Корф Андрей. Сто осколков одного чувства

   В слабом свете видно немногое.
 
   Свадьба продолжается.
   На сей раз мы застаем ее в «страстной» фазе, когда у одних гостей чешутся кулаки, у других – языки, а у третьих – пятки. Грохочет музыка, кто-то втроем хватает богатыря Илюнчика за грудки и тут же коллективно жалеет об этом. А кто-то пляшет, а кто-то допивает из чужой рюмки и доедает из чужой тарелки без помощи рук.
   Одним словом, финал нормального праздничного свинства, когда новоиспеченная семья уже исчезла, а по староиспеченным ведется холостой шквальный огонь. Танцы, драки, пьяные выступления с нарушением регламента, флирт всех степеней от изысканного до скотского и другие увлекательные «особенности национального бракосочетания».
   Все это – вскользь и импровизированно. Камера здесь ведет себя так, как обычно на свадьбах. То есть глупо.
 
   Любовь при свече, финальные аккорды.
   Слегка не в себе, кутаясь в простыню, они садятся на кровати.
 
   Она: Так не бывает.
   Он: Только так и бывает.
   Она: Но ведь ты сам знаешь, что все закончится плохо.
   Он: Знаю.
   Она: Тогда зачем мы делаем это? Зачем все делают одну и ту же ошибку?
   Он: Потому что все верят, что они – не как все.
   Она: А мы с тобой?
   Он: А чем мы хуже других? Мы тоже – не как все. И у нас тоже все будет по-своему. Ты веришь в это?
   Она: Нет. Но это еще не повод, чтобы не попробовать. Мы будем любить упрямо.
   Он: Ладно. Мы будем любить друг друга упрямо. Как сейчас.
   Она: Как сейчас и всегда.

Часть вторая

   Камера мечется от кафельных стен – к изголовью кровати. Она, измученная, пытается улыбаться. Она кошмарно выглядит: волосы грязны и не чесаны, под глазами – синяки, во взгляде – боль и усталость.
 
   Она: Говори что-нибудь...
   Он: Что говорить?
   Она: Что угодно. А и Б сидели на трубе...
   Он: А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, а И превратилось в AND и уехало в Америку...
   Она: (улыбается) А кто остался на Трубе?
   Он: На трубе осталась маленькая девочка и ее ощипанный воробей.
   Она: Но не побежденный...
   Он: Но не побежденный...
   Она: Дай мне руку. (крепко берет руку и закрывает глаза)
 
   Ремонт в маленькой комнате. Она, в заляпанном халатике (под которым, кстати, ничего нет), раскатывает клей по полосе обоев.
 
   Она: Ты – гений.
   Он: Спасибо.
   Она: Ты пишешь прекрасные песни, которые я люблю так же сильно, как и тебя.
   Он: Уже ревную.
   Она: Если тебе дать в руки кисть, ты нарисуешь шедевр.
   Он: Вряд ли.
   Она: Нарисуешь, нарисуешь... У тебя столько талантов, что мне просто страшно рядом с тобой.
   Он: А еще я вкусно жарю яичницу.
   Она: Об этом я вообще молчу.
   Он: А еще у меня лучшая в мире жена.
   Она: Которой рядом с тобой, таким гениальным, было бы просто стыдно рядом стоять. Если бы не одно «но», которое меня утешает.
   Он: Какое еще «но»?
   Она: Ты сварил такой хуевый клей для обоев, что даже сопли нашей соседки по сравнению с ним – это суперцемент. И еще...
   Он: Да?
   Она: Если ты немедленно не выключишь камеру и не начнешь мне помогать, я тебя убью.
 
   Палата.
 
   Она (в постели, с закрытыми глазами) Где твоя рука?
   Он: Вот она. Я тебя держу.
   Она: Сожми покрепче.
   Он: Жму.
   Она: Еще крепче.
   Он: Жму изо всех сил...
   Она: Почему мне не больно? Где твоя рука?
 
   Камера гаснет.
 
   Скромная кухня после ремонта. Все дешево, сердито и свежо. Камера в руках у нее. Он сидит за столом с гитарой.
 
