– Да здравствует Советский Союз!
Я вздрогнул от неожиданности и остановился. В зале поднялась такая кутерьма, точно девушка бросила петарду: два судебных пристава и еще кто-то в штатском кинулись к перегородке, толстяк в черной мантии, председатель суда, вскочил и яростно зазвонил в колокольчик. Девушка в белом не дрогнула и как ни в чем не бывало продолжала смотреть прямо перед собой.
– Подсудимая Белецкая! – закричал председатель, и на висках у него синими веревками вздулись жилы. – Удаляю тебя на час из зала суда! Посмей еще раз крикнуть, – совсем удалю из зала!
В закутке за барьером засуетились: солдаты оттеснили обвиняемых, а стражники, мешая друг другу, окружили девушку в белой блузке и повели ее к выходу. Она не сопротивлялась, только глаза ее – глубокие, блестящие – смотрели прямо и вызывающе.
Когда ее вывели, в зале водворилось неловкое молчание. Теперь председательствующий заметил меня и, откашливаясь, точно он проделал большую работу, принялся задавать мне процедурные вопросы: имя, год рождения, не привлекался ли ранее к суду, не состою ли в родстве с кем-нибудь из обвиняемых…
– У вас есть вопросы? – спросил председатель длинноногого тощего человека, сидевшего в противоположном конце возвышения, за отдельным столиком,- очевидно, это был прокурор. Лениво листая какие-то бумаги и не глядя на меня, он спросил, кого из подсудимых я знаю. Я назвал Макса.
– Это он хотел вас обратить в коммунистическую веру?
– Нет…
У прокурора был рысий взгляд, – он не смотрел на меня, но мне почему-то казалось, что он отлично все видит, и я остерегался повернуть голову в сторону Рошу, пока не услышал его голос:
– У меня есть вопрос к свидетелю…
– Спрашивайте, – сказал председатель и нахмурился.
– Свидетель – ученик, несовершеннолетний. Тем не менее он подвергался аресту…
– Это не имеет отношения к делу! – сказал председатель.
– Защита полагает…- снова начал Рошу.
– Это не имеет отношения к делу, – сказал председатель.
– Могу я все же задать вопрос свидетелю?
– Спрашивайте, – сказал председатель и снова нахмурился.
– Я хотел бы знать, как обращались со свидетелем в полиции…
– Это не имеет отношения к делу!
– Все подсудимые показали, что их избивали,- сказал Рошу.
– Это не имеет отношения к делу. Довольно! Свидетель свободен!
Я не тронулся с места: какое-то новое, никогда прежде не испытанное чувство гибельного восторга охватило меня с того момента, как я услышал смелый возглас девушки в белом.
– Меня тоже избили в полиции! – твердо сказал я.
– Кто тебя спрашивал? – рявкнул председатель, и я увидел, как на его висках вздуваются жилы. – Ты свободен! Следующий!
– Уходи! Уходи скорей! – услыхал я сзади трагический шепот судебного пристава и почувствовал, что он тянет меня за рукав к выходу. Я посмотрел на Рошу, и по его лицу понял, что надо уходить. Уже у самой двери я все-таки свернул вправо и сел на скамью для публики. Идущий за мной судебный пристав снова что-то начал шептать, но я сделал вид, что не слышу, и остался в зале до конца заседания.
Какое это было зрелище человеческой стойкости, бесстрашия, убежденности! Я увидел мужество, твердость и удивительное пренебрежение к своей собственной судьбе. Грубость, произвол, хамство я тоже увидел. До сих пор у меня в ушах звенит сухой, металлический голос председателя: «Это не имеет отношения к делу!», «Отклоняется!»
– Я хочу поднять вопрос о правомочии суда… – сказал Рошу.
– Отклоняется! – рявкнул председатель еще до того, как Рошу закончил фразу.
– Нельзя судить людей на основании показаний, добытых в полиции! Требую производства следствия!..
– Отклоняется!
– Запрещая защите осуществить свои права, вы подтверждаете, что весь этот процесс – инсценировка!- сказал Рошу.
– Это не имеет отношения к делу!
– Нельзя судить людей за коммунистические убеждения!..
– Отклоняется! – сказал председатель и пригрозил Рошу привлечением к ответственности.
