Страница:
[627].
Настойчивое превозношение индивидуальной доблести, ярких подвигов если не в одиночку, то, по меньшей мере, персонализированных побед отдельных людей, несомненно, заставляет думать, что средневековая война сводилась к ряду поединков и что коллективное проявление мужества было малозаметно или неизвестно. Но в действительности все представляется иначе: как простые воины, так и военачальники ясно сознавали, что подвига отдельного героя недостаточно. И наряду с прославлением «благого», доблестного героя [628]прошлого или настоящего, светской или церковной истории, в Средние века ценились также те или иные линьяжи, роды, народы, которые проявляли солидарность на поле боя. И по обычаю в первые ряды ставили не только отдельных лучших солдат, молодых «только что посвященных в рыцари», но и определенные воинские соединения, известные своей коллективной храбростью. Во время крестовых походов это были тамплиеры и госпитальеры, а в войнах Империи – швабы, которые после сражения при Унструте в 1075 г. стали требовать для себя «первое место в бою» (primatus pugnae). В речах, с которыми короли и военачальники время от времени обращались к войскам накануне решающих сражений, говорилось не об индивидуальной доблести как залоге будущей победы, а об общем успехе всей армии или всего народа. В «Споре герольдов Франции и Англии» оба участника стремятся по-своему доказать доблесть англичан и французов вообще [629]. Временная солидарность также могла быть обеспечена клятвой, обетом, а иногда люди связывали себя физически (веревкой или цепью) [630]. В силу этого чувства солидарности военный кодекс швейцарцев не позволял властям или командующему наказывать провинившегося солдата, но обязывал каждого убить стоящего рядом товарища, если тот намеревался бежать или сеял панику [631]. Во Флоренции в XIV в. всему военному отряду, одержавшему победу, полагалось двойное месячное жалованье [632]. Иными словами, дух корпоративности был столь же частым стимулом для подъема боеспособности войск, как и дух индивидуального соревнования и соперничества [633].
3. МЕРА РИСКА
ГЛАВА X
1. РАННЕЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. ГЕРМАНСКИЕ ОБЫЧАИ. ОТЦЫ ЦЕРКВИ. ХРИСТИАНСКИЙ МИР ЭПОХИ КАРОЛИНГОВ
Настойчивое превозношение индивидуальной доблести, ярких подвигов если не в одиночку, то, по меньшей мере, персонализированных побед отдельных людей, несомненно, заставляет думать, что средневековая война сводилась к ряду поединков и что коллективное проявление мужества было малозаметно или неизвестно. Но в действительности все представляется иначе: как простые воины, так и военачальники ясно сознавали, что подвига отдельного героя недостаточно. И наряду с прославлением «благого», доблестного героя [628]прошлого или настоящего, светской или церковной истории, в Средние века ценились также те или иные линьяжи, роды, народы, которые проявляли солидарность на поле боя. И по обычаю в первые ряды ставили не только отдельных лучших солдат, молодых «только что посвященных в рыцари», но и определенные воинские соединения, известные своей коллективной храбростью. Во время крестовых походов это были тамплиеры и госпитальеры, а в войнах Империи – швабы, которые после сражения при Унструте в 1075 г. стали требовать для себя «первое место в бою» (primatus pugnae). В речах, с которыми короли и военачальники время от времени обращались к войскам накануне решающих сражений, говорилось не об индивидуальной доблести как залоге будущей победы, а об общем успехе всей армии или всего народа. В «Споре герольдов Франции и Англии» оба участника стремятся по-своему доказать доблесть англичан и французов вообще [629]. Временная солидарность также могла быть обеспечена клятвой, обетом, а иногда люди связывали себя физически (веревкой или цепью) [630]. В силу этого чувства солидарности военный кодекс швейцарцев не позволял властям или командующему наказывать провинившегося солдата, но обязывал каждого убить стоящего рядом товарища, если тот намеревался бежать или сеял панику [631]. Во Флоренции в XIV в. всему военному отряду, одержавшему победу, полагалось двойное месячное жалованье [632]. Иными словами, дух корпоративности был столь же частым стимулом для подъема боеспособности войск, как и дух индивидуального соревнования и соперничества [633].
3. МЕРА РИСКА
Очевидно, что с исторической точки зрения понятие «мужество» связано с понятием «риск», меру которого нужно установить, но источники позволяют сделать это только с XII в. и очень приблизительно. Профессиональные военные стремились максимально обезопасить себя и по возможности – даже за счет боеспособности – снизить риск смерти для себя, а нередко и для коня. «Отдать себя на волю смерти иль пленения», «отдать себя и жизнь на волю судьбы», но без всякой страсти к самопожертвованию; понятие жертвенности, абсолютной самоотверженности кажется чуждым средневековой ментальности. В результате – постоянное совершенствование доспеха, воинского, а в некоторые времена и конного; с этим связано и распространение куртуазного воинского кодекса, требовавшего щадить побежденных, но позволявшего брать их в плен и требовать выкупа. Хотя практика выкупов известна с раннего Средневековья, кажется, что она стала всеобщей и вошла в обычные правила войны благодаря тому, что, с одной стороны, христианские ценности проникли в военную среду, а с другой – на войне стали часто сталкиваться одни и те же люди, которые могли быть знакомы, могли вспомнить, узнать друг друга, сознавая схожесть своего положения и переменчивость неудач и успехов, что ясно прослеживается у Фруассара или в жизнеописании Байара.