   (поет)
   Дождь идет с утра в аэропорту
   Самолеты все в холодном поту,
   И взлетает только дым сигарет,
   Потому как он дыханьем согрет.
   И собака, всем дождям вопреки,
   На веревочке собачьей тоски
   Ждет хозяина из города N,
   А по радио поет Джо Дассен.
   А вдали мерцает микрорайон,
   Тлеют орденские планки окон,
   Ну а тут полно воды натекло,
   И собака-сирота, как назло.
   Пассажиры соболезнуют псу.
   Он, бедняга, заблудился в лесу.
   Из капроновых и хлопковых ног
   Заблудился и совсем занемог.
   Пассажиры соболезнуют псу.
   Он, бедняга, заблудился в лесу
   Из капроновых и хлопковых ног
   Заблудился и совсем занемог.
   Пассажиры замерзают в пальто
   И собаку уважают за то,
   Что собака не умеет предать,
   А умеет только верить и ждать.
   И собака не откроет свой секрет,
   Что хозяина и не было, и нет,
   Просто хочется быть чьей-то, когда
   С неба падает на землю вода...
   Она: Твои песни – как ты. Чем меньше я их понимаю, тем больше люблю.
   Он: А я – наоборот.
   Она: Что наоборот?
   Он: Чем больше узнаю тебя, тем больше люблю.
   Она: И много ты узнал?
   Он: Много.
   Она: Хочешь еще капельку?
   Он: Ой. Мне уже страшно. Как ты мы раньше обходились без роковых тайн.
   Она: А теперь не обойдемся.
   Он: (посуровев) Выкладывай. Или нет. Дай я сам попробую угадать.
   Она: Пробуй.
   Он: У тебя кто-то есть?
   Она: Да.
   Он молча откладывает гитару и лезет в холодильник за водкой. Наливает рюмку.
   Он: Давно?
   Она: Около месяца.
   Он: И кто же это?
   Она: Еще не знаю.
   Он: То есть?
   Она: То и есть. Не знаю.
   Он: Ты думаешь, сейчас подходящее время для шуток? Кто он?! (кричит)
   Она (кричит в ответ): Не ори на меня!
 
   Он смахивает со стола рюмку и облокачивается двумя руками, закрыв голову.
 
   Он: (тихо) Выключи камеру.
   Она: Наверное, он похож на тебя. И будет писать песни, когда вырастет...
   (Он поднимает голову и смотрит на нее)
   Она: Через много лет, когда мы будем совсем старые, он купит камеру и пойдет на Горбушку, чтобы спросить у первой попавшейся девицы (ее голос дрожит), хорошо ли ей на белом свете. И я уже завидую этой девочке.
   Он: (вставая и медленно подходя) И он – такой же уродливый, как я...
   Она: Он такой же красивый, как ты. И у него будет получаться все, за что он берется.
   Он (подсаживаясь и поднимая ее на руки) Вот только клей для обоев он будет делать плохой.
   Она: Плохой – не то слово. (плачет) Просто хуевый клей.
   Он: (кружась с ней на руках) Зато мама у него будет самая лучшая на свете.
   Она: А отец – ревнивый сукин сын. Да отпусти ты, больно же. Сейчас закричу.
   Он: Кричи! (сжимает крепче)
   Она: Подожди... Отпусти меня...
   Он: Ни-ко-гда!
   Она: Я уже три дня собиралась тебе сказать... И никак не решалась.
   Он: Можно было не говорить. Я бы догадался по глазам.
   Она: Я не об этом.
   Он: Не о чем? (продолжает кружить ее на руках)
   Она: Три дня назад тебе звонили из Харькова.
   Он: Папа? Ты ему рассказала новость?
   Она: Нет. Не папа. Его друг. Он сказал очень страшную вещь. Твой папа болен.
   Он: (переставая кружиться, но не опуская Ее) Что?
   Она: Твой папа болен. У него рак. Ему сделали операцию, но это не помогло.
   Он молча опускает Ее вниз. Глупо, непонимающе, смотрит в камеру.
   Он: Что? Я ничего не понимаю.
   Она: Твой папа болен. Все очень плохо. Он зовет тебя к себе.
   Он: Выключи камеру.
 
   Камера гаснет.
 
   Камера мечется по больничным стенам. Невнятная суета, казенные светильники. Мы видим Ее руку, которая изо всех сил сжимает ребро каталки. Камера как будто прикипает к этой руке и не может оторваться. А потом руку куда-то везут, и камера ее теряет.
 
