Корф Андрей. Сто осколков одного чувства

   Так вот, маленькая девочка с глазами мангуста жила в табакерке не одна, а с мамой. Мама у нее была красивая, но бедная, и поэтому казалась иногда форменной уродиной. Особенно когда возвращалась из своей грошовой конторы поздно вечером, с тяжелыми сумками, в которых никогда не бывало гостинцев, только самое необходимое. Но иногда мама вспоминала, что она – красавица, и доставала бутылку наливки, которую делала сама из подобранных на улице гнилых абрикосов. Раскрасневшись, она звала свою девочку и рассказывала ей странные красивые истории. Потом укладывала ее спать и уходила из дома, а возвращалась не одна, а с каким-нибудь дядей. Девочка притворялась, что спит, но мама все равно на всякий случай вешала через всю комнату большую простыню и выключала верхнюю лампу, оставляя только маленький ночник у своей кровати...
 
   ...Все, ресницы готовы. Можно было их и не красить, и так за брови задевают. Да и румяна накладывать глупо. Вот тени не помешают, чего нет, того нет...
 
   ...тени, которые девочка видела на растянутой простыне, были для нее вместо снов. Когда глаза привыкали к полумраку, ночник рисовал на простынях тени мамы и того дяди, который с ней сегодня. Они все были разные, эти тени. Даже мамина тень всегда была разной, как будто очередной спутник дарил ей новую, непохожую на предыдущие. Эти тени боролись, ласкались, сидели порознь, иногда даже дрались. Все это сопровождалось разными звуками и запахами, но как раз звуки и запахи были очень похожи один на другой. А тени были все разные, за ними было интересно и грустно наблюдать. Почему грустно? Сейчас расскажу, только взгляну на нашу героиню...
 
   Похоже, с ней все в порядке. Хороша девка, ничего не скажешь! Нет, этот лак для ногтей тебе не подходит, возьми потемнее... Жаль, что она меня не слышит...
 
   ...Так вот, грустно ей было потому, что она очень любила свою маму, ведь кроме нее у девочки больше никого не было. В маминых рассказах назывались разные важные родственники, даже один генерал, но они все были какие-то далекие, эти родственники, и девочка их никогда не видела. А вот маму она видела каждый день и очень за это любила. Но, когда приходили в гости все эти дяди, мама вела себя с ними так, как будто они и были родственники. Кормила, чем могла, обнимала и целовала. Девочке это было очень больно. Ей все время хотелось крикнуть: «Мама, я не сплю!», но она понимала, что маму это не обрадует, а очень огорчит, и она молчала. Она лежала, никому не нужная, смотрела странное черно-белое кино на экране простыни и тихонько плакала, пока не засыпала.
   С тех самых пор она ненавидит кинотеатры. Когда она была там первый раз и увидела простыню размером с дом, с ней случилась истерика и пришлось вызывать врача, чтобы он сделал ей укол.
 
   ...Господи, где ты взяла такое белье? Ах, мамино... Не смей его надевать, ты что, с ума сошла?! Не смей! Слава Богу, кажется, услышала... Надевает платье на голое тело.
 
   ...Она росла нелюдимой, замкнутой девочкой, и, если речь заходила о поцелуях с мальчишками, она предпочитала подраться с ними. За это они уважали ее и приняли в свою компанию, научили свистеть, ругаться, стрелять из рогатки и презирать всех остальных девчонок. Но иногда ей самой хотелось поцеловаться, и она запиралась в комнате, чтобы обнять старого плюшевого медведя и в перерывах между поцелуями поведать ему, как тяжело ей живется. И это продолжалось бы всегда, но однажды случилось чудо, которое перевернуло всю ее жизнь. Как и всякое настоящее чудо, оно прошло незамеченным для остального человечества и осталось ее маленькой тайной...
   Когда чудо начало свершаться, она этого даже не заметила. И только спустя несколько секунд поняла, что происходит что-то непонятное, невообразимое, сказочное.
   Дело было в одну из тех ночей, когда мама была в гостях сама у себя. И, конечно, не одна, а с кавалером. Девочка никогда не видела их лиц, только силуэты, и этот не стал исключением. В тот вечер все начиналось очень страшно, потому что мама от поцелуев начала кричать, и девочка хотела побежать за милиционером, чтобы он забрал страшного дядьку. Но потом мама счастливо рассмеялась, и девочка поняла, что эти крики были не о помощи. Потом тени еще повозились немного, устраиваясь, и девочка уже приготовилась засыпать, как вдруг увидела, что на простыне происходит что-то непонятное...
 
   ...Да не надевай ты это кольцо! Оно старое, тяжелое, разве оно подходит к этому легкому летнему платью? И серьги не надо было надевать... Просто горе с тобой, глупая девчонка. Эти украшения только испортят твою свежесть и не дадут ничего взамен. Сними немедленно!.. Не снимает. Не услышала. Жаль...
 
   ...Мама уже спала, посапывая, когда на простыне появилась собака. Она повела ушами, открыла рот и тихонько гавкнула. Девочка оторопела, потом шепотом рассмеялась. Собака вздрогнула и исчезла. Девочка зажала рот рукой. Вместо собаки появилась забавная рожица и начала кивать, будто соглашалась с кем-то. Потом рожица тихонько сказала:
   – Привет. Не спишь?
   – Нет, – так же шепотом отозвалась Она.
   – И мне не спится... – грустно сказала рожица, свесив нос.
   – Почему? – прошептала она.
   – Жалко засыпать, – серьезно сказал человечек. – Я так редко вижу твою маму.
   – А ты что, знал ее раньше? – спросила Она.
   – Да... – вздохнула рожица и исчезла. По простыне пролетела большая птица и скрылась. Потом вернулся человечек и снова вздохнул. – Я знаю ее уже много лет. И очень люблю...
   – А почему вы так редко видитесь? – спросила Она, собираясь почему-то заплакать.
   – Так получилось. Вернее, не получилось...
   – Ты – мой папа? – спросила она, мечтая больше всего на свете, чтобы человечек ответил «да».
   – Нет, – сказал человечек и снова надолго пропал. Она заплакала.
   – А ты знал моего папу? – спросила она.
   – Да... – ответил человечек откуда-то из-под одеяла. – Мы были большие друзья.
   – А теперь? – спросила она.
   – А теперь нет... – сказала рожица и снова вынырнула из-под одеяла. – А ты кого любишь?
   – Мишку своего люблю. И ромашки. На них гадать здорово. И еще маму очень люблю.
   – И я твою маму очень люблю... А хочешь, давай песни петь...
   – А можно?
   – Если тихонько, то можно.
   – Давай...
 
   ...Это что, по-твоему, помада?! Это фломастер, а не помада! Ну-ка выбрось немедленно! Кому говорю, выбрось! Пойди к соседке, возьми нормальную. Ты слышишь или нет!.. Слышит, слава Богу... Пошла к соседке. Та – старая актриса, умница, подберет ей что-нибудь подходящее...
 
   Наутро он ушел. Они увиделись снова только через десять лет на маминых похоронах. Это было сорок дней назад. Он стоял в стороне, и она его не узнала. Но потом он подошел, и голосом, от которого она вздрогнула, спросил:
   – Можно, я приду на девять и на сорок дней?
   – Да, – ответила она.
   Эти десять лет промчались, полные событий, но у каждого из нас есть то, с чем он просыпается и засыпает. Для нее это был Человечек и его Голос, возвращения которого она ждала все эти годы.
   А после той ночи она будто проснулась и начала жить. Мальчишки перестали пугать ее, она быстро разобралась во всем хорошем и во всем плохом, чего стоит от них ждать. Она научилась целоваться, и не только. Она встала на ноги, хорошо училась, стала прекрасной подругой. Никто не узнал бы прошлую Золушку в этой цветущей уверенностью и здоровьем красавице. И только Плюшевый знал, как трудно девочке ждать возвращения своего волшебника.
   И вот чудо вернулось. Как и подобает настоящему чуду, оно не предало свою Золушку. Старая, как мир, истина: «Жди!» – очередной раз подтвердилась...
 
   ...Ну вот, совсем другое дело. Ей Богу, расцелую старушку за то, что она с тобой сделала! Вижу, что помадой дело не ограничилось... Два-три штриха – и все встало на свои места. Прекрасно! Теперь сиди и не дергайся, и, пожалуйста, не кури. Он этого не любит...
 
   ...На девять дней он пришел, неловкий, старый, с седой щетиной на щеках. Принес бутылку водки и немного еды. Она приготовила ужин, и они сидели вдвоем, почти ничего не говоря вслух. Но неслышный разговор о маме звучал – тихо, горько, не спеша. Потом он ушел, и, только когда дверь за ним закрылась, Она поняла, как ей не хочется, чтобы Он уходил. Она орала, оставшись одна, перебила кучу посуды, послала на хуй позвонившего мальчика, потом затихла на кровати лицом к стене и решила раз и навсегда, что, когда Он придет во второй раз, Она просто не выпустит его из дому...
 
   ...Ты что де... Ты что делаешь, дура?! Нет, ты посмотри на нее... Сняла платье, напялила какой-то идиотский халат и идет в ванную умываться! Серьги летят на пол, в глазах – слезы. Ты что, с ума сошла? Девочка! Опомнись!.. Ты...
 
   ...Она возвращается из ванной семилетним ребенком. Садится на пол, обняв мишку, и улыбается сквозь слезы... Она – умница, и понимает все лучше нас с тобой. А нам, кстати, пора. Пошли отсюда. И на лестнице давай уступим дорогу мужчине с букетом ромашек.
   Потому, что он торопится домой.

Эротический этюд # 25

   Он обернулся Кляксой и упал на ее чистейший тетрадный лист. Она успела превратиться в Чернильницу и растворила его с тихим всплеском. Он обернулся Вороненком и изнутри застучал по стеклу, проклевываясь. Она раздалась во все стороны, заквохтала Наседкой и собралась было усесться и замереть, но Он подкрался Котом и мяукнул так, что у нее перья полетели во все стороны. Она раскинулась Миской с молоком, приманивая. Он поддался было, но на полпути раздумал и разгорелся под ней что есть сил – форменное Пекло! Она закипела, но не сбежала, расплевалась во все стороны Снежинками, и ну оседать где попало! Он – тут как тут, налетел Поземкой, норовит заморочить голову бедной девочке. А она – уже Вальс, да в другую сторону закрученный, три-два-раз, три-два-раз... А он – Струной в скрипку и как начнет фальшивить – тут вальсу и конец бы пришел, да только Она – уже Трамвай и едет себе, за струну держась. Он – на кондукторское место, усы распушил, пуговицами сверкает во все стороны. А Она – Зайцем мимо него – шмыг! Смеется из подворотни, а сзади – собачья стая, и у каждой псины глаза знакомые, одинаковые. Она на них – россыпью блох: «Ловите, сукины дети!» А он сверху – кирзовым Сапожищем: «Поберегись!..». Она – в бездонную Лужу: «Иди ко мне, иди, хороший...». Он – Плоским Камушком только приноровился по поверхности проскакать, а Она уже – Куча щебня: «Потеряешься – искать не буду!» Он – Монетой – прыг: «Другие найдут, по тебе топчась!» А она уже – Кошелек, норовит над ним защелкнуться. А Он – на другую чашку весов, самой Жизнью: «Ну, кого из нас выберет полуночный страдалец?» А она из-под земли, кладбищенской Плесенью: «Меня, меня...». А он сверху Жаворонком: «А так?...». И распелся бы, да Она подкралась – Ночью, в сон укладывает. Ничего не поделаешь, он Совой ухнул – и на охоту.
   А Она Мышкой: «Ну, так и быть, лови меня да ешь себе на здоровье!» А он Зернышком в поле: «Нет уж, ты меня ешь!» А она – Землей, чтобы пророс поглубже. А он сверху Дождиком: «Впитай меня, высуши пьяную слезу...». А она – Тетрадкой под ливень: «Смой, друг любезный, все линейки да клеточки, надоели. Тесно мне в клеточках этих...».
   А он, дурачина, Кляксой – на ее чистейший тетрадный...

Эротический этюд # 26

   Хочешь, я покажу тебе фокус? Вот моя шляпа. Она так велика, что, голова помещается в ней целиком, а поля лежат на плечах на манер старинного испанского воротника. Я ношу ее, когда не хочу ничего видеть, а в остальное время использую для трюков.
   Вот ее дно. Оно черно и пусто, как зрачок мертвеца, и только позолота старой торговой марки норовит привязать шляпу к нашему миру. Сейчас я закрою ее покрывалом, не имеющим к нашему миру ни малейшего отношения. Представьте себе кусок черной ткани, с тем электрическим отливом, которым полна беззвездная рыжая московская ночь. Или, к примеру, старенький screensaver Командира Нортона. Я беру его за то, что можно назвать краями, и аккуратно закрываю свою пустую шляпу. Все. Там теперь совсем темно, и можно проявлять фотопленку или ловить черных кошек.
   Теперь нужно сказать волшебные слова. Мне все равно, какие. Например, «крэкс-пэкс-фэкс»... Или «еб-твою-мать»...
 
   ...Как видите, сработало. Ткань зашевелилась безо всякого моего участия, следовательно, есть кто-то или что-то, способное, по крайней мере, двигаться. Я знаю, что это. Вернее, кто. Сказать?
   Ребенок. В шляпе сидит ребенок. Человеческий детеныш. Он сыт, сух и вполне доволен жизнью. Я перенес его сюда из теплой кроватки, и через минуту отнесу обратно так тихо, что он даже не заметит путешествия. Я не позволю ему заплакать. В моих фокусах никогда не будет плачущих детей.
   Нет, я не сотворил его из воздуха. Никаких историй с непорочным зачатием, гомункулусом или, как теперь говорят, клонированием.
   У этого космического Маугли есть папа и мама, и именно они подсказали мне идею этого невинного трюка. Вот тебе история, похожая на старуху-ключницу, громыхающую ржавой связкой секретов в такт своей левой, хромой, ноге.
 
   Выписка из Личного Дела Папы.
   Отменный семьянин. Перед тем, как сотворить Маугли, трижды практиковался в подобном, и каждый раз – успешно. Спортсмен. Умница. Пьет не больше, чем нужно, чтобы заполнить шлюзовой отсек между «вчера» и «завтра». Любит жену настолько, что вынужден изменять ей направо и налево, чтобы окончательно не потерять голову. Достоинства: деловит, не любит проигрывать, умеет ждать. Недостатки: пишет стихи и больше пяти минут в день думает о вечном.
   День знакомства родителей Маугли пришелся на понедельник. Папа пришел на работу, волоча по полу легкое похмелье – сомнительное наследство усопшего Воскресенья. Новую секретаршу он опознал сразу по ожесточенному стуку клавиш компьютера. Сначала Он увидел пучок волос над монитором. Потом – край уха. Потом – ногу в строгом чулке и скучной туфле. Он привычно представил свою руку на этой ноге – и подумал, что ощущение будет не хуже и не лучше прошлых. Тут отходняк заворчал на него, как овчар из подворотни – и Он послушно сел за свой рабочий стол, выбросив из головы глупости.
   Как потом выяснилось, Она невзлюбила его сразу. Может быть, за самоуверенный вид, который Он привычно напускал на себя каждый раз, когда чувствовал себя слабее обычного. А может быть, по какой иной причине. Не суть важно. Важно то, что, когда Он попытался приобщить ее к своей коллекции, Она дала ему от ворот поворот.
   Это случилось месяцем позже, когда в конторе справлялся очередной день рождения, с подобающим случаю тортом для всех и водкой для избранных. Неведомо как, Она попала в число избранных вместе с ним, который тоже был в этом числе. И в роли именинника.
   Он подъехал к ней с простотой «Мерседеса», сигналящего перед автомойкой.
   Но отъехал грязнее прежнего, с несимметричным румянцем на щеках. Представьте, Она закатила ему форменную пощечину, и нашлись свидетели, готовые подтвердить это под присягой.
   Те же свидетели пустили по заболоченной конторской глади круги нетерпеливого ожидания. Невинный старомодный инцидент, за неимением лучшего, получил какой-то нездешний, почти шекспировский, привкус. Еще бы. Всем известный донжуан и темная лошадка – новенькая. Они немедленно стали центром внимания, натравленные друг на друга шушукающейся свитой, которая принялась лепить из них короля и королеву сплетен. Кто хоть раз побывал в подобной роли, не даст мне соврать: обратной дороги в таком случае не найти. И они пошли вперед, демонстративно взявшись за руки.
   Она по-прежнему злодейски динамила его, но ей понравилось, с какой дружелюбной простотой он принял ее отказ. Стравленные друг с другом, как бойцовые шавки на базарной площади, они неожиданно подружились, оставив с носом тех, кто делал ставки на исход сражения.
   Он удивлялся новым ощущениям и даже радовался им. Хотя при каждом удобном случае напоминал ей, что дружба – дружбой, но потрахаться от души – тоже не последнее дело...
 
   Выписка из Личного Дела Мамы.
   Двадцать семь лет. Опять не замужем. Когда не корчит рожи, бывает хороша собой. Зла на мужиков за то, что не знает к ним правильного подхода. Нечувствительна в постели. На компромиссы с годами не пошла, напротив, ожесточилась и продолжает бить ту посуду, из которой другие предпочитают похмеляться. Достоинства: прямота, искренность, живой ум. Недостатки: прямота, живой ум, искренность...
   С некоторых пор Он стал замечать в ней прохладную, непрозрачную задумчивость. Отнес ее на счет нового увлечения, над которым погоревал малость и успокоился. Попытался утешить по-дружески, в своей неподражаемой манере, сочетая реальную помощь с панибратскими заигрываниями.
   И однажды был потрясен Ее согласием. Как старатель, намывающий очередной таз шершавой гальки, вдруг спохватывается, привычно отбросив в сторону самородок величиной с бычий глаз, так и он встрепенулся, услышав молчание вместо привычного «нет». Молчание не могло быть растолковано иначе, чем согласие, и Он стал готовиться к давно ожидаемому празднику изо всех сил.
   Она сама назначила день, а вернее, ночь их первого любовного свидания. Не отвлекаясь, быстро перевела общение из вертикальной плоскости – в горизонтальную, и отдалась Ему с жадностью, не брезгуя ничем и даже нарываясь на сомнительные эксперименты. Он, совершенно ошеломленный таким неожиданным напором, стоял под дождем подарков, едва успевая благодарить как только мог, лишний раз убеждаясь в том, что опыт в любовных делах – ничто перед страстью, сметающей все на своем пути, как кавалергардская атака.
   Они не спали в эту ночь, только проваливались в забытье перед новым кругом. Ночь казалась бесконечной. Оба истекали соками, но родники били с новой и новой силой. В воздухе стояли тропические испарения, резко кричала райская птица, рычал невидимый лев. Стены, увитые плющом теней, казались ожившими руинами...
   А наутро Она ушла, покачиваясь, нежно поцеловав Его на прощание. Чуть более нежно, чем следовало бы. Как-то очень уж по-дружески...
   Он взял отгул и весь день пролежал в истоме, не глядя на часы и не в состоянии ни о чем думать. На следующий день он пошел на работу, мечтая только об одном – увидеть знакомый вихор над монитором.
   Увы, Его ждало разочарование. И изрядное. Оказывается, Она уже неделю назад подала прошение об увольнении и позавчерашний день был Ее последним днем на работе. Мало того. Как выяснилось, Она уехала жить в другой город и решительно никто не знает ее новые координаты...
 
   Выписка из Личного Дела Ребенка.
   Мальчик. Пишет стихи. Думает о вечном больше пяти минут в день. Отличается прямотой, искренностью и живым умом. Спортивное телосложение. Симметричный румянец на щеках... Соглашается посидеть в шляпе фокусника, что очень любезно с его стороны в мрачные времена полного отсутствия кроликов.

Эротический этюд # 27

   – Хуй ее знает... – сказал Толстый. Он был бывший бандит и называл Стрелку «марухой»:
   – Может, загуляла...
   – Мож, и так, – сказал Беспалый. В прошлой жизни он был токарь. Или фрезеровщик. Какая теперь разница? Он был самый старый и называл Стрелку «дочкой».
   – Ушла от нас, сука, – сказал Пушкин. Когда-то он был поэт и до сих пор любил выражаться красиво. Стрелку он называл «стрелкой».
   Трое нелюдей сидели на железнодорожной насыпи, возле рельсов, по которым давно уже ничего и никуда не ходило. Это было очень спокойное место. Они привыкли к нему и коротали здесь короткое московское лето. Стрелка была четвертой, и по вечерам, распив, что было, они говорили со Стрелкой или ебали ее по очереди. Толстый – грубо, Беспалый – любезно. А у Пушкина через раз вообще ничего не получалось. Слабый организм, одно слово – поэт.
   – Или менты повязали, – сказал Толстый.
   – Да не трогают ее, сам знаешь, – отозвался Беспалый.
   – Надо искать, – сказал Пушкин.
   – Чево? – удивился Толстый.
   – Искать надо, – повторил Пушкин и насупился.
   – Ага, – сказал Толстый. Под кожурой щек замаячил желтый собачий клык – Толстый улыбался. – В розыск объявить. Всесоюзный.
   – В розыск, не в розыск, а искать надо, – зло повторил Пушкин.
   – Где? – резонно проронил Беспалый.
   Пушкин знал одно место, но промолчал. У Толстого тоже шевельнулась мыслишка, он подцепил ее ногтями, как вошь, и раздавил молча. Она вякнула и осталась жить. Беспалый посмотрел на рельсы и почему-то сказал:
   – Осень скоро.
   – Ага, – проворчал Толстый. Оба подумали о подъездах, у каждого на примете были варианты.
   – Я помню чудное мгновенье, – сказал Пушкин.
   – Чево?
   – Надо искать, говорю.
   – Ну, иди, бля, ищи. И тебя повяжут.
   – Может, она дохлая валяется где-нибудь, – не унимался Пушкин. – Закопаем хоть.
   – Да иди ты, – сказал Беспалый. Он был самым старым и слово «дохлый» не любил больше всех.
   – Тут такой грунт, неделю копать будешь, – заметил Толстый со знанием дела.
   Беспалый достал полфлакона тройного. Сделали по глотку, крякнули, закурили свои бычки. Разговор не клеился. Не было Стрелки.
   Со стороны вокзала доносился размазанный эхом голос дикторши, которая говорила что-то о поезде на Киев. С площади были слышны другие городские сверчки – клаксоны, ругань, скрежет тормозов. Где-то там была Стрелка, это мешало им расслабиться.
   – Я пошел, – Пушкин докурил до фильтра, поперхнулся и встал.
   – Повяжут, – меланхолично заметил Толстый.
   – Пусть вяжут, – сказал бывший комсомолец. – Заодно у ментов про нее разузнаю.
   – И я пойду, – сказал Беспалый. – Знаю одно местечко.
   – Идите. Я тут подожду, – сказал Толстый, укладываясь. – Тройной оставь, замерзну.
   – Щас, – проглумился Беспалый.
   Две фигуры, пошатываясь, ушли к вокзалу, где у каждого в метро был свой человек. Толстый, которому каждый раз приходилось ругаться на входе, остался лежать на насыпи. Через пять минут он уже спал, пользуясь случаем, в защитном поле собственной вони.
   Пушкин отправился на улочку в центре, куда однажды забрел со Стрелкой. Она сама привела его на это место, потом достала заветные, небывалые пол-литра настоящей водки и поделилась с ним. Они спрятались в тень от греха подальше и сидели там тихо, как мыши, стараясь не булькать во время редких глотков. Стрелка все поглядывала на окна напротив, особенно, когда водка начала греть. Окна были занавешены, и Пушкин не мог взять в толк, чего она в этих окнах такого нашла. Ему захорошело тогда, он дождался полной темноты и полез к Стрелке, чувствуя, что на этот раз все получится. Но она шепотом послала его на хуй и долго сидела, как сова, глядя в эти свои дурацкие окна. Он не заметил, как заснул, а проснулся уже один, ранним холодным утром.
   Сегодня Стрелки на месте не оказалось. А окна были тут как тут, куда им деться. Окна – штука вечная, пока дом стоит, они светятся. На этот раз они не были зашторены, и Пушкин мог всласть налюбоваться на какого-то мужика, который кормил ужином девчонку лет двенадцати. Пушкин облизнулся на еду и пошел обратно. Он не знал, где еще можно найти Стрелку. Идти в милицию он не хотел по понятным причинам.
   Беспалый тем временем пробрался на Ваганьково. Однажды он встретил там Дочку, когда сидел в гостях у своих мертвецов. Она не заметила его, прошла тихонько мимо и присела поодаль у маленькой плиты. Посидела, поплакала и ушла. Он пошел следом, у «905-го года» нагнал ее и предложил по глотку тройного. Она согласилась, глотнула, и остаток вечера они прошатались по городу, пока не нашли место для ночлега.
   Беспалый запомнил, где присаживалась Дочка, и сейчас отправился прямо к могиле. На плите было что-то написано, но Беспалый забыл буквы. Он глупо просидел полчаса, разговаривая с незнакомым покойником, и отправился восвояси. Дочка не пришла. Беспалый решил не искушать судьбу в метро и отправился на Киевский пешком.
   Вечерело. «Поезд на Львов отправляется со второго пути... – услышал Беспалый. На языке нелюдей это означало: „Вечереет. Пора спать...“ Он ускорил шаги и через пять минут увидел знакомую насыпь.
   Толстый, Пушкин и Дочка сидели у костра, сложенного из обломков ящиков. Дочка всхлипывала, трогая свежий фингал под глазом, Пушкин меланхолично курил, а Толстый самодовольно усмехался. По всему было видно, что фингал – его работа.
   – Вот, – всхлипнула Стрелка. – Моталась за окружную, хотела вас грибами угостить, а он...
   Толстый привстал:
   – Еще хочешь? Молчи, сука.
   – Грибы-то остались еще? – спросил Беспалый, косясь на костер.
   – Остались, – буркнула Стрелка. – Садись, у нас и пиво есть.
   – Ого! – сказал Беспалый, понимая, что без его тройного и пиво – не пиво. Сел, устроился поудобнее и уставился в костер.
   Пьяная Стрелка вяло хлопотала над грибами. Толстый самодовольно щурился. А осень, увы, действительно была не за горами.
   – Передо мной явилась ты... – сонно сказал Пушкин.
   – Поезд на Черкассы отходит с четвертого пути, – сонно откликнулась дикторша.

Эротический этюд # 28

   – Подари мне цветы, – попросила Она.
   – Какие? – спросил Он.
   – Не знаю. Какие хочешь. Только, чтобы их было много.
 
   Она сидела в кресле в старомодной ночной рубашке. Он лежал на кровати, ничему не удивляясь.
 
   – Ты поцелуешь меня? – спросил Он.
   – Да, – просто ответила Она. – Только я не знаю, как это делать.