Девушку в белой блузке никто не смог запугать. Каждый раз, когда речь заходила о Советском Союзе, она спокойно подымала свою полную красивую руку и провозглашала:
«Да здравствует Советский Союз!» Ее трижды выводили из зала и трижды возвращали, так как Рошу зачитал статью кодекса, объявляющую процесс недействительным в отсутствие обвиняемых. Потом настала заключительная сцена: последнее слово обвиняемых. Макс получил слово первым. Но председатель его немедленно оборвал: «Следующий!»
Следующим был мой старый знакомый – старший брат Сили – Яков. Здесь, на суде, Яков со своей детской шеей и худым, бледным лицом производил впечатление болезненного, добродушно-наивного и слабого человека. Я-то хорошо знал, что это не так. Когда ему дали слово, он заговорил спокойно, неторопливо, как будто разговор происходил на садовой скамейке или за стаканом чая:
– Меня обвиняют в том, что я принимал активное участие в коммунистическом движении молодежи… Не отрицаю, что я убежденный коммунист и целиком и полностью согласен с программой комсомола…
– Говори коротко! – прервал его председатель. – Выполнял задания Коммунистической партии? Да или нет?
– Я был бы счастлив, если бы партия поручила мне какую-нибудь работу. Но, к сожалению, я таких поручений не получал.
– Значит, не признаешься? – спросил председатель.
– Я признаю только свои коммунистические убеждения. Я боролся за легализацию компартии и комсомола. Я и здесь требую легализации партии и комсомола, который входит в КИМ!..
– Это не имеет отношения к делу! Следующий!
Следующим был Силя.
– Господин председатель, КИМ насчитывает полтора миллиона членов! – сказал Силя.
– Что?! – спросил председатель и даже привстал со стула. – Это не имеет отношения к делу!
– Имеет, – сказал Силя. – Полтора миллиона – это же еще не все! Подумайте, сколько коммунистов находится в Советском Союзе…
Председатель метнул на него уничтожающий взгляд и решил съязвить:
– Мальчики должны следить за своим носом, а не за политикой. Куда мы докатимся, если дети начнут учить нас политике?
Силя ничего не ответил, но как бы случайно поднял голову и уставился на портрет семилетнего короля Михая, висевший за спиной председателя. Все поняли дерзкий намек, и в зале воцарилась тревожная тишина.
– Это не имеет отношения к делу! – рявкнул председатель. – Следующий!
Из толпы обвиняемых к барьеру выдвинулся человек, которого я никогда раньше не видел, но именно он-то и был организатором и секретарем комсомольского движения в нашем городе. С виду он не производил никакого впечатления: невысокий, худой, с лысеющей головой и прорезанным глубокими морщинами лбом, однако что-то такое упрямое, решительное было в его взгляде и голосе, что даже председатель суда посмотрел на него с опаской. Сам подсудимый и не взглянул на председателя: казалось, его меньше всего интересуют судьи. Он обращался не к ним, а к своим товарищам и к слушателям, находящимся далеко от этого зала, вполне убежденный, очевидно, что его услышат. Говорил он резко, страстно, и хотя вовсе не был оратором, но убежденность и ясная прямота мыслей словно преобразили его, разгладили морщины на лбу, изменили цвет лица, даже радостно было смотреть на него и слушать, как он говорит. Будто рядом нет стражников с примкнутыми штыками, нет хмурящихся судей в черных мантиях, нет черного распятия на столе и всей этой устрашающе-торжественной обстановки суда.
– Массы видят, куда ведет их капитализм… Все более широкие массы понимают, что готовится антисоветская война, за которую заплатят миллионами жизней…
Несколько минут длилось остолбенение председателя суда, потом он как-то сразу очнулся, грубо перебил говорившего и лишил его слова. …Казалось, что дело идет к концу. Судьи удалились на совещание. В зале зажгли свет; усталые полицейские и шпики, изображавшие публику, уныло переговаривались между собой, бросая нетерпеливые взгляды на дверь, откуда должны были появиться судьи. Только Рошу спокойно сидел на своем месте и что-то записывал в блокнот. Я решил не выходить из зала, опасаясь, что меня не впустят обратно; вряд ли они будут долго совещаться: все у них решено заранее; прочтут приговор – и конец…
Но оказалось, что и это еще не конец, – удивительный поединок продолжался и после вынесения приговора.