   Камера снимает экран, висящий на стене. На экране идет любительский (на 24-мм. кинопленке) фильм о природе. Аккуратно склеенные эпизоды показывают разные пейзажи, от обыденных до экзотических. Голоса героев звучат за кадром. Слышен тихий стрекот кинопроектора. Разговор идет тихо, почти шепотом.
 
   Он: А вот тут мы были вместе. Видишь стаи гигантских птиц?
   Она: Отсюда они не кажутся такими большими.
   Он: Будь ты с нами – показались бы. Пока сидят – еще ничего. А как поднимутся в воздух по тревоге... Как будто на аэродроме оказался. И помет летит, как настоящие бомбы.
   Она: Смешно, наверное?...
   Он: Ага. Усраться можно от смеха. Особенно когда попадут. И лодка вся в говне.
   Она: Папа тоже все время ругался?
   Он: Нет. Он вообще слишком правильно говорил для этой гребаной страны.
   Она: Ты, когда не ругаешься, тоже правильно говоришь.
   Он: Поэтому и матерюсь через слово. А он так и не научился.
   Она: А это что?
 
   На экране – детская возня на фоне заснеженных сопок.
 
   Он: А это – я...
   Она: Странное чувство. Как будто я смотрю на собственного ребенка...
   Он: А это – он.
   Она: С бородой?
   Он: Ага. Тогда это было модно. Все читали Хемингуэя, а он был бородатый.
   Она: Я тоже читала Хемингуэя.
   Он: И как?
   Она: Рассказ про женщину и кошку меня просто наизнанку вывернул. А остальное – так себе. Книги для мальчиков.
   Он: На Камчатке их читали и девочки. Которые хотели быть похожи на мальчиков.
   Она: Странно.
   Он: Что?
   Она: Мы как будто смотрим на мир его глазами.
   Он: Не как будто, а так и есть. И... Знаешь...
   Она: Что?
   Он: Мне всегда было странно то, как он смотрел на мир. А теперь как будто его часть переселилась в меня – и мне стали не нужны эти пленки, чтобы видеть, как он.
   Она: В его мире совсем нет людей.
   Он: Да. Он не верил людям и боялся пускать их на свой чердак. Особенно после того, как ушла мама.
   Она: Можно жестокий вопрос?
   Он: Да.
   Она: Может, она ушла именно потому, что он не замечал людей? Начиная с нее самой?
   Он: Нет. И ее, и меня он видел прекрасно. Мы были его частью.
   Она: Тогда почему?
   Он: Не знаю. На поминках была наша старая участковая. Она помнит папу и маму с тех времен, когда и меня еще не было. Она рассказала мне, как переживала, когда они расстались. И еще...
   Она: Что?
   Он: Еще она сказала, что когда она пыталась отговорить маму, ты сказала ей только одну фразу: «Он мне ничего не может больше дать». Сильно, правда?
   Она: Странно.
   Он: А твои тоже разошлись?
   Она: Нет. Но лучше бы разошлись. Живут под одной крышей, как звери. Водка, скандалы... А в перерывах молчат.
   Он: Понятно.
   Она: Он тяжело переживал уход твоей мамы?
   Он: Я только теперь понимаю, как тяжело. Но держался молодцом.
   Она: Ты тоже сейчас держишься молодцом.
   Он: Это потому что ты со мной.
   Она: Вот видишь. А ты не хотел, чтобы я приезжала.
   Он: Не хотел, чтобы в медовый месяц тебе пришлось выносить судно из-под незнакомого человека. А потом – хоронить его.
   Она: Твой отец – это часть тебя. Он не чужой мне.
   Он: Знаешь... Так пусто сейчас внутри. Если бросить камень, не дождешься, пока он стукнется об пол. Я как будто ушел вместе с ним.
   Она: Я тебя не отпущу. Слышишь!
   Он: Да тише ты, руку оторвешь... Я здесь.
   Она: Да. Если пойдем, то вместе... Слышишь? Вместе! А это кто?
 
   На экране Он, лет на семь моложе, идет за руку с молодой, симпатичной девчонкой. Лица у них обоих глупые, но счастливые. Совершенно по-театральному идет снег.
 
