Корф Андрей. Сто осколков одного чувства

 
   ...После долгого молчания в эфире вновь зазвучал Ее голос. Вернее, сначала дыхание. А потом – голос.
   – Не знаю, как вам, а мне жара уже по барабану...
   – Мне нечего сказать... – голос ди-джея заметно дрожал. – У меня тут все линии разрываются после твоего выступления... Такая светомузыка, в глазах рябит!
   – Ладно, мальчики и девочки. Остыли – и в путь. Не знаю, как вам, а мне к вечеру нужно быть на месте. Всем пока!
 
   ...Из стоящих машин еще минуту неслись бессмысленные короткие гудки. Потом моторы заурчали, пыльные монстры стали выруливать на проезжую часть.
 
   ...Она бросила трубку в бардачок, посмотрела на Хозяина и отвернулась. Ей хотелось плакать. Она не любила человека, сидящего за рулем.
 
   ...Он ехал медленно, будто не хотел покидать место странного пикника. Он так и не посмотрел в сторону своей спутницы. Ему было неприятно ее присутствие.
   ...Он ехал на запад в своем серебряном «Линкольне».
   ...Она неслась на восток в чужом черном «Шевроле».
 
   ...Они разминулись, едва не столкнувшись, и поехали дальше, каждый – своей дорогой. И только клубы горькой пыли от двух машин, обнявшись, станцевали на обочине что-то вроде короткого, на пару тактов, вальса.

