— Вы что? Я себе не враг. Старичок со вздохом открыл капкан:
— Ну, с Богом, зайчатки.
И все-таки, видно было, освобождать нас ему не хотелось. Особенно долго он возился с силками Себастьяна. Кряхтел и постанывал, свободной рукой похлопывая пса-изобретателя по жесткому заду. Наверно, просто жаль было выпускать на свободу такого великолепного зверя.
Мы опрометью кинулись к ограде. Наша поспешность встревожила старика.
— Погодите, аманы. Хоть бы спасибо сказали. Куда вас несет? Поговорим чуток про жизнь.
Но мы уже были по другую сторону ограды.
Поднялся какой-то странный предвечерний ветер. Большие деревья страдальчески гнулись, громко шелестя тяжелыми от листвы ветвями. Красные отблески последних лучей солнца сновали по мокрой траве, как огромные белки.
Задыхаясь, мы выбежали на проселочную дорогу, которая вела через луг к реке.
— Вырвались, — сказал я, жадно глотая смолистый воздух.
Себастьян молчал, низко опустив голову. Казалось, он обнюхивает иссохший придорожный мох. Я ткнул его в бок, похожий на стиральную доску:
— Что случилось? Себастьян?
Он очнулся и заморгал полными слез черными глазами.
— Sorry. Задумался. Все в порядке.
— Себастьян, что все это значит? Там, в усадьбе, ты дрожал, как смородинное желе. Едва на ногах стоял, я прекрасно видел.
Пес-изобретатель нетвердым шагом двинулся вперед, тяжело ступая огромными лапами по колеям, полным рассыпчатого, как зола, песка.
— Пустяки, старик. Что-то я расклеился. Видать, день такой.
Я понял, что он ничего больше не скажет. Солнце пряталось за горизонт. Мы шли в темнеющем воздухе, где, как в нагревшемся за жаркий день пруду, чередовались теплые и холодные слои.
Из-под куста шиповника кто-то поднялся. На фоне алюминиевого неба возник знакомый неопрятный клюв с прилипшими ячменными зернышками.
— Эй вы, недотепы, — проскрипел петух. — Померяемся силой?
Себастьян притворился, что не услышал вызова. Цыпа поплелся за нами по обочине.
— Может, вам здесь не нравится, а? — настырно допытывался он, преодолевая отвратительную икоту. — Может, вы нам вообще делаете одолжение?
Поскольку мы молчали, он обратился к кому-то невидимому, кравшемуся рядом в высокой траве.
— Видала, Феля, прохиндеев? Небось на званый ужин приглашены, вон как шпарят. Интеллигенты паршивые.
Эти идиотские зацепки в конце концов меня обозлили.
— Ты что людей задираешь, неряха? Поди лучше на реку и вымой свой сопливый клюв.
Цыпа онемел. Расправил хилые крылья и застыл, окаменев от негодования, а потом, поднатужившись, распушил свои жалкие перышки и заорал душераздирающим голосом:
— Они нас оскорбили, слыхала, Феля? Обидели грубым словом. И кого? Нас, местных мирных, безобидных трудяг.
Себастьян молча припустил к реке. Верно, знал, что делает. Я трусцой побежал за ним.
— Погодите, голодранцы столичные! — вопил Цыпа. — Я вам покажу. На всю жизнь отобью охоту. Только подождите, остановитесь на минутку, у меня ноги болят. Да погодите вы, козлы, стойте, чтоб вас черт, не то прокляну!
Его вопли постепенно превращались в жалобные причитания. А мы все быстрее бежали к реке, которая встретила нас холодным пронзительным шумом. Вокруг быстро сгущался мрак, пахнущий разогретой мятой, мрак невидимых летучих мышей, запутывающихся в человеческих волосах, мрак, насыщенный стрекотанием сверчков, мрак, запомнившийся по каким-то сказкам.
Внезапно у меня мелькнула одна мысль. Вообще-то, я постоянно об этом думаю, а если не думаю, если голова занята другим, ощущаю; это какое-то подобие страха, сотрясающая все тело дрожь, неукротимая пугающая тревога. Еще раз решительно заявляю: я — рационалист, то есть верю единственно и исключительно в человеческий разум. И тем не менее, будучи самым что ни на есть рациональным рационалистом, руководствующимся лишь здравым смыслом, признаю, нет, даже поддерживаю суеверия. Только начинающие и потому особо рьяные рационалисты — как и люди, которые верят в Бога, — высмеивают предрассудки. У верующих практически нет никаких забот. Они могут все на свете объяснить существованием божественной или сатанинской силы. Другое дело уважающий себя опытный рационалист. Ему не пристало все сваливать на волю Божью. А следовательно, он должен серьезно, с научными мерками подходить к любым странным, пускай даже сверхъестественным явлениям. Да и наука рано или поздно реабилитирует суеверия, и они снова будут в почете. Наверно, не стоит излишне увлекаться троекратным сплевыванием через плечо, но и легкомысленно отказываться от этой традиционной практики нельзя.
В данном случае речь идет о Зверочеловекомороке. Это нечто всю жизнь нас преследующее. Сосредоточившее в себе все, чего мы не понимаем в природе, и все, чего не знаем о человеке, и вообще все, чего не ведаем о неведомом. Зверочеловекоморока никто никогда своими глазами не видел, но каждый хорошо знает, фактически с ним сжился, хотя это вовсе не означает, что когда-нибудь перестанет его бояться. Короче, каждый из нас отлично осведомлен о его обычаях, пристрастиях и даже капризах. Самые впечатлительные могут еще и описать нрав, а то и внешний вид Зверочеловекоморока, хотя я считаю, что внешний вид большого значения не имеет.
Вам, наверно, кажется, что я рассказываю про какое-то чудовище, которое сам придумал. А вот и нет: я только его открыл, то есть научными методами обнаружил его присутствие, и делюсь с вами тем, что знаю. Только и всего. Никаких выводов я пока и сам не могу сделать.
Где он, этот Зверочеловекоморок? Он неизменно оказывается рядом в те странные минуты, которые запоминаются на всю жизнь. Он поджидает нас при внезапном пробуждении, когда, задремав после обеда, мы вдруг просыпаемся и видим за окном багровое заходящее солнце, слышим чириканье воробьев, дерущихся посреди дороги, ощущаем дуновение ветра, теребящего занавеску на окне. В первую секунду все кажется нам чужим, пугающим, незнакомым, будто мы только сейчас родились на свет. Вот тогда он, Зверочеловекоморок, тут как тут.
Он с нами в ночной полудреме; осмелев больше обычного, подкарауливает нас в каждом углу, в каждом клочке темноты, преследует, догоняет, куражится, мучает, убивает, а когда мы начинаем метаться в постели, пытаясь задавить в себе панический страх и унять бешено колотящееся сердце, уходит — нехотя, мешкотно, мстительно обещая вернуться.