Приемы ведения «куртуазной» войны носили не только теоретический характер; неопровержимые свидетельства доказывают, что они использовались на деле. После убийства графа Карла Доброго в 1127 г. во всем графстве Фландрия война свирепствовала более года. В целом в ней участвовали около тысячи рыцарей. Подробный, день за днем, рассказ Гальберта Брюггского, сообщает всего о семи погибших, из которых пятеро знатные, или рыцари: один был убит преследующим его противником; другие стали жертвами несчастных случаев: падения с лошади или со стены, в результате обвала потолка, а последний умер от слишком большого усердия, когда дул в рог [634]. В 1119 г. в битве при Бремюле участвовали 900 рыцарей, и Ордерик Виталий писал о ней: «Я узнал, что было лишь трое убивших; они ведь были закованы в железо и щадили друг друга как из страха Божьего, так и из чувства братства по оружию (notitia contubernii), и поэтому при преследовании старались не убивать, а брали в плен. И действительно, этим рыцарям как христианам не подобает пятнать себя кровью своих братьев и надлежит гордиться правой победой, ниспосланной Господом, в войне за Святую Церковь и спокойствие верующих» [635].
Отметим также, что наиболее привычные «лики войны», в том числе и осадной, были не столь устрашающими, если только не случались эпидемии, что бывало не всегда, и если победители, более по политическим соображениям, нежели военным, не принимали решения перебить весь сдавшийся гарнизон.
В конце концов война довольно быстро перестанет быть «куртуазной». В войне с неверными в Испании или Святой земле сражения обычно заканчивались повальным избиением побежденных даже высокого ранга. На самом Западе в многочисленных битвах между знатью и народными ополчениями или ополчениями разных городов взятие в плен также не практиковалось. Рассказывая о войне 1396 г., когда столкнулись, с одной стороны – голландцы, жители Геннегау, французы и англичане, а с другой – фризы, Фруассар не без внутреннего осуждения сказал о последних: «Когда они брали кого-либо в плен, то брать выкупа не хотели, сами же не сдавались и бились до последнего, говоря, что лучше умереть свободным фризом, нежели попасть под власть какого-нибудь сеньора или государя. А если их все же брали в плен, то никакого выкупа за них получить было невозможно, поскольку ни друзья, ни родственники не желали их выкупать, оставляя умирать в заключении; своих людей они вызволяли из плена, если только имели пленных врагов, которых выдавали в обмен на своих, человека за человека, но когда знали, что их людей в плену нет, то всех своих пленников убивали» [636]. Поэтому во время сражений дворяне старательно избегали сдаваться в плен «черни» (английским лучникам, например), ибо пощады от нее ждать было нечего; понятно, что в обратном случае происходило то же самое. Стоит также вспомнить о ярости сражающихся и о специальных наставлениях командующих, из-за чего битвы бывали кровавыми, с большими потерями особенно для побежденных, ибо, как замечает Фруассар: «по общему правилу большие потери несут проигравшие» [637].
Мы располагаем достаточно надежными данными о людских потерях в полевых сражениях, по крайней мере, двух последних столетий Средневековья. Победители обычно старались пересчитать убитых (иногда и пленников), опознать их и похоронить по христианскому обычаю, и все это проводилось под руководством нескольких рыцарей и герольдов. Так сделал Эдуард III после битвы при Креси (1346 г.). «И тогда он приказал двум весьма доблестным рыцарям отправиться туда, вместе с ними послал в путь трех герольдов распознавать гербы и двух писцов, чтобы вносить в список имена тех, кого они найдут» [638]. Так же поступил и Черный принц после боя у Нахеры (1367 г.). «И когда все вернулись с поля боя, принц приказал четырем рыцарям и четырем герольдам пройти по полю, чтобы узнать, сколько человек полегло и сколько взято в плен» [639].
К сожалению, эти расчеты, часто приводимые хронистами или упоминаемые в документах, не всегда вызывают доверие: всех пересчитывали или только знатных? Учитывались ли убитые во время «погони», а также смертельно раненные? Не говоря уж о постоянном искушении преувеличить потери побежденных, дабы придать больше славы победителям. Посему пользоваться этими источниками приходится осторожно, сопоставляя их сведения с другими данными, если они существуют.
Анализ целой серии сражений с XI до XV в. позволяет предположить, что побежденные теряли от 20 до 50% убитыми от общего численного состава. В битве при Куртре (1302 г.) пали 40% французских рыцарей, при Касселе (1328 г.) – по меньшей мере половина фламандских ополченцев, при Халидон-Хилле (1333 г.) – 55% шотландских кавалеристов, при Азенкуре и Пуатье – по 40% французских рыцарей [640]. Вполне достоверными выглядят цифры, приведенные в «Верном служителе», по поводу Равеннского сражения 1512 г., в котором с французской стороны погибли 3000 пехотинцев, 80 тяжеловооруженных кавалеристов, 7 дворян королевского дома и 9 лучников лейб-гвардии [641]. По окончании сражения при Висби (1361 г.) убитые были погребены в восьми общих рвах; три из них впоследствии стали объектами раскопок, и в них нашли останки 1185 воинов [642]. В битве при Хеммингштедте в 1500 г. между войсками Иоанна I Датского и крестьянами Дитмаршена, последние, одержав победу, потеряли 5% (300 убитых), а датчане – 30% (3600 убитых) воинов [643]. Эти данные объясняют, почему люди испытывали страх перед любым полевым сражением: дело не только в катастрофических военно-политических последствиях поражения, но и в чрезвычайно большом риске, которому подвергались люди на протяжении нескольких часов боя. Этим, впрочем, объясняется относительная редкость настоящих баталий, так что даже профессиональные военные за всю свою карьеру участвовали только в одной или двух.
