, они могли бы воскликнуть: Акела промахнулся!… Они не читали Киплинга.
Все так, но… Но даже Никита Кудасов сильно сомневался в том, что Антибиотика все-таки удастся надолго закрыть. Деньги Палыча, связи и высокая степень коррумпированности правоохранительной системы могли свести на нет старания бандитки-миллионерши, шизанутого журналиста и отмороженного опера.
Кудасов, щадя Обнорского, умолчал о том, что дело уже начало пробуксовывать, что адвокаты Антибиотика бьются над изменением меры пресечения, что в газетах появляются заказные статьи. В них бизнесмен Говоров предстает жертвой ментовского произвола… Ничего этого Никита Андрею не сказал. Но Обнорский криминальную тему пахал давно — сам о многом догадывался. На душе было тяжело. Психологически угнетало и количество трупов во всей этой истории. Конечно, большинство из убитых заведомо были обречены. Все покойники сами свой выбор сделали, — сказал Никита… Легче от этого не стало. Косвенно Андрей считал себя виновником. Или инициатором… Все покойники сами свой выбор сделали… Нет, Никита, не все. Милка Карасева, та самая проститутка, через которую Андрей подбросил Антибиотику информацию о левой партии «Абсолюта», тоже погибла. Обнорский сделал все, чтобы обеспечить ей новую жизнь, вывести из-под удара. Милка погибла по собственной беспечности. Но и это не утешало…
В середине августа, сразу после выписки из ВМА, журналист городской «молодежки» Андрей Обнорский, более известный читателю под псевдонимом Серегин, вылетел в Стокгольм. Ему предстояла встреча с Катериной и работа над книгой о русской мафии вместе со шведским тележурналистом Ларсом Тингсоном. От обеих тем захватывало дух.
Шестого сентября Андрей сидел в удобном кресле «Боинга» авиакомпании САС. Он возвращался домой. В Швеции на место выбитых в подвале зубов ему поставили дорогущую металлокерамику. Улыбка у Обнорского стала как у кинозвезды. Вот только улыбаться он стал реже.
Лету до Питера из Стокгольма чуть больше часу. Для Андрея он прошел незаметно. Совсем быстро он прошел — вместил всего одну человеческую жизнь. Губы старой шведки в кресле справа беззвучно зашевелились, и Обнорский услышал строгие слова молитвы. Они прорывались сквозь гул самолетных турбин, заменяющих орган, и плыли под низким небом. Совершенство древней латыни на высоте в девять тысяч метров сжимало сердце. Слова молитвы выскальзывали из салона и звенели в морозном воздухе.
— Мы летим трахать русских девок, — прогудел штурман в кабине «Боинга». Он засмеялся. И его слова тоже выскользнули наружу и прогремели над Кронштадтом. Впереди, в дельте Невы, лежал огромный город. Он хотел казаться живым. Но у него не получалось.
Милиция и прокурорские следаки еще не успели закончить осмотр места преступления, еще стояли на обочине изуродованные машины, а слухи о бойне в районе метро «Девяткино» уже расползлись по городу. Восемь трупов — не хрен собачий. На место стрелки Кащея со Счетчиком собралось большое милицейское начальство.
Толку от них здесь было немного. А если говорить начистоту — вовсе никакого. Оперы убойного отдела УУР и РУОПа косились на группу полковников и генералов не слишком приветливо. Дело-то реально работать придется именно операм, начальство здесь находится постольку-поскольку. А дело, между прочим, дерьмовенькое: следов полно, а вот свидетелей, похоже, нет.
— Странно, — говорил негромко один руоповец другому. — Раньше для таких стрелок, с кровушкой, братаны на Медное озеро ездили.
— Скоро они в центре города мочилово затеют, — хмуро отозвался его коллега. Оба оперативника были злы. Час назад Никита Кудасов направил их на станцию метро «Девяткино» поискать возможных свидетелей. Они опросили персонал станции, опросили ментов, дежуривших в метро, — никто ничего не видел и не слышал. Оба факта, конечно, имели свое объяснение: в утреннем тумане машины не были заметны, а стрельбу мог заглушить звук проходящего поезда. Однако операм нужны были свидетели, а не объяснения, почему их нет.
Когда они доложили о полученных результатах Кудасову, тот тоже высказался насчет тумана и проходящих электричек. А потом посоветовал ребятам взять на станции расписание всех пассажирских и грузовых поездов на период с 5.30 до 7 часов.
— Уже взяли, — хмуро сказал один из оперативников. — С пяти до семи утра прошло восемь электричек и два товарняка.
— Задача ясна? — спросил начальник пятнадцатого отдела.
— Ясна, — отозвались опера и отправились устанавливать поездные бригады. Если не удастся вытянуть информацию из машинистов, придется работать среди пассажиров. Та еще работка: беготни много, а будет ли толк — неизвестно.
Никита Кудасов тоже был зол. Во-первых, потому, что нисколько не сомневался — расстрел команды Счетчика напрямую связан с выходом из Крестов Антибиотика. Во-вторых, он понимал — раскрыть дело будет сложно. А даже если и удастся раскрыть, то как привязать к нему Палыча? В-третьих, Никиту Никитича сильно раздражала группа приехавшего начальства. Кудасов давно заметил, что присутствие руководителей каким-то непостижимым образом мешает работе.
— Ну что, Никита Никитич, — покровительственно сказал первый замначальника ГУВД полковник Тихорецкий, — когда дашь результаты по делу? Следов тебе полно оставили.
Полковник широким жестом обвел картину последствий недавней бойни. Все здесь было так же, как утром. Но теперь на обочинах дороги стояли еще полтора десятка автомобилей: черные «Волги» начальства, «Жигули» и «УАЗы» уголовного розыска и РУОПа, микроавтобусы «Скорой» и криминалистов. Оперативники прочесывали кусты, эксперты колдовали со своими штучками-дрючками… Вопрос был глупый. А учитывая, что Тихорецкий сам когда-то работал в розыске, — глупый вдвойне. Количество следов не гарантирует раскрытие. Номера на оружии спилены, и удастся ли экспертам их прочитать — вопрос. Заключение баллистической экспертизы? Ну, привяжут спецы конкретные пули и гильзы к брошенным стволам… и что? Шесть трупов на дороге, два в расстрелянных автомобилях теперь уже никому ничего не расскажут. Медики исследуют тела, напишут обстоятельные акты о характере полученных ранений. Определят причину смерти. Прокурорский важняк нашлепает на машинке стандартное: Прошу поручить сотрудникам 15-го отдела РУОП провести следующие оперативно-розыскные мероприятия с целью установления лиц, совершивших преступление… Далее последует список, который и Никита Кудасов, и его подчиненные знали наизусть. Нет, количество следов не гарантирует раскрытие… Начальник пятнадцатого отдела мог бы привести массу примеров, когда перспективные вроде бы дела заканчивались привычной отпиской: …принятыми мерами розыска установить преступников по уголовному делу N… не представилось возможным.
Нет, количество следов ничего не гарантирует. Бандиты уже позаботились о своем алиби, вымыли руки спиртиком, поменяли резину на тачках… Кудасов не исключал, что дело может быть приостановлено согласно ст. 195 УПК РФ в связи с неустановлением преступника.
В практике пятнадцатого отдела это случалось редко. Но, тем не менее, случалось. Сейчас тоже наклевывался глухарек.
Никита Никитич буркнул себе под нос что-то невнятное и пошел в сторону изрешеченных картечью машин. Полковник Тихорецкий проводил его долгим взглядом. Кудасов обошел труп Ильи-Счетчика и остановился рядом с прокурорским важняком. Седой, с серым лицом, Егор Андреевич Быстров диктовал своему младшему коллеге протокол осмотра и курил сигарету. Как и десять лет назад — болгарские «Родопи».
— Ну, Никита, чего думаешь? — спросил Быстров.
— Чего тут думать, Егор? — ответил Кудасов. — Счетчик под Антибиотиком ходил. А когда мы Палыча закрыли, захотел отколоться. Вчера, как ты знаешь, Палыча выпустили под подписку.
Молодой следак, продолжая писать на капоте восьмерки, поднял голову и спросил:
— А не слишком ли быстро, Никита Никитич? Только вчера Антибиотик вышел, и сразу такое мочилово?
— Нет, Сережа, для них слишком быстро не бывает… У Палыча положение тяжелое, трон шатается. Ему нужно жесткие меры принимать. Принимать моментально и демонстративно.
Быстров стряхнул столбик пепла себе под ноги и сказал:
— Понятно… а кто конкретно мог исполнять? Что думаешь?
Мимо них прошел оператор с видеокамерой Sony на плече. Он безразлично жевал резинку.
— Если из наших, то, пожалуй, команда Кащея, — сказал Никита. — Такое дело не всякому поручить можно. А Кащей подходит по всем параметрам: имеет афганский опыт, умен, хладнокровен. Есть оперативная информация, что он уже приводил приговоры в исполнение.
Со стороны гаражей быстро приближался Вадим Резаков. Вид у него был не особо веселый.
— Еще один труп, Никита Никитич, — сказал он, подойдя к Никите. — Метрах в тридцати отсюда… трупик, доложу я вам, интересный.
Втроем пошли к месту новой находки. В наполненной мутной водой канаве лежал плохо одетый мужчина лет пятидесяти. Рядом плавало лукошко. В такие обычно собирают грибы. На глинистом откосе четко отпечатались следы обуви. Видимо — кроссовок. На носу покойника поблескивали очки в дешевой оправе, правая дужка кое-как забинтована изолентой… Рядом с головой убитого вода в канаве была розовой.
— Похоже, грибник, — заметил прокурорский важняк. — Сдуру под раздачу попал. Не повезло мужику… собрал грибочков.
Руоповцы переглянулись.
— Это Пискунов Александр Иванович, — сказал Кудасов. — Кличка Пескарь. Видимо, Счетчик посылал его на разведку.
Количество трупов выросло до девяти. Накрапывал мелкий дождь, грохотала электричка. Аккуратно обходя лужи, приближалась группа полковников и генералов.
Никита Кудасов смотрел в остановившиеся глаза Пискунова. Последний срок — восемь лет за разбой — Пискун получил в девяносто втором. С зоны сорвался, отсидев меньше года, с тех пор числился в розыске. Нашелся, значит, Пескарик, думал Кудасов.
Подошел жующий резинку оператор, начал снимать. За годы работы в ментуре подполковник Кудасов насмотрелся на трупы более чем достаточно. И все равно каждый раз испытывал мерзкое чувство. Оператор был молод и абсолютно невозмутим. Откуда в них это? — гадал Никита. Что это — безразличие? Жестокость? Глупость?
Ответа подполковник не знал. Он смотрел на мокрое мертвое лицо Пескаря в очках со сломанной дружкой и думал. Все? Или — нет? Если нет, то когда продолжение?
Продолжение последовало в тот же день. Весь криминальный Питер уже был наслышан о демонстрации силы, предпринятой Палычем. Реакция братвы отличалась большим разбросом мнений: кто-то считал, что Антибиотик пошел по беспределу. Зря ребят перебил, не стоила того тема. Да и менты после бойни совсем борзые стали — на каждом перекрестке тормозят, тачки досматривают… По сотке[12] только так пацанов гребут, в ИВС пачками запихивают.