Эротический этюд # 50

   – То есть, от нас с тобой.
   – Закрыта, а то и вообще заколочена, – констатировал Он, подергав дверь на чердак. – От бомжей.
   – Да уж, хороши бомжи. В твоей хате человек двадцать разложить – раз плюнуть. И в моей человек десять протусуется без проблем.
   – А чего ж мы тогда в подъезде делаем?
   – Да. Чего это мы в подъезде делаем? – Он улыбнулся и прижал Ее к себе.
   – Прячемся.
   – Ага.
   – От мороза.
   – И от мороза тоже, между прочим...
   Подъезд, и впрямь, был удивительно теплым. И чистым. По крайней мере, запомнился именно таким. Правда, ковров на лестнице не обещаю, да и опрятная старуха вахтерша в амплуа: «Как здоровье вашего пуделя?» не предусмотрена штатным расписанием. И пальма не глядит из кадки на уличную ель-мамзель в воротнике из натурального снега.
   Словом, подъезд не из тех, а из этих. Из обычных. В которые можно запросто зайти погреться – или с другим намерением. Например, обнять друг друга и тихонько поговорить о любви. Если дома у Него слишком давно ждут невесту, а у Нее – жениха. Если в гостях у друзей принято не любить, а любиться. Если на отель не хватает денег, а на гостиницу – любви к тараканам. Остается одно.
   Подъезд.
   Этот городской гармонист, растянувший было лестничную трехрядку, да так и застывший, не сыграв не звука. Этот мрачнейший писатель, разложивший пустые страницы аккуратно пронумерованных дверей. Этот факир, сыгравший на водосточной дуде «подъем» для беззубых и неядовитых перил...
   Подъезд...
   Они долго стояли, обнявшись. Потом расцепились, чтобы присесть, и обнялись снова. Им было хорошо и на морозе, а здесь, в тепле, стало совсем здорово. Они поцеловались, в тысячный раз за сегодняшний вечер.
   – У тебя холодный нос, – сказал Он. – Но все равно красивый.
   – Что значит, «все равно»! – возмутилась Она. – Он просто красивый! Не красна изба пирогами, а красна носами!
   – И черна глазами... И мягка губами... И сладка ушами...
   Надо ли говорить, что все упомянутые органы были перецелованы с великим тщанием...
   – Кстати, об ушах. Где тут выключатель громкости?
   – Ты о чем?
   – Ну, например, за этой дверью слишком настырно звенит телефон. А вот за этой, извини, унитаз, который выгнали из духового оркестра за неуставную громкость.
   – Давай постучимся и попросим включить музыку.
   – Ага. В час ночи. Единственная музыка, которую они нам включат – это ментовская сирена.
   – Логично. Тогда давай молчать и слушать.
   – Давай.
   Они обнялись покрепче и стали слушать. Блочный дом с его акустикой был прозрачен для ушей от первого до последнего этажа.
   – Вставай, гандон! Опять нажрался! Сними хоть пальто, тварь!..
   – Солнышко, кофе готов! Или ты уже спишь?...
   – ...кандидат от фракции аграриев... бу-бу-бу...
   – Ы-ы-ы-ы-ы-ы... (детский рев).
   – Алло! Алло! Что ты говоришь? Завтра? На Китай-городе? Завтра, на Китай-городе, в шесть... В семь? Нет, давай в шесть... Ну хорошо, в семь... Или в шесть? Хорошо, в семь, на Китай-городе, завтра...
   – Джеки, отойди от двери! Никто с тобой не пойдет гулять в такой мороз!
   – Мне-е-е малым-мало спало-о-о-ось... (хор).
   – Душенька, где у нас капли Зеленина? Что ты говоришь? На полке? На которой? Над хлебницей? Что? Над хлебницей? Над хлебницей?... Кстати, ты хлеб купила? Где? Не вижу... Нет, хлеб вижу, капель нет... Хлеб где брала? Почем? Да ты что! А в магазине почем? Да ты что! Вот времена... А может, ты капли брала? Нет? Где же они?... Вот в шестнадцатой-то разорались...
   – Ну почему у тебя всегда месячные!.. Нет, всегда... Тогда почему мы так редко... А я хочу сегодня, сейчас...
   – У тебя совесть есть? Ну, тогда поищи ее в своем Интернете! Мне подруга должна позвонить, мы пять лет не виделись, а у тебя что-то там «качается»!..
   – Смотри, смотри, опять голых телок по ящику показывают! Во кайф!
   – Ты неудачник. Посмотри вокруг – люди обустраиваются, живут все лучше...
   ...Насмеявшись вдоволь над узниками, Он и Она вернулись к ласкам. Они были возбуждены чужими жизнями, впитали их каждый на свой лад и теперь искали выхода для эмоций. Откатав обязательную программу признаний, они приступили к произвольным выступлениям плоти и показали стенам все, что могут показать двое любовников на излете XX века, изрешетившего Купидона из кольтов Бонни и Клайда.
   Доведя девчонку до состояния, в котором одно прикосновение ведет к взрыву, он спустился на лестничный пролет и уселся верхом на перила. Она, пошатываясь от головокружения, набросила на перила пальто и легла на них животом, свесив ножки по обе стороны. После чего с визгом съехала вниз, на призывно торчащий жертвенный кол. Снайперское попадание, несколько финальных судорог – и эхо Ее крика мячиком поскакало по ступенькам... Стоголосый подъезд вздрогнул, опасливо притих на полминуты, потом снова взялся за свое.
   – Ну, хоть ботинки! Хрен с ним, с пальтом, ботинки хоть сними...
   – Солнышко! Ну, где же ты? Кофе уже остыл!
   – ...кандидат от фракции народовластия... бу-бу-бу...
   – Ы-ы-ы-ы-ы-ы... (детский рев, часть вторая).
   – Алло! Алло! Что ты говоришь? Завтра? На Китай-городе? Хорошо. Завтра, на Китай-городе, в восемь... В семь? Нет, в семь у меня встреча... Ну, не могу я в семь! Ну, хорошо, в семь... Или в восемь? Хорошо, в семь, на Китай-городе, завтра...
   – Джеки, бессовестная тварь! Ты что наделал! Прямо на паркет! Ты что, не мог до ванной дойти? Не смей рычать на мать!..
   – Кле-о-о-о-н ты мой опавши-и-и-ий... (хор).
   – Душенька, на полке только корвалол! Он мне не помогает, ты же знаешь... Нет, не помогает... Где посмотреть? На которой? Над хлебницей? Над хлебницей я уже смотрел. В ванной? На полке? Хорошо, иду... Милицию надо в шестнадцатую вызвать... Ни дня покоя от них... Вот, и бабы у них уже орут... Или это в парадном, не дай Бог...
   – Я все понял. У тебя – любовник. И ты ему верна. Ты! Ему! Верна! А месячные – отговорка! Что ты мне покажешь? Что покажешь? Чтооо?! Нет, на это я не хочу смотреть. Хорошо, я тебе верю. Спокойной ночи...
   – У тебя совесть есть или нет, я тебя спрашиваю?! Докачалось? Ну, слава Богу. Почему телефон не гудит? Чего подождать? Я уже три часа жду! Пять минут? Знаю я твои пять минут!..
   – А жопа-то, жопа! Ну, иди, иди сюда, прыгай ко мне из ящика!..
   – Вам, бабам, не угодишь. И так плохо, и эдак...
   ...Они сидели, обнявшись, и слушали, как засыпает огромный дом. Отжурчали умывальники, отшипели души, отгомонили унитазы. Стихли голоса, пение и крики. И тогда из наступившей тишины медленно, страшно выползли два незамеченных прежде звука. Оба шли из-за одной двери. Оба были монотонны. Первый – писк, на языке телевизоров означающий: «не забудьте меня выключить». Второй – хрип умирающего человека.
 