Председатель читал приговор торопливо и небрежно: ему явно хотелось поскорей уйти домой.
– Корецкий Антон… гм… пять, то есть к пяти годам тюрьмы… Чернега Ион… три года… Гершков Яков – четыре года… Белецкая Татьяна – три года… гм…
Антониу Ион – три… нет, один год…
Он произносил пять, три, два года тюрьмы таким вялым, скучающим тоном, словно отсчитывал медную монету. Но вот наконец он кончил; в последний раз метнув строгий взгляд на обвиняемых, отложил бумагу, на которой был написан приговор, и удовлетворенно потер руки с видом человека, закончившего работу. А в это время те, кому он прочел приговор и кто должен был бы быть потрясен и раздавлен полученным наказанием, те, у кого в эти мгновения должны были сжаться сердца и спутаться мысли от тоски, от холода, от удручающей перспективы тюремного заключения, ответили судьям самым неожиданным образом: за барьером раздались громкие возгласы:
– Долой классовую юстицию! Долой буржуазию!
Это было настолько неожиданно, что все в зале растерялись: и председатель, схватившийся вместо колокольчика за чугунное пресс-папье, и стражники, уже начавшие было после чтения приговора теснить осужденных к выходу. Но те, которые кричали, делали это самозабвенно и бесстрашно:
– Долой буржуазный суд! Да здравствует комсомол! Да здравствует Советский Союз!
Кто-то догадался распахнуть обе половинки двери позади барьера, и опомнившиеся стражники начали свирепо толкать осужденных к выходу. Их остановил крик председателя суда.
– Назад! Верните их назад! – кричал он, наклонившись и сжав кулаки так, словно сам хотел кинуться за барьер.
– Кто кричал? – тихо и раздельно спросил он, впиваясь глазами в осужденных, когда их снова загнали в огороженный закуток. – Кто кричал? – повторил он врастяжку. – Отвечайте: кто кричал? Иначе всем будет худо!
Из толпы осужденных выдвинулись двое: невысокий, с бледным морщинистым лицом, осужденный на самый большой срок, и старший из братьев Гершковых – на лице его даже теперь была простодушно-доверчивая улыбка.
– Почему вы кричали? – спросил председатель все еще тихо, и было видно, что он с большим трудом сдерживает бешенство.
– Это наш ответ на террор сигуранцы, – медленно и внятно произнес первый осужденный. – Это наш ответ на то, что нас лишили защиты и права высказаться…
– Молчать! – заревел председатель, и губы его затряслись и посинели. – Вас приговаривают дополнительно к одному году тюрьмы каждого! Стража, уведите их! Я кончил! Конец!
И, схватив трясущимися руками лежащие на столе бумаги, он кинулся к двери, запахивая на ходу черную мантию, толстый, неуклюжий, похожий на огромную летучую мышь. За ним поспешили остальные: сухощавый старичок – второй член суда, прокурор с рысьим взглядом и еще какие-то судейские чиновники, все бледные, ошеломленные, потерянные…
«Не может быть, чтобы это был конец…» – думал я, выходя из здания суда и направляясь к прямой, пересекающей центр города аллее длинного бульвара. Город уже спал, таинственно чернели дома, деревья и золеная изгородь бульвара. Неяркий свет уличных фонарей, обсыпанных ночными букашками, ложился на опавшие листья. Я шел по бульвару в каком-то грустно-восторженном состоянии. Я шел и думал о людях, которых я сегодня видел, об их судьбе. Я знал и чувствовал, что она становится отныне и моей судьбой, потому что я всегда буду на их стороне, всегда с ними… …Не может быть, чтобы этим все кончилось для тех, кто с таким упорством, с таким мужеством отстаивал свою правоту перед этим толстым хамом, опьяненным сытостью и властью.
1 Все мы влекомы туда же (в могилу). Вращается урна, и рано или поздно выпадет и наш жребий. (Гораций. "Оды". II)
1 И рано или поздно выпадет и наш жребий И уведет нас в челн, отправляя на вечную гибель… (Гораций, "Оды", II)
1 Кампания памяти Ленина, Либкнехта, Розы Люксембург.
1 Перчепция – финансовое управление, собирающее налоги.
1 Перчепторы – чиновники, собирающие налоги.
1 «Рошу» по-румынски – красный.