Иногда он осмеливается нападать в открытую, среди бела дня, а то и в присутствии других людей. Во время болезни, например, вдруг подкрадывается, и ты уже готов бежать куда глаза глядят, сломя голову, лишь бы от него подальше. В другой раз он может застукать тебя в кафе, в самолете, в кино. Возможно, вам случалось видеть людей, которые, кидая по сторонам безумные взгляды, отчаянно пробираются между рядами кресел к выходу в середине сеанса. Эти люди внезапно, ни с того ни с сего, ощутили его близость и потому, лишившись рассудка, здравомыслия, культурных навыков, забыв о правилах хорошего тона, пускаются наутек, не разбирая дороги, как обложенные со всех сторон звери.
Мне-то кажется, что от него, от этого Зверочеловекоморока, нас защищают наши чувства. Может, в этом и есть их главное назначение? Может быть, то, что мы считаем основной задачей органов чувств, когда-нибудь окажется лишь вторичной функцией, случайным набором действий? Обратите внимание, что нападает Зверочеловекоморок на нас тогда, когда наши чувства вроде как парализованы или сном, или болезнью, или еще по каким-нибудь внешним причинам.
Пани Зофья как-то сказала:
— У меня в комнате на полке лежит жвачка. Можешь ее взять.
Я, конечно, знал, что она жвачку в рот не берет, поскольку худеет и строго соблюдает диету. Пани Зофья же, в свою очередь, знала, что я страшно люблю заходить к ней в комнату. Кстати, я даже сам не понимаю почему. Просто не могу с собой совладать.
Было это поздним вечером, но мне не хотелось зажигать свет. Поэтому по длинному извилистому коридору и по ее комнате до самой полки я брел в темноте. Клянусь вам: темноты как таковой я ни капельки не боюсь. Темнота — это всего лишь отсутствие света. Но в тот раз меня чуть не хватил удар. Он, этот Зверочеловекоморок, был повсюду. В стенах коридора, в дверях прихожей, в полках с книгами, в воздухе, в моем дыхании, в тревожных мыслях.
И все-таки я взял жвачку, но вернулся к себе весь мокрый от пота, дрожа и кипя от злости. К тому времени я уже знал, что стоит выключиться хотя бы одному органу чувств (в данном случае зрению), как Зверочеловекоморок бросается в атаку.
Я, конечно, довольно сумбурно описываю свое открытие. Но это правда очень сложная штука. Я единственный осмеливаюсь касаться проблемы, которую другие обходят молчанием, притворяясь, будто их она не волнует. Однако я без труда распознаю людей, которые безуспешно с ним, то есть со Зверочеловекомороком, борются. Такие люди, слушая твои откровения, улыбаются невпопад, их взгляд вдруг убегает куда-то внутрь, и тогда кажется, что у них что-то болит. Они начинают ерзать на стуле и внезапно, в самый неподходящий момент, встают и торопливо уходят. Большую часть своих повседневных обязанностей выполняют как бы автоматически, по привычке. Это они ни с того ни с сего звонят тебе в двенадцать ночи и спрашивают: «Что слышно?» Полагаю, что далеко не все из нас способны долго выдерживать эту осаду, участвовать в непонятной игре, в бессмысленной схватке. Многие в конце концов добровольно уходят из жизни, а мы, читая некролог, обычно говорим: «Странный все же был человек, наверно слегка ненормальный, что-то в нем такое сидело…»
Какова цель этой кошмарной игры, этого наводящего страх поединка, пока не знаю. Я уже напал на след, но сейчас еще не могу всего объяснить. Откуда он прибывает, этот Зверочеловекоморок, из каких уголков Вселенной (если не из потустороннего мира), что задумал, чего добивается, чем руководствуется?
Быть может, мне еще удастся разгадать эту загадку. Буду очень стараться и рассчитываю на вашу помощь. Ну а если что-то покажется вам слишком сложным или непонятным, не поленитесь вернуться к началу моего рассказа.
Наконец мы очнулись под дверью нашей квартиры. Просто на лестничной площадке.
— Опять нас немного снесло, — пробормотал Себастьян. — Обиделся, старик?
— За что?
— Да так, вообще, — тихо сказал пес-изобретатель, глядя в запыленное окно.
— Нет, ты что!
— Значит, дружба?
— Дружба.
— Навек?
Себастьян стоял ко мне боком, но я чувствовал, что он с напряжением ждет ответа.
— Навек.
Я хотел еще задать ему вопрос, который с самого начала не давал мне покоя. Но он, видно, угадал мое намерение, потому что вдруг направился к лестнице.
— Я к тебе загляну, — сказал он, спустившись на один пролет.
— Когда?
Он на мгновение заколебался.
— Пока не знаю. Может, завтра, может, послезавтра или как-нибудь на днях.
Я с минуту прислушивался к его тяжелым шагам. Перед тем как выйти на улицу, он несколько раз чихнул.
Я позвонил в дверь. Долго никто не открывал. Наконец появилась пани Зофья. С новой и весьма оригинальной прической.
— Где тебя носит? Мы уже давно пообедали.
Ответа она, разумеется, ждать не стала. Ей интересны только собственные вопросы. Ушла в свою комнату и громко хлопнула дверью.
Мама, отец и Цецилия сидели перед телевизором. Показывали процесс изготовления труб на металлургическом заводе методом холодной прокатки. Все молчали. Даже Цецилия. Я сел на стул.
— Ты справишься, — наконец сказала Цецилия таким голосом, что на экране появилась надпись: «Просим извинить за технические неполадки». — Чтобы ты и не справился? С твоим везеньем?
— Цецилия, милочка, — страдальчески поморщился отец, — в чем ты видишь мое везенье?
— Только не греши, только не искушай судьбу. Ты же просто счастливчик. У тебя чудесная жена, удачные дети, надежные друзья.
Отец скривился: мол, тоже мне счастье.
— Скажешь, я не права? — напирала Цецилия.
— Ах, дорогая. — Отец с отчаянием махнул рукой.
— Знаешь, ты просто набитый дурак, — повысила голос Цецилия, отчего дверь в прихожую сама собой распахнулась. — Погоди, судьба накажет тебя за гордыню.
— Какую еще гордыню? — мученически пролепетал отец.
В телевизоре мастер начал объяснять, как производится холодная прокатка труб. Мама все время что-то рисовала в альбоме и в разговоре не участвовала.
— Папа, — тихо сказал я. Отец с благодарностью поднял на меня глаза. — Что такое хана?
— Хана? У нас это обозначало: все пропало, конец. Примерно то же, что кранты.
— А аман?