Уже давно считаются верными сведения Макиавелли о кондотьерах, которые так заботились о своем «человеческом материале», что старались сражаться без потерь с обеих сторон [644]. По поводу битвы при Ангиари (1440 г.) он писал: «При столь полном поражении в столь яростной битве, длившейся целых четыре часа, погиб всего лишь один человек, но погиб не от ран или верного удара, а упал с коня и был затоптан лошадьми. Сражение тогда не представляло никакой опасности; сражались всегда конными в полных доспехах и, сдаваясь в плен, сохраняли свою жизнь; таким образом, люди были всегда защищены от смерти – доспехами, когда сражались, и сдачей в плен, когда больше не могли сражаться» [645]. В действительности же потери в той битве достигли 900 человек убитыми. Согласно тому же Макиавелли, в битве при Молинелле (1467 г.) «никто не погиб, лишь несколько кавалеристов с обеих сторон были ранены и несколько взяты в плен» [646]. И здесь опять большое преувеличение, ибо цифра – 600 убитых – кажется более правдоподобной. Однако в войнах XV в., особенно среди итальянцев, если не вмешивались иностранные войска (французские, испанские, турецкие), потери и впрямь были очень невелики: подсчитано, что из 170 капитанов, под командованием каждого из которых было более двухсот копий, погибла в бою лишь дюжина. Процент потерь среди простых солдат, кажется, был не намного выше [647].
Однако дело было не только в страхе смерти: перспектива оказаться в плену и быть вынужденным платить разорительный выкуп, несомненно, порождала другой трудноизмеримый страх. Правда, риск смерти, присущий всякой жизни, даже самой далекой от войны, в силу высокой естественной смертности, мог обесценить риск случайной смерти во время военных действий.
Средневековые общества, будучи обществами военными, сделали мужество в бою одной из своих главных ценностей. Часто право командовать ставили в зависимость от личной доблести, об этом свидетельствуют прозвища многих князей и королей (Ричард Львиное Сердце, Иоанн Бесстрашный, Болеслав Храбрый, Людовик Воитель) [648]. Мужество считалось «достоинством», которое доставалось в удел не всем, достоинством, которое постоянно ставили под сомнение и боялись утратить. Тема упадка рыцарства, изнеженности воинов и народа встречается в произведениях светских, а чаше, вероятно, церковных авторов на протяжении почти всего Средневековья.
Приемы ведения «куртуазной» войны носили не только теоретический характер; неопровержимые свидетельства доказывают, что они использовались на деле. После убийства графа Карла Доброго в 1127 г. во всем графстве Фландрия война свирепствовала более года. В целом в ней участвовали около тысячи рыцарей. Подробный, день за днем, рассказ Гальберта Брюггского, сообщает всего о семи погибших, из которых пятеро знатные, или рыцари: один был убит преследующим его противником; другие стали жертвами несчастных случаев: падения с лошади или со стены, в результате обвала потолка, а последний умер от слишком большого усердия, когда дул в рог [634]. В 1119 г. в битве при Бремюле участвовали 900 рыцарей, и Ордерик Виталий писал о ней: «Я узнал, что было лишь трое убивших; они ведь были закованы в железо и щадили друг друга как из страха Божьего, так и из чувства братства по оружию (notitia contubernii), и поэтому при преследовании старались не убивать, а брали в плен. И действительно, этим рыцарям как христианам не подобает пятнать себя кровью своих братьев и надлежит гордиться правой победой, ниспосланной Господом, в войне за Святую Церковь и спокойствие верующих» [635].
Отметим также, что наиболее привычные «лики войны», в том числе и осадной, были не столь устрашающими, если только не случались эпидемии, что бывало не всегда, и если победители, более по политическим соображениям, нежели военным, не принимали решения перебить весь сдавшийся гарнизон.
В конце концов война довольно быстро перестанет быть «куртуазной». В войне с неверными в Испании или Святой земле сражения обычно заканчивались повальным избиением побежденных даже высокого ранга. На самом Западе в многочисленных битвах между знатью и народными ополчениями или ополчениями разных городов взятие в плен также не практиковалось. Рассказывая о войне 1396 г., когда столкнулись, с одной стороны – голландцы, жители Геннегау, французы и англичане, а с другой – фризы, Фруассар не без внутреннего осуждения сказал о последних: «Когда они брали кого-либо в плен, то брать выкупа не хотели, сами же не сдавались и бились до последнего, говоря, что лучше умереть свободным фризом, нежели попасть под власть какого-нибудь сеньора или государя. А если их все же брали в плен, то никакого выкупа за них получить было невозможно, поскольку ни друзья, ни родственники не желали их выкупать, оставляя умирать в заключении; своих людей они вызволяли из плена, если только имели пленных врагов, которых выдавали в обмен на своих, человека за человека, но когда знали, что их людей в плену нет, то всех своих пленников убивали» [636]. Поэтому во время сражений дворяне старательно избегали сдаваться в плен «черни» (английским лучникам, например), ибо пощады от нее ждать было нечего; понятно, что в обратном случае происходило то же самое. Стоит также вспомнить о ярости сражающихся и о специальных наставлениях командующих, из-за чего битвы бывали кровавыми, с большими потерями особенно для побежденных, ибо, как замечает Фруассар: «по общему правилу большие потери несут проигравшие» [637].