   Расслышав эти звуки, оба вскочили с места. Пара фраз – и каждый занялся своим делом. Он принялся ломать дверь, Она заколотила в соседнюю.
   Через полчаса старик, хрипящий на полу в метре от телефона, был выведен из шока и увезен в больницу бригадой «Скорой помощи». А наших героев попросили подождать приезда родственников, чтобы не оставлять без присмотра сломанную дверь.
   Утомленные любовью и неожиданными приключениями, они легли на первый попавшийся диван и, обнявшись, заснули. Они не видели, как мохнатый клок темноты за окном спрыгнул с подоконника, хлопнул кожистыми крыльями и смешался с толпой утренних ворон.

Эротический этюд # 51

   – Семь.
   – Король.
   – Еще семь.
   – Король.
   – Король.
   – Семь.
   – Отбой.
   – Ага...
   Баста перевернула карты и переглянулась с Копушей. Та ответила своим коронным взглядом – оливки в собственном соку, без косточек.
   – Девятки есть? – спросила Баста.
   – Ну, ну, полегче! – возмутился Клещ. – Хорош болтать!
   Тапир шмыгнул одобрительно. Не хрен, мол, переговариваться. Все-таки, два на два играем...
   – Ладно, мальчики... – Баста обмахнулась картами, как веером. – Ловите девятку.
   – Валет, – буркнул Тапир.
   Копуша томно пошевелилась. Стало понятно, что валеты у нее водятся, и не один.
   – Еще девятка, – бросила Баста.
   – Туз.
   – Копуша, огонь!
   – Вот, – Копуша неловко разложила своих мальчиков.
   – Блядь, – сказал Тапир.
   – Нет такой карты, – сказала Баста.
   – Беру.
   – Отлично. Копуша, вали Клеща.
   Копуша застенчиво положила на стол туза. У нее оставались еще две карты. Тузы, конечно, с козырным. Копушиным тихим омутом был ее фантастический пер в картах.
   Клещ, понятно, взял и этого туза, и следующего, и, наконец, козырного. После чего Баста бросила в Тапира тремя дамами. Мужики пролетели со свистом.
   – Вперед, мальчики. А мы пока накатим по маленькой.
   Баста налила всем по глотку водки. Копуша застенчиво смотрела на Клеща, который снимал брюки. Тапиру повезло больше, у него оставалась в запасе майка. Девочки сидели почти одетые, расставшись только с мелочевкой.
   – И почему мужики так любят семейные трусы?. задумчиво спросила Баста, уставившись на Клещевы ромашки. – В нормальных хозяйство не помещается?
   – Не-а, – приосанился Клещ, положив одну бледную ногу поверх другой.
   – Щас поглядим, – улыбнулась Баста. У нее была чудесная улыбка, которая отбеливала любую сальность, вылетающую из этого видавшего виды ротика.
   Однако следующую партию девочки продули. Потом еще одну. Баста улыбалась, расстегивая кофту. Копуша сидела пунцовая, смотрела в пол и стеснялась своей огромной груди. Тапир так и прикипел к ней глазенками. Клещ спрятался за картами, и только на лужайке с ромашками появился бугор, будто некий крот решил выбраться на волю.
   Дед вздохнул и затих. Три австралийца по радио лечили весь мир от лихорадки, подхваченной в субботу вечером. Баста открыла еще бутылку водки и разлила всем по щедрой дозе.
   – Ну, что, – сказала она. – Ва-банк? На все оставшиеся тряпки?
   – Запросто, – сказал Клещ, готовый расстаться с трусняком хоть сейчас.
   Копуша и Тапир переглянулись. Неизвестно, о чем подумала Копуша, но по тоскливому взгляду на дверь стало понятно, что ей очень хочется в ванную. Тапир, который при одежде был вальяжен и осанист, голым становился похож на тесто, из которого можно скатать и выпечь двух, а то и трех поджарых, мускулистых Клещей.
   Выпили, сдали карты.
   Партия пошла вяло. Сказывалась водка и отвлекающие моменты. Отбой шел за отбоем, пока Баста и Клещ не остались с пустыми руками. Тапир, у которого на руках было форменное говно, обреченно пошел с непарной бубновой десятки. Баста, которая неплохо считала карты, была очень удивлена тем, что Копуша ее взяла. Она выразительно поглядела на подругу, но промолчала. И уже не удивилась, когда Копуша прибрала к рукам остальной мусор, от которого могла отбиться с закрытыми глазами.
   Сказано – сделано. Девочки сняли с себя то, что оставалось. Копуша скукожилась, положив ногу на ногу и прикрыв грудь руками. Баста сидела, откинувшись назад, по пляжному грелась под взглядами. У нее был красивый живот, шелковистый пах и стройные ножки.
   – Ну, что, – сказала Баста, – так и будем сидеть?
   – А что, – хихикнул Тапир, – хорошо сидим.
   – Никто не предложит дамам выпить? И вообще то, не жарко здесь.