— Аман — грубиян, хам, что-то в этом роде. Откуда ты знаешь такие слова?
Ответить я не успел: меня опередила Цецилия. Отец — просто неуч, Аман — это библейский персонаж, лютый враг евреев. Отец забормотал, что у них на Востоке, откуда он родом… Но Цецилия пропустила его объяснения мимо ушей и принялась кричать что-то насчет невежества, предрассудков, примитивного мышления. На это отец заявил, что ему все надоело и вообще жизнь осточертела. А дело было всего-навсего в том, что отца уволили с работы. Иначе говоря, выгнали. Оскорбленно-раздраженным тоном он стал рассказывать, как несправедливо с ним обошлись. Якобы он посмел оспорить мнение начальника, который не признавал прогресса в математике. Поссорились они из-за Эйнштейна. Это такой великий физик, спец по атомной бомбе, космосу и разным фокусам со временем. Не стану вдаваться в подробности, жаль терять время. Да и отец, как мне кажется, в этом предмете не очень силен. Разбирается, но поверхностно. Ему просто не по душе нынешняя мода ставить теорию Эйнштейна под сомнение.
Но я-то, к сожалению, знаю истинную причину. Отцовский шеф болеет за «Семпитерну», весьма посредственную футбольную команду. В данном случае мало сказать «болеет» — бедняга просто смертельно болен. Не пропускает ни одного матча, даже на далекой окраине. Ездит за этой командой в другие города. Возвращается, как правило, злой и ожесточенный. Потому что «Семпитерна» регулярно проигрывает. В общем, понять этого шефа трудно. Какой-то он ограниченный и, видно, начисто лишен честолюбия. «Семпитерна» еще совсем молодой клуб, без традиций, без истории, без легенды. Так, провинция. Возможно, потому шеф и полюбил их страстной, безрассудной любовью.
А отец мой «Семпитерну» ненавидит. Он тоже ходит на все матчи — исключительно для того, чтобы порадоваться унижению этой команды. В молодости отец сам играл в футбол, а теперь болеет за какой-то, кажется, первоклассный клуб. И каждый понедельник у них в отделе между отцом и его несчастным шефом разражается дикий скандал. На этот раз конфликт перешел все границы. «Семпитерна» вылетает из лиги. Шеф обвинил отца, что тот его любимую команду сглазил. Какое уж в таких условиях гармоничное сотрудничество!
Но маме об этом ничего не известно. Мама думает, все дело в Эйнштейне. И поглядывает на отца с гордостью, как на настоящего героя.
В комнату вошла пани Зофья в платье длиной с жилетку.
— Мама, я ухожу.
— Хорошо, — машинально ответила мама, — только не засиживайся, как ты любишь.
Отец мрачно смотрел на незаконченную картину катастрофического содержания, над которой мама трудилась последние несколько дней.
— Не стоит из-за всего этого расстраиваться, — наконец негромко проговорил он. — Может быть, утрясется.
— Ты имеешь в виду метеорит? — спросила Цецилия.
— Комету, милочка.
— Какая разница? По крайне мере, для нас. Я ко всему готова. Только ущербные, лишенные воображения люди боятся этого столкновения.
— А ты не боишься? — спросила мама.
— Ты что-нибудь слыхала, моя дорогая, об антимире? О негативном мире?
— Нет. А что это?
Цецилия смотрела на маму сощурив глаза — темно-карие, с сотнями крошечных светящихся точек, похожих на ледяные иголочки.
— А что такое негатив в фотографии знаешь?
— Ну да. То, что на фотографии белое, на негативе черное.
— Вообрази, что наш негативный мир такой же.
— Что общего у мира с фотографией?
— Ты тоже не понимаешь? — накинулась Цецилия на отца.
— Понимаю, конечно, — не очень уверенно ответил отец. — Я даже где-то об этом читал. Но прости, дорогая, сейчас теорий о строении Вселенной больше, чем методов похудания.
— Значит, ты считаешь эту теорию дурацкой?
— Так резко формулировать я бы не стал. Но мне она не нравится. И вообще, это ниже твоего уровня.
— Откуда тебе знать, что ниже моего уровня? Человек, который целыми днями пялится в телевизор, в культурном обществе права голоса не имеет. И вообще, что я тут с вами время теряю? Дома куча дел, а этот неуч забивает мне голову всякой чепухой.
Цецилия на глазах краснела, будто ее облили томатным соком. Решительно встала, одернула стерильное, идеально отглаженное платье, покосилась мельком на свои безукоризненной формы ноги, обмотала шею дорогим шарфиком, привезенным из Англии, и, пронзив моего отца презрительным взглядом, вышла в коридор, а оттуда на лестницу. Мама проводила ее до самых дверей, стараясь хоть немного умилостивить разгневанное чудовище.
Вы, конечно, ничего не поняли из разговора Цецилии с моими родителями. Признаюсь, что речь и вправду шла об очень непростых вещах. И реакции отца не стоит удивляться. Но я-то знаю, что пыталась доказать Цецилия. И это вовсе не так уж глупо. При случае я вам объясню.
Честно говоря, в безумных речах Цецилии всегда есть что-то чертовски интересное. Если я вам еще скажу, что она вегетарианка, то есть в рот не берет продуктов животного происхождения, если упомяну, что она три раза в день принимает душ и занимается йогой, если добавлю, что родилась она под знаком Тельца и ни один муж не выдержал с ней долее полугода, вы сами поймете, что суждениями Цецилии нельзя пренебрегать. Впрочем, я познакомил вас лишь с несколькими незначительными сторонами ее бурной жизни. Надеюсь, со временем вы лучше узнаете это чудовище, и тогда не один из вас разинет рот, подивившись богатству человеческой натуры.
— Она полная психопатка, — сказал отец, когда вернулась мама. — Неужели обязательно нужно посещать нас по десять раз на дню?
— На самом деле у нее золотое сердце, — сказала мама без особой уверенности. — Только когда поближе с ней познакомишься, становится понятно, что это за человек.
— А ты, кстати, где с ней познакомилась?
— Как где? В очереди за маслом. Я же тебе говорила.
— Ты говорила, что она твоя школьная подруга.
— Моя школьная подруга? — удивилась мама.
— Да, я тысячу раз от тебя это слышал. Мама, задумавшись, остановилась посреди комнаты.
— Кто же она все-таки: соседка по парте или по очереди за маслом? Решай, ради Бога! — взорвался отец, поглядывая на экран телевизора, где как раз сменилось изображение и теперь показывали вальцовку железнодорожных рельсов или что-то в этом роде.
Мама заморгала глазами, точно неожиданно проснулась.
— У нас на сберкнижке двадцать четыре тысячи. До конца года с грехом пополам, пожалуй, хватит… — негромко проговорила она.