Мы располагаем достаточно надежными данными о людских потерях в полевых сражениях, по крайней мере, двух последних столетий Средневековья. Победители обычно старались пересчитать убитых (иногда и пленников), опознать их и похоронить по христианскому обычаю, и все это проводилось под руководством нескольких рыцарей и герольдов. Так сделал Эдуард III после битвы при Креси (1346 г.). «И тогда он приказал двум весьма доблестным рыцарям отправиться туда, вместе с ними послал в путь трех герольдов распознавать гербы и двух писцов, чтобы вносить в список имена тех, кого они найдут» [638]. Так же поступил и Черный принц после боя у Нахеры (1367 г.). «И когда все вернулись с поля боя, принц приказал четырем рыцарям и четырем герольдам пройти по полю, чтобы узнать, сколько человек полегло и сколько взято в плен» [639].
К сожалению, эти расчеты, часто приводимые хронистами или упоминаемые в документах, не всегда вызывают доверие: всех пересчитывали или только знатных? Учитывались ли убитые во время «погони», а также смертельно раненные? Не говоря уж о постоянном искушении преувеличить потери побежденных, дабы придать больше славы победителям. Посему пользоваться этими источниками приходится осторожно, сопоставляя их сведения с другими данными, если они существуют.
Анализ целой серии сражений с XI до XV в. позволяет предположить, что побежденные теряли от 20 до 50% убитыми от общего численного состава. В битве при Куртре (1302 г.) пали 40% французских рыцарей, при Касселе (1328 г.) – по меньшей мере половина фламандских ополченцев, при Халидон-Хилле (1333 г.) – 55% шотландских кавалеристов, при Азенкуре и Пуатье – по 40% французских рыцарей [640]. Вполне достоверными выглядят цифры, приведенные в «Верном служителе», по поводу Равеннского сражения 1512 г., в котором с французской стороны погибли 3000 пехотинцев, 80 тяжеловооруженных кавалеристов, 7 дворян королевского дома и 9 лучников лейб-гвардии [641]. По окончании сражения при Висби (1361 г.) убитые были погребены в восьми общих рвах; три из них впоследствии стали объектами раскопок, и в них нашли останки 1185 воинов [642]. В битве при Хеммингштедте в 1500 г. между войсками Иоанна I Датского и крестьянами Дитмаршена, последние, одержав победу, потеряли 5% (300 убитых), а датчане – 30% (3600 убитых) воинов [643]. Эти данные объясняют, почему люди испытывали страх перед любым полевым сражением: дело не только в катастрофических военно-политических последствиях поражения, но и в чрезвычайно большом риске, которому подвергались люди на протяжении нескольких часов боя. Этим, впрочем, объясняется относительная редкость настоящих баталий, так что даже профессиональные военные за всю свою карьеру участвовали только в одной или двух.
Уже давно считаются верными сведения Макиавелли о кондотьерах, которые так заботились о своем «человеческом материале», что старались сражаться без потерь с обеих сторон [644]. По поводу битвы при Ангиари (1440 г.) он писал: «При столь полном поражении в столь яростной битве, длившейся целых четыре часа, погиб всего лишь один человек, но погиб не от ран или верного удара, а упал с коня и был затоптан лошадьми. Сражение тогда не представляло никакой опасности; сражались всегда конными в полных доспехах и, сдаваясь в плен, сохраняли свою жизнь; таким образом, люди были всегда защищены от смерти – доспехами, когда сражались, и сдачей в плен, когда больше не могли сражаться» [645]. В действительности же потери в той битве достигли 900 человек убитыми. Согласно тому же Макиавелли, в битве при Молинелле (1467 г.) «никто не погиб, лишь несколько кавалеристов с обеих сторон были ранены и несколько взяты в плен» [646]. И здесь опять большое преувеличение, ибо цифра – 600 убитых – кажется более правдоподобной. Однако в войнах XV в., особенно среди итальянцев, если не вмешивались иностранные войска (французские, испанские, турецкие), потери и впрямь были очень невелики: подсчитано, что из 170 капитанов, под командованием каждого из которых было более двухсот копий, погибла в бою лишь дюжина. Процент потерь среди простых солдат, кажется, был не намного выше [647].
Однако дело было не только в страхе смерти: перспектива оказаться в плену и быть вынужденным платить разорительный выкуп, несомненно, порождала другой трудноизмеримый страх. Правда, риск смерти, присущий всякой жизни, даже самой далекой от войны, в силу высокой естественной смертности, мог обесценить риск случайной смерти во время военных действий.