   – Сами, чай, не в шубах сидим, – сказал Клещ и зачем-то снял трусы. Открылся мускулистый, жилистый солдатик, стоящий по стойке «вольно» в ожидании команды.
   Тапир, стесняясь того, что остался одетым, завозился с бутылкой. Кое-как разлил еще по одной, уселся обратно и неловко стянул майку через голову.
   Выпили. Дед вздохнул опять. По радио пел Азнавур.
   – Ну, кто с кем целуется? – лениво промурлыкала Баста. Ей нравились оба – и Клещ с его напором, и Тапир, который ласкался по девичьи нежно. Ей вообще нравились мужики, она в каждом умела отыскать вкусное зернышко.
   – Пусть Копуша выберет, – неожиданно буркнул Тапир.
   – Ух, ты, – удивился Клещ. – А что, это идея.
   Бедная Копуша оказалась в центре внимания и поначалу съежилась еще больше. Но потом, как это случается с иными скромницами, соскучилась стыдиться и встала во весь рост. Огромные груди ее молча показали на обоих – левая – на Клеща, правая – на Тапира.
   Копуша была дама роскошная. Иное слово просто не приходила на ум. Даже поклонник юнисекса отвлекся бы от стриженой под мальчишку воблы, увидев такую спелую красотищу.
   – Давайте потанцуем, – сказала Копуша.
   – Да ты в своем уме? – спросила Баста. – Ничего получше не придумалось?
   – А что, – снова сказал Клещ, – И это – идея.
   Он подошел к приемнику и сделал музыку громче. Потом набросил рубашку на лампу, отчего в комнате стало еще темнее. Медленно приблизился к Копуше и протянул руку:
   – Вы позволите?
   – Да.
   Копуша нежно обняла его за шею и прильнула к щеке. Они красиво смотрелись вместе. Они не могли кружиться, поэтому покачивались стоя, едва заметно. Копуша что-то шептала Клещу на ухо, а он смущенно улыбался в ответ.
   ...Музыка перестала быть фоном и вышла на авансцену. На музыке было темно-синее платье в блестках, похожих на ночные окна. Музыка была похожа на девочку с глазами старушки. В каждой руке у Музыки было по сломанной кукле на ниточках, и она свела руки вместе, чтобы куклы прильнули друг к другу. И нити переплелись, как стропы парашюта, на котором с потолка спускалась блаженная тишина...
   – Блядь! – сказала Баста. И заплакала. – Не могли как вчера, просто поебаться – и спать лечь...
   – Да ладно тебе – буркнул Тапир.
   – Импотенты. Суки... Ненавижу... – Баста налила себе в стакан всю оставшуюся водку и выпила залпом. – Романтики, бля...
   Тапир набросил на нее одеяло. Баста поежилась, убрала голову в плечи и тихонько завыла. Клещ и Копуша перестали танцевать. Клещ помог Копуше сесть и уселся рядышком, обняв ее за плечи здоровой рукой.
   Вторая рука Клеща была сломана в локте. Неделю назад ему сделали операцию, и он шел на поправку. Если назвать поправкой возвращение к жизни с искалеченной рукой.
   У Копуши операция только предстояла, поэтому с завтрашнего дня она переставала пить. У нее была сломана нога. Не слишком серьезно. Через полгода должна была пройти даже легкая хромота.
   Тапир с переломанными ребрами только три дня как начал ходить. Ему не повезло. При аварии одно из ребер проткнуло легкое, и две недели он пролежал подключенным к большому чавкающему аппарату, пьющему из него соки.
   Что же до Басты, то она уже год была закована в омерзительно-элегантный аппарат, получивший звучную фамилию своего создателя. По месяцу Баста лежала в больнице, потом по два-три валялась дома. Она была старожилкой и встретила и проводила многих. Больше всего на свете она мечтала надеть на больную ногу чулок. Но приходилось довольствоваться шароварами, чтобы скрыть уродливого клеща, прокусившего ее ногу насквозь в четырех местах...
   Дед, лежащий на вытяжении, снова вздохнул и пробормотал что-то непонятное.
   Четвертая койка в палате – 811 была пуста. Со вчерашнего дня...
   – Ладно, – сказала Баста и улыбнулась своей удивительной улыбкой. – Простите засранку. Нервы ни к черту.
   – Ничего, – сказал Клещ, – С кем не бывает.
   – Спать пора, – сказала Копуша, – пойдем, подруга.
   – Пойдем, что ли.
   – Мы вас проводим, – подхватился Тапир.
   Клещ тоже встал и помог Басте одеться. Копуша кое-как облачилась сама. Девочки взяли костыли и захромали к выходу. Мужики отправились следом, прихватив сигареты.
   Дед, оставшись один, потянулся к стулу, взял судно и неловко засунул его под себя. На его лице появилось выражение абсолютного счастья.