Отец сразу сник:
— Уж он постарается подпортить мне репутацию.
— Ну, знаешь, все как-то устраиваются. И мы не пропадем.
— Не забывай, что у нас двое детей. Мы столько лет жили как студенты. Всё думали, настоящая жизнь еще впереди. А тут на тебе: седые волосы, первые болезни, куча забот и никаких перспектив.
— Я только мечтаю, чтобы не было хуже, — вздохнула мама.
Отец долго смотрел на бесконечно длинные рельсы, прокатываемые с разных сторон, а потом заговорил зловещим шепотом:
— Хоть бы уж эта комета наконец врезалась в наш проклятый шарик.
Я в этот разговор не вмешивался. Бессмысленно было объяснять родителям, что к нам приближается астероид, а никакая не комета и не метеорит. Что такое комета, только Богу известно. Одни ученые утверждают, что это разреженное облако молекул газа, другие — нечто совершенно противоположное. Метеоритов же на Землю ежедневно падают миллионы, и ей хоть бы что. Астероид — другое дело, это гораздо более крупное небесное тело, и на астероид мы с отцом могли бы рассчитывать. Впрочем, отец, похоже, просто хорохорится, а в душе боится космической катастрофы. Для меня же это единственный выход. Когда иной раз подумаю, что рано или поздно придется зарабатывать на жизнь, а может, даже растить детей, этих безжалостных маленьких эгоистов, меня в холодный пот бросает и я готов немедленно прыгнуть с обрыва в омут или совершить еще какое-нибудь безумство.
Я немного поел безо всякого аппетита. Отец пошел посоветоваться с сослуживцами, мама вытащила мольберт со своей катастрофической абстракцией, а я приготовился к мучительной борьбе с оставшимся до вечера временем, которое имеет обыкновение тянуться немилосердно долго.
От нечего делать я отправился в комнату к пани Зофье. Из ее окна хорошо виден красный кирпичный флигель. В каждой квартире кто-нибудь копошится. Старушки, примостившись у подоконников, присматривают за играющими во дворе внучатами. Кто-то ссорится с женой, какая-то девица гримасничает перед зеркалом, безмозглый малыш стучит пальцем по стенке аквариума, не понимая, что рыбы не переносят вибрации. Я смотрел на людей за прозрачными стеклами, в которых отражались весенние облака, и пытался угадать, что они думают об этом астероиде и о конце света или, по крайней мере, о своей жизни, своей судьбе.
И вдруг я ощутил непривычную тоску. Меня потянуло в зеленую долину с болтливой речкой, со старой усадьбой, которую я называю золотой, хотя ее побеленные стены просто сильно пожелтели от времени, захотелось опять очутиться в том удивительном городе, услышать вечерний колокольный звон, увидеть высокие кусты дикого тмина, окунуться в воздух, в котором, будто вода в нагревшемся за день пруду, чередуются теплые и холодные слои. И только тут я понял, что значит — тосковать о чем-то былом. Раньше со мной такого не случалось. Мама и пани Зофья вообще никогда не тосковали. Один только отец имел на это право и часто с жалостью и умилением вспоминал далекие края, в которых родился и вырос и которые остались далеко за границей.
В общем, на глаза у меня навернулись слезы, я почувствовал себя как будто немножко лучше и благороднее других и отчетливо осознал, что никто меня не понимает. Переполнившая сердце странная сладость разлилась по всему телу, и я сунул руку под матрас, где лежал дневник пани Зофьи.
Вытащил его и раскрыл на последней записи.
"Все с утра до ночи только и говорят об этой страшной комете, которая скоро столкнется с нашей Землей. Мама и папа очень расстраиваются, один мой братишка Петрусь, похоже, еще ничего не понимает и живет в свое удовольствие. Боюсь, я к нему не слишком внимательна. Надо исправляться. Но у меня просто не хватает времени на домашних, да и голова занята совсем другим.
Боюсь ли я смерти? Раньше мне хотелось умереть. Когда я была моложе, я любила подолгу смотреть на бурную реку и представлять свою смерть, похороны, отчаяние близких, подруг, учителей и… Его. Ну вот, пожалуйста, опять я про Него вспомнила, хотя поклялась себе не вспоминать никогда.
Размышляя сейчас о таком исходе, об окончании жизненного пути, я с удивлением обнаруживаю, что мне это безразлично. Мне на все наплевать. Даже на Него!".
Вот этого я никогда не понимал. Почему пани Зофья в жизни совсем не такая, как в дневнике? На сей раз меня ее откровения не растрогали, и я готов был хладнокровно на эту тему поразмышлять. Но меня отвлекло доносящееся со двора негромкое монотонное постукивание. Я выглянул в окно. Какой-то парень лупил мячом по глухой стене соседнего дома, отрабатывая удары левой. Это как раз и был Субчик. Тот самый таинственный Он с большой буквы. Нет, это уже ниже всякого уровня, как сказала бы Цецилия. Я этого Субчика даже описывать не хочу. Можете поверить мне на слово: подонок, настоящий подонок.
У меня появилось желание нарисовать в дневнике под последней фразой череп и скрещенные кости, но быстро пропало. Я сунул эту идиотскую тетрадку под матрас, даже не потрудившись положить ее в точности на прежнее место.
И тут вдруг раздался дикий крик — страшный, душераздирающий. Я подумал, что, должно быть, машина, разворачиваясь во дворе, прижала кого-то к стене. Но это кричала мать Буйвола. Стоя у открытого окна с пластмассовой корзиночкой для яиц в руке, она вопила в небо, словно проклиная свою судьбу. Корзиночка была со всех сторон обгрызена: отчетливо виднелись подковообразные следы зубов. Рядом стоял крохотный папаша Буйвола в аккуратном джемперочке, в модных очках, схватившись за голову: казалось, он собирается открутить ее и швырнуть в спасающегося бегством сына. Потому что Буйвол опрометью несся по двору с явным намерением скрыться на нашей улочке.
Из флигелей повыскакивали привлеченные скандалом соседи. Тогда и я решил пойти прогуляться. Вышел и сразу попал на банкет: на лестничной площадке трое мужчин поочередно прикладывались к большой темно-синей бутылке.
— За комету, господа, — сказал один и отхлебнул изрядный глоток. — Выпьешь, сынок?
Я его сразу узнал. Он частенько пировал у нас во дворе возле контейнеров с мусором в обществе пожилой дамы и какого-то инвалида. Контейнеры эти стоят в тихом закутке, огороженном цементной стенкой. Я, видно, ему нравился, но еще больше ему нравились наши мусорные ведра. Не успевал я подойти к контейнеру, как он вырывал их у меня и торопливо обыскивал. Однажды нашел даже кусок засохшего сыра. А пожилая дама, в чьи обязанности входил сбор бутылок, ему сказала:
— Ну, с Богом, зайчатки.
