Страница:
Вот они стоят на чердаке, четыре кляксы трусливой мальчишеской похоти. Но, размотав бечевку прошедшего года, мы найдем на другом ее конце легкого бумажного змея. И четверку чумазых укротителей, которым не нужно в жизни ничего, кроме хорошего ветра. И вечерний двор в Хлебном переулке, где ржавая «Победа» неподвижно мчится из прошлого – в будущее, мимо скелетов «москвичей» и «запорожцев».
Последний день каникул. Завтра – в школу. Через год – на чердак старого дома, насиловать незнакомую девочку. А пока – теплейший московский вечер и Бумажный Змей, преподающий целому городу урок свободного полета. Он закусил удила и косит плоским глазом камбалы вниз, на своих поводырей. А они носятся внизу, как угорелые, то и дело роняя шапки с запрокинутых голов...
Вот Красавчик. Именно он рисовал чертеж змея, который потом порвали, потому что он никуда не годился, хоть и был нарисован яркими фломастерами. Через год Красавчик первым обнимет Девочку-с-Чердака и первым, сопя, растопчет свою и чужую невинность.
А на полпути от Змея до Девочки-с-Чердака он первым влюбится в Новенькую, которая появится в классе, как гром среди ясного неба. Случится это в конце второй четверти учебного года, в разгар рождественского снегопада. Он первым увидит ее на ступеньках школы и примчится к остальным, катая языком во рту обжигающую новость.
Новость, тем временем, разденется в школьном гардеробе и направится тем же маршрутом, что и промчавшийся сатир. В тот же класс. И дверь распахнется перед ней сама собой, как и все остальные двери на ее дорогах.
Она скользнет лазерным взглядом по классу, и, не заметив оставленных разрушений, сядет на свободное место. И прежняя «мисс 6-а» будет подбирать с пола осколки славы, чтобы склеить из них кувшин зависти.
Красавчик же станет Ее первым рыцарем. Он в тот же день завяжет драку со старшеклассником, чтобы обратить на себя Ее внимание. Но Она пройдет мимо, и это – хорошо, потому что драка закончится плачевно для Красавчика. Потом влюбленный с фингалом под глазом будет провожать Ее домой, носить портфель, писать записки на уроках, застывать у окна в позе суслика, вспоминающего неопубликованного Пастернака...
В ответ на это Она предложит ему дружить – и сделает это так, что Красавчик потом сляжет на неделю с ангиной после ночного блуждания куда глаза глядят. После болезни он вернется хмурым, неразговорчивым и бледным. Он замкнется в себе и не захочет дружить с девчонкой. Еще чего!..
...Змей делает круг над двором и подмигивает Штуке...
Штука – самый маленький. Когда делали Змея, он бегал вокруг и предлагал свою помощь. Но остальные очень хотели, чтобы змей удался, поэтому посылали Штуку подальше. Через год на чердаке он будет сначала держать девчонку за руки, а потом, когда она успокоится, отойдет в сторонку и засунет руки в штаны.
Такая у него манера. Штука сам маленький, а шланг такой, что можно гирю вешать. Он этого очень стесняется, и даже в раздевалке поворачивается спиной к остальным. А на уроках засовывает руку в штаны – и давай тесто раскатывать. Он думает, что этого никто не видит. Сидит пунцовый, как помидор на грядке, потом ойкнет тихонько – и улыбается сам себе. Значится, слепил, чего хотел.
К новенькой он даже и не подойдет. Зачем? Кто он такой? Штука, и всего делов. Зато он первым вычислит ее шкафчик в раздевалке и продолбит через стенку прицельный глазок. И не пропустит ни одного раза, когда Она там появится. Штука узнает Ее раньше всех остальных. Он первым увидит и грудь с розовыми пуговками, и пух между ног, и спелую не по годам попку. Он не раз мысленно поблагодарит ее за привычку подолгу задумчиво стоять голышом. А уж сколько крупных планов он проявит в фотографической темноте своих штанин!
Потом его оптику вычислят остальные, и изобретатель останется ни с чем. Он замкнется в себе и осунется. А красота Новенькой будет продаваться на развес старшеклассниками, пока не появится Киба и не разгонит всю кодлу. А потом затолкает в «глазок» столько жвачки, что чертям будет тошно ее расковыривать...
...Змей встает на дыбы и рвется на волю. Но Киба держит бечевку крепко, как всегда...
Он вообще крепкий, ловкий. Змея сделал именно он, Киба, и никто ему толком не помогал. Через год на чердаке он будет держать девчонку за ноги, а потом крепко, по-взрослому, обнимет. Именно в его руках она перестанет орать и начнет улыбаться.
Он – самый сильный в классе, на короткой ноге со старшими, много лет занимается карате. Но с девчонками робеет, заикается, говорит всякую чепуху.
Когда в классе появится Новенькая, он будет на нее просто смотреть. Каждый день. Каждый урок. Каждую минуту. Он будет глупо страдать, но никто не засмеется, потому что Киба страшен в гневе, и потому, что он – хороший парень.
Он будет ходить за Новенькой по пятам, мечтая о том, чтобы на нее напали обидчики, и он смог бы блеснуть своими талантами. Но никто не нападет на Новенькую, все будут так же любить ее и так же ходить за ней по пятам. Не бить же других за то, отчего страдаешь сам...
Она предложит Кибе дружбу. Как и всем остальным. И он с радостью согласится. Но в его дружбе будет столько косноязычного, мычащего обожания, что Она потихоньку отдалится и потом найдет первый попавшийся предлог, чтобы избавиться от Кибы насовсем.
Он замкнется в себе, и единственным внешним проявлением чувств для него станут зверства на татами, где у него появится дурная репутация непобедимого маленького монстра.