Средневековые общества, будучи обществами военными, сделали мужество в бою одной из своих главных ценностей. Часто право командовать ставили в зависимость от личной доблести, об этом свидетельствуют прозвища многих князей и королей (Ричард Львиное Сердце, Иоанн Бесстрашный, Болеслав Храбрый, Людовик Воитель) [648]. Мужество считалось «достоинством», которое доставалось в удел не всем, достоинством, которое постоянно ставили под сомнение и боялись утратить. Тема упадка рыцарства, изнеженности воинов и народа встречается в произведениях светских, а чаше, вероятно, церковных авторов на протяжении почти всего Средневековья.
ГЛАВА X
ВОЙНА: ЮРИДИЧЕСКИЕ, ЭТИЧЕСКИЕ И РЕЛИГИОЗНЫЕ АСПЕКТЫ
По своей природе война, быть может, более, чем любой другой вид человеческой деятельности, должна иметь правовые и нравственные основания в обществе, которое ее ведет. Полагать, что люди почти никогда не желали войны как примитивного, грубого, чистого насилия и такой ее не видели и не считали, отнюдь не значит впадать в идеализм и отрываться от реальности. Ее как бы прикрывали, маскировали системой идей, восходящих к обычаям, праву, морали и религии, – механизм, по своей сути предназначенный для того, чтобы «приручить» войну, направлять и использовать ее. Словом, война – это феномен культуры. Представление, какое составляет о ней эпоха или общество, более или менее ясно проявляется в том, как ее начинают, ведут и завершают. Война дает возможность историку или социологу изучить соотношения между реальностью и нормой, практикой и этикой, действием и правом.
1. РАННЕЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. ГЕРМАНСКИЕ ОБЫЧАИ. ОТЦЫ ЦЕРКВИ. ХРИСТИАНСКИЙ МИР ЭПОХИ КАРОЛИНГОВ
Собирая осколки Римской империи, короли варваров вели свои войны по германским обычаям. Война рассматривалась как своего рода
тяжба(Judicium belli), в которой обе стороны, дабы выяснить, кто прав, сходятся на поле боя. Эта концепция нашла отражение в речи, которую Григорий Турский вложил в уста Гундобальда, который, в частности, говорит: «Когда сойдемся мы на одном бранном поле, тогда господь покажет, сын я Хлотаря или нет»
[649]. Иногда вместо сражения между двумя армиями устраивали поединок, в котором участвовали два предводителя или их лучшие воины. Такая практика, также засвидетельствованная Григорием Турским
[650], была присуща не только германцам: в 971 г., например, обсуждался план поединка между византийским императором Иоанном Цимисхием и русским князем Святославом, дабы урегулировать спор, не жертвуя людьми
[651]. Подобные планы, по правде говоря, почти никогда не осуществлявшиеся, можно найти в истории Запада до самого конца Средневековья
[652].
Существовал и другой обычай, уже германского происхождения: решающие сражения иногда устраивали на берегах рек (например, битва при Фонтенуа, состоявшаяся 25 июня 841 г. [653]).
Чтобы победа была несомненной и общепризнанной, победителю нужно было оставаться на поле боя целый день и даже три дня, если речь шла о «назначенном сражении»; это было время, необходимое, по древнегерманскому праву, для приобретения имущества: приобретавший имущество, действительно, должен был провести там три дня подряд (sessio triduana). Этот обычай сохранялся в течение многих веков: так, Людвиг Баварский, победив при Мюльдорфе (1322 г.) Фридриха Австрийского, пренебрег этим правилом; и это было «не по обычаю военных» (contra morem bellantium), швейцарцы же, напротив, после сражений при Земпахе (1315 г.) и Грансоне (1476 г.) его соблюли [654]; правило «трех дней» упоминается еще в XVI в. Филиппом Клевским [655].
Раздел добычи проводился по весьма строгим правилам, о чем свидетельствует, например, знаменитый случай с Суассонской чашей. Обычно после боя армия собиралась в обозначенном веревкой месте, в центре которого устанавливалось боевое знамя, а вокруг него сваливалась добыча. Что касается пленников, то их часто умерщвляли: король франков Теодоберт I в 539 г., во время итальянской кампании, велел бросить остготских женщин и детей в р. По: Видукинд Корвейский, имея в виду судьбу саксов, тогда еще язычников, пишет: «Всех взрослых предали смерти, а детей оставили себе в качестве добычи»; и в другом месте: «Добыча, захваченная в городе, была роздана воинам, все взрослые были убиты, женщины и дети отданы в рабство» [656]. Избиение пленников – как язычников, так и христиан, иногда в больших масштабах – происходило довольно часто на протяжении всего раннего Средневековья, но долгое время нормальным считалось и обращение побежденных в рабство. Если захваченных в плен было очень много, их распределяли по территории страны. «В то время, когда выдающийся король франков Хлодвиг вступил со своей армией в земли вестготов и убил Алариха, короля готов, он захватил бесчисленное количество пленников, которые были распределены и расселены по всем областям» [657]. В значительной мере война объясняет высокий процент рабов среди населения [658].