Я вздрогнул от неожиданности и остановился. В зале поднялась такая кутерьма, точно девушка бросила петарду: два судебных пристава и еще кто-то в штатском кинулись к перегородке, толстяк в черной мантии, председатель суда, вскочил и яростно зазвонил в колокольчик. Девушка в белом не дрогнула и как ни в чем не бывало продолжала смотреть прямо перед собой.
– Подсудимая Белецкая! – закричал председатель, и на висках у него синими веревками вздулись жилы. – Удаляю тебя на час из зала суда! Посмей еще раз крикнуть, – совсем удалю из зала!
В закутке за барьером засуетились: солдаты оттеснили обвиняемых, а стражники, мешая друг другу, окружили девушку в белой блузке и повели ее к выходу. Она не сопротивлялась, только глаза ее – глубокие, блестящие – смотрели прямо и вызывающе.
Когда ее вывели, в зале водворилось неловкое молчание. Теперь председательствующий заметил меня и, откашливаясь, точно он проделал большую работу, принялся задавать мне процедурные вопросы: имя, год рождения, не привлекался ли ранее к суду, не состою ли в родстве с кем-нибудь из обвиняемых…
– У вас есть вопросы? – спросил председатель длинноногого тощего человека, сидевшего в противоположном конце возвышения, за отдельным столиком,- очевидно, это был прокурор. Лениво листая какие-то бумаги и не глядя на меня, он спросил, кого из подсудимых я знаю. Я назвал Макса.
– Это он хотел вас обратить в коммунистическую веру?
– Нет…
У прокурора был рысий взгляд, – он не смотрел на меня, но мне почему-то казалось, что он отлично все видит, и я остерегался повернуть голову в сторону Рошу, пока не услышал его голос:
– У меня есть вопрос к свидетелю…
– Спрашивайте, – сказал председатель и нахмурился.
– Свидетель – ученик, несовершеннолетний. Тем не менее он подвергался аресту…
– Это не имеет отношения к делу! – сказал председатель.
– Защита полагает…- снова начал Рошу.
– Это не имеет отношения к делу, – сказал председатель.
– Могу я все же задать вопрос свидетелю?
– Спрашивайте, – сказал председатель и снова нахмурился.
– Я хотел бы знать, как обращались со свидетелем в полиции…
– Это не имеет отношения к делу!
– Все подсудимые показали, что их избивали,- сказал Рошу.
– Это не имеет отношения к делу. Довольно! Свидетель свободен!
Я не тронулся с места: какое-то новое, никогда прежде не испытанное чувство гибельного восторга охватило меня с того момента, как я услышал смелый возглас девушки в белом.
– Меня тоже избили в полиции! – твердо сказал я.
– Кто тебя спрашивал? – рявкнул председатель, и я увидел, как на его висках вздуваются жилы. – Ты свободен! Следующий!
– Уходи! Уходи скорей! – услыхал я сзади трагический шепот судебного пристава и почувствовал, что он тянет меня за рукав к выходу. Я посмотрел на Рошу, и по его лицу понял, что надо уходить. Уже у самой двери я все-таки свернул вправо и сел на скамью для публики. Идущий за мной судебный пристав снова что-то начал шептать, но я сделал вид, что не слышу, и остался в зале до конца заседания.
Какое это было зрелище человеческой стойкости, бесстрашия, убежденности! Я увидел мужество, твердость и удивительное пренебрежение к своей собственной судьбе. Грубость, произвол, хамство я тоже увидел. До сих пор у меня в ушах звенит сухой, металлический голос председателя: «Это не имеет отношения к делу!», «Отклоняется!»
– Я хочу поднять вопрос о правомочии суда… – сказал Рошу.
– Отклоняется! – рявкнул председатель еще до того, как Рошу закончил фразу.
– Нельзя судить людей на основании показаний, добытых в полиции! Требую производства следствия!..
– Отклоняется!
– Запрещая защите осуществить свои права, вы подтверждаете, что весь этот процесс – инсценировка!- сказал Рошу.
– Это не имеет отношения к делу!
– Нельзя судить людей за коммунистические убеждения!..
– Отклоняется! – сказал председатель и пригрозил Рошу привлечением к ответственности.