   Он: Это долгая история.
   Она: Та, которую ты мне уже рассказывал?
   Он: Да. Мы приехали на каникулах, чтобы пожить недельку в папиной квартире. А он неожиданно вернулся из путешествия. Встретились прямо на вокзале. Получилось очень глупо.
   Она: Так и жили втроем? Или вы развернулись и уехали?
   Он: Нет. Он светски раскланялся и уехал к приятелю на неделю.
   Ему пришлось ездить оттуда на работу через весь город. А к нам приехал только один раз, очень важный и с камерой наперевес. Сказал, что пора когда-то и людей начать снимать.
   Она: Твой папа был хороший человек.
   Он: Он был скупой и любил поворчать после работы. В последние годы это ворчание иногда по-стариковски затягивалось на целый вечер... А еще он был ипохондрик и с каждой царапиной бежал в больницу... Он был самый лучший человек из тех, кого я встречал. Самый чистый и честный. Мне стыдно, что я не такой.
   Она: Наверное, ему трудно жилось.
   Он: Не очень. Люди любят безвредных чудаков, даже когда не понимают их. С ними веселее. И потом, у папы было еще кое-что, что люди очень ценят.
   Она: Дай я попробую угадать... Чувство юмора?
   Он: Нет. Он никогда ни к кому не лез в душу. И помогал, только когда просили, а не наоборот, как большинство других.
   Она: Что он тогда сказал про твою... девушку?
   Он: Порадовался вместе со мной, что в нашем доме поселилась настоящая принцесса. Он разбирался в женщинах примерно так же сильно, как я... тогда.
   Она: А мне так и не удалось с ним поговорить...
   Он: Он смотрел на тебя и держал за руку. Знаешь...
   Она: Что?
   Он: Я ведь до сих пор не сказал тебе «спасибо».
   Она: Перестань.
   Он: Я найду слова потом, ладно? Когда мы снова научимся спать и вообще жить, как нормальные люди. Когда у нас, все-таки, начнется медовый месяц...
   Она: Мне очень стыдно, но я счастлива даже сейчас. Мы стали еще ближе за эти дни.
   Он: Ближе? Да мы просто срослись, как сиамские близнецы.
   Она: Это даже страшно.
   Он: Почему?
   Она: Потому что теперь мы никогда не сможем расцепиться. Даже если захотим.
   Он: Но мы ведь не захотим?
   Она: Ох, дядька... Давай попробуем поспать.
   Он: Мы уже пробовали полчаса назад.
   Она: Пора еще раз.
   Он: Хорошо. Ты первая закрывай глаза.
   Она: Нет. Ты первый закрывай и ложись ко мне на коленки. Вот так... Дядька мой... Я научу тебя снова улыбаться, только дай время...
   Напевает, как детскую колыбельную, протяжную народную песню.
 
   Пленка заканчивается. Белый экран держится еще секунду-другую и гаснет.
 
   Камера идет по коридору. Бежит по коридору. Слышны чужие деловитые голоса. Мелькают полосы света и тени. Очень длинный коридор. Бесконечный.
 
   Он, отвернувшись, лежит на кровати. Она, с камерой, подходит к Нему.
 
   Она: (тихо) Вставай.
   Он молчит.
   Она: (громче) Вставай!
   Молчание.
   Она: (орет) Вставай!!!
   Он вяло шевелится, но не отвечает.
   Она: (нормальным голосом) Говорю последний раз. Вставай.
   Он не подает признаков жизни.
   Она идет с камерой к штативу и устанавливает ее. Потом возвращается к постели.
 
   Теперь мы видим и ее, и то, как она подурнела и поправилась, ожидая ребенка.
 
   Она: (обернувшись к камере) Хмурое утро. Дубль первый.
 
   Берет в руки таз, до половины наполненный водой, и выливает его на мужа. Тот, естественно, просыпается и садится в постели. По его опухшему лицу становится понятно, что речь идет не об обычном сне, а о тяжком похмелье.
   Он тупо смотрит на нее, потом берет таз и ставит его на пол. Наклоняется над тазом. Она садится рядом, прямо на мокрую постель.
   Он долго смотрит в таз, пару раз сглатывает ком в горле, но рвота не приходит. Он мутно смотрит на жену.
 