Тем не менее, мысль об ограничении насилия, грабежа была не чужда варварским обществам. Страх перед Высшей карой, желание получить покровительство Бога или святых заставляли предводителей умерять или даже запрещать опустошения. Во время войны с вестготами Хлодвиг запретил своим людям грабить земли Тура: «Хлодвиг, из уважения к св. Мартину, приказал, чтобы никто ничего не брал в этой области, кроме травы и воды» [659]. Каролингские капитулярии также свидетельствуют о том, что государи проявляли заботу о предотвращении необузданных грабежей как ради успокоения населения, так и ради поддержания дисциплины [660]. Щадить жизни пленных в расчете на богатый выкуп вынуждала победителей алчность. «Когда франки разрушили все укрепленные города, они всех жителей взяли в плен, но что касается горожан Ферруги, то, благодаря вмешательству епископов Ингенуина Савонского и Аньелло Тридентского, им дозволили выкупиться за сумму от 1 до 600 солидов за человека» [661].
В ходе военных действий то и дело появлялись юридические нормы: войну объявлял герольд, привозивший вызов, либо в сторону противника, либо в ворота города, который собирались осадить, он метал оружие. В вестготской Испании, как и в лангобардской Италии, сохранялись римские обычаи, и определения военного права(jus militare) и права народов(jus gentium), данные Исидором Севильским, почти полностью соответствовали понятиям римской культуры [662].
Долгое время не влиявшие на поведение варварских государей, христианские воззрения на войну глубоко преобразились со времени обращения Империи и императоров в новую веру: следы пацифизма, сохранившиеся в сочинениях Тертуллиана [663], Оригена [664], Лактанция [665], стерлись и забылись, даже тогда, когда Сульпиций Север или Паулин Нольский настойчиво рекомендовали отказаться от участия в войне не только клирикам, но и вообще всем желающим достичь совершенства в христианской жизни [666]. В Ветхом Завете отражены образ воинственного Бога, ниспосылающего войну против врагов своего народа, и военные подвиги Авраама, Моисея, Иосифа, Самсона, Иеффая, Гедеона, Давида, Иуды Маккавея. В заповедях Нового Завета – не противиться злу, подставлять другую щеку, любить врагов своих и вложить меч в ножны – говорится об осуждении не войны, а лишь индивидуального, личного насилия; напротив, изыскивали отрывки, где военная профессия является обычной и законной: Иоанн Креститель, наставляющий воинов никого не притеснять, не клеветать и довольствоваться своим жалованьем или предписывающий мытарям не требовать больше определенного им; Христос, похваляющий веру сотника; сотник Корнилий из Деяний апостолов; оправдание войн Израиля в Послании евреям [667].
Миланский епископ св. Амвросий, в прошлом занимавший высокую административную должность, смог понять всю тяжесть ответственности светской власти; он был первым из тех отцов Церкви, кто полностью оправдывал войну ради защиты отечества от варваров, а общества от бандитов [668]. Он даже некоторым образом христианизирует войну, если она ведется в основном против варваров ариан. Имея в виду замену Константином после 317 г. римского орла на лабарум (labarum) с греческими инициалами имени Христа, св. Амвросий писал: «Господи, обрати и вознеси хоругви к вере твоей. Это уже не воинственные орлы, не птицы армию ведут, но, Господи Иисусе, имя твое и вера в тебя» [669]. Из тех же побуждений Константин вделал гвозди со Святого Креста, присланные св. Ириной, в удила и шлем. УПруденция «римский мир» (pax romana) и «христианский мир» (pax Christiana) совпадают по смыслу. Афанасий Великий провозглашает убийство врага в справедливой войне похвальным деянием. В начале V в. христианизация армии официально была завершена: эдиктом Феодосия II из армии исключались все, кто порочил себя языческими обрядами.
Очень сильное влияние на всю последующую средневековую мысль оказало мнение св. Августина в теологических и этических вопросах. По его мнению, полный мир на земле невозможен и нет надежды, что мечи навсегда будут перекованы на орала («Никогда люди не будут жить в безопасности, не боясь нападений, угрожающих жизни») [670]. Поэтому даже в истории града христианского есть место войне как постоянной борьбе с язычниками, еретиками, маловерами и даже собратьями по вере.
Однако этот исконный пессимизм не оборачивается осуждением всех войн. Некоторые войны могут быть справедливыми, если они ведут к установлению мира и справедливости. Справедливая война – это прежде всего борьба за справедливость, за стабильный порядок (tranquillitas ordinis). Напротив, если же война ведется из алчности, страсти к господству, то это не что иное, как просто разбой.
Кара за нанесенный ущерб, возвращение неправедно похищенного – вот смысл справедливой войны, даже если ее начинают по собственной инициативе. Тем более справедливой является оборонительная война ради защиты себя и своего имущества, не «ради людской хвалы», но «по необходимости защищать жизнь и свободу», какую ведут римляне, отражая натиск варваров [671].
Другое условие справедливой войны носит более формальный характер: она должна объявляться и вестись под эгидой государя; именно на правителя возложена ответственность за объявление войны, и его роль столь значительна, что если он затеет несправедливую войну, то весь грех ляжет на него одного, а не на его солдат – долг повиновения делает их невинными.
Св. Августин видел в войне не только следствие греха, но и средство от греха, карательную санкцию, исполнителями которой являются воюющие. Его знаменитое выражение «справедливая война карает за несправедливость» (justa bella ulscicuntur injurias) означает, как у Цицерона, не только то, что справедливая война имеет целью возмещение убытков и восстановление «довоенного статус-кво» (statu quo ante bellum), но и то, что государь выступает в роли бича Божьего и его вдохновенные любовью действия благодатны даже для тех, против кого направлены. Кто сильно любит – сильно наказывает, так можно было бы резюмировать взгляды св. Августина [672].