...Змей чувствует, как из-под него вышибли ветер. Как табуретку. Одним невидимым ударом. И плавно опускается вниз. Прямо в руки Барону...
Барон сматывает бечевку. Это – его бечевка, без нее Змей не взлетел бы в воздух. Через год на чердаке Барон свяжет девчонке руки этой же бечевкой. После этого он начнет целовать ее так, как не умеют ни Красавчик, ни Штука, ни Киба. От его поцелуев девчонка будет кричать на новый манер, и трое мальчишек покажутся сами себе еще меньше, чем они есть на самом деле. А девчонка попросит развязать ей руки и обнимет Барона сама. И даже не захочет отпускать.
А за три месяца до этого Барон влюбится в Новенькую. Влюбится по-взрослому. И Она, почувствовав это, будет шептаться с ним после уроков и вместе бродить по бульварам. У них будет много маленьких тайн, понятных им одним. Они будут мириться и ссориться, ссориться и мириться. Для Нее это будет интересной игрой, для Барона – не интересной и не игрой.
После двух недель прогулок он попытается обнять Новенькую. Она отшатнется, и, подувшись несколько дней, подъедет к нему на знакомой козе по имени «Давай просто дружить». Он улыбнется и уйдет с урока.
Дома он попытается повеситься. На том же куске бечевки, как вы могли догадаться. К счастью, она оборвется в последний момент, и у него не хватит решимости сложить ее вдвое и попробовать еще раз. Шрам на шее останется на всю жизнь, как и память о недолгом полете – запах погреба, липкое извержение в трусах, слепящая тьма вокруг.
Он замкнется в себе, в глазах появится опасный блеск. Он похорошеет, и мелкая девичья мошкара налетит на него себе на погибель.
Именно он однажды заметит свет из-под крыши и выяснит его причину. Именно он предложит друзьям проведать Девочку-с-Чердака...
Что же до Новенькой, то мы уже знакомы с ней. Хоть и не виделись много лет. Именно она сидит сейчас на берегу моря и бросает в волны камушки, пытаясь привязать к ним лишние воспоминания.
И лишь несколько вещей, среди которых – моток бечевки, клочок бумаги с печатью, набор мягкой мебели, пара разбитых подфарников да старые сломанные часы – могли бы объяснить ей, как вчерашнее роковое письмо связано с ее собственным давно забытым «Давай дружить!»...
Увы, она никогда не узнает этого. И, однажды преданная, начнет предавать сама. Завтра же... Нет... С понедельника. И до старости. Без выходных...
А ведь она родилась чистой, как снежинка... И осталась бы чистой навсегда, если б не письмо без обратного адреса...
Эротический этюд № 41 Акроэтюд
© 2007, Институт соитологии
Она родилась чистой, как снежинка.
И осталась бы чистой навсегда, если б не письмо без обратного адреса...
Он родился чистым, как квинта.
И остался бы чистым навсегда, если б не старые часы...
Она родилась чистой, как монахиня в банный день.
И осталась бы чистой навсегда, если б не уличная пробка на Большой Дорогомиловской...
Он родился чистым, как досье на ангела.
И остался бы чистым навсегда, если б не тридцать три квадратных метра домашнего уюта...
Она родилась чистой, как пижама кочегара.
И осталась бы чистой навсегда, если б не полоска бумаги с сургучной печатью...
Они родились чистыми, как уши отличника.
И остались бы чистыми навсегда, если б не Новенькая...
Так выпьем за чистоту! Что вам налить? Вина?
Яда?
Воды из-под крана?
Эротический этюд # 42
Он решительно открыл дверь и шагнул в коридор, как в сени с мороза, прищемив дверью табачный дым и гул толпы, сунувшиеся следом.
В коридоре было тихо, только сердце забивало сваи в оба виска сразу. И было от чего. Он слишком долго решался на этот шаг. За это время остались позади все шутихи и серпантины, с которых начиналось его тайное чувство к Богине. Молчаливая страсть сильного и замкнутого одиночки быстро превратила фестиваль чувств в угрюмую мессу. Много дней он ходил на Ее выступления – и в большие дешевые залы, и в маленькие дорогие. Он всегда оставался в тени, в то время как Она блистала, высеченная из полумрака эстрадным прожектором. Ее слава и его страсть росли вместе, похожие друг на друга как принц и нищий. И так же не встречались, подрастая порознь, каждый – в своих декорациях.
Вчера Он почувствовал, что сходит с ума. Роль кустаря-маньяка с растопыренными зрачками Ему не улыбалась, поэтому, собрав силы в кулак, он решился на разговор, пусть даже первый и последний. Ему было не занимать решимости, и задуманное вчера стало сюжетом сегодняшнего дня.
Единственной слабостью, разрешенной себе напоследок, был еще один бокал коньяка и пять минут, которые Он грел бокал в руке. Последняя нота, оброненная Ей при уходе со сцены, все еще падала на пол тончайшим батистовым платком, когда Он встал и пошел навстречу ясности...
В коридоре было пусто. Двери стояли навытяжку, застегнутые, как солдаты перед смотром. Он начал стучаться во все подряд, но ни одна не отозвалась ни Ее голосом, ни чьим-либо еще. Начиная злиться на нереальность происходящего и проклиная свое пятиминутное опоздание, Он принялся открывать двери одну за другой. Все они оказались костюмерными. Манекены в маскарадных костюмах стояли, как пугала на грядках воображения, отгоняющие ворон реальности.