   Она: С добрым утром.
   Он: (хрипло) Сколько времени?
   Она: Какая разница? На работе тебя уже не ждут.
   Он: Почему?
   Она: Две недели подождали, потом перестали.
   Он: А где я был?
   Она: Тебе виднее.
   Он: (помолчав) Прости меня...
   Она: Нет.
   Он: Пиво осталось?
   Она: Нет.
   Он: Можно, я к тебе на колени лягу?
   Она: Нет.
   Он: Дай, хоть за руку подержу.
   Она: Нет.
   Он: Вот заладила... А что можно?
   Она: Бросить пить.
   Он: Не могу.
   Она: Я это уже слышала.
   Она: И не хочу.
   Она: И это слышала.
   Он: Мне плохо.
   Она: Скажи что-нибудь новенькое.
   Он: Мне плохо без папы.
   Она: (помолчав) А мне плохо без тебя.
   Он: Я здесь.
   Она: Нет. Это не ты.
   Он: А кто же?
   Она: Это какая-то куча говна, которая притворяется тобой. Куча говна, которая пьет водку, потому что струсила.
   Он: Ты просто не можешь понять.
   Она: (повышая голос) Чего я не могу понять?
   Он: (орет) Ничего не можешь понять! Мне плохо без папы, понимаешь?! Мне по настоящему хуево без него! Я теперь один, понимаешь?
   Она: Вот как? Один, говоришь...
 
   Она встает и быстро выходит из комнаты. Он тупо смотрит за хлопнувшую дверь. Потом закрывает лицо руками и начинает раскачиваться, как китайский болванчик.
   Потом пытается встать и одеться. Получается кое-как и очень медленно. Наконец, он натягивает брюки и рубашку и направляется к двери. Дверь открывается сама собой. В проеме появляется Она, запыхавшаяся. В ее руке – бутылка пива. Уже открытая.
 
   Он: (пытаясь улыбнуться) А я – за тобой.
   Она: Это ты – бутылке?
   Он: Нет. Не бутылке. (поглядев на пиво) А можно?
 
   Она молча протягивает Ему бутылку и снова садится на кровать. Он, держа бутылку двумя руками, присаживается рядом.
 
   Она: В следующий раз я не вернусь.
   Он: Следующего раза не будет.
   Она: Это я тоже слышала.
   Он: Что мне сделать, чтобы его и вправду не было?
   Она: Взять себя в руки.
   Он: Зачем? Я себе не нужен.
   Она: Ты нужен мне. И еще кое-кому.
   Он: Вот ты и бери меня в руки.
   Она: Хорошо. (резко встает и снимает со стены гитару)
   Он: Что ты делаешь?
   Она: Я беру тебя в руки.
 
   Начинает напевать Его песню. Поет она плохо, но искренне. Под звуки собственной песни он пускает пьяную слезу. А может, и не пьяную. Просто слезу.
 
   Он: Только не «ля-минор»...
 
   Она не отвечает и не останавливается. Он молча слушает. На его лицо возвращается человеческое выражение. Потом, так и не глотнув пива, он ставит бутылку на пол и тянется к гитаре.
 
   Он: Нет. Здесь неправильно сыграла. Дай, я покажу, как нужно.
   Берет гитару и, помедлив, берет звучный аккорд.
   Он: Вот. Видишь? Тут не просто «ре-минор», а септаккорд.
   Показывает еще раз. Она поднимает с пола бутылку и медленно выливает ее в таз.
   Он делает вид, что не замечает этого, продолжая играть.
 
   Камера гаснет под гитарный перебор.
 
   Ее крик. Роды. Он снимает на камеру рождение своего ребенка. Он снимает ее лицо, он путается под ногами акушеров, он видит кровь и снимает ее тоже. Камеру шатает от страха и крика, который заполняет собой все пространство, становясь все громче. Звериный вой, кровь, суета врачей. Роды.
 
   Тишайший вечер. Один из многих за девять месяцев ожидания. Она сидит под торшером с ногами забравшись в глубокое кресло, и шьет. Видно, что большой живот ей мешает.
   Он некоторое время молча снимает ее. Потом Она поднимает голову.
 