Следовательно, справедливость войны основана на состоянии духа, движимого совестью. Поэтому нужно держать свои обещания, данные противнику, избегать бессмысленного насилия, осквернения церквей, жестокости и мстительности; ибо свирепость – знак войны, которую ведут из склонности к убийству, а не из любви к справедливости, – и она обнаруживает злой умысел. «Жажда зла, мстительная жестокость, неумолимость, непримиримость, необузданная свирепость, страсть к господству и другие подобные устремления – вот что по праву осуждается в войнах» [673].
С этой точки зрения св. Августин допускал, что христианская вера способна смягчить жестокость войны: признанное, законное наказание, осуществляемое справедливой войной,будет умеряться Нагорной проповедью. И, наконец, само собой разумеется, что если война соответствует некоему состоянию общества, то люди, по своим обязанностям или призванию стоящие выше других, должны от нее отказаться: не только клирики в силу своего священного достоинства не могут проливать кровь, тем более монахи, обитель которых является прообразом небесного Иерусалима и которые по этой причине воздерживаются от военных действий, как они отказываются от собственности и от брака.
Существовал и другой обычай, уже германского происхождения: решающие сражения иногда устраивали на берегах рек (например, битва при Фонтенуа, состоявшаяся 25 июня 841 г. [653]).
Чтобы победа была несомненной и общепризнанной, победителю нужно было оставаться на поле боя целый день и даже три дня, если речь шла о «назначенном сражении»; это было время, необходимое, по древнегерманскому праву, для приобретения имущества: приобретавший имущество, действительно, должен был провести там три дня подряд (sessio triduana). Этот обычай сохранялся в течение многих веков: так, Людвиг Баварский, победив при Мюльдорфе (1322 г.) Фридриха Австрийского, пренебрег этим правилом; и это было «не по обычаю военных» (contra morem bellantium), швейцарцы же, напротив, после сражений при Земпахе (1315 г.) и Грансоне (1476 г.) его соблюли [654]; правило «трех дней» упоминается еще в XVI в. Филиппом Клевским [655].
Раздел добычи проводился по весьма строгим правилам, о чем свидетельствует, например, знаменитый случай с Суассонской чашей. Обычно после боя армия собиралась в обозначенном веревкой месте, в центре которого устанавливалось боевое знамя, а вокруг него сваливалась добыча. Что касается пленников, то их часто умерщвляли: король франков Теодоберт I в 539 г., во время итальянской кампании, велел бросить остготских женщин и детей в р. По: Видукинд Корвейский, имея в виду судьбу саксов, тогда еще язычников, пишет: «Всех взрослых предали смерти, а детей оставили себе в качестве добычи»; и в другом месте: «Добыча, захваченная в городе, была роздана воинам, все взрослые были убиты, женщины и дети отданы в рабство» [656]. Избиение пленников – как язычников, так и христиан, иногда в больших масштабах – происходило довольно часто на протяжении всего раннего Средневековья, но долгое время нормальным считалось и обращение побежденных в рабство. Если захваченных в плен было очень много, их распределяли по территории страны. «В то время, когда выдающийся король франков Хлодвиг вступил со своей армией в земли вестготов и убил Алариха, короля готов, он захватил бесчисленное количество пленников, которые были распределены и расселены по всем областям» [657]. В значительной мере война объясняет высокий процент рабов среди населения [658].
Тем не менее, мысль об ограничении насилия, грабежа была не чужда варварским обществам. Страх перед Высшей карой, желание получить покровительство Бога или святых заставляли предводителей умерять или даже запрещать опустошения. Во время войны с вестготами Хлодвиг запретил своим людям грабить земли Тура: «Хлодвиг, из уважения к св. Мартину, приказал, чтобы никто ничего не брал в этой области, кроме травы и воды» [659]. Каролингские капитулярии также свидетельствуют о том, что государи проявляли заботу о предотвращении необузданных грабежей как ради успокоения населения, так и ради поддержания дисциплины [660]. Щадить жизни пленных в расчете на богатый выкуп вынуждала победителей алчность. «Когда франки разрушили все укрепленные города, они всех жителей взяли в плен, но что касается горожан Ферруги, то, благодаря вмешательству епископов Ингенуина Савонского и Аньелло Тридентского, им дозволили выкупиться за сумму от 1 до 600 солидов за человека» [661].
В ходе военных действий то и дело появлялись юридические нормы: войну объявлял герольд, привозивший вызов, либо в сторону противника, либо в ворота города, который собирались осадить, он метал оружие. В вестготской Испании, как и в лангобардской Италии, сохранялись римские обычаи, и определения военного права(jus militare) и права народов(jus gentium), данные Исидором Севильским, почти полностью соответствовали понятиям римской культуры [662].