Девушку в белой блузке никто не смог запугать. Каждый раз, когда речь заходила о Советском Союзе, она спокойно подымала свою полную красивую руку и провозглашала:
«Да здравствует Советский Союз!» Ее трижды выводили из зала и трижды возвращали, так как Рошу зачитал статью кодекса, объявляющую процесс недействительным в отсутствие обвиняемых. Потом настала заключительная сцена: последнее слово обвиняемых. Макс получил слово первым. Но председатель его немедленно оборвал: «Следующий!»
Следующим был мой старый знакомый – старший брат Сили – Яков. Здесь, на суде, Яков со своей детской шеей и худым, бледным лицом производил впечатление болезненного, добродушно-наивного и слабого человека. Я-то хорошо знал, что это не так. Когда ему дали слово, он заговорил спокойно, неторопливо, как будто разговор происходил на садовой скамейке или за стаканом чая:
– Меня обвиняют в том, что я принимал активное участие в коммунистическом движении молодежи… Не отрицаю, что я убежденный коммунист и целиком и полностью согласен с программой комсомола…
– Говори коротко! – прервал его председатель. – Выполнял задания Коммунистической партии? Да или нет?
– Я был бы счастлив, если бы партия поручила мне какую-нибудь работу. Но, к сожалению, я таких поручений не получал.
– Значит, не признаешься? – спросил председатель.
– Я признаю только свои коммунистические убеждения. Я боролся за легализацию компартии и комсомола. Я и здесь требую легализации партии и комсомола, который входит в КИМ!..
– Это не имеет отношения к делу! Следующий!
Следующим был Силя.
– Господин председатель, КИМ насчитывает полтора миллиона членов! – сказал Силя.
– Что?! – спросил председатель и даже привстал со стула. – Это не имеет отношения к делу!
– Имеет, – сказал Силя. – Полтора миллиона – это же еще не все! Подумайте, сколько коммунистов находится в Советском Союзе…
Председатель метнул на него уничтожающий взгляд и решил съязвить:
– Мальчики должны следить за своим носом, а не за политикой. Куда мы докатимся, если дети начнут учить нас политике?
Силя ничего не ответил, но как бы случайно поднял голову и уставился на портрет семилетнего короля Михая, висевший за спиной председателя. Все поняли дерзкий намек, и в зале воцарилась тревожная тишина.
– Это не имеет отношения к делу! – рявкнул председатель. – Следующий!
Из толпы обвиняемых к барьеру выдвинулся человек, которого я никогда раньше не видел, но именно он-то и был организатором и секретарем комсомольского движения в нашем городе. С виду он не производил никакого впечатления: невысокий, худой, с лысеющей головой и прорезанным глубокими морщинами лбом, однако что-то такое упрямое, решительное было в его взгляде и голосе, что даже председатель суда посмотрел на него с опаской. Сам подсудимый и не взглянул на председателя: казалось, его меньше всего интересуют судьи. Он обращался не к ним, а к своим товарищам и к слушателям, находящимся далеко от этого зала, вполне убежденный, очевидно, что его услышат. Говорил он резко, страстно, и хотя вовсе не был оратором, но убежденность и ясная прямота мыслей словно преобразили его, разгладили морщины на лбу, изменили цвет лица, даже радостно было смотреть на него и слушать, как он говорит. Будто рядом нет стражников с примкнутыми штыками, нет хмурящихся судей в черных мантиях, нет черного распятия на столе и всей этой устрашающе-торжественной обстановки суда.
– Массы видят, куда ведет их капитализм… Все более широкие массы понимают, что готовится антисоветская война, за которую заплатят миллионами жизней…
Несколько минут длилось остолбенение председателя суда, потом он как-то сразу очнулся, грубо перебил говорившего и лишил его слова. …Казалось, что дело идет к концу. Судьи удалились на совещание. В зале зажгли свет; усталые полицейские и шпики, изображавшие публику, уныло переговаривались между собой, бросая нетерпеливые взгляды на дверь, откуда должны были появиться судьи. Только Рошу спокойно сидел на своем месте и что-то записывал в блокнот. Я решил не выходить из зала, опасаясь, что меня не впустят обратно; вряд ли они будут долго совещаться: все у них решено заранее; прочтут приговор – и конец…
Но оказалось, что и это еще не конец, – удивительный поединок продолжался и после вынесения приговора.