   Она: Что?
   Он: Ничего. Ты знаешь, кто?
   Она: Кто?
   Он: Гриб – «подторшеровик»
   Она: Зеленая и несъедобная?
   Он: Нет. Самая вкусная.
   Она: Ты же не ешь грибы.
   Он: Не ем. Я на них женюсь.
   Она: Слушай, какая все таки гадость это шитье.
   Он: Странно. Вид у тебя очень довольный.
   Она: Это я перед тобой выделываюсь. А на самом деле матерюсь про себя уже полчаса.
   Он: Так брось его и пойдем есть.
   Она: Нет. Я уже съела весь мел и всю яичную скорлупу в доме. А паршивой котлетой ты меня не заманишь.
   Он: Я сделаю не паршивую, а вкусную котлету.
   Она: Не говори о котлетах, а то меня сейчас вырвет.
   Он: Это будет редкий кадр, украшение коллекции. Котлета, котлета, котлета...
   Она: (задумчиво) Странно.
   Он: Что странно?
   Она: Мне всегда казалось, что счастье живет где-то под пальмами, в шуме прибоя...
   Он: И чтобы солнце светило не так, как у нас, а как положено. И чтобы на небе по ночам зажигалась не брюхатая Большая Медведица, а Южный крест.
   Она: И чтобы около бунгало стоял исправный «лендровер», а в полосе прибоя покачивалась маленькая, но настоящая яхта.
   Он: Ага. И чтобы мы с тобой были загорелые до черноты и потягивали ром на плетеной веранде... Отмахиваясь от комаров размером с пылесос...
   Она: Никогда не думала, что счастье живет под этим сраным торшером, в этой сраной квартире, в этом сраном городе.
   Он: А оно живет?
   Она: А как тебе кажется?
   Он: Я первый спросил.
   Она: Да. Оно живет. Я тебе говорила, что люблю тебя, дядька?
   Он: Нет. Не говорила.
   Она: Я люблю тебя, дядька. Я так тебя люблю...
   Он: А представь, как бы ты любила меня под пальмами.
   Она: Знаешь, мне кажется, что я бы их просто не заметила... А ты меня любишь?
   Он: Клянусь Южным крестом.
   Она: Иди ко мне...
 
   Камера гаснет.
 
   В темноте звучит крик новорожденного.
 
   Классические кадры у окон роддома: Она стоит у окна и смотрит на Него, который приплясывает с камерой на улице. Она похудела, осунулась. У нее совершенно счастливый вид. Она рисует на стекле рожицу и улыбается. Потом ей приносят ребенка, и она поднимает его на руки, чтобы показать папе.
   Сцена происходит в полной тишине.
 
   Статс-кадр
 
   Грудничок, распеленатый, лежит на столе и делает то, что обыкновенно делают все груднички, лежа на столе, то есть: сучит ножками и ручками таращится во все стороны, пытаясь поймать фокус, старательно дышит, собирается пописать.
   Именно последнего действия от него больше всего ждет камера.
 
   Он: Пять-четыре-три-два-один... Старт отменяется... Пробуем еще раз. Пять-четыре-три... Йес!!!
 
   Камера снимает заветную струйку.
 
   Насладившись видом, камера поднимается на маму. А мама между тем горько плачет. Это выглядит непонятно и неожиданно.
 
   Он: Ты что?
   Она: Я боюсь.
   Он: Чего ты боишься, глупенькая?
   Она: Его боюсь. Я ничего не знаю. Я даже не знаю, с какой стороны к нему подойти.
   Он: Не бойся. Он тебя не укусит, потому что нечем еще.
   Она: Перестань шутить, дурак! (истерика не за горами) Тебе хорошо с твоей камерой. А мне что делать?...
   Он: Подержать камеру. Смотри и учись.
 
   Камера переходит из рук в руки и показывает, как Он довольно ловко пеленает ребенка. В результате на столе оказывается туго перевязанный сверток.
 
   Она: Круто. Давай ты будешь ему родной матерью.
   Он: Не могу. У меня молока нет.
   Она: У меня тоже нет. Ты где научился так лихо детей пеленать?
   Он: В книжке все нарисовано.
   Она: А он не задохнется?
   Он: Нет. А ты почему шепотом говоришь?
   Она: Не знаю... Мне страшно.
   Он: Дай мне камеру и возьми его на руки.
   Она: Я боюсь. Сам бери.
   Он: Хорошо.
   Он берет ребенка на руки и разворачивает лицом к камере.
   Он: Ну, как? Похож?
   Она: (улыбаясь сквозь слезы) Не очень.
   Он: Я тебе дам «не очень». Одна лысина чего стоит.
   Она: Да. Лысина похожа.
   Он: Теперь перестань выделываться и возьми его на руки. Пора кормить.
   Она: У меня камера.
   Он: Так выбрось ее к чертовой матери!
   Она: Я боюсь...
   Он: Убью!
   Она: Ну ладно. Я попробую. Только ты поддерживай, ладно?
   Он: Да. Я здесь. Выключай эту шайтан-машину.
 
   Далее под музыку идет клип, который можно назвать «быт грудничка на останках своих родителей» Кормежки – крик – пеленание – гуляние – ночные тревоги – и снова, и снова, и снова, в убыстряющемся темпе. Островки умиления в океане забот.
   Когда-нибудь музыка кончается, и кино продолжается дальше.
 
   Рюмочная. Присутствуют старые корешки и счастливый отец.
 
   Илюнчик: А я ей говорю: поехали в Сочи!
   Петрович: А она?
   Илюнчик: Она говорит: на хуй мне твои сочи, вези меня в Прагу. Прикинь... В Прагу! Я говорю, а может, тебя в Антарктиду завезти, и бросить, чтобы тебя там моржи затрахали.
   Петрович: А она?
   Илюнчик: А она: уж лучше моржи, чем ты, когда пьяный.
   Он: Мужики. Знаете, за что я вас люблю?
   Петрович: Ну?
   Илюнчик: Слышь, Петрович, он нас любит.
   Он: За то, что вас пеленать не нужно. И по ночам вы не орете.
   Илюнчик: Это я по ночам не ору?! Поехали на Тишинку и спросим у соседки с первого этажа. Она тебе расскажет, как я вчера по ночам не орал.
   Петрович: А я, Андрюш, не поверишь... Каждую ночь во сне... Того...
   Илюнчик: (отодвигаясь) Я давно подозревал.
   Петрович: И правильно.
   Илюнчик: Так что ты нас не люби. Ты жену люби.
   Он: Некогда мне ее любить. Мелочь все силы забирает.
   Петрович: Но он же спит когда-нибудь?
   Он: Не помню.
   Петрович: А ты сядь в засаду и подожди, пока заснет. А потом жену люби.
   Он: Тебе легко говорить. Теоретик, блин.
   Илюнчик: Семь бед – один ответ.
   Петрович: Наливай.
 
   Камера гаснет.
 
   Она, под торшером, с ребенком.
 
   Он: Так тихо, что можно оглохнуть.
   Она: Тише говори, а то опять заплачет.
   Он: Хорошо.
   Она: (устало улыбаясь) Ты бы выключил камеру. Я такая страшная сейчас.
   Он: Нет. Ты самая красивая.
   Она: Да брось ты. Постарела, наверное, лет на десять.
   Он: Просто повзрослела. Твое детство перекочевало в Мыша, поэтому тебе так кажется.
   Она: Представляешь, у меня спина болит. Я раньше думала, что это только у стариков бывает.
   Он: Положи его в кроватку, и мы займемся твоей спиной. Я учился массажу у старика Камасутрыча.
   Она: Да уж, помню, помню.
   Он: Как то ты это плохо сказала. По стариковски.
   Она: А я и есть старуха. Разве незаметно? Когда мы этим в последний раз занимались?
   Он: Вот именно. Когда?
   Она: В прошлой жизни.
   Он: Давай наверстаем.
   Она: Я спать хочу.
   Он: Ну вот... Опять... (вздох) Разлюбила...
   Она: Никогда. Я тебя люблю еще больше. Дядька противный...
   Он: Давай хоть спину разотру.
   Она: Давай. Только Мыша уложу и умоюсь. Лишь бы он не проснулся...
 
   Она лежит на кровати, свободная от камеры рука гладит ей спину.
 
   Она: Можешь считать до пяти... Я засну на трех с половиной.
   Он: (медленно) Один. Два. Три...
   Она: (сонно) Ты поезжай в субботу с Петровичем и Илюнчиком. Найди себе какую-нибудь девку и трахни... Только мне потом не рассказывай.
   Он: А ты от меня не уйдешь?
   Она: Не уйду. Тебя слишком много, чтобы одной мне досталось.
   Он: Никогда не уйдешь?
   Она: Проще будет умереть. Я тебя так люблю... Только если деньги кончатся.
   Он: Совсем?
   Она: Совсем. Пока будет хоть немножко – не уйду. И еще... Не пей, пожалуйста.