В одной из комнат пол вдруг покачнулся, и лампы по периметру зеркала брызнули в глаза осколками света. Это была Ее комната. Потому что на кушетке, раскинувшись и непристойно задрав подол, лежало Ее платье. Он узнал бы его из тысячи других. Негатив свадебного наряда, черное кружевное чудовище, сшитое из тоски и теней, оно и на сцене умело жить само по себе. Сейчас же, оставленное хозяйкой, оно казалось живым и страшным, как никогда.
А хозяйки платья не было. Возможно, Она уже уехала. А может, Ее и не было вовсе, а только это платье, черной дырой всосавшее из воздуха сотни лучших голосов, чтобы вылепить из них один, в мимолетном человеческом образе. В том воспаленном состоянии рассудка, в котором Он находился сейчас, легко было представить себе, как после концерта человеческий фантом испаряется в воздух, а платье остается лежать, как поникший вафельный рожок в луже истаявшего «крем-брюле».
Он подошел к платью и коснулся его. Шелк шевельнулся под рукой. Тогда Он встал на колени и зарылся в платье лицом. Оно пахло духами и еще чем-то, горьким и сладким одновременно. Он заплакал, как маленький мальчик, дорвавшийся до подушки, которой одной только можно поведать все обиды. Платье впитывало его слезы и оставалось сухим... Он рычал и плакал, не в силах совладать с нахлынувшей памятью. Все его прошлые любови вместе с этой, последней, навалились толпой безликих убийц. И только в платье было спасение...
– Что вы здесь делаете?!!
Женский голос ударил его, как током. Она!..
Увы...
Наваждение рассеялось мгновенно. Голос был чужой, незнакомый, и хозяйка его, стоящая в дверном проеме с перепуганным видом, тоже оказалась чужой и незнакомой. Это была вислозадая девица в неряшливом халате. Она пошатывалась, то ли от испуга, то ли от выпитого вина, и смотрела на Него с трусливой неприязнью.
– Я – знакомый N. (он назвал имя Богини). Я пришел... поздравить Ее... С успешным выступлением...
Эти слова прозвучали нелепо на фоне мокрых щек и горящих глаз. Но молчать было еще хуже.
– Да?... – это было сказано сквозь зубы. – Вы опоздали, Она только что уехала.
– Вот как... Жаль... – сказал Он, потихоньку приходя в себя.
– А мне – не жаль. Она тут всех извела уже своими капризами... Вы уйдете сами или мне позвать охрану?
– Не надо, прошу вас. Я... Я соврал. Мы с ней незнакомы.
– Ежу понятно, что незнакомы. Влюблены, поди? – девица злорадно улыбнулась.
– А хоть бы и так! – сказал он с вызовом. – Что с того? И почему вы улыбаетесь?
– Насмотрелась тут на вас. На поклонников.
– А вы-то, сами, что здесь делаете?
– Работаю. Сказать, кем?
– Не надо. Кажется, я уже догадался. Ночная бабочка?
– Скажите уж проще – блядь, – Ее улыбка прогоркла на последнем слове.
– Я ошибся? Простите.
– Да нет, не ошиблись. Она и есть.
Ему полегчало. Он любил проституток за то, что с ними не нужно притворяться.
– Не говорите обо мне ни Ей, ни другим. Ладно? – попросил Он.
– Ладно уж, – Она подмигнула. – Надеюсь, вы тут ничего не украдете? Вид у вас вроде приличный, не то, что у некоторых.
– Не украду, – улыбнулся Он. И подумал о платье. Потом поглядел на него, прощаясь. Прикоснулся. И вернулся взглядом к девице.
Похоть накатила на него медленно, как двенадцатый вал, и завертела, накрыла с головой.
– Я гляжу, у тебя выходной? Что-то ты не при параде сегодня, – сказал он изменившимся голосом.
– А тебе-то что? – спросила Она, тоже переходя на «ты».
– Хочу тебя.
– Вот те раз! Ты ведь не ко мне сюда явился...
– Плачу вдвое, только перестань говорить глупости и сделай то, что я тебе скажу.
– Вдвое?
– Втрое.
– Втрое?
«Вчетверо, вдесятеро, забирай все!!!» – хотел крикнуть он, но здравый смысл остановил его.
– Да, втрое.
– Это немаленькие деньги. Ты хочешь от меня чего-нибудь особенного?
– Еще не знаю. Для начала надень вот это платье.
– Это – чужое платье. Не думаю, что хозяйка будет в восторге.
– Она ничего не узнает.
– Уж я то ей не скажу, можешь быть уверен... – Она задумалась, потом улыбнулась:
– Начинать?
– Да.
Она зашла в комнату и заперла дверь изнутри. Сбросила халат и белье, прошла голая через комнатку и взяла платье в руки.
– А может, обойдемся без платья? – спросила она на всякий случай. Легким, дразнящим голосом.
– Нет. Надевай его, – Он говорил с трудом, похоть залила его под самую пробку.
Она надела платье, стоя к Нему спиной. Платье стекло с ее рук, скользнуло по плечам и залило все ее тело. Казалось, сама ночь заново вылепила ее руки, талию, бедра.
– Не оборачивайся, – прошептал Он.
Встал, подошел к ней сзади и ощупал всю, с ног до головы. Что искал этот астральный полисмен, обшаривая пядь за пядью чужое неприветливое тело? Ведь то, что прячет женщина, слишком глубоко, чтобы быть найденным при обыске...
Его обманутые руки мяли платье, делая больно той, что гостила в нем. Потом он грубо наклонил ее вперед, задрал шелковый полог до уровня своей похоти и провалился в пустую, холодную, покорную полынью. Он был зол, а платье, шурша, смеялось над ним. Он раскачивал маятник, который умеет останавливать время, все быстрее и быстрее. Каждый толчок сердца отзывался грубым таранящим... ранящим... движением. Мысли сбились в кучу овечьей шерсти и топтались поодаль, блея хором...
Наконец, он выплеснул в девочку все, что накопилось. Мысли вернулись в голову и со щелчком встали на место. Он не чувствовал ни удовольствия, ни сытости, только краткое облегчение от ежедневной пытки.
Платье собралось в морщинистую гримасу старой сводни.
Тогда Он сорвал платье, бросил его на пол и и позволил своему утомленному дружку пустить струю прямо на кружева, на тончайшие швы, на золотые нити, на звездную россыпь блесток. Зачем? Пометить участок? Надругаться над собственным бессилием? Побыть непутевым щенком в ожидании хозяйской порки?
Не знаю. И Он не знал. И девочка, которая вдруг всхлипнула, тоже не знала.
Потом Ему стало стыдно, и он привел себя в порядок. Вынул из бумажника деньги и положил их под зеркало. Вчетверо, а, может, и впятеро. Однако, не похоже было, что девчонку это успокоит.
Потом Он вышел, не оглядываясь, стараясь не думать о том, как платье и его хозяйка отомстят ему завтра. Он гулко протопал по коридору и, хлопнув дверью, покинул этот негостеприимный этюд.
«А» (платье) упало, «Б» (Он) пропало, что осталось на трубе?
Богиня.
Конечно, Она никуда не уехала. Она просто спустилась со сцены – и стала той вислозадой девчонкой, которую не исправит ни могила, ни даже сцена. Войти в давно забытую роль ночной бабочки было для нее делом привычным, уж больно хотелось приключения с этим хмурым красивым дядькой. То, что приключение имело столь оскорбительный финал, ее огорчило, но не слишком.
У нее было еще одно платье. Еще чернее этого. И очень хороший портной, который терпеть не мог слушать песни.
В коридоре было тихо, только сердце забивало сваи в оба виска сразу. И было от чего. Он слишком долго решался на этот шаг. За это время остались позади все шутихи и серпантины, с которых начиналось его тайное чувство к Богине. Молчаливая страсть сильного и замкнутого одиночки быстро превратила фестиваль чувств в угрюмую мессу. Много дней он ходил на Ее выступления – и в большие дешевые залы, и в маленькие дорогие. Он всегда оставался в тени, в то время как Она блистала, высеченная из полумрака эстрадным прожектором. Ее слава и его страсть росли вместе, похожие друг на друга как принц и нищий. И так же не встречались, подрастая порознь, каждый – в своих декорациях.
Вчера Он почувствовал, что сходит с ума. Роль кустаря-маньяка с растопыренными зрачками Ему не улыбалась, поэтому, собрав силы в кулак, он решился на разговор, пусть даже первый и последний. Ему было не занимать решимости, и задуманное вчера стало сюжетом сегодняшнего дня.
Единственной слабостью, разрешенной себе напоследок, был еще один бокал коньяка и пять минут, которые Он грел бокал в руке. Последняя нота, оброненная Ей при уходе со сцены, все еще падала на пол тончайшим батистовым платком, когда Он встал и пошел навстречу ясности...
В коридоре было пусто. Двери стояли навытяжку, застегнутые, как солдаты перед смотром. Он начал стучаться во все подряд, но ни одна не отозвалась ни Ее голосом, ни чьим-либо еще. Начиная злиться на нереальность происходящего и проклиная свое пятиминутное опоздание, Он принялся открывать двери одну за другой. Все они оказались костюмерными. Манекены в маскарадных костюмах стояли, как пугала на грядках воображения, отгоняющие ворон реальности.
В одной из комнат пол вдруг покачнулся, и лампы по периметру зеркала брызнули в глаза осколками света. Это была Ее комната. Потому что на кушетке, раскинувшись и непристойно задрав подол, лежало Ее платье. Он узнал бы его из тысячи других. Негатив свадебного наряда, черное кружевное чудовище, сшитое из тоски и теней, оно и на сцене умело жить само по себе. Сейчас же, оставленное хозяйкой, оно казалось живым и страшным, как никогда.
А хозяйки платья не было. Возможно, Она уже уехала. А может, Ее и не было вовсе, а только это платье, черной дырой всосавшее из воздуха сотни лучших голосов, чтобы вылепить из них один, в мимолетном человеческом образе. В том воспаленном состоянии рассудка, в котором Он находился сейчас, легко было представить себе, как после концерта человеческий фантом испаряется в воздух, а платье остается лежать, как поникший вафельный рожок в луже истаявшего «крем-брюле».
Он подошел к платью и коснулся его. Шелк шевельнулся под рукой. Тогда Он встал на колени и зарылся в платье лицом. Оно пахло духами и еще чем-то, горьким и сладким одновременно. Он заплакал, как маленький мальчик, дорвавшийся до подушки, которой одной только можно поведать все обиды. Платье впитывало его слезы и оставалось сухим... Он рычал и плакал, не в силах совладать с нахлынувшей памятью. Все его прошлые любови вместе с этой, последней, навалились толпой безликих убийц. И только в платье было спасение...
– Что вы здесь делаете?!!
Женский голос ударил его, как током. Она!..
Увы...
Наваждение рассеялось мгновенно. Голос был чужой, незнакомый, и хозяйка его, стоящая в дверном проеме с перепуганным видом, тоже оказалась чужой и незнакомой. Это была вислозадая девица в неряшливом халате. Она пошатывалась, то ли от испуга, то ли от выпитого вина, и смотрела на Него с трусливой неприязнью.
– Я – знакомый N. (он назвал имя Богини). Я пришел... поздравить Ее... С успешным выступлением...
Эти слова прозвучали нелепо на фоне мокрых щек и горящих глаз. Но молчать было еще хуже.
– Да?... – это было сказано сквозь зубы. – Вы опоздали, Она только что уехала.
– Вот как... Жаль... – сказал Он, потихоньку приходя в себя.
– А мне – не жаль. Она тут всех извела уже своими капризами... Вы уйдете сами или мне позвать охрану?
– Не надо, прошу вас. Я... Я соврал. Мы с ней незнакомы.
– Ежу понятно, что незнакомы. Влюблены, поди? – девица злорадно улыбнулась.
– А хоть бы и так! – сказал он с вызовом. – Что с того? И почему вы улыбаетесь?
– Насмотрелась тут на вас. На поклонников.
– А вы-то, сами, что здесь делаете?
– Работаю. Сказать, кем?
– Не надо. Кажется, я уже догадался. Ночная бабочка?
– Скажите уж проще – блядь, – Ее улыбка прогоркла на последнем слове.
– Я ошибся? Простите.
– Да нет, не ошиблись. Она и есть.
Ему полегчало. Он любил проституток за то, что с ними не нужно притворяться.
– Не говорите обо мне ни Ей, ни другим. Ладно? – попросил Он.
– Ладно уж, – Она подмигнула. – Надеюсь, вы тут ничего не украдете? Вид у вас вроде приличный, не то, что у некоторых.
– Не украду, – улыбнулся Он. И подумал о платье. Потом поглядел на него, прощаясь. Прикоснулся. И вернулся взглядом к девице.
Похоть накатила на него медленно, как двенадцатый вал, и завертела, накрыла с головой.
– Я гляжу, у тебя выходной? Что-то ты не при параде сегодня, – сказал он изменившимся голосом.
– А тебе-то что? – спросила Она, тоже переходя на «ты».
– Хочу тебя.
– Вот те раз! Ты ведь не ко мне сюда явился...
– Плачу вдвое, только перестань говорить глупости и сделай то, что я тебе скажу.
– Вдвое?
– Втрое.
– Втрое?
«Вчетверо, вдесятеро, забирай все!!!» – хотел крикнуть он, но здравый смысл остановил его.
– Да, втрое.
– Это немаленькие деньги. Ты хочешь от меня чего-нибудь особенного?
– Еще не знаю. Для начала надень вот это платье.
– Это – чужое платье. Не думаю, что хозяйка будет в восторге.
– Она ничего не узнает.
– Уж я то ей не скажу, можешь быть уверен... – Она задумалась, потом улыбнулась:
– Начинать?
– Да.
Она зашла в комнату и заперла дверь изнутри. Сбросила халат и белье, прошла голая через комнатку и взяла платье в руки.
– А может, обойдемся без платья? – спросила она на всякий случай. Легким, дразнящим голосом.
– Нет. Надевай его, – Он говорил с трудом, похоть залила его под самую пробку.
Она надела платье, стоя к Нему спиной. Платье стекло с ее рук, скользнуло по плечам и залило все ее тело. Казалось, сама ночь заново вылепила ее руки, талию, бедра.
– Не оборачивайся, – прошептал Он.
Встал, подошел к ней сзади и ощупал всю, с ног до головы. Что искал этот астральный полисмен, обшаривая пядь за пядью чужое неприветливое тело? Ведь то, что прячет женщина, слишком глубоко, чтобы быть найденным при обыске...
Его обманутые руки мяли платье, делая больно той, что гостила в нем. Потом он грубо наклонил ее вперед, задрал шелковый полог до уровня своей похоти и провалился в пустую, холодную, покорную полынью. Он был зол, а платье, шурша, смеялось над ним. Он раскачивал маятник, который умеет останавливать время, все быстрее и быстрее. Каждый толчок сердца отзывался грубым таранящим... ранящим... движением. Мысли сбились в кучу овечьей шерсти и топтались поодаль, блея хором...
Наконец, он выплеснул в девочку все, что накопилось. Мысли вернулись в голову и со щелчком встали на место. Он не чувствовал ни удовольствия, ни сытости, только краткое облегчение от ежедневной пытки.
Платье собралось в морщинистую гримасу старой сводни.
Тогда Он сорвал платье, бросил его на пол и и позволил своему утомленному дружку пустить струю прямо на кружева, на тончайшие швы, на золотые нити, на звездную россыпь блесток. Зачем? Пометить участок? Надругаться над собственным бессилием? Побыть непутевым щенком в ожидании хозяйской порки?
Не знаю. И Он не знал. И девочка, которая вдруг всхлипнула, тоже не знала.
Потом Ему стало стыдно, и он привел себя в порядок. Вынул из бумажника деньги и положил их под зеркало. Вчетверо, а, может, и впятеро. Однако, не похоже было, что девчонку это успокоит.
Потом Он вышел, не оглядываясь, стараясь не думать о том, как платье и его хозяйка отомстят ему завтра. Он гулко протопал по коридору и, хлопнув дверью, покинул этот негостеприимный этюд.
«А» (платье) упало, «Б» (Он) пропало, что осталось на трубе?
Богиня.
Конечно, Она никуда не уехала. Она просто спустилась со сцены – и стала той вислозадой девчонкой, которую не исправит ни могила, ни даже сцена. Войти в давно забытую роль ночной бабочки было для нее делом привычным, уж больно хотелось приключения с этим хмурым красивым дядькой. То, что приключение имело столь оскорбительный финал, ее огорчило, но не слишком.
У нее было еще одно платье. Еще чернее этого. И очень хороший портной, который терпеть не мог слушать песни.
Эротический этюд # 43
21.00
Квартира, задуманная как гнездышко, но напоминающая логово. Звонок в дверь.
– Привет. Хорошо выглядишь, – сказал Он, открывая. – Я соскучился.
И подумал: «Нет. Поручать обе фуры Степанычу не буду. Поворовывать стал, сукин кот...»
– Спасибо, – сказала Она, снимая плащ. – А у тебя усталый вид. Что-нибудь случилось?
И подумала: «Не забыть потом заскочить в дежурную аптеку. Аспирин, валидол и эти... как их...»
– Случилось. Моя киска опоздала на пять минут – и мир стал крениться набок, – сказал Он, доставая бутылку вина. – Еще семь минут, и стало бы одним «Титаником» больше...
«А кому, кроме Степаныча?... Чужим – боязно, среди своих он лучше всех...»
– Прости, Котик... – сказала Она, забираясь в кресло по-детски, с ногами. – Я ведь у тебя деловая женщина...
«Как же называются эти таблетки?... Надо позвонить маме, спросить еще раз...»
– Просить прощенья на коленях тебе, рабыня, суждено... – промурлыкал Он, наливая полные бокалы. – Но прежде... Вот... Твое вино...
«А со Степанычем поговорить за бутылкой водки, набить морду по-дружески, не сильно, может, и исправится... Решено. Завтра же... Чтобы товар не стоял...»
– Ах, государь, – Она потешно заломила руки. – И без вина душа раскаянья полна...
«Мама что-то совсем расклеилась. Надо сегодня пораньше вернуться... А завтра повожу ее по нормальным докторам, хватит уже в поликлинике уродоваться...»
– И все же – выпей для начала. А потом приступим к покаянным процедурам, – Он подал ей личный пример, двумя глотками осушив свой бокал.
«Дрянь вино... А девчонка хороша... А Степаныч – сукин кот, завтра с ним разберусь»
– За тебя, Котик... Расти большой... – Она тоже выпила залпом и закурила, ожидая опьянения, как поезда в метро, чтобы продремать на лавке до конечной.
«Сладкое вино, тьфу... Сколько раз ему говорила, что не люблю такое!»
– Еще? – Он потянулся за бутылкой.
«Тихо сидим. Надо музыку поставить...»
– Конечно, милый. Ты же знаешь, как я люблю сладкое! – Она взяла бокал в свободную от сигареты руку и чередовала бесполезное с неприятным, улыбаясь.
«А Котик, похоже, и впрямь устал... Напрасно приехала... И в аптеку не заскочила...»
– Привет. Хорошо выглядишь, – сказал Он, открывая. – Я соскучился.
И подумал: «Нет. Поручать обе фуры Степанычу не буду. Поворовывать стал, сукин кот...»
– Спасибо, – сказала Она, снимая плащ. – А у тебя усталый вид. Что-нибудь случилось?
И подумала: «Не забыть потом заскочить в дежурную аптеку. Аспирин, валидол и эти... как их...»
– Случилось. Моя киска опоздала на пять минут – и мир стал крениться набок, – сказал Он, доставая бутылку вина. – Еще семь минут, и стало бы одним «Титаником» больше...
«А кому, кроме Степаныча?... Чужим – боязно, среди своих он лучше всех...»
– Прости, Котик... – сказала Она, забираясь в кресло по-детски, с ногами. – Я ведь у тебя деловая женщина...
«Как же называются эти таблетки?... Надо позвонить маме, спросить еще раз...»
– Просить прощенья на коленях тебе, рабыня, суждено... – промурлыкал Он, наливая полные бокалы. – Но прежде... Вот... Твое вино...
«А со Степанычем поговорить за бутылкой водки, набить морду по-дружески, не сильно, может, и исправится... Решено. Завтра же... Чтобы товар не стоял...»
– Ах, государь, – Она потешно заломила руки. – И без вина душа раскаянья полна...
«Мама что-то совсем расклеилась. Надо сегодня пораньше вернуться... А завтра повожу ее по нормальным докторам, хватит уже в поликлинике уродоваться...»
– И все же – выпей для начала. А потом приступим к покаянным процедурам, – Он подал ей личный пример, двумя глотками осушив свой бокал.
«Дрянь вино... А девчонка хороша... А Степаныч – сукин кот, завтра с ним разберусь»
– За тебя, Котик... Расти большой... – Она тоже выпила залпом и закурила, ожидая опьянения, как поезда в метро, чтобы продремать на лавке до конечной.
«Сладкое вино, тьфу... Сколько раз ему говорила, что не люблю такое!»
– Еще? – Он потянулся за бутылкой.
«Тихо сидим. Надо музыку поставить...»
– Конечно, милый. Ты же знаешь, как я люблю сладкое! – Она взяла бокал в свободную от сигареты руку и чередовала бесполезное с неприятным, улыбаясь.
«А Котик, похоже, и впрямь устал... Напрасно приехала... И в аптеку не заскочила...»
22.30
Весь подъезд, от охранника на первом этаже до уборщицы на чердаке, слушает Гарри Мура. Наши герои допили вторую бутылку вина и только что устали танцевать.
– Ну, что ж, – сказал Он, садясь в кресло. – Время покаяния пришло...
И подумал: «Надеюсь, сегодня она не будет кусаться...»
– Я готова, мой господин, – Она опустилась на колени в позе кающейся грешницы. И даже сложила ладони вполне благопристойным образом. Только кусочек живого теста, который она принялась раскатывать, был из другой оперы.
«В лесу родилась... елочка... в лесу она... росла... росла... так... так...»
– Съешь меня, – улыбнулся Он. – Так, кажется, говорил пирожок?
«Надо сделать музыку потише... Мешает...»
– Да. Вот только понять бы, какая сторона – уменьшительная, а какая – увеличительная... – Она лизнула его «пирожок», больше похожий на гриб, сначала с одной, потом с другой стороны шляпки...
«Пора подстричься. Надоело отплевываться от собственных волос...»