И все-таки, видно было, освобождать нас ему не хотелось. Особенно долго он возился с силками Себастьяна. Кряхтел и постанывал, свободной рукой похлопывая пса-изобретателя по жесткому заду. Наверно, просто жаль было выпускать на свободу такого великолепного зверя.
Мы опрометью кинулись к ограде. Наша поспешность встревожила старика.
— Погодите, аманы. Хоть бы спасибо сказали. Куда вас несет? Поговорим чуток про жизнь.
Но мы уже были по другую сторону ограды.
Поднялся какой-то странный предвечерний ветер. Большие деревья страдальчески гнулись, громко шелестя тяжелыми от листвы ветвями. Красные отблески последних лучей солнца сновали по мокрой траве, как огромные белки.
Задыхаясь, мы выбежали на проселочную дорогу, которая вела через луг к реке.
— Вырвались, — сказал я, жадно глотая смолистый воздух.
Себастьян молчал, низко опустив голову. Казалось, он обнюхивает иссохший придорожный мох. Я ткнул его в бок, похожий на стиральную доску:
— Что случилось? Себастьян?
Он очнулся и заморгал полными слез черными глазами.
— Sorry. Задумался. Все в порядке.
— Себастьян, что все это значит? Там, в усадьбе, ты дрожал, как смородинное желе. Едва на ногах стоял, я прекрасно видел.
Пес-изобретатель нетвердым шагом двинулся вперед, тяжело ступая огромными лапами по колеям, полным рассыпчатого, как зола, песка.
— Пустяки, старик. Что-то я расклеился. Видать, день такой.
Я понял, что он ничего больше не скажет. Солнце пряталось за горизонт. Мы шли в темнеющем воздухе, где, как в нагревшемся за жаркий день пруду, чередовались теплые и холодные слои.
Из-под куста шиповника кто-то поднялся. На фоне алюминиевого неба возник знакомый неопрятный клюв с прилипшими ячменными зернышками.
— Эй вы, недотепы, — проскрипел петух. — Померяемся силой?
Себастьян притворился, что не услышал вызова. Цыпа поплелся за нами по обочине.
— Может, вам здесь не нравится, а? — настырно допытывался он, преодолевая отвратительную икоту. — Может, вы нам вообще делаете одолжение?
Поскольку мы молчали, он обратился к кому-то невидимому, кравшемуся рядом в высокой траве.
— Видала, Феля, прохиндеев? Небось на званый ужин приглашены, вон как шпарят. Интеллигенты паршивые.
Эти идиотские зацепки в конце концов меня обозлили.
— Ты что людей задираешь, неряха? Поди лучше на реку и вымой свой сопливый клюв.
Цыпа онемел. Расправил хилые крылья и застыл, окаменев от негодования, а потом, поднатужившись, распушил свои жалкие перышки и заорал душераздирающим голосом:
— Они нас оскорбили, слыхала, Феля? Обидели грубым словом. И кого? Нас, местных мирных, безобидных трудяг.
Себастьян молча припустил к реке. Верно, знал, что делает. Я трусцой побежал за ним.
— Погодите, голодранцы столичные! — вопил Цыпа. — Я вам покажу. На всю жизнь отобью охоту. Только подождите, остановитесь на минутку, у меня ноги болят. Да погодите вы, козлы, стойте, чтоб вас черт, не то прокляну!
Его вопли постепенно превращались в жалобные причитания. А мы все быстрее бежали к реке, которая встретила нас холодным пронзительным шумом. Вокруг быстро сгущался мрак, пахнущий разогретой мятой, мрак невидимых летучих мышей, запутывающихся в человеческих волосах, мрак, насыщенный стрекотанием сверчков, мрак, запомнившийся по каким-то сказкам.
Внезапно у меня мелькнула одна мысль. Вообще-то, я постоянно об этом думаю, а если не думаю, если голова занята другим, ощущаю; это какое-то подобие страха, сотрясающая все тело дрожь, неукротимая пугающая тревога. Еще раз решительно заявляю: я — рационалист, то есть верю единственно и исключительно в человеческий разум. И тем не менее, будучи самым что ни на есть рациональным рационалистом, руководствующимся лишь здравым смыслом, признаю, нет, даже поддерживаю суеверия. Только начинающие и потому особо рьяные рационалисты — как и люди, которые верят в Бога, — высмеивают предрассудки. У верующих практически нет никаких забот. Они могут все на свете объяснить существованием божественной или сатанинской силы. Другое дело уважающий себя опытный рационалист. Ему не пристало все сваливать на волю Божью. А следовательно, он должен серьезно, с научными мерками подходить к любым странным, пускай даже сверхъестественным явлениям. Да и наука рано или поздно реабилитирует суеверия, и они снова будут в почете. Наверно, не стоит излишне увлекаться троекратным сплевыванием через плечо, но и легкомысленно отказываться от этой традиционной практики нельзя.
В данном случае речь идет о Зверочеловекомороке. Это нечто всю жизнь нас преследующее. Сосредоточившее в себе все, чего мы не понимаем в природе, и все, чего не знаем о человеке, и вообще все, чего не ведаем о неведомом. Зверочеловекоморока никто никогда своими глазами не видел, но каждый хорошо знает, фактически с ним сжился, хотя это вовсе не означает, что когда-нибудь перестанет его бояться. Короче, каждый из нас отлично осведомлен о его обычаях, пристрастиях и даже капризах. Самые впечатлительные могут еще и описать нрав, а то и внешний вид Зверочеловекоморока, хотя я считаю, что внешний вид большого значения не имеет.
Вам, наверно, кажется, что я рассказываю про какое-то чудовище, которое сам придумал. А вот и нет: я только его открыл, то есть научными методами обнаружил его присутствие, и делюсь с вами тем, что знаю. Только и всего. Никаких выводов я пока и сам не могу сделать.
Где он, этот Зверочеловекоморок? Он неизменно оказывается рядом в те странные минуты, которые запоминаются на всю жизнь. Он поджидает нас при внезапном пробуждении, когда, задремав после обеда, мы вдруг просыпаемся и видим за окном багровое заходящее солнце, слышим чириканье воробьев, дерущихся посреди дороги, ощущаем дуновение ветра, теребящего занавеску на окне. В первую секунду все кажется нам чужим, пугающим, незнакомым, будто мы только сейчас родились на свет. Вот тогда он, Зверочеловекоморок, тут как тут.
Он с нами в ночной полудреме; осмелев больше обычного, подкарауливает нас в каждом углу, в каждом клочке темноты, преследует, догоняет, куражится, мучает, убивает, а когда мы начинаем метаться в постели, пытаясь задавить в себе панический страх и унять бешено колотящееся сердце, уходит — нехотя, мешкотно, мстительно обещая вернуться.