Долгое время не влиявшие на поведение варварских государей, христианские воззрения на войну глубоко преобразились со времени обращения Империи и императоров в новую веру: следы пацифизма, сохранившиеся в сочинениях Тертуллиана [663], Оригена [664], Лактанция [665], стерлись и забылись, даже тогда, когда Сульпиций Север или Паулин Нольский настойчиво рекомендовали отказаться от участия в войне не только клирикам, но и вообще всем желающим достичь совершенства в христианской жизни [666]. В Ветхом Завете отражены образ воинственного Бога, ниспосылающего войну против врагов своего народа, и военные подвиги Авраама, Моисея, Иосифа, Самсона, Иеффая, Гедеона, Давида, Иуды Маккавея. В заповедях Нового Завета – не противиться злу, подставлять другую щеку, любить врагов своих и вложить меч в ножны – говорится об осуждении не войны, а лишь индивидуального, личного насилия; напротив, изыскивали отрывки, где военная профессия является обычной и законной: Иоанн Креститель, наставляющий воинов никого не притеснять, не клеветать и довольствоваться своим жалованьем или предписывающий мытарям не требовать больше определенного им; Христос, похваляющий веру сотника; сотник Корнилий из Деяний апостолов; оправдание войн Израиля в Послании евреям [667].
Миланский епископ св. Амвросий, в прошлом занимавший высокую административную должность, смог понять всю тяжесть ответственности светской власти; он был первым из тех отцов Церкви, кто полностью оправдывал войну ради защиты отечества от варваров, а общества от бандитов [668]. Он даже некоторым образом христианизирует войну, если она ведется в основном против варваров ариан. Имея в виду замену Константином после 317 г. римского орла на лабарум (labarum) с греческими инициалами имени Христа, св. Амвросий писал: «Господи, обрати и вознеси хоругви к вере твоей. Это уже не воинственные орлы, не птицы армию ведут, но, Господи Иисусе, имя твое и вера в тебя» [669]. Из тех же побуждений Константин вделал гвозди со Святого Креста, присланные св. Ириной, в удила и шлем. УПруденция «римский мир» (pax romana) и «христианский мир» (pax Christiana) совпадают по смыслу. Афанасий Великий провозглашает убийство врага в справедливой войне похвальным деянием. В начале V в. христианизация армии официально была завершена: эдиктом Феодосия II из армии исключались все, кто порочил себя языческими обрядами.
Очень сильное влияние на всю последующую средневековую мысль оказало мнение св. Августина в теологических и этических вопросах. По его мнению, полный мир на земле невозможен и нет надежды, что мечи навсегда будут перекованы на орала («Никогда люди не будут жить в безопасности, не боясь нападений, угрожающих жизни») [670]. Поэтому даже в истории града христианского есть место войне как постоянной борьбе с язычниками, еретиками, маловерами и даже собратьями по вере.
Однако этот исконный пессимизм не оборачивается осуждением всех войн. Некоторые войны могут быть справедливыми, если они ведут к установлению мира и справедливости. Справедливая война – это прежде всего борьба за справедливость, за стабильный порядок (tranquillitas ordinis). Напротив, если же война ведется из алчности, страсти к господству, то это не что иное, как просто разбой.
Кара за нанесенный ущерб, возвращение неправедно похищенного – вот смысл справедливой войны, даже если ее начинают по собственной инициативе. Тем более справедливой является оборонительная война ради защиты себя и своего имущества, не «ради людской хвалы», но «по необходимости защищать жизнь и свободу», какую ведут римляне, отражая натиск варваров [671].
Другое условие справедливой войны носит более формальный характер: она должна объявляться и вестись под эгидой государя; именно на правителя возложена ответственность за объявление войны, и его роль столь значительна, что если он затеет несправедливую войну, то весь грех ляжет на него одного, а не на его солдат – долг повиновения делает их невинными.
Св. Августин видел в войне не только следствие греха, но и средство от греха, карательную санкцию, исполнителями которой являются воюющие. Его знаменитое выражение «справедливая война карает за несправедливость» (justa bella ulscicuntur injurias) означает, как у Цицерона, не только то, что справедливая война имеет целью возмещение убытков и восстановление «довоенного статус-кво» (statu quo ante bellum), но и то, что государь выступает в роли бича Божьего и его вдохновенные любовью действия благодатны даже для тех, против кого направлены. Кто сильно любит – сильно наказывает, так можно было бы резюмировать взгляды св. Августина [672].
Следовательно, справедливость войны основана на состоянии духа, движимого совестью. Поэтому нужно держать свои обещания, данные противнику, избегать бессмысленного насилия, осквернения церквей, жестокости и мстительности; ибо свирепость – знак войны, которую ведут из склонности к убийству, а не из любви к справедливости, – и она обнаруживает злой умысел. «Жажда зла, мстительная жестокость, неумолимость, непримиримость, необузданная свирепость, страсть к господству и другие подобные устремления – вот что по праву осуждается в войнах» [673].
С этой точки зрения св. Августин допускал, что христианская вера способна смягчить жестокость войны: признанное, законное наказание, осуществляемое справедливой войной,будет умеряться Нагорной проповедью. И, наконец, само собой разумеется, что если война соответствует некоему состоянию общества, то люди, по своим обязанностям или призванию стоящие выше других, должны от нее отказаться: не только клирики в силу своего священного достоинства не могут проливать кровь, тем более монахи, обитель которых является прообразом небесного Иерусалима и которые по этой причине воздерживаются от военных действий, как они отказываются от собственности и от брака.