Эротический этюд # 52

Часть первая

   Шашлычный пятачок на Горбушке. Громко звучит музыка: идет фестиваль на открытой площадке. Камера направляется к одиноко стоящей девушке. Она небрежно одета и на первый взгляд кажется совершенно непривлекательной. Перед ней на столике стоит бутылка пива, а в руке – бутерброд с колбасой. Вид у девчонки неприветливый. Она немного пьяна. В этой и последующих первых сценах она ведет себя как кошка на чужих коленях – напряженно и с готовностью спрыгнуть. И одновременно – так же беззащитно.
   Подойдя к девушке, камера молча смотрит на нее. Девица нервничает, но не сбегает и в атаку не бросается. Ждет. Глядя «в глаза» камере.
   Мы слышим мужской голос. Он принадлежит хозяину камеру и сразу берет быка за рога.
 
   Он: Тебе хорошо?
   Она: (с вызовом) Нет.
   Он: Я могу помочь?
   Она: А ты кто?
   Он: Я – человек, который пробует помочь.
   Она: Таких не бывает.
   Он: А меня и нет.
   Она: Тогда как же ты мне поможешь?
   Он: Не знаю. Я попробую.
   Она: А что ты попросишь взамен?
   Он: Ничего.
   Она: Так не бывает.
   Он: Только так и бывает. Что ты хочешь?
   Она: Увези меня из этого города.
   Он: Куда?
   Она: Куда хочешь.
 
   В лесу.
 