Иногда он осмеливается нападать в открытую, среди бела дня, а то и в присутствии других людей. Во время болезни, например, вдруг подкрадывается, и ты уже готов бежать куда глаза глядят, сломя голову, лишь бы от него подальше. В другой раз он может застукать тебя в кафе, в самолете, в кино. Возможно, вам случалось видеть людей, которые, кидая по сторонам безумные взгляды, отчаянно пробираются между рядами кресел к выходу в середине сеанса. Эти люди внезапно, ни с того ни с сего, ощутили его близость и потому, лишившись рассудка, здравомыслия, культурных навыков, забыв о правилах хорошего тона, пускаются наутек, не разбирая дороги, как обложенные со всех сторон звери.
Мне-то кажется, что от него, от этого Зверочеловекоморока, нас защищают наши чувства. Может, в этом и есть их главное назначение? Может быть, то, что мы считаем основной задачей органов чувств, когда-нибудь окажется лишь вторичной функцией, случайным набором действий? Обратите внимание, что нападает Зверочеловекоморок на нас тогда, когда наши чувства вроде как парализованы или сном, или болезнью, или еще по каким-нибудь внешним причинам.
Пани Зофья как-то сказала:
— У меня в комнате на полке лежит жвачка. Можешь ее взять.
Я, конечно, знал, что она жвачку в рот не берет, поскольку худеет и строго соблюдает диету. Пани Зофья же, в свою очередь, знала, что я страшно люблю заходить к ней в комнату. Кстати, я даже сам не понимаю почему. Просто не могу с собой совладать.
Было это поздним вечером, но мне не хотелось зажигать свет. Поэтому по длинному извилистому коридору и по ее комнате до самой полки я брел в темноте. Клянусь вам: темноты как таковой я ни капельки не боюсь. Темнота — это всего лишь отсутствие света. Но в тот раз меня чуть не хватил удар. Он, этот Зверочеловекоморок, был повсюду. В стенах коридора, в дверях прихожей, в полках с книгами, в воздухе, в моем дыхании, в тревожных мыслях.
И все-таки я взял жвачку, но вернулся к себе весь мокрый от пота, дрожа и кипя от злости. К тому времени я уже знал, что стоит выключиться хотя бы одному органу чувств (в данном случае зрению), как Зверочеловекоморок бросается в атаку.
Я, конечно, довольно сумбурно описываю свое открытие. Но это правда очень сложная штука. Я единственный осмеливаюсь касаться проблемы, которую другие обходят молчанием, притворяясь, будто их она не волнует. Однако я без труда распознаю людей, которые безуспешно с ним, то есть со Зверочеловекомороком, борются. Такие люди, слушая твои откровения, улыбаются невпопад, их взгляд вдруг убегает куда-то внутрь, и тогда кажется, что у них что-то болит. Они начинают ерзать на стуле и внезапно, в самый неподходящий момент, встают и торопливо уходят. Большую часть своих повседневных обязанностей выполняют как бы автоматически, по привычке. Это они ни с того ни с сего звонят тебе в двенадцать ночи и спрашивают: «Что слышно?» Полагаю, что далеко не все из нас способны долго выдерживать эту осаду, участвовать в непонятной игре, в бессмысленной схватке. Многие в конце концов добровольно уходят из жизни, а мы, читая некролог, обычно говорим: «Странный все же был человек, наверно слегка ненормальный, что-то в нем такое сидело…»
Какова цель этой кошмарной игры, этого наводящего страх поединка, пока не знаю. Я уже напал на след, но сейчас еще не могу всего объяснить. Откуда он прибывает, этот Зверочеловекоморок, из каких уголков Вселенной (если не из потустороннего мира), что задумал, чего добивается, чем руководствуется?
Быть может, мне еще удастся разгадать эту загадку. Буду очень стараться и рассчитываю на вашу помощь. Ну а если что-то покажется вам слишком сложным или непонятным, не поленитесь вернуться к началу моего рассказа.
Наконец мы очнулись под дверью нашей квартиры. Просто на лестничной площадке.
— Опять нас немного снесло, — пробормотал Себастьян. — Обиделся, старик?
— За что?
— Да так, вообще, — тихо сказал пес-изобретатель, глядя в запыленное окно.
— Нет, ты что!
— Значит, дружба?
— Дружба.
— Навек?
Себастьян стоял ко мне боком, но я чувствовал, что он с напряжением ждет ответа.
— Навек.
Я хотел еще задать ему вопрос, который с самого начала не давал мне покоя. Но он, видно, угадал мое намерение, потому что вдруг направился к лестнице.
— Я к тебе загляну, — сказал он, спустившись на один пролет.
— Когда?
Он на мгновение заколебался.
— Пока не знаю. Может, завтра, может, послезавтра или как-нибудь на днях.
Я с минуту прислушивался к его тяжелым шагам. Перед тем как выйти на улицу, он несколько раз чихнул.
Я позвонил в дверь. Долго никто не открывал. Наконец появилась пани Зофья. С новой и весьма оригинальной прической.
— Где тебя носит? Мы уже давно пообедали.
Ответа она, разумеется, ждать не стала. Ей интересны только собственные вопросы. Ушла в свою комнату и громко хлопнула дверью.
Мама, отец и Цецилия сидели перед телевизором. Показывали процесс изготовления труб на металлургическом заводе методом холодной прокатки. Все молчали. Даже Цецилия. Я сел на стул.
— Ты справишься, — наконец сказала Цецилия таким голосом, что на экране появилась надпись: «Просим извинить за технические неполадки». — Чтобы ты и не справился? С твоим везеньем?
— Цецилия, милочка, — страдальчески поморщился отец, — в чем ты видишь мое везенье?
— Только не греши, только не искушай судьбу. Ты же просто счастливчик. У тебя чудесная жена, удачные дети, надежные друзья.
Отец скривился: мол, тоже мне счастье.
— Скажешь, я не права? — напирала Цецилия.
— Ах, дорогая. — Отец с отчаянием махнул рукой.
— Знаешь, ты просто набитый дурак, — повысила голос Цецилия, отчего дверь в прихожую сама собой распахнулась. — Погоди, судьба накажет тебя за гордыню.
— Какую еще гордыню? — мученически пролепетал отец.
В телевизоре мастер начал объяснять, как производится холодная прокатка труб. Мама все время что-то рисовала в альбоме и в разговоре не участвовала.
— Папа, — тихо сказал я. Отец с благодарностью поднял на меня глаза. — Что такое хана?
— Хана? У нас это обозначало: все пропало, конец. Примерно то же, что кранты.
— А аман?
— Аман — грубиян, хам, что-то в этом роде. Откуда ты знаешь такие слова?
Ответить я не успел: меня опередила Цецилия. Отец — просто неуч, Аман — это библейский персонаж, лютый враг евреев. Отец забормотал, что у них на Востоке, откуда он родом… Но Цецилия пропустила его объяснения мимо ушей и принялась кричать что-то насчет невежества, предрассудков, примитивного мышления. На это отец заявил, что ему все надоело и вообще жизнь осточертела. А дело было всего-навсего в том, что отца уволили с работы. Иначе говоря, выгнали. Оскорбленно-раздраженным тоном он стал рассказывать, как несправедливо с ним обошлись. Якобы он посмел оспорить мнение начальника, который не признавал прогресса в математике. Поссорились они из-за Эйнштейна. Это такой великий физик, спец по атомной бомбе, космосу и разным фокусам со временем. Не стану вдаваться в подробности, жаль терять время. Да и отец, как мне кажется, в этом предмете не очень силен. Разбирается, но поверхностно. Ему просто не по душе нынешняя мода ставить теорию Эйнштейна под сомнение.
Но я-то, к сожалению, знаю истинную причину. Отцовский шеф болеет за «Семпитерну», весьма посредственную футбольную команду. В данном случае мало сказать «болеет» — бедняга просто смертельно болен. Не пропускает ни одного матча, даже на далекой окраине. Ездит за этой командой в другие города. Возвращается, как правило, злой и ожесточенный. Потому что «Семпитерна» регулярно проигрывает. В общем, понять этого шефа трудно. Какой-то он ограниченный и, видно, начисто лишен честолюбия. «Семпитерна» еще совсем молодой клуб, без традиций, без истории, без легенды. Так, провинция. Возможно, потому шеф и полюбил их страстной, безрассудной любовью.
А отец мой «Семпитерну» ненавидит. Он тоже ходит на все матчи — исключительно для того, чтобы порадоваться унижению этой команды. В молодости отец сам играл в футбол, а теперь болеет за какой-то, кажется, первоклассный клуб. И каждый понедельник у них в отделе между отцом и его несчастным шефом разражается дикий скандал. На этот раз конфликт перешел все границы. «Семпитерна» вылетает из лиги. Шеф обвинил отца, что тот его любимую команду сглазил. Какое уж в таких условиях гармоничное сотрудничество!
Но маме об этом ничего не известно. Мама думает, все дело в Эйнштейне. И поглядывает на отца с гордостью, как на настоящего героя.
В комнату вошла пани Зофья в платье длиной с жилетку.
— Мама, я ухожу.
— Хорошо, — машинально ответила мама, — только не засиживайся, как ты любишь.
Отец мрачно смотрел на незаконченную картину катастрофического содержания, над которой мама трудилась последние несколько дней.
— Не стоит из-за всего этого расстраиваться, — наконец негромко проговорил он. — Может быть, утрясется.
— Ты имеешь в виду метеорит? — спросила Цецилия.
— Комету, милочка.
— Какая разница? По крайне мере, для нас. Я ко всему готова. Только ущербные, лишенные воображения люди боятся этого столкновения.
— А ты не боишься? — спросила мама.
— Ты что-нибудь слыхала, моя дорогая, об антимире? О негативном мире?
— Нет. А что это?
Цецилия смотрела на маму сощурив глаза — темно-карие, с сотнями крошечных светящихся точек, похожих на ледяные иголочки.
— А что такое негатив в фотографии знаешь?
— Ну да. То, что на фотографии белое, на негативе черное.
— Вообрази, что наш негативный мир такой же.
— Что общего у мира с фотографией?
— Ты тоже не понимаешь? — накинулась Цецилия на отца.
— Понимаю, конечно, — не очень уверенно ответил отец. — Я даже где-то об этом читал. Но прости, дорогая, сейчас теорий о строении Вселенной больше, чем методов похудания.
— Значит, ты считаешь эту теорию дурацкой?
— Так резко формулировать я бы не стал. Но мне она не нравится. И вообще, это ниже твоего уровня.
— Откуда тебе знать, что ниже моего уровня? Человек, который целыми днями пялится в телевизор, в культурном обществе права голоса не имеет. И вообще, что я тут с вами время теряю? Дома куча дел, а этот неуч забивает мне голову всякой чепухой.
Цецилия на глазах краснела, будто ее облили томатным соком. Решительно встала, одернула стерильное, идеально отглаженное платье, покосилась мельком на свои безукоризненной формы ноги, обмотала шею дорогим шарфиком, привезенным из Англии, и, пронзив моего отца презрительным взглядом, вышла в коридор, а оттуда на лестницу. Мама проводила ее до самых дверей, стараясь хоть немного умилостивить разгневанное чудовище.
Вы, конечно, ничего не поняли из разговора Цецилии с моими родителями. Признаюсь, что речь и вправду шла об очень непростых вещах. И реакции отца не стоит удивляться. Но я-то знаю, что пыталась доказать Цецилия. И это вовсе не так уж глупо. При случае я вам объясню.
Честно говоря, в безумных речах Цецилии всегда есть что-то чертовски интересное. Если я вам еще скажу, что она вегетарианка, то есть в рот не берет продуктов животного происхождения, если упомяну, что она три раза в день принимает душ и занимается йогой, если добавлю, что родилась она под знаком Тельца и ни один муж не выдержал с ней долее полугода, вы сами поймете, что суждениями Цецилии нельзя пренебрегать. Впрочем, я познакомил вас лишь с несколькими незначительными сторонами ее бурной жизни. Надеюсь, со временем вы лучше узнаете это чудовище, и тогда не один из вас разинет рот, подивившись богатству человеческой натуры.
— Она полная психопатка, — сказал отец, когда вернулась мама. — Неужели обязательно нужно посещать нас по десять раз на дню?
— На самом деле у нее золотое сердце, — сказала мама без особой уверенности. — Только когда поближе с ней познакомишься, становится понятно, что это за человек.
— А ты, кстати, где с ней познакомилась?
— Как где? В очереди за маслом. Я же тебе говорила.
— Ты говорила, что она твоя школьная подруга.
— Моя школьная подруга? — удивилась мама.
— Да, я тысячу раз от тебя это слышал. Мама, задумавшись, остановилась посреди комнаты.
— Кто же она все-таки: соседка по парте или по очереди за маслом? Решай, ради Бога! — взорвался отец, поглядывая на экран телевизора, где как раз сменилось изображение и теперь показывали вальцовку железнодорожных рельсов или что-то в этом роде.
Мама заморгала глазами, точно неожиданно проснулась.
— У нас на сберкнижке двадцать четыре тысячи. До конца года с грехом пополам, пожалуй, хватит… — негромко проговорила она.
Отец сразу сник:
— Уж он постарается подпортить мне репутацию.
— Ну, знаешь, все как-то устраиваются. И мы не пропадем.
— Не забывай, что у нас двое детей. Мы столько лет жили как студенты. Всё думали, настоящая жизнь еще впереди. А тут на тебе: седые волосы, первые болезни, куча забот и никаких перспектив.
— Я только мечтаю, чтобы не было хуже, — вздохнула мама.
Отец долго смотрел на бесконечно длинные рельсы, прокатываемые с разных сторон, а потом заговорил зловещим шепотом:
— Хоть бы уж эта комета наконец врезалась в наш проклятый шарик.
Я в этот разговор не вмешивался. Бессмысленно было объяснять родителям, что к нам приближается астероид, а никакая не комета и не метеорит. Что такое комета, только Богу известно. Одни ученые утверждают, что это разреженное облако молекул газа, другие — нечто совершенно противоположное. Метеоритов же на Землю ежедневно падают миллионы, и ей хоть бы что. Астероид — другое дело, это гораздо более крупное небесное тело, и на астероид мы с отцом могли бы рассчитывать. Впрочем, отец, похоже, просто хорохорится, а в душе боится космической катастрофы. Для меня же это единственный выход. Когда иной раз подумаю, что рано или поздно придется зарабатывать на жизнь, а может, даже растить детей, этих безжалостных маленьких эгоистов, меня в холодный пот бросает и я готов немедленно прыгнуть с обрыва в омут или совершить еще какое-нибудь безумство.
Я немного поел безо всякого аппетита. Отец пошел посоветоваться с сослуживцами, мама вытащила мольберт со своей катастрофической абстракцией, а я приготовился к мучительной борьбе с оставшимся до вечера временем, которое имеет обыкновение тянуться немилосердно долго.
От нечего делать я отправился в комнату к пани Зофье. Из ее окна хорошо виден красный кирпичный флигель. В каждой квартире кто-нибудь копошится. Старушки, примостившись у подоконников, присматривают за играющими во дворе внучатами. Кто-то ссорится с женой, какая-то девица гримасничает перед зеркалом, безмозглый малыш стучит пальцем по стенке аквариума, не понимая, что рыбы не переносят вибрации. Я смотрел на людей за прозрачными стеклами, в которых отражались весенние облака, и пытался угадать, что они думают об этом астероиде и о конце света или, по крайней мере, о своей жизни, своей судьбе.
И вдруг я ощутил непривычную тоску. Меня потянуло в зеленую долину с болтливой речкой, со старой усадьбой, которую я называю золотой, хотя ее побеленные стены просто сильно пожелтели от времени, захотелось опять очутиться в том удивительном городе, услышать вечерний колокольный звон, увидеть высокие кусты дикого тмина, окунуться в воздух, в котором, будто вода в нагревшемся за день пруду, чередуются теплые и холодные слои. И только тут я понял, что значит — тосковать о чем-то былом. Раньше со мной такого не случалось. Мама и пани Зофья вообще никогда не тосковали. Один только отец имел на это право и часто с жалостью и умилением вспоминал далекие края, в которых родился и вырос и которые остались далеко за границей.
В общем, на глаза у меня навернулись слезы, я почувствовал себя как будто немножко лучше и благороднее других и отчетливо осознал, что никто меня не понимает. Переполнившая сердце странная сладость разлилась по всему телу, и я сунул руку под матрас, где лежал дневник пани Зофьи.
Вытащил его и раскрыл на последней записи.
"Все с утра до ночи только и говорят об этой страшной комете, которая скоро столкнется с нашей Землей. Мама и папа очень расстраиваются, один мой братишка Петрусь, похоже, еще ничего не понимает и живет в свое удовольствие. Боюсь, я к нему не слишком внимательна. Надо исправляться. Но у меня просто не хватает времени на домашних, да и голова занята совсем другим.
Боюсь ли я смерти? Раньше мне хотелось умереть. Когда я была моложе, я любила подолгу смотреть на бурную реку и представлять свою смерть, похороны, отчаяние близких, подруг, учителей и… Его. Ну вот, пожалуйста, опять я про Него вспомнила, хотя поклялась себе не вспоминать никогда.
Размышляя сейчас о таком исходе, об окончании жизненного пути, я с удивлением обнаруживаю, что мне это безразлично. Мне на все наплевать. Даже на Него!".
Вот этого я никогда не понимал. Почему пани Зофья в жизни совсем не такая, как в дневнике? На сей раз меня ее откровения не растрогали, и я готов был хладнокровно на эту тему поразмышлять. Но меня отвлекло доносящееся со двора негромкое монотонное постукивание. Я выглянул в окно. Какой-то парень лупил мячом по глухой стене соседнего дома, отрабатывая удары левой. Это как раз и был Субчик. Тот самый таинственный Он с большой буквы. Нет, это уже ниже всякого уровня, как сказала бы Цецилия. Я этого Субчика даже описывать не хочу. Можете поверить мне на слово: подонок, настоящий подонок.
У меня появилось желание нарисовать в дневнике под последней фразой череп и скрещенные кости, но быстро пропало. Я сунул эту идиотскую тетрадку под матрас, даже не потрудившись положить ее в точности на прежнее место.
И тут вдруг раздался дикий крик — страшный, душераздирающий. Я подумал, что, должно быть, машина, разворачиваясь во дворе, прижала кого-то к стене. Но это кричала мать Буйвола. Стоя у открытого окна с пластмассовой корзиночкой для яиц в руке, она вопила в небо, словно проклиная свою судьбу. Корзиночка была со всех сторон обгрызена: отчетливо виднелись подковообразные следы зубов. Рядом стоял крохотный папаша Буйвола в аккуратном джемперочке, в модных очках, схватившись за голову: казалось, он собирается открутить ее и швырнуть в спасающегося бегством сына. Потому что Буйвол опрометью несся по двору с явным намерением скрыться на нашей улочке.
Из флигелей повыскакивали привлеченные скандалом соседи. Тогда и я решил пойти прогуляться. Вышел и сразу попал на банкет: на лестничной площадке трое мужчин поочередно прикладывались к большой темно-синей бутылке.
— За комету, господа, — сказал один и отхлебнул изрядный глоток. — Выпьешь, сынок?
Я его сразу узнал. Он частенько пировал у нас во дворе возле контейнеров с мусором в обществе пожилой дамы и какого-то инвалида. Контейнеры эти стоят в тихом закутке, огороженном цементной стенкой. Я, видно, ему нравился, но еще больше ему нравились наши мусорные ведра. Не успевал я подойти к контейнеру, как он вырывал их у меня и торопливо обыскивал. Однажды нашел даже кусок засохшего сыра. А пожилая дама, в чьи обязанности входил сбор бутылок, ему сказала: