Страница:
Она села на табуретку и, чувствуя себя ужасно глупо, стала потихоньку замерзать. Она не понимала, куда делся лихой мустангер, и откуда взялся этот зануда со своим котом.
Позже они легли в постель, и Она отдала этому незнакомому человеку свою девственность. Он был очень ласков с ней, и ей это было неприятно.
Потом Она стояла у окна и смотрела на свою соперницу. Та даже в тени отсвечивала лаком и остывала медленно, со знанием дела.
Девочка вернулась в постель к незнакомому человеку и долго целовала его зачем-то. В полосе лунного света белел кусок чужих, незнакомых обоев, и она пригорюнилась, вспомнив своих бурундуков. На кресле ворочался кот.
Потом Она заснула, и утром все началось сначала.
Стоило Ей оказаться на пассажирском кресле, а Ему – на водительском, как все встало на свои места. Они снова мчались, куда глаза глядят. Рядом с ней сидел красавец с монетным профилем, спокойный, как непочатая бутылка шампанского. Его ладонь лежала на Ее бедре, временами хозяйски ощупывая пах.
И кот, и незнакомые обои, и пресный утренний чай остались позади.
Она потянулась в кресле. Она вспомнила свое имя, к ней вернулась способность соображать. Ей было хорошо и спокойно с этим мужиком. Она поняла, что все происходящее – настоящий праздник, какие бы мелкие разочарования не роились вокруг фар дальнего света. Она еще не понимала, почему с ее любимым происходят такие странные перемены, но верила в то, что исправит исправимое, и примирится с тем, что исправить невозможно.
Она знала, что сдала первый экзамен на отлично и не провалит остальные. Как всегда.
Как всегда...
...Пробка на Большой Дорогомиловской выросла задолго до их появления. Когда они притормозили, борзая свора клаксонов уже заливалась вовсю.
Мальчишка-регулировщик растерял все веснушки, пытаясь подменить сломанный светофор, но у него ничего не вышло. Пробка не рассасывалась, а лилово наливалась, как синяк под глазом, захватив уже и площадь Киевского вокзала, и короткую кишку Можайского вала – до рынка и дальше.
Водилы матерились, на чем свет стоит, неслышно разевая рты по своим застекленным аквариумам. Двое самых нетерпеливых рванулись в соседний ряд – и чокнулись подфарниками.
Одним из нетерпеливых был Он, ее Первый, ее Любимый.
Прежде, чем выскочить наружу, материться, Он открыл перед ней дверь и предложил выметаться. Она восхищенно смотрела на его взлетевшие брови и горящие глаза и ничего не понимала. В ее плане о таком развитии событий не было сказано ни слова.
Когда до нее дошло, о чем он говорит, Его уже не было в машине. Он петухом скакал перед обидчиком, и даже потихоньку замахивался на него руками. К месту происшествия, спотыкаясь о собственные веснушки, спешил г-н младший лейтенант. Как часто бывает в таких случаях, до драки дело не дошло. Наматерившись вволю, петухи подписали протокол, получили обратно документы, подобрали осколки подфарников и вернулись за свои баранки.
Тем временем пробка, оставшаяся без мудрого руководства, рассосалась сама собой. Первый и Любимый, украдкой погладив руль, выжал газ до упора и помчался дальше, как ни в чем не бывало. Только у Триумфальной Арки он спохватился, что в машине чего-то не хватает. Или кого-то...
Он осмотрелся, но так и не вспомнил, кого или чего. И помчался дальше, топча педаль до самого пола.
Вот такой засранец, понимаете ли...
А ведь он родился чистым, как досье на ангела. И остался бы чистым навсегда, если б не тридцать три квадратных метра домашнего уюта.
Эротический этюд № 38 Росянка
Эротический этюд № 39 Плющ
Эротический этюд № 40 Чертополох
Позже они легли в постель, и Она отдала этому незнакомому человеку свою девственность. Он был очень ласков с ней, и ей это было неприятно.
Потом Она стояла у окна и смотрела на свою соперницу. Та даже в тени отсвечивала лаком и остывала медленно, со знанием дела.
Девочка вернулась в постель к незнакомому человеку и долго целовала его зачем-то. В полосе лунного света белел кусок чужих, незнакомых обоев, и она пригорюнилась, вспомнив своих бурундуков. На кресле ворочался кот.
Потом Она заснула, и утром все началось сначала.
Стоило Ей оказаться на пассажирском кресле, а Ему – на водительском, как все встало на свои места. Они снова мчались, куда глаза глядят. Рядом с ней сидел красавец с монетным профилем, спокойный, как непочатая бутылка шампанского. Его ладонь лежала на Ее бедре, временами хозяйски ощупывая пах.
И кот, и незнакомые обои, и пресный утренний чай остались позади.
Она потянулась в кресле. Она вспомнила свое имя, к ней вернулась способность соображать. Ей было хорошо и спокойно с этим мужиком. Она поняла, что все происходящее – настоящий праздник, какие бы мелкие разочарования не роились вокруг фар дальнего света. Она еще не понимала, почему с ее любимым происходят такие странные перемены, но верила в то, что исправит исправимое, и примирится с тем, что исправить невозможно.
Она знала, что сдала первый экзамен на отлично и не провалит остальные. Как всегда.
Как всегда...
...Пробка на Большой Дорогомиловской выросла задолго до их появления. Когда они притормозили, борзая свора клаксонов уже заливалась вовсю.
Мальчишка-регулировщик растерял все веснушки, пытаясь подменить сломанный светофор, но у него ничего не вышло. Пробка не рассасывалась, а лилово наливалась, как синяк под глазом, захватив уже и площадь Киевского вокзала, и короткую кишку Можайского вала – до рынка и дальше.
Водилы матерились, на чем свет стоит, неслышно разевая рты по своим застекленным аквариумам. Двое самых нетерпеливых рванулись в соседний ряд – и чокнулись подфарниками.
Одним из нетерпеливых был Он, ее Первый, ее Любимый.
Прежде, чем выскочить наружу, материться, Он открыл перед ней дверь и предложил выметаться. Она восхищенно смотрела на его взлетевшие брови и горящие глаза и ничего не понимала. В ее плане о таком развитии событий не было сказано ни слова.
Когда до нее дошло, о чем он говорит, Его уже не было в машине. Он петухом скакал перед обидчиком, и даже потихоньку замахивался на него руками. К месту происшествия, спотыкаясь о собственные веснушки, спешил г-н младший лейтенант. Как часто бывает в таких случаях, до драки дело не дошло. Наматерившись вволю, петухи подписали протокол, получили обратно документы, подобрали осколки подфарников и вернулись за свои баранки.
Тем временем пробка, оставшаяся без мудрого руководства, рассосалась сама собой. Первый и Любимый, украдкой погладив руль, выжал газ до упора и помчался дальше, как ни в чем не бывало. Только у Триумфальной Арки он спохватился, что в машине чего-то не хватает. Или кого-то...
Он осмотрелся, но так и не вспомнил, кого или чего. И помчался дальше, топча педаль до самого пола.
Вот такой засранец, понимаете ли...
А ведь он родился чистым, как досье на ангела. И остался бы чистым навсегда, если б не тридцать три квадратных метра домашнего уюта.
Эротический этюд № 38 Росянка
Он родился чистым, как досье на ангела. И остался бы чистым навсегда, если б не тридцать три квадратных метра домашнего уюта.
На свадьбу его родители подарили молодым две вещи – квартиру и машину. Квартира была голой, как стриптизерка в конце номера, а машина, даром, что «девятка», ездить не хотела и кашляла грудным сердечным кашлем.
И все же это были королевские подарки, согласитесь.
Когда молодые (добавим в скобках – красивые), остались вдвоем в пустой квартире, они повели себя с великолепным безобразием. Она разделась догола и, покружившись по комнате, улеглась в самой середине в позе статуэтки «Оскар». Он встал на четвереньки и, деловито принюхиваясь, прошел по ее следам до того места, где они закончились. Дальше начиналось место преступления, и он, дабы не оставлять отпечатков пальцев, исследовал его языком. Место преступления хихикало, когда было щекотно, и постанывало, когда становилось хорошо.
Оба были неопытными любовниками, но ничего не боялись, оставили стыд за порогом и ласкали друг друга так, как хотели быть приласканы сами. Этот вернейший способ дал свои результаты, и уже на третий раз она взорвалась сама и сумела утолить голод мужа без его участия.
Потом они сообща навестили туалет и вернулись в комнату, на разбросанные по полу вещи. Они снова занимались любовью, а, когда силы заканчивались, засыпали в обнимку на несколько минут. Потом просыпались снова и ласкали друг друга.
Ни до, ни после этой ночи Он никогда не был так счастлив. Она тоже.
До кухни они добрались только под утро и с удивлением увидели там стол и две табуретки. А еще, разумеется, плиту, раковину с краном и даже холодильник, отключенный от сети.
Словом, кухня имела зажиточный вид. Они важно уселись на табуретки и положили локти на стол. Начиналась новая жизнь.
Новую жизнь полагалось начинать одетыми, поэтому они нехотя подобрали с пола свою скорлупу. Только облачившись и приведя себя в то, что принято называть «порядком», они заметили наготу своего гнезда и заплакали от жалости. И порешили одеть эти голые стены как можно скорее, экономя стипендии и зарплаты изо всех сил.
Не было дня, чтобы Он или Она пришли в свой дом с пустыми руками. Она приносила дешевые чашки, ложки, одеяла, коврики, занавески, шторы, лампочки с плафонами, крючки, обои и тысячу других мелочей. Он нес в дом книги, картинки из журналов, репродукции картин, затейливые китайские циновки, кассеты для магнитофона, который еще только предстояло купить, и другие важные вещи.
Среди кучи принесенных сокровищ они то и дело занимались любовью, и квартира переставала казаться им голой. Она теперь смахивала на папуаску, на которой не надето ничего основательного, но кольца, бусы, браслеты и перья уже закрыли все причинные и беспричинные места.
Счастливая молодая семья всегда в состоянии заработать себе на жизнь. Особенно если отказывать во всем себе и ни в чем не отказывать своей половинке.
Спустя короткое время квартира нарядилась уже по-настоящему. Появились книжные полки, зеркала, стулья. Раскладушка была сослана в кладовку, а на ее месте воцарился самый настоящий бархатный раскладной двуспальный божок. Наконец, два хмурых эпизодических персонажа внесли в квартиру Самый Настоящий Шкаф. Застегнутый на ключ, Шкаф был похож на статского советника. С дверцами нараспашку он превращался в фарцовщика, предлагающего галстуки «из-под полы»...
Появлялись и другие вещи.
Через несколько месяцев на кухне, деловито оглядываясь, нарисовался разведчик-таракан. Он принюхался, почесал в затылке усами и подумал:
– Пора!
– Нет. Не пора, – раздалось в ответ из комнаты. Вряд ли женский голос обращался к таракану. Поэтому разведчик растворился в собственной тени. Между тем женский голос продолжил разговор с мужским:
– Почему ты решил, что пора остановиться?
– Я не сказал «остановиться». Я сказал – сбавить темп. Ведь мы уже купили все самое необходимое!
– Вот как? А сервант? Пенал в кухню? Туалетный столик? Ковер, хоть один – на пол...
– Господи, только не ковер... Ненавижу ковры...
– Вот как? А заниматься любовью на полу?
– Люблю.
– А слабо позвоночником все паркетины пересчитать?
– Я уже посчитал. Сорок восемь...
– Не шути, пожалуйста.
– Ладно. Сорок пять...
– Я тебе серьезные вещи, между прочим, пытаюсь объяснить... Ой... Ты что делаешь, мерзавец... Ох... О-о-ох... (пауза)
– А ты говорила – ковер...
– И сейчас го... ооох... ворю... Ковер... Кове-оооох...
...Так состоялась их первая ссора. То есть не ссора, и не состоялась, но барометр качнулся, как подвыпивший студент, и вернулся в положение «ясно»...
Дальше все покатилось по рельсам, заезженным до самых шпал...
Он охладел к мебельно-коверному вопросу и занялся реставрацией машины, которая к тому времени уже перестала кашлять, и только хрипела в ответ на попытки ее добудиться. Жена, напротив, увлеклась коварным вопросом не на шутку и продолжала нести в дом разные вещи. Он решил не создавать из этого проблемы и позволял Ей делать все, что угодно.
Его стараниями автомобиль пошел на поправку, и теперь они тихонько шептались вдвоем по ночам на холостом ходу.
Она тоже завела скверную привычку разговаривать с предметами. Он поначалу вздрагивал, а потом привык. Но с некоторых пор стал думать о собаке. Сам не зная, почему.
Потом Она начала бороться с пылью и мусором. Ее репрессии были беспощадны. Многие безделушки, купленные в Первые Дни, были выброшены, как старые куклы. Он слышал их крики с помойки, но не мог объяснить этого жене.
Они стали видеться реже. Она все больше работала и появлялась дома поздно вечером.
Квартира встречала ее радостным скрипом половиц. Квартира любила ее, и это было заметно сразу. В Ее руках никогда не перегорали лампочки, не валилась на пол посуда, задергиваемые шторы не слетали с крючков.
Нужно ли говорить, что с ним все было наоборот?... Чем сильнее он влюблялся в жену, тем большую ревнивую ненависть вызывала собственная квартира. Натурально, все четыре стены, пол и потолок отвечали ему взаимностью. Ночью ему теперь приходилось быть начеку. Однажды он открыл глаза, когда пресс потолка был в пяти сантиметрах от его груди. Запах старой штукатурки был омерзителен. Он вскрикнул и для верности проснулся еще раз. Потолок оказался на обычном месте, только люстра (тоже ненавистная) чуть покачивалась. Жены в этот день не было, она осталась ночевать в офисе.
Утром он закатил жене истерику и даже разбил пару тарелок, чтобы выпустить пар. Жена ничего не сказала, аккуратно собрала осколки и сложила их в коробочку, а коробочку засунула в стенной шкаф, где хранила все остальные разбитые или неисправные вещи.
Она давно уже ничего не выбрасывала. И мало разговаривала. И глаза у нее были странные, как телевизор в режиме stand-by, когда на экране пусто, а лампочка power горит, как ни в чем не бывало.
Время от времени они еще занимались любовью, но Она каждый раз виновато смотрела на диван. И до, и после того, как... Ему казалось, что она просит у безмозглых пружин прощения за беспокойство.
Он по-прежнему прощал ей все чудачества и любил жену не меньше, чем в день свадьбы. И у нее по-прежнему находилось время для поцелуя перед сном. Муж стал для нее необходимой частью интерьера, любимой не больше, но и не меньше другой мебели.
Такая ситуация длилась бы годами, не случись у жены пневмонии с тяжелыми осложнениями, в результате которых она угодила в реанимацию. Там на ней поставили крест и пустили мужа в палату – попрощаться, пока она в сознании.
Он зашел, черный от горя, сел рядом с ней и взял ее за руку. Она с трудом разлепила губы, и, не открывая глаз, произнесла первое за три недели слово:
– Домой...
Он все понял и под расписку вывез ее из больницы. Туда, куда она попросила.
В первый же день кризис миновал, и Она пошла на поправку.
Он пробыл верной сиделкой много дней. Выносил судно, менял белье, зажмуриваясь на кислый запах болезни, читал ей вслух книжки, говорил о любви. Потом понял, что Она хочет только одного, – чтобы он ухаживал за квартирой так, как это делала Она.
И он взялся за тряпки и пылесос, пронумеровал все пылинки в доме и два раза в день устраивал им перекличку. Стирал и без того стерильные шторы и занавески. По три раза в день выбивал ковер. Мыл окна и полы. И от всего этого возненавидел квартиру до последнего градуса молчаливой, улыбчивой ненависти.
Когда Она поправилась, стало ясно, что все пропало. Безумие, светлое, в тон обоям, теперь наполняло Ее до самой пробки. Дом стал для нее Богом. Муж перестал быть даже мебелью.
Он садился в машину и гнал ее, куда глаза глядят, в надежде разбиться. Но не разбился, а, напротив, превратился в лихого наездника. Настоящего мустангера.
Однако, выбираясь из седла, мустангер с видом подгулявшего конюха брел в конуру. Ту самую, где с некоторых пор боялся сесть даже на табуретку, не говоря уже о кресле – такими взглядами это сопровождалось.
Однажды Он пришел домой не один. С ним был щенок. Милый, чистый и даже воспитанный щенок...
Не вздыхай, читатель. Мне тоже жаль этого щенка. Мне не хотелось говорить о нем, чтобы не портить тебе настроение. Но щенок был, и старая сука по кличке Одиночество зачем-то родила его и выкормила своими горькими, как прокуренный мундштук, сосцами.
Жена при виде щенка повела себя со звериной осторожностью. Она помнила, кто хозяин квартиры, и не стала закатывать истерик. Она только улыбалась, почесывая за ухом лохматое (шерсть!), ласковое (слюна!), голодное (моча и какашки!), неуклюжее (лапы-когти-полировка!), прыгучее (убрать все бьющееся!), зубастое (обувь!) чудовище...
Потрясенный мустангер обнял ее за плечи, и Она не отстранилась, только посмотрела на него своими странными глазами в режиме stand by. Она была совершенно спокойна. Она знала, что Ее Дом решит проблему со щенком самостоятельно.
Когда на следующий день щенок заигрался с клубком тонкой, прочной шерсти и запутался в нем, Она не сделала ни шага, чтобы помочь ему. Когда он хрипел, высунув язык, будто ему жарко, Она протирала пыль на верхней полке серванта. Когда он перестал дышать, Она позвонила мужу на работу и плачущим голосом сказала, что щенок погиб...
...Бросив загнанную машину во дворе, он взлетел по лестнице, и ворвался в собственный дом, как головорез-варвар. Одного взгляда на щенка ему оказалось достаточно, чтобы все понять...
Ломать добротно сделанную мебель – задача адски трудная. Даже имея в руках топор. Поэтому потом, придя в себя, он понял, что нанес квартире незначительный урон. Армия вещей лишилась только легкой пехоты. Боевые слоны выстояли.
Но в тот миг ему казалось, что его собственный предатель-дом получает по заслугам. Все, что по размеру не больше книжной полки, было разбито, искрошено, разорвано, растоптано, изрублено. Не буду перечислять вам список предметов, выведенных из строя. Вы всегда сможете полюбоваться на их останки все в том же стенном шкафу.
Потому что жена после его ухода не выбросила ни одной щепки.
А тогда, во время разгрома, Она сидела на кухне, до которой еще не докатился шквал ненависти, и молчала. Она была спокойна, только в глазах погасла лампочка stand by. Она ждала, когда все закончится, чтобы убрать образовавшийся беспорядок.
А Он, устав от собственной ненависти, взял на руки мертвого щенка и ушел. Дверь скрипуче хихикнула ему в спину.
Потом Он похоронил щенка и снял себе обыкновенное жилье, похожее на гостиничный номер средней руки. Новая вещь появлялась там редко. Новая женщина – еще реже. Первая женщина – никогда.
А жаль. Жаль, что все сложилось так, а не иначе. Ведь Она родилась чистой, как пижама кочегара. И осталась бы чистой навсегда, если б не полоска бумаги с сургучной печатью.
На свадьбу его родители подарили молодым две вещи – квартиру и машину. Квартира была голой, как стриптизерка в конце номера, а машина, даром, что «девятка», ездить не хотела и кашляла грудным сердечным кашлем.
И все же это были королевские подарки, согласитесь.
Когда молодые (добавим в скобках – красивые), остались вдвоем в пустой квартире, они повели себя с великолепным безобразием. Она разделась догола и, покружившись по комнате, улеглась в самой середине в позе статуэтки «Оскар». Он встал на четвереньки и, деловито принюхиваясь, прошел по ее следам до того места, где они закончились. Дальше начиналось место преступления, и он, дабы не оставлять отпечатков пальцев, исследовал его языком. Место преступления хихикало, когда было щекотно, и постанывало, когда становилось хорошо.
Оба были неопытными любовниками, но ничего не боялись, оставили стыд за порогом и ласкали друг друга так, как хотели быть приласканы сами. Этот вернейший способ дал свои результаты, и уже на третий раз она взорвалась сама и сумела утолить голод мужа без его участия.
Потом они сообща навестили туалет и вернулись в комнату, на разбросанные по полу вещи. Они снова занимались любовью, а, когда силы заканчивались, засыпали в обнимку на несколько минут. Потом просыпались снова и ласкали друг друга.
Ни до, ни после этой ночи Он никогда не был так счастлив. Она тоже.
До кухни они добрались только под утро и с удивлением увидели там стол и две табуретки. А еще, разумеется, плиту, раковину с краном и даже холодильник, отключенный от сети.
Словом, кухня имела зажиточный вид. Они важно уселись на табуретки и положили локти на стол. Начиналась новая жизнь.
Новую жизнь полагалось начинать одетыми, поэтому они нехотя подобрали с пола свою скорлупу. Только облачившись и приведя себя в то, что принято называть «порядком», они заметили наготу своего гнезда и заплакали от жалости. И порешили одеть эти голые стены как можно скорее, экономя стипендии и зарплаты изо всех сил.
Не было дня, чтобы Он или Она пришли в свой дом с пустыми руками. Она приносила дешевые чашки, ложки, одеяла, коврики, занавески, шторы, лампочки с плафонами, крючки, обои и тысячу других мелочей. Он нес в дом книги, картинки из журналов, репродукции картин, затейливые китайские циновки, кассеты для магнитофона, который еще только предстояло купить, и другие важные вещи.
Среди кучи принесенных сокровищ они то и дело занимались любовью, и квартира переставала казаться им голой. Она теперь смахивала на папуаску, на которой не надето ничего основательного, но кольца, бусы, браслеты и перья уже закрыли все причинные и беспричинные места.
Счастливая молодая семья всегда в состоянии заработать себе на жизнь. Особенно если отказывать во всем себе и ни в чем не отказывать своей половинке.
Спустя короткое время квартира нарядилась уже по-настоящему. Появились книжные полки, зеркала, стулья. Раскладушка была сослана в кладовку, а на ее месте воцарился самый настоящий бархатный раскладной двуспальный божок. Наконец, два хмурых эпизодических персонажа внесли в квартиру Самый Настоящий Шкаф. Застегнутый на ключ, Шкаф был похож на статского советника. С дверцами нараспашку он превращался в фарцовщика, предлагающего галстуки «из-под полы»...
Появлялись и другие вещи.
Через несколько месяцев на кухне, деловито оглядываясь, нарисовался разведчик-таракан. Он принюхался, почесал в затылке усами и подумал:
– Пора!
– Нет. Не пора, – раздалось в ответ из комнаты. Вряд ли женский голос обращался к таракану. Поэтому разведчик растворился в собственной тени. Между тем женский голос продолжил разговор с мужским:
– Почему ты решил, что пора остановиться?
– Я не сказал «остановиться». Я сказал – сбавить темп. Ведь мы уже купили все самое необходимое!
– Вот как? А сервант? Пенал в кухню? Туалетный столик? Ковер, хоть один – на пол...
– Господи, только не ковер... Ненавижу ковры...
– Вот как? А заниматься любовью на полу?
– Люблю.
– А слабо позвоночником все паркетины пересчитать?
– Я уже посчитал. Сорок восемь...
– Не шути, пожалуйста.
– Ладно. Сорок пять...
– Я тебе серьезные вещи, между прочим, пытаюсь объяснить... Ой... Ты что делаешь, мерзавец... Ох... О-о-ох... (пауза)
– А ты говорила – ковер...
– И сейчас го... ооох... ворю... Ковер... Кове-оооох...
...Так состоялась их первая ссора. То есть не ссора, и не состоялась, но барометр качнулся, как подвыпивший студент, и вернулся в положение «ясно»...
Дальше все покатилось по рельсам, заезженным до самых шпал...
Он охладел к мебельно-коверному вопросу и занялся реставрацией машины, которая к тому времени уже перестала кашлять, и только хрипела в ответ на попытки ее добудиться. Жена, напротив, увлеклась коварным вопросом не на шутку и продолжала нести в дом разные вещи. Он решил не создавать из этого проблемы и позволял Ей делать все, что угодно.
Его стараниями автомобиль пошел на поправку, и теперь они тихонько шептались вдвоем по ночам на холостом ходу.
Она тоже завела скверную привычку разговаривать с предметами. Он поначалу вздрагивал, а потом привык. Но с некоторых пор стал думать о собаке. Сам не зная, почему.
Потом Она начала бороться с пылью и мусором. Ее репрессии были беспощадны. Многие безделушки, купленные в Первые Дни, были выброшены, как старые куклы. Он слышал их крики с помойки, но не мог объяснить этого жене.
Они стали видеться реже. Она все больше работала и появлялась дома поздно вечером.
Квартира встречала ее радостным скрипом половиц. Квартира любила ее, и это было заметно сразу. В Ее руках никогда не перегорали лампочки, не валилась на пол посуда, задергиваемые шторы не слетали с крючков.
Нужно ли говорить, что с ним все было наоборот?... Чем сильнее он влюблялся в жену, тем большую ревнивую ненависть вызывала собственная квартира. Натурально, все четыре стены, пол и потолок отвечали ему взаимностью. Ночью ему теперь приходилось быть начеку. Однажды он открыл глаза, когда пресс потолка был в пяти сантиметрах от его груди. Запах старой штукатурки был омерзителен. Он вскрикнул и для верности проснулся еще раз. Потолок оказался на обычном месте, только люстра (тоже ненавистная) чуть покачивалась. Жены в этот день не было, она осталась ночевать в офисе.
Утром он закатил жене истерику и даже разбил пару тарелок, чтобы выпустить пар. Жена ничего не сказала, аккуратно собрала осколки и сложила их в коробочку, а коробочку засунула в стенной шкаф, где хранила все остальные разбитые или неисправные вещи.
Она давно уже ничего не выбрасывала. И мало разговаривала. И глаза у нее были странные, как телевизор в режиме stand-by, когда на экране пусто, а лампочка power горит, как ни в чем не бывало.
Время от времени они еще занимались любовью, но Она каждый раз виновато смотрела на диван. И до, и после того, как... Ему казалось, что она просит у безмозглых пружин прощения за беспокойство.
Он по-прежнему прощал ей все чудачества и любил жену не меньше, чем в день свадьбы. И у нее по-прежнему находилось время для поцелуя перед сном. Муж стал для нее необходимой частью интерьера, любимой не больше, но и не меньше другой мебели.
Такая ситуация длилась бы годами, не случись у жены пневмонии с тяжелыми осложнениями, в результате которых она угодила в реанимацию. Там на ней поставили крест и пустили мужа в палату – попрощаться, пока она в сознании.
Он зашел, черный от горя, сел рядом с ней и взял ее за руку. Она с трудом разлепила губы, и, не открывая глаз, произнесла первое за три недели слово:
– Домой...
Он все понял и под расписку вывез ее из больницы. Туда, куда она попросила.
В первый же день кризис миновал, и Она пошла на поправку.
Он пробыл верной сиделкой много дней. Выносил судно, менял белье, зажмуриваясь на кислый запах болезни, читал ей вслух книжки, говорил о любви. Потом понял, что Она хочет только одного, – чтобы он ухаживал за квартирой так, как это делала Она.
И он взялся за тряпки и пылесос, пронумеровал все пылинки в доме и два раза в день устраивал им перекличку. Стирал и без того стерильные шторы и занавески. По три раза в день выбивал ковер. Мыл окна и полы. И от всего этого возненавидел квартиру до последнего градуса молчаливой, улыбчивой ненависти.
Когда Она поправилась, стало ясно, что все пропало. Безумие, светлое, в тон обоям, теперь наполняло Ее до самой пробки. Дом стал для нее Богом. Муж перестал быть даже мебелью.
Он садился в машину и гнал ее, куда глаза глядят, в надежде разбиться. Но не разбился, а, напротив, превратился в лихого наездника. Настоящего мустангера.
Однако, выбираясь из седла, мустангер с видом подгулявшего конюха брел в конуру. Ту самую, где с некоторых пор боялся сесть даже на табуретку, не говоря уже о кресле – такими взглядами это сопровождалось.
Однажды Он пришел домой не один. С ним был щенок. Милый, чистый и даже воспитанный щенок...
Не вздыхай, читатель. Мне тоже жаль этого щенка. Мне не хотелось говорить о нем, чтобы не портить тебе настроение. Но щенок был, и старая сука по кличке Одиночество зачем-то родила его и выкормила своими горькими, как прокуренный мундштук, сосцами.
Жена при виде щенка повела себя со звериной осторожностью. Она помнила, кто хозяин квартиры, и не стала закатывать истерик. Она только улыбалась, почесывая за ухом лохматое (шерсть!), ласковое (слюна!), голодное (моча и какашки!), неуклюжее (лапы-когти-полировка!), прыгучее (убрать все бьющееся!), зубастое (обувь!) чудовище...
Потрясенный мустангер обнял ее за плечи, и Она не отстранилась, только посмотрела на него своими странными глазами в режиме stand by. Она была совершенно спокойна. Она знала, что Ее Дом решит проблему со щенком самостоятельно.
Когда на следующий день щенок заигрался с клубком тонкой, прочной шерсти и запутался в нем, Она не сделала ни шага, чтобы помочь ему. Когда он хрипел, высунув язык, будто ему жарко, Она протирала пыль на верхней полке серванта. Когда он перестал дышать, Она позвонила мужу на работу и плачущим голосом сказала, что щенок погиб...
...Бросив загнанную машину во дворе, он взлетел по лестнице, и ворвался в собственный дом, как головорез-варвар. Одного взгляда на щенка ему оказалось достаточно, чтобы все понять...
Ломать добротно сделанную мебель – задача адски трудная. Даже имея в руках топор. Поэтому потом, придя в себя, он понял, что нанес квартире незначительный урон. Армия вещей лишилась только легкой пехоты. Боевые слоны выстояли.
Но в тот миг ему казалось, что его собственный предатель-дом получает по заслугам. Все, что по размеру не больше книжной полки, было разбито, искрошено, разорвано, растоптано, изрублено. Не буду перечислять вам список предметов, выведенных из строя. Вы всегда сможете полюбоваться на их останки все в том же стенном шкафу.
Потому что жена после его ухода не выбросила ни одной щепки.
А тогда, во время разгрома, Она сидела на кухне, до которой еще не докатился шквал ненависти, и молчала. Она была спокойна, только в глазах погасла лампочка stand by. Она ждала, когда все закончится, чтобы убрать образовавшийся беспорядок.
А Он, устав от собственной ненависти, взял на руки мертвого щенка и ушел. Дверь скрипуче хихикнула ему в спину.
Потом Он похоронил щенка и снял себе обыкновенное жилье, похожее на гостиничный номер средней руки. Новая вещь появлялась там редко. Новая женщина – еще реже. Первая женщина – никогда.
А жаль. Жаль, что все сложилось так, а не иначе. Ведь Она родилась чистой, как пижама кочегара. И осталась бы чистой навсегда, если б не полоска бумаги с сургучной печатью.
Эротический этюд № 39 Плющ
Жаль, что все сложилось так, а не иначе. Ведь Она родилась чистой, как пижама кочегара. И осталась бы чистой навсегда, если б не полоска бумаги с сургучной печатью.
На сей раз придется копнуть поглубже, лет эдак на десять назад. Машина времени, похожая на печку-буржуйку, перенесет нас на кухню коммунальной квартиры в Скатертном переулке. Пройдя по коридору сквозь строй разномастных дверей, мы найдем среди них ту, за которой живет будущая убийца щенков.
Сейчас ей десять лет, и она не убивает даже мух. Она живет в одной маленькой комнате с мамой, папой и братом. Папа пьет вино и рано ложится спать. Он храпит, когда засыпает, и девочка каждый раз боится, что он задохнется, такие страшные звуки клокочут у него в горле. Мама все время занята братом, потому что он – маленький и все время кричит. Мама добрая, но ей некогда. Поэтому она покрикивает на дочь, если та пристает к ней с вопросами или просьбами.
В других комнатах живут другие, разные люди. У всех у них – по два лица. Одно – в обыкновенной жизни. Другое – на фотографии, которая обязательно стоит, лежит или висит на видном месте в каждой комнате.
Толстый, который ходит в пижамных штанах на подтяжках, на фотографии нарисован в фуражке и с медалями. А худой, с красным носом, и румяная, крикливая, которая не умеет жарить картошку, на фото изображены вместе. А живут порознь и никогда не ходят друг к другу в гости. А любимая, грустная, у которой так хорошо по вечерам за чашкой чая, показала девочке много фотографий, и на каждой она непохожа сама на себя. На одной она – в красивом вечернем платье, на другой – в доспехах, как старинный солдат, на третьей и вовсе – старая, в грязных рваных лохмотьях. И еще много фотографий, и на всех – разные женщины. Девочка сначала думала, что соседка – волшебница и умеет превращаться, в кого захочешь, но потом выяснилось, что она была актрисой и превращалась в других только понарошку.
В квартире всегда шумно, тесно и противно. Даже ночная тишина то и дело прерывается шарканьем чьих-нибудь ног и скрипом туалетной двери. Днем кто-нибудь ругается, гремит посудой, слушает музыку или пытается петь сам. То один, то другой сосед или соседка приглашает к себе гостей, и в доме становится еще больше народа.
Никто не замечал девчонку ростом с тумбочку, и все норовили нечаянно задеть ее или наступить на ногу. А это очень больно, между прочим, и обидно – когда тебе наступают на ногу. Она рада была бы сидеть в комнате, но там надрывался брат, и мама то и дело шипела на нее, как сковородка.
Девочка любила ходить в гости к актрисе. Она научилась определять по запаху, можно заходить или нет. Если из замочной скважины пахло сердечными каплями, она на цыпочках уходила к себе или во двор. Этот запах означал, что волшебница не в настроении, может накричать ни за что, ни про что или начнет говорить странные фразы, смысла которых девочка не понимала. Если же от двери пахло табаком, она смело стучалась и заходила. Этот запах означал, что ей будут рады, что поставить чайник – пятиминутное дело, а актерская доля – совсем не то, что чайник и за пять минут не закипит... Запах табака означал, что впереди – бесконечный вечер, укутанный в плед чужих воспоминаний.
Однажды старая актриса дала девочке ключ от своей комнаты.
– Держи, – сказала Она. – Будешь поливать цветы, если меня увезут на гастроли.
Девочка не знала, что такое «гастроли», но поняла, что для них нужно уезжать из дому. А если так, то никаких «гастролей» у соседки не было уже очень и очень давно. Однако, ключ она взяла и спрятала в своей комнате под заветной половицей.
На следующий день за актрисой приехала большая машина с сиреной, и двое в белом почтительно увели старушку из дому, поддерживая за руки с двух сторон.
Все население квартиры столпилось в коридоре и гадало, что стряслось. Только девочка стояла спокойно, в гордом молчании. Она одна знала, куда увезли соседку. И теперь собиралась ждать ее возвращения из гастролей.
Она едва дождалась, пока уляжется вечерний гам и в коридоре затихнет последнее шарканье. Это случилось, когда она уже устала от ожидания и приготовилась спать.
Послушав тишину еще одну долгую минуту, девочка неслышно спрыгнула с кровати и достала из тайника ключ. Через минуту она уже поливала цветы в пустой, черной, страшной комнате. Напоив растения, она примостилась в кресле-качалке, укрыла ноги пледом и зажгла на столе свечу.
Комната выпрыгнула из темноты по-кошачьи быстро и осторожно. Девочку обступили предметы, послушные воле Хозяйки Свечи. И она почувствовала себя дома. Все вещи, вся старинная красивая мебель, картины на стенах, посуда, платья, даже вид из окна, казавшийся еще одной картиной в простой раме – все это принадлежало только Ей. И никто не норовил прогнать ее, как нежеланную гостью. Она могла не спешить и разговаривать со своими вещами, сколько душе угодно. И они понимающе кивали в ответ. Она увидела, как картины воротят нос от фотографий, которых обзывают на старый манер «дагерротипами». Она слышала, как книги жалуются на мышей, а чайные ложки – на домовых. И даже древняя мужская трость, поставленная в угол, рассказала ей историю про хозяина, забывшего ее при уходе по причине большого расстройства чувств.
Одним словом, девочка была совершенно, головокружительно счастлива, первый раз в жизни оказавшись хозяйкой настоящего большого дома.
Она сидела, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть тихие разговоры предметов, и больше всего на свете хотела, чтобы гастроли настоящей хозяйки продлились как можно дольше...
Потом гитара, висящая на стене, спела ей колыбельную, и девочка растворилась в кофейном мраке, как кусочек рафинадного счастья.
Под утро она проснулась и тихонько пробралась к себе в комнату, где уже ворочался брат, готовясь к утренним гаммам и дневным ораториям.
Ключ она повесила на шею и трогала руками через каждые пять секунд. Он грел ее сердечко, уставшее от бездомной суеты и сутолоки.
После бесконечного дня снова наступила ночь, и девочка опять провела ее в гостях у себя самой. Она запаслась свечами и жгла их всю ночь, чтобы наглядеться вдоволь на свой новый мир. Но, как известно, впрок не наешься, и на следующий день снова начались мучительные хождения вокруг да около двери.
Ночь, которая последовала за этим, была самой прекрасной. Самой долгой. Самой насыщенной событиями. Девочка весь день готовилась к этой ночи, украдкой собирала еду, стащила у отца полстакана вина, а у Толстого – папиросу. И, оставшись одна, закатила пир на весь мир.
Первым делом Она надела на себя самое блестящее платье из тех, что удалось найти. Оно было страшно велико, но это не имело значения. Путаясь в платье, она села к зеркалу и, как следует, накрасилась. То есть от души. Хорошо, что ее никто не видел в ту ночь. Потом она достала из шкафа посуду, самую старинную и красивую, и выложила на нее свои скудные запасы – половину котлеты, пакет жареной картошки, соленый огурец. Достала пузырек с отцовской «бормотухой» и вылила ее в старинный фужер. Наконец, достала папиросу и положила ее на край огромной пепельницы в виде слона, кланяющегося публике.
Пир продолжался долго и закончился тошнотой от вина и кашлем после первой затяжки. Тошнота прошла сама собой, кашель пришлось запить все тем же вином.
Комната кружилась вокруг, вещи танцевали вальс, слышный им одним. И девочка танцевала вместе с ними, стараясь не отстать, боясь спугнуть свое ошеломляющее, громадное счастье. Танцевала, пока голова не закружилась совсем. После этого ковер почему-то оказался прямо перед глазами, а потом и вовсе погас.
Утром она навела в комнате идеальный порядок и снова успела вернуться до пробуждения остальной квартиры.
А днем явились двое мрачных, из которых один был в костюме, а другой – при погонах, и наклеили на двери полоску бумаги, потом залили ее сургучом и поставили печать.
Девочка решила, что сейчас ее заберут в тюрьму за то, что она натворила в чужой комнате. Ну и пусть, подумала она. Тюрьма – тоже дом. Может быть, ей там даже понравится...
Но ее не забрали в тюрьму. И даже не спросили ни о чем. Бумажка, наклеенная на дверь, означала, что актриса никогда не вернется со своих гастролей. И комната будет отдана кому-то другому. А до этого простоит опечатанной долгие, долгие дни.
Так девочка впервые в жизни узнала, что такое ненависть. Она ненавидела маленькую белую бумажку, загородившую от нее огромный и счастливый Дом. Она ходила мимо двери и слышала, как кричат осиротевшие вещи. Она ненавидела актрису с ее гастролями. Она ненавидела соседей. Она ненавидела собственных родителей и брата. Она ненавидела себя за собственную ненависть.
Через неделю прежней беспросветной толкотни по коридорам она принялась искать себе новый дом.
Сначала она свила гнездо в родительском шкафу. Там было тесно, темно и уютно. Она пряталась в глубине шкафа несколько дней. Потом мама нашла ее там с бутербродом и сказала, что нечего разводить мышей. Выгнала, одним словом.
Потом девочка присмотрела себе чулан, которым пользовались все жильцы. Там было много мусора, поломанных вещей, пыли и сырости. Она прожила в чулане два дня и ушла сама.
Наконец, она присмотрела местечко на чердаке дома, где жили голуби и мыши. Там было просторно, не слишком темно, но холодно и сыро. Она принесла туда старое одеяло, тарелку, чашку, вилку, свечку и спички. Через три дня она почувствовала, как тоска и ненависть начинают уходить. Ей стал нравиться новый дом, особенно голуби, возившиеся всю ночь в двух шагах от ее «гостиной».
На четвертый день она начала привыкать к мышиному писку.
На пятый день ее изнасиловали четверо мальчишек. Там же, на чердаке, в ее собственном доме, на теплом, хоть и заштопанном, одеяле...
О мальчишках – разговор отдельный.
Они родились чистыми, как уши отличника. И остались бы чистыми навсегда, если б не Новенькая.
На сей раз придется копнуть поглубже, лет эдак на десять назад. Машина времени, похожая на печку-буржуйку, перенесет нас на кухню коммунальной квартиры в Скатертном переулке. Пройдя по коридору сквозь строй разномастных дверей, мы найдем среди них ту, за которой живет будущая убийца щенков.
Сейчас ей десять лет, и она не убивает даже мух. Она живет в одной маленькой комнате с мамой, папой и братом. Папа пьет вино и рано ложится спать. Он храпит, когда засыпает, и девочка каждый раз боится, что он задохнется, такие страшные звуки клокочут у него в горле. Мама все время занята братом, потому что он – маленький и все время кричит. Мама добрая, но ей некогда. Поэтому она покрикивает на дочь, если та пристает к ней с вопросами или просьбами.
В других комнатах живут другие, разные люди. У всех у них – по два лица. Одно – в обыкновенной жизни. Другое – на фотографии, которая обязательно стоит, лежит или висит на видном месте в каждой комнате.
Толстый, который ходит в пижамных штанах на подтяжках, на фотографии нарисован в фуражке и с медалями. А худой, с красным носом, и румяная, крикливая, которая не умеет жарить картошку, на фото изображены вместе. А живут порознь и никогда не ходят друг к другу в гости. А любимая, грустная, у которой так хорошо по вечерам за чашкой чая, показала девочке много фотографий, и на каждой она непохожа сама на себя. На одной она – в красивом вечернем платье, на другой – в доспехах, как старинный солдат, на третьей и вовсе – старая, в грязных рваных лохмотьях. И еще много фотографий, и на всех – разные женщины. Девочка сначала думала, что соседка – волшебница и умеет превращаться, в кого захочешь, но потом выяснилось, что она была актрисой и превращалась в других только понарошку.
В квартире всегда шумно, тесно и противно. Даже ночная тишина то и дело прерывается шарканьем чьих-нибудь ног и скрипом туалетной двери. Днем кто-нибудь ругается, гремит посудой, слушает музыку или пытается петь сам. То один, то другой сосед или соседка приглашает к себе гостей, и в доме становится еще больше народа.
Никто не замечал девчонку ростом с тумбочку, и все норовили нечаянно задеть ее или наступить на ногу. А это очень больно, между прочим, и обидно – когда тебе наступают на ногу. Она рада была бы сидеть в комнате, но там надрывался брат, и мама то и дело шипела на нее, как сковородка.
Девочка любила ходить в гости к актрисе. Она научилась определять по запаху, можно заходить или нет. Если из замочной скважины пахло сердечными каплями, она на цыпочках уходила к себе или во двор. Этот запах означал, что волшебница не в настроении, может накричать ни за что, ни про что или начнет говорить странные фразы, смысла которых девочка не понимала. Если же от двери пахло табаком, она смело стучалась и заходила. Этот запах означал, что ей будут рады, что поставить чайник – пятиминутное дело, а актерская доля – совсем не то, что чайник и за пять минут не закипит... Запах табака означал, что впереди – бесконечный вечер, укутанный в плед чужих воспоминаний.
Однажды старая актриса дала девочке ключ от своей комнаты.
– Держи, – сказала Она. – Будешь поливать цветы, если меня увезут на гастроли.
Девочка не знала, что такое «гастроли», но поняла, что для них нужно уезжать из дому. А если так, то никаких «гастролей» у соседки не было уже очень и очень давно. Однако, ключ она взяла и спрятала в своей комнате под заветной половицей.
На следующий день за актрисой приехала большая машина с сиреной, и двое в белом почтительно увели старушку из дому, поддерживая за руки с двух сторон.
Все население квартиры столпилось в коридоре и гадало, что стряслось. Только девочка стояла спокойно, в гордом молчании. Она одна знала, куда увезли соседку. И теперь собиралась ждать ее возвращения из гастролей.
Она едва дождалась, пока уляжется вечерний гам и в коридоре затихнет последнее шарканье. Это случилось, когда она уже устала от ожидания и приготовилась спать.
Послушав тишину еще одну долгую минуту, девочка неслышно спрыгнула с кровати и достала из тайника ключ. Через минуту она уже поливала цветы в пустой, черной, страшной комнате. Напоив растения, она примостилась в кресле-качалке, укрыла ноги пледом и зажгла на столе свечу.
Комната выпрыгнула из темноты по-кошачьи быстро и осторожно. Девочку обступили предметы, послушные воле Хозяйки Свечи. И она почувствовала себя дома. Все вещи, вся старинная красивая мебель, картины на стенах, посуда, платья, даже вид из окна, казавшийся еще одной картиной в простой раме – все это принадлежало только Ей. И никто не норовил прогнать ее, как нежеланную гостью. Она могла не спешить и разговаривать со своими вещами, сколько душе угодно. И они понимающе кивали в ответ. Она увидела, как картины воротят нос от фотографий, которых обзывают на старый манер «дагерротипами». Она слышала, как книги жалуются на мышей, а чайные ложки – на домовых. И даже древняя мужская трость, поставленная в угол, рассказала ей историю про хозяина, забывшего ее при уходе по причине большого расстройства чувств.
Одним словом, девочка была совершенно, головокружительно счастлива, первый раз в жизни оказавшись хозяйкой настоящего большого дома.
Она сидела, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть тихие разговоры предметов, и больше всего на свете хотела, чтобы гастроли настоящей хозяйки продлились как можно дольше...
Потом гитара, висящая на стене, спела ей колыбельную, и девочка растворилась в кофейном мраке, как кусочек рафинадного счастья.
Под утро она проснулась и тихонько пробралась к себе в комнату, где уже ворочался брат, готовясь к утренним гаммам и дневным ораториям.
Ключ она повесила на шею и трогала руками через каждые пять секунд. Он грел ее сердечко, уставшее от бездомной суеты и сутолоки.
После бесконечного дня снова наступила ночь, и девочка опять провела ее в гостях у себя самой. Она запаслась свечами и жгла их всю ночь, чтобы наглядеться вдоволь на свой новый мир. Но, как известно, впрок не наешься, и на следующий день снова начались мучительные хождения вокруг да около двери.
Ночь, которая последовала за этим, была самой прекрасной. Самой долгой. Самой насыщенной событиями. Девочка весь день готовилась к этой ночи, украдкой собирала еду, стащила у отца полстакана вина, а у Толстого – папиросу. И, оставшись одна, закатила пир на весь мир.
Первым делом Она надела на себя самое блестящее платье из тех, что удалось найти. Оно было страшно велико, но это не имело значения. Путаясь в платье, она села к зеркалу и, как следует, накрасилась. То есть от души. Хорошо, что ее никто не видел в ту ночь. Потом она достала из шкафа посуду, самую старинную и красивую, и выложила на нее свои скудные запасы – половину котлеты, пакет жареной картошки, соленый огурец. Достала пузырек с отцовской «бормотухой» и вылила ее в старинный фужер. Наконец, достала папиросу и положила ее на край огромной пепельницы в виде слона, кланяющегося публике.
Пир продолжался долго и закончился тошнотой от вина и кашлем после первой затяжки. Тошнота прошла сама собой, кашель пришлось запить все тем же вином.
Комната кружилась вокруг, вещи танцевали вальс, слышный им одним. И девочка танцевала вместе с ними, стараясь не отстать, боясь спугнуть свое ошеломляющее, громадное счастье. Танцевала, пока голова не закружилась совсем. После этого ковер почему-то оказался прямо перед глазами, а потом и вовсе погас.
Утром она навела в комнате идеальный порядок и снова успела вернуться до пробуждения остальной квартиры.
А днем явились двое мрачных, из которых один был в костюме, а другой – при погонах, и наклеили на двери полоску бумаги, потом залили ее сургучом и поставили печать.
Девочка решила, что сейчас ее заберут в тюрьму за то, что она натворила в чужой комнате. Ну и пусть, подумала она. Тюрьма – тоже дом. Может быть, ей там даже понравится...
Но ее не забрали в тюрьму. И даже не спросили ни о чем. Бумажка, наклеенная на дверь, означала, что актриса никогда не вернется со своих гастролей. И комната будет отдана кому-то другому. А до этого простоит опечатанной долгие, долгие дни.
Так девочка впервые в жизни узнала, что такое ненависть. Она ненавидела маленькую белую бумажку, загородившую от нее огромный и счастливый Дом. Она ходила мимо двери и слышала, как кричат осиротевшие вещи. Она ненавидела актрису с ее гастролями. Она ненавидела соседей. Она ненавидела собственных родителей и брата. Она ненавидела себя за собственную ненависть.
Через неделю прежней беспросветной толкотни по коридорам она принялась искать себе новый дом.
Сначала она свила гнездо в родительском шкафу. Там было тесно, темно и уютно. Она пряталась в глубине шкафа несколько дней. Потом мама нашла ее там с бутербродом и сказала, что нечего разводить мышей. Выгнала, одним словом.
Потом девочка присмотрела себе чулан, которым пользовались все жильцы. Там было много мусора, поломанных вещей, пыли и сырости. Она прожила в чулане два дня и ушла сама.
Наконец, она присмотрела местечко на чердаке дома, где жили голуби и мыши. Там было просторно, не слишком темно, но холодно и сыро. Она принесла туда старое одеяло, тарелку, чашку, вилку, свечку и спички. Через три дня она почувствовала, как тоска и ненависть начинают уходить. Ей стал нравиться новый дом, особенно голуби, возившиеся всю ночь в двух шагах от ее «гостиной».
На четвертый день она начала привыкать к мышиному писку.
На пятый день ее изнасиловали четверо мальчишек. Там же, на чердаке, в ее собственном доме, на теплом, хоть и заштопанном, одеяле...
О мальчишках – разговор отдельный.
Они родились чистыми, как уши отличника. И остались бы чистыми навсегда, если б не Новенькая.
Эротический этюд № 40 Чертополох
Они родились чистыми, как уши отличника. И остались бы чистыми навсегда, если б не Новенькая.