   Он: Тебе хорошо?
   Она: Мне лучше.
   Он: Ты хочешь поговорить или помолчать?
   Она: Не знаю. Спроси меня о чем-нибудь.
   Он: Сколько ночей в году?
   Она: Одна.
   Он: А дней?
   Она: Ни одного.
   Он: Сколько лет длится эта ночь?
   Она: Не помню.
   Он: Я похож на того, кого ты ждешь?
   Она: Не знаю. Наверное, нет.
   Он: Чего ты хочешь?
   Он: Чтобы было хорошо.
   Он: Как это сделать?
   Она: Не знаю. Нужно дождаться. Но у меня не получается.
   Он: Не хватает терпения?
   Она: Не знаю.
   Он: Ты считала ошибки?
   Она: Первый десяток. Потом мне стало страшно, и я перестала.
   Он: Ошибаться?
   Она: Считать.
   Он: С этим деревом ты не ошибешься.
   Она: Ты о чем?
   Он: Обними его.
   Она: Зачем?
   Он: Много лет назад здесь была битва. Люди, которым было плохо, били друг друга большими железными палками, чтобы стало еще хуже или капельку лучше. Обними того, кто проиграл. Он теперь живет в этом дереве.
   Она: Что мне за дело до него? Это был волосатый, вонючий мужик, который трахал собственную дочь.
   Он: Откуда ты знаешь?
   Она: Я слышу ее крик.
   Он: Врешь.
   Она: Вру.
   Он: Часто врешь?
   Она: Всегда.
   Он: Обними дерево. Ты напрасно оскорбила его.
   Она: Как я должна его обнять?
   Он: Просто. Обнять и прижаться.
   Она: Вот так?
   Он: Да. Вот так.
   Она: Хорошо.
   Он: Вот видишь.
   Она: Дерево тут не при чем. Хорошо с тобой. Ты скоро ко мне полезешь?
   Он: А ты этого хочешь?
   Она: Нет.
   Он: Значит, нескоро.
   Она: Это хорошо. Жалко, что тебя не бывает.
   Он: Мне тоже жалко.
   Она: Без тебя мне здесь страшно.
   Он: В чем твоя беда?
   Она: Я – растение. Или животное. А они хотят, чтобы я была человеком.
   Он: То есть как они сами.
   Она: Да. А у меня не получается.
   Он: У меня тоже.
   Она: Но ведь ты – один из них.
   Он: В том то и дело. Так еще хуже.
   Она: А еще я плохая.
   Он: Почему?
   Она: Меня двое. Или трое. Они все разные.
   Он: И не слушаются друг друга?
   Она: Они друг друга убивают.
   Он: Как?
   Она: Не знаю. Вот сейчас одна из них хочет, чтобы ты ко мне полез.
   Он: А вторая?
   Она: А второй будет больно, если ты это сделаешь.
   Он: Что же мне делать?
   Она: Что бы ты ни сделал, одна из них будет сыта, а другая – несчастна.
   Он: А есть еще третья?
   Она: Да. Но она – маленькая. Ее легко прогнать. Она играет в куклы и иногда не замечает, что они – живые.
   Он: Она злая?
   Она: Нет. Маленькая. А с твоим деревом хорошо. Оно – как большая кукла.
   Он: Живая.
   Она: Это неважно. Важно, что с ним можно играть.
   Он: Нам пора возвращаться.
   Она: Я не хочу.
   Он: Тогда разденься.
   Она: Еще чего!
   Он: Тогда поехали в город.
   Она: Не хочу.
   Он: Тогда разденься.
   Она: Зачем?
   Он: Чтобы освободиться.
   Она: А ты никому не покажешь эту пленку?
   Он: Я покажу ее всему миру.
   Она: Зачем?
   Он: Чтобы весь мир полюбил тебя.
   Она: Мне стыдно раздеваться перед всем миром.
   Он: Это неважно.
   Она: Ты уверен?
   Он: Да.
   Она: А куда мне сложить вещи?
   Он: Мне все равно. Постели их на землю. Я хочу, чтобы ты потом легла.
   Она: Мне кажется, что я делаю что-то не так, но мне это нравится.
   Он: Разденься – и ложись.
   Она: И ты ко мне полезешь?
   Он: Если все трое внутри тебя меня позовут.
   Она: Так не бывает.
   Он: Значит, не полезу.
   Она: Хорошо.
 
   Обнаженная, лежит на земле. Камера целомудренно ограничивается ее лицом и плечами.
 