– С какой стороны ни лизни – увеличится... С какой ни укуси – уменьшится... – пробормотал Он севшим голосом... «Господи, какая пошлость... гадость... дрянь... Любимая сказка дочки...»
– Ну, что ж, – сказал Он, садясь в кресло. – Время покаяния пришло...
И подумал: «Надеюсь, сегодня она не будет кусаться...»
– Я готова, мой господин, – Она опустилась на колени в позе кающейся грешницы. И даже сложила ладони вполне благопристойным образом. Только кусочек живого теста, который она принялась раскатывать, был из другой оперы.
«В лесу родилась... елочка... в лесу она... росла... росла... так... так...»
– Съешь меня, – улыбнулся Он. – Так, кажется, говорил пирожок?
«Надо сделать музыку потише... Мешает...»
– Да. Вот только понять бы, какая сторона – уменьшительная, а какая – увеличительная... – Она лизнула его «пирожок», больше похожий на гриб, сначала с одной, потом с другой стороны шляпки...
«Пора подстричься. Надоело отплевываться от собственных волос...»
– С какой стороны ни лизни – увеличится... С какой ни укуси – уменьшится... – пробормотал Он севшим голосом... «Господи, какая пошлость... гадость... дрянь... Любимая сказка дочки...»
22.45
Возня на полу в кромешной тишине.
– Милая, родная моя... – прошептал Он, жмурясь от света в конце тоннеля, по которому толчками вел своего крота... И подумал: «Милая, родная моя...»
– Милый, родной мой... – эхом откликнулась Она, сочась сладкой берестой вокруг его ствола... И подумала: «Милый, родной мой...»
– Милая, родная моя... – прошептал Он, жмурясь от света в конце тоннеля, по которому толчками вел своего крота... И подумал: «Милая, родная моя...»
– Милый, родной мой... – эхом откликнулась Она, сочась сладкой берестой вокруг его ствола... И подумала: «Милый, родной мой...»
23.15
Бокал вина «на посошок», сигарета просто так, тишина. Слышно, как охранник на первом этаже трахается с уборщицей под Гарри Мура.
Домовой, задуманный, как птенчик, глядит из-под дивана желтыми волчьими глазами.
– Мне хорошо с тобой... – прошептал Он. – Придешь завтра?
И подумал: «Хотя, какое, к черту, завтра... Со Степанычем надо разбираться...»
– Постараюсь, – сказала Она. – Я тебе днем перезвоню. Мне с тобой тоже очень, очень хорошо...
И подумала: «На метро успеваю. В аптеку завтра с утра забегу, перед работой... Не забыть днем позвонить сюда и сказать, что не смогу...»
– Хруммм, – сказал Диван. И ничего не подумал.
«Когда они угомонятся, наконец?... – подумал Домовой. И ничего не сказал.
Домовой, задуманный, как птенчик, глядит из-под дивана желтыми волчьими глазами.
– Мне хорошо с тобой... – прошептал Он. – Придешь завтра?
И подумал: «Хотя, какое, к черту, завтра... Со Степанычем надо разбираться...»
– Постараюсь, – сказала Она. – Я тебе днем перезвоню. Мне с тобой тоже очень, очень хорошо...
И подумала: «На метро успеваю. В аптеку завтра с утра забегу, перед работой... Не забыть днем позвонить сюда и сказать, что не смогу...»
– Хруммм, – сказал Диван. И ничего не подумал.
«Когда они угомонятся, наконец?... – подумал Домовой. И ничего не сказал.
Эротический этюд # 44
– Чего примолк, старик?
– Да вот, гляжу я на тебя, барин. Молодой, красивый, из столиц, поди...
– Ты не на меня, ты на дорогу гляди. Вон кочка какая, будто сам леший плешь выставил.
– Об кочках не тужи, кобыла их лучше нас с тобой помнит.
– Да я и не тужу, твоя телега. А мне тут и пешком уже недолго пройти.
– Твоя правда... Так вот я и думаю... Из столиц – а в нашу глухомань потянулись. Не в парижи какие... И земель-то у вас тут нет...
– У меня, старик, и в парижах земель нет. Студент я. А на барина только похож.
– А-а-а... Наука, сталбыть.
– Она.
– Опять же, к нам-то зачем?
– Дошли до наших столиц вести, что у вас тут деревья растут небывалые.
– Ну...
– Что «ну»?
– Ну, растут. Бабки с них листья рвут, приворотное зелье варят. А тебе-то что? Тоже зелье варить?
– Нет, старик. Мне бы поглядеть на них да понять, как они называются. И нарисовать у себя в тетрадке, чтобы потом в столицах показать.
– Вот люди живут... За простым рисунком – в такую даль едут... Только бабки тебе не скажут ничего.
– Это почему?
– А вдруг деревья изведешь почем зря. Из чего им потом ворожбу свою варить?
– А ты скажешь? Денег дам.
– Не. Не скажу. Не знаю, потому что. А то сказал бы.
– А кто знает, кроме бабок?
– Лесовик только.
– Кто таков?
– Одно слово – лесовик. Мясоед. Ни огорода, ни поля не держит. Срубил дом в лесу – и охотится там помаленьку. Говорят, из беглых.
– Отвезешь туда?
– Ха! Туда не то, что на кобыле, и пешком-то еле дойдешь, без малого день по бурелому итить.
– Отведешь?
– Завтра, как проснемся – пойдем помаленьку. Денег, значится, дашь?
– Дам, дам. Не сомневайся.
– Да я и не сомневаюсь, только ты все ж студент – не барин. Хорошо бы сразу.
– Ладно, ладно. Сейчас давать?
– Нет. Если счас дашь – запью в ночь, нельзя. Завтра давай, перед самым выходом. Под лавку положу. Вернусь – запью. А тебя лесовик сам обратно приведет.
– Договорились...
Молодой человек улегся поудобней на сено и замолчал. Собственное имя в электрическом ореоле славы зажглось у него перед глазами. В свете этого ночника он сладко продремал до самой деревни...
– С дочкой не балуй, барин. Пожалеешь...
Неизвестно, какими путями бродит лесное эхо, только напутственные слова лесовика прозвучали в его ушах так ясно, будто старик стоял в двух шагах. Однако, его не было не только в двух, но и в двух тысячах шагов отсюда. А была та самая дочка, с которой баловать не следовало, и шесть невиданных деревьев, за которыми проделан столь долгий путь и которые на поверку оказались... обыкновенными кленами. Правда сказать, посреди дремучего хвойного леса они и впрямь казались пришельцами с другой планеты. Но быть и казаться – не одно и то же, правда?
Вот, к примеру, девчонка. Показалась она неказистой, чумазой, нескладной, как сломанный циркуль. А была она совсем другой. Грация ее движений открылась по дороге, когда, карабкаясь на очередной павший ствол, он завистливо провожал глазами ее скользящий впереди силуэт. Не иначе, как рысь была матерью этой девчонки. Порой она пряталась от него, не отзываясь на крик, и Он в первобытном ужасе замирал на месте, пытаясь на слух или взглядом открыть ее присутствие. Без нее он был беспомощен, как щенок. Колоннада сосен норовила сомкнуться над Его Электрическим Сиятельством. Мох, шурша, подбирался к его ногам. И лишь когда страх был готов выплеснуться наружу в позорном крике о помощи, лукавая проводница выскакивала, откуда ни возьмись, хватала его за руку и тянула дальше, к цели путешествия.
– Да вот, гляжу я на тебя, барин. Молодой, красивый, из столиц, поди...
– Ты не на меня, ты на дорогу гляди. Вон кочка какая, будто сам леший плешь выставил.
– Об кочках не тужи, кобыла их лучше нас с тобой помнит.
– Да я и не тужу, твоя телега. А мне тут и пешком уже недолго пройти.
– Твоя правда... Так вот я и думаю... Из столиц – а в нашу глухомань потянулись. Не в парижи какие... И земель-то у вас тут нет...
– У меня, старик, и в парижах земель нет. Студент я. А на барина только похож.
– А-а-а... Наука, сталбыть.
– Она.
– Опять же, к нам-то зачем?
– Дошли до наших столиц вести, что у вас тут деревья растут небывалые.
– Ну...
– Что «ну»?
– Ну, растут. Бабки с них листья рвут, приворотное зелье варят. А тебе-то что? Тоже зелье варить?
– Нет, старик. Мне бы поглядеть на них да понять, как они называются. И нарисовать у себя в тетрадке, чтобы потом в столицах показать.
– Вот люди живут... За простым рисунком – в такую даль едут... Только бабки тебе не скажут ничего.
– Это почему?
– А вдруг деревья изведешь почем зря. Из чего им потом ворожбу свою варить?
– А ты скажешь? Денег дам.
– Не. Не скажу. Не знаю, потому что. А то сказал бы.
– А кто знает, кроме бабок?
– Лесовик только.
– Кто таков?
– Одно слово – лесовик. Мясоед. Ни огорода, ни поля не держит. Срубил дом в лесу – и охотится там помаленьку. Говорят, из беглых.
– Отвезешь туда?
– Ха! Туда не то, что на кобыле, и пешком-то еле дойдешь, без малого день по бурелому итить.
– Отведешь?
– Завтра, как проснемся – пойдем помаленьку. Денег, значится, дашь?
– Дам, дам. Не сомневайся.
– Да я и не сомневаюсь, только ты все ж студент – не барин. Хорошо бы сразу.
– Ладно, ладно. Сейчас давать?
– Нет. Если счас дашь – запью в ночь, нельзя. Завтра давай, перед самым выходом. Под лавку положу. Вернусь – запью. А тебя лесовик сам обратно приведет.
– Договорились...
Молодой человек улегся поудобней на сено и замолчал. Собственное имя в электрическом ореоле славы зажглось у него перед глазами. В свете этого ночника он сладко продремал до самой деревни...
– С дочкой не балуй, барин. Пожалеешь...
Неизвестно, какими путями бродит лесное эхо, только напутственные слова лесовика прозвучали в его ушах так ясно, будто старик стоял в двух шагах. Однако, его не было не только в двух, но и в двух тысячах шагов отсюда. А была та самая дочка, с которой баловать не следовало, и шесть невиданных деревьев, за которыми проделан столь долгий путь и которые на поверку оказались... обыкновенными кленами. Правда сказать, посреди дремучего хвойного леса они и впрямь казались пришельцами с другой планеты. Но быть и казаться – не одно и то же, правда?
Вот, к примеру, девчонка. Показалась она неказистой, чумазой, нескладной, как сломанный циркуль. А была она совсем другой. Грация ее движений открылась по дороге, когда, карабкаясь на очередной павший ствол, он завистливо провожал глазами ее скользящий впереди силуэт. Не иначе, как рысь была матерью этой девчонки. Порой она пряталась от него, не отзываясь на крик, и Он в первобытном ужасе замирал на месте, пытаясь на слух или взглядом открыть ее присутствие. Без нее он был беспомощен, как щенок. Колоннада сосен норовила сомкнуться над Его Электрическим Сиятельством. Мох, шурша, подбирался к его ногам. И лишь когда страх был готов выплеснуться наружу в позорном крике о помощи, лукавая проводница выскакивала, откуда ни возьмись, хватала его за руку и тянула дальше, к цели путешествия.