Председатель читал приговор торопливо и небрежно: ему явно хотелось поскорей уйти домой.
– Корецкий Антон… гм… пять, то есть к пяти годам тюрьмы… Чернега Ион… три года… Гершков Яков – четыре года… Белецкая Татьяна – три года… гм…
Антониу Ион – три… нет, один год…
Он произносил пять, три, два года тюрьмы таким вялым, скучающим тоном, словно отсчитывал медную монету. Но вот наконец он кончил; в последний раз метнув строгий взгляд на обвиняемых, отложил бумагу, на которой был написан приговор, и удовлетворенно потер руки с видом человека, закончившего работу. А в это время те, кому он прочел приговор и кто должен был бы быть потрясен и раздавлен полученным наказанием, те, у кого в эти мгновения должны были сжаться сердца и спутаться мысли от тоски, от холода, от удручающей перспективы тюремного заключения, ответили судьям самым неожиданным образом: за барьером раздались громкие возгласы:
– Долой классовую юстицию! Долой буржуазию!
Это было настолько неожиданно, что все в зале растерялись: и председатель, схватившийся вместо колокольчика за чугунное пресс-папье, и стражники, уже начавшие было после чтения приговора теснить осужденных к выходу. Но те, которые кричали, делали это самозабвенно и бесстрашно:
– Долой буржуазный суд! Да здравствует комсомол! Да здравствует Советский Союз!
Кто-то догадался распахнуть обе половинки двери позади барьера, и опомнившиеся стражники начали свирепо толкать осужденных к выходу. Их остановил крик председателя суда.
– Назад! Верните их назад! – кричал он, наклонившись и сжав кулаки так, словно сам хотел кинуться за барьер.
– Кто кричал? – тихо и раздельно спросил он, впиваясь глазами в осужденных, когда их снова загнали в огороженный закуток. – Кто кричал? – повторил он врастяжку. – Отвечайте: кто кричал? Иначе всем будет худо!
Из толпы осужденных выдвинулись двое: невысокий, с бледным морщинистым лицом, осужденный на самый большой срок, и старший из братьев Гершковых – на лице его даже теперь была простодушно-доверчивая улыбка.
– Почему вы кричали? – спросил председатель все еще тихо, и было видно, что он с большим трудом сдерживает бешенство.
– Это наш ответ на террор сигуранцы, – медленно и внятно произнес первый осужденный. – Это наш ответ на то, что нас лишили защиты и права высказаться…
– Молчать! – заревел председатель, и губы его затряслись и посинели. – Вас приговаривают дополнительно к одному году тюрьмы каждого! Стража, уведите их! Я кончил! Конец!
И, схватив трясущимися руками лежащие на столе бумаги, он кинулся к двери, запахивая на ходу черную мантию, толстый, неуклюжий, похожий на огромную летучую мышь. За ним поспешили остальные: сухощавый старичок – второй член суда, прокурор с рысьим взглядом и еще какие-то судейские чиновники, все бледные, ошеломленные, потерянные…
«Не может быть, чтобы это был конец…» – думал я, выходя из здания суда и направляясь к прямой, пересекающей центр города аллее длинного бульвара. Город уже спал, таинственно чернели дома, деревья и золеная изгородь бульвара. Неяркий свет уличных фонарей, обсыпанных ночными букашками, ложился на опавшие листья. Я шел по бульвару в каком-то грустно-восторженном состоянии. Я шел и думал о людях, которых я сегодня видел, об их судьбе. Я знал и чувствовал, что она становится отныне и моей судьбой, потому что я всегда буду на их стороне, всегда с ними… …Не может быть, чтобы этим все кончилось для тех, кто с таким упорством, с таким мужеством отстаивал свою правоту перед этим толстым хамом, опьяненным сытостью и властью.
1 Все мы влекомы туда же (в могилу). Вращается урна, и рано или поздно выпадет и наш жребий. (Гораций. "Оды". II)
1 И рано или поздно выпадет и наш жребий И уведет нас в челн, отправляя на вечную гибель… (Гораций, "Оды", II)
1 Кампания памяти Ленина, Либкнехта, Розы Люксембург.
1 Перчепция – финансовое управление, собирающее налоги.
1 Перчепторы – чиновники, собирающие налоги.
1 «Рошу» по-румынски – красный.