   Она: Что мне теперь делать?
   Он: Ничего. Тебе не холодно?
   Она: Нет. Мне хорошо. Очень теплый ветер.
   Он: Ты ведь растение, помнишь?
   Она: Конечно. Я – растение.
   Он: Или маленькое животное.
   Она: Да.
   Он: Я могу покормить тебя. Ты станешь ручной?
   Она: Я бы с удовольствием. Но та, другая внутри меня сейчас так обидно хохочет!
   Он: Выпусти ее наружу. Я поговорю с ней.
   Она: Я уже здесь. Будем дальше болтать или делом займемся?
   Он: Я тебя не хочу.
   Она: Кого же ты хочешь?
   Он: Ту. Другую.
   Она: А может, третью? Которая с бантиками?
   Он: Может быть, и третью. Только не тебя.
   Она: Почему же?
   Он: Ты – враг. С тобой мы будем биться насмерть.
   Она: Вот и начинай прямо сейчас. Затрахай меня до смерти.
   Он: Одевайся.
   Она: Струсил?
   Он: Нет. Просто сейчас это единственный способ тебя прогнать.
   Она: Я вернулась. Мне холодно и я хочу одеться.
   Он: Да. Нам пора.
   Она: (одеваясь) А ведь я тебе соврала.
   Он: Я знаю.
   Она: Нас не трое.
   Он: Да.
   Она: Есть еще одна, которая любит деньги. И дома. И машины. И красивые вещи.
   Он: И еще одна?
   Она: Да. Которая хочет быть мамой.
   Он: Что же мне делать с вами всеми?
   Она: А нужно что-то с нами делать?
   Он: Надеюсь, хоть одна из вас хочет вернуться в город.
   Она: Да. Мы возвращаемся.
 
   Статс-кадр
 
   Магазин
 
   Он: Вы думаете, это то, что надо?
   Продавщица: Смотря для чего вам нужна камера.
   Он: Я собираюсь снимать свадьбы.
   Продавщица: Идеально. Лучшее качество за такую цену. За три-четыре свадьбы она окупится. У вас есть компьютер?
   Он: Да.
   Продавщица: Вы сможете сбросить на него весь снятый материал – и обработать на большом экране.
   Он: Прекрасно. Какое увеличение она дает?
   Продавщица: В шестнадцать раз.
   Он: На что нужно нажать?
   Продавщица: Нащупайте под указательным пальцем рычажок. Есть?
   Он: Ага.
   Продавщица: Потяните его вправо... Ну, как?
   Он: (грудь продавщицы крупным планом) Работает.
   Продавщица: В другую сторону, соответственно, уменьшит... Получается?
   Он: (все удаляется) Отлично. Как пирожок Алисы.
   Продавщица: Что, простите?
   Он: Неважно. Я ее беру.
   Продавщица: Отлично.
   Он: Теперь – дело за свадьбой.
   Продавщица: Езжайте на Поклонную гору. Там их сколько угодно.
   Он: А вы не собираетесь замуж?
   Продавщица: Нет. Я собираюсь разводиться. Вы не снимаете разводы?
   Он: Нет. Я снимаю свадьбы.
   Продавщица: Значит, нам не по пути. Будете брать за наличные?
   Он: Да.
   Продавщица: Выписывать?
   Он: Выписывайте.
   Продавщица: С вас четыреста пятьдесят условных единиц.
   Он: А если безусловными рублями?
   Продавщица: Минуточку... Тогда тринадцать тысяч четыреста тридцать.
   Он: Хорошо. Как ее выключить?
   Продавщица: Нажмите на красную кнопку под большим пальцем.
   Он: Вам хорошо?
   Продавщица: Простите?
   Он: Вам хорошо?
   Продавщица: Не поняла.
   Он: Ладно. Где, вы говорите, эта большая красная кнопка?...
   Изображение кувыркается и гаснет.
 
   Снова Горбушка, незадолго перед первой сценой. На шашлычной площадке выпивают друзья. Приходится орать, чтобы услышать друг друга.
 
   Петрович: Ну?
   Илюнчик: Значит, так. Еще по одной – и в Сочи.
   Петрович: В Сочи.
   Илюнчик